***
Их разговор длится ещё недолго: Какузу убеждается, что кроме писем ничего не было, задаёт вопросы, проверяет на соответствие легенде следователю. В конечном итоге, железные нотки постепенно сходят с его голоса, а взгляд теряет остроту. Самое неприятное, что может произойти — за Кисаме идут. Но этого не происходит довольно долго, вероятнее всего, Хаку и вправду передал ему обычный мусор, а что поценнее отдал с хилым боем своему убийце. Если это так, то ни Какузу, ни Кисаме не стоит излишне напрягаться. “Корень” самостоятельно решил свои проблемы, устранив “утечку”, а Хошигаки может выдохнуть спокойно. Хотя Какузу ещё тяжело повздыхает: перепроверит версии, ещё раз произошедшее в уезде Ибури, проанализирует найденное полицией в деле Хаку, погоняет Хидана. Ничего не должно вывести на них. Особенно на Фуракаву, взаимодействовашего с частью выкраденных данных. — Будет неприятно сдохнуть из-за того, на чём я не успел заработать, — презрительно кривит губы Какузу, и Кисаме забавит его серьёзность: — От инфаркта приятнее?.. — Уважительнее. Сам себя угробил, — ухмыляется в сторону, вслушиваясь в трёп Мацураси за стеной. — Да и во время смерти я увижу перепуганную рожу — бесценное зрелище. Кисаме посмеивается. Так вот кто хотел бы видеть его перед смертью. Существует один такой сумасшедший. Хидан выплывает из внутренних помещений голодным и весёлым. Хозяин забегаловки, задержавшись, выходит следом с раскрасневшимся лицом, сразу подныривает сбоку к Какузу и начинает потерянно лепетать на ухо. Похоже, оправдывается, но его грустная история не сильно занимает Фуракаву, и он коротко кивает на листок чистой бумаги, торчащий из папки. Хозяин бегло вырисовывает несколько кривых иероглифов, не прекращая качать головой в виноватых поклонах, бормочет и как можно скорее уходит обратно. За один плотный и абсолютно бесплатный завтрак Какузу успевает решить несколько своих дел — прагматичность во всём. Чингисхан не лезет в глотку, хотя оказывается весьма недурён. Настроения пожрать попросту не находится. Зато Хидан, будто окончательно проснувшись и взбодрившись, заглатывает мясо охотно. Даже не встревает, когда Какузу берётся за баранину, только овощи ему подкидывает, не прекращая чесать языком. Пошарпанные двери заведения разъезжаются около восьми утра. Ядрёно-белый свет брызгает в глаза, заставляя прищуриться, и улица раскатывается перед глазами стерильной белизной. Хруст снега, тяжёлое дыхание, вырывающееся паром из ноздрей, душно-холодное давление тишины. Вдалеке слышится, как начинают пыхтеть машины, меж домов прорезаются вялые тени жителей, но в общем картина полуумершего городка в субботу не радует изобилием жизни. Хозяин долго провожает Какузу, продолжая объясняться, и в этот раз тот уделяет ему достаточно времени для объяснений, лишь изредка перебивая спокойным басом. Хидан подваливает к Кисаме, втягивая морозный воздух полной грудью. — Жопа, конечно… — выдыхает он клубом пара, кашлянув, затем оглядывает тихую улицу и выдаёт: — Но, ебать, у вас тут снега!.. У нас там дрисня одна, снежинка упала, вот те, нахуй, праздник… — Так оставайся, — откровенно берёт на слабо Хошигаки, подкуривая. — Откроешь здесь свой приход, будешь в тепле сидеть, из окна на снег смотреть. Хидан косится на него, что на мгновение кажется, будто он всерьёз воспринимает предложение. Но сразу кривит ухмылку, щурится белёсыми ресницами на свет и поводит плечом: — Геморрно это… Да и хер ли я Какузу брошу, он ж скопытится на раз-два. Кисаме усмехается, зажимая сигарету в зубах, и качает головой. Удивительные вещи: казалось бы, поддержку Какузу искал на протяжении всей жизни только в банкнотах, выскребая деньги из крови, а от смерти его спас двинутый религиозник с языком без костей. Спас от смерти. Насколько странные вещи губят и спасают. Лучший друг, от которого ждёшь протянутой руки, сам же тебя и душит. А спасает какая-то хрень из тайных архивов якудза. И в голову не придёт. Осторожная мысль про прощальную записку ошпаривает, но сразу залечивает смутную тревогу холодком: задувает ветер, поднимая белую россыпь над дорогой и срывая с конца сигареты пепел. Какузу позади кивает хозяину, тот преломляется в глубоком поклоне, и снег густо поскрипывает под кожаными туфлями. — Поехали. Кисаме думает проводить их до машины и отправиться своим ходом, но Какузу лаконично обозначает, что им по пути. Не то чтобы есть повод встречаться с Теруми, однако и повода не поздороваться нет. В ясном свете утра отчётливее прорезается на лице Фуракавы сдержанно-холодная усталость: проклёвываются красноватые капилляры на белках, лёгкие наброски морщин в области глаз и бровей, напряжение челюсти. Оба с Хошигаки медленно старятся, хоть и каждый по-своему. Хидан жмётся в куртке рядом, щерится морозу, шагает на полшага впереди, желая поскорее дойти до машины. — ...всё же проверь, — вполголоса продолжает инструктировать Фуракава, шагая рядом с Хошигаки, и приходится вслушиваться в его тяжеловесную речь. — Важно понять, что… Хидан первым сворачивает за угол, и доносится раздражённый вскрик: — Ёбаный рот!.. — Простите!.. Заглушенное извинение отдаётся знакомым голосом. Какузу замолкает, и Кисаме также настороженно выкладывает сигарету из губ, сворачивая следом. Мацураси замирает на тротуаре, раскинув руки, пока перед ним с суетой и неловкостью копошится хрупкий силуэт. Под его локтём мелькают розовые локоны, а в ногах — россыпь распечаток с текстом и нотами. — Слепая что ли… — уже менее эмоционально сплёвывает Хидан, отступая на шаг, и посреди улицы уже без домыслов вырисовывается фигура Сакуры. Вот так встреча. Девчонка бегло собирает рассыпанные нотные листы, мельтешит над снегом покрасневшими ладошками, попеременно то подбирая бумажки, то пытаясь убрать лезущие в лицо волосы. Нагромождение одежды, шарфа, школьной сумки и огромной коробки, перевязанной бечёвкой, утяжеляет её и без того дохлый скелетик, а осунувшаяся на коленях она выглядит совершенно жалко. — Извините… — глухо доносится из развалов тканей одежды на ней, и Кисаме признаёт в оторопевшем голосе прорезавшиеся нотки стервинки. Похоже, она ожидала помощи от врезавшегося в неё красавчика. Да только это Хидан. Хошигаки хмыкает, с довольством вкладывая сигарету обратно в губы. Неожиданное появление яркого пятна чем-то радует. — Гобо. Ладони вздрагивают над расчерченным листом. Из розовой копны волос поднимается поалевшее от холода лицо с нелепо вытаращенными глазами. — Кисаме-сан… Незамедлительная реакция следует от Хидана: он наигранно пластично поворачивается на пятке, тыкая пальцем то в неё, то в Хошигаки, однако, на удивление, не успевает выплеснуть помои своей речи в воздух. Какузу рядом внушительно выдыхает паром: — Знаешь её? Сакура под их ногами вздрагивает от тяжести голоса неизвестного, поэтому быстро опускает красную рожу обратно, заканчивая собирать пожитки. Кисаме затягивается покрепче, расплываясь в ухмылке. — Да, знаю. Ходит к соседу песенки петь. — И чо, её прям реально монахом родаки назвали?!.. — вырыгивает следом Мацураси, поворачиваясь к своим, но его встречает только холодный взгляд Фуракавы: — Это репей. Кто поумнее сразу понимает шутку. Кисаме шикает со смешком. Дым путается с паром дыхания, сносится по колючему лучу яркого солнца. Сакура тем временем разбирается со своим барахлом, пружинисто поднимается, придерживая коробку за бок, и уставляется на троицу изумлённо-перепуганным взглядом. Секундная неловкость превращается в конфуз. Очевидно, она торопится, но появление Кисаме сбивает с толку, и теперь уйти становится не так просто без какой-либо вежливости. Сакура мнёт в пальцах узлы бечёвки, потерянно смотрит то на профиль диковинного Хидана, то на мрачно-серьёзного Какузу, то на привычно-знакомое лицо Хошигаки. — Это… — заминается она, выдыхая, и Кисаме нравится чем-то садистским её промедление. — Ты на занятия? — решает подсобить он, выдувая дым краем губ. Понятная тема даёт сориентироваться. — А, да!.. — находится Сакура и фокусирует взгляд на нём. Теперь он пугает меньше, чем остальные. — И я вот тут… Коробка, повисшая на верёвках, постукивает о пуговицу на пальто при дёрганном жесте. — Сосед живёт там же? — не давая закончить, обрывает Какузу и косится на Кисаме. Ничего и не требуется, кроме мелкого кивка, и тогда он продолжает: — Значит едет с нами. Пошли. Тяжёлые шаги скрипят по снегу мимо школьницы, оставляя её с Кисаме и Хиданом. Последний тоже долго не ждёт, шикает раздражённо, оглядывает сверху вниз девочку, и кривится: — Пойдём, слепенькая, прокачу с ветерком на своём коне. Странный комментарий повисает в паре дыхания, заставляя закаменеть девичье лицо. Вдалеке слышится, как Какузу в своей манере напоминает Мацураси о сексуальном домогательстве, но, кажется, ничего из этого Сакура не слышит. Это не с боевой компашкой своих друзей бегать по городу, тут нужно набраться терпения и мужества. Зелёные распахнутые глаза за несколько секунд тускнеют, темнеют, и наконец в ледяной маске лица вздрагивает от раздражения верхняя губа. Сакура до скрипа сжимает верёвки в руке, опускает пустой взгляд под ноги. Кисаме усмехается, любуясь такой простой и наивной гаммой эмоций. Как у неё всё двухцветно. Сакура невольно забавит своим появлением, разбавляет тяжеловесную рванину мрачных мыслей, а, самое приятное, напоминает о связи с Итачи-саном. Неосторожное чувство, появившееся внутри с узнаванием школьницы, конкретизируется до такого же простого и лёгкого, как и сама она — повод увидеть Итачи. Кисаме не то чтобы избегает соседа, но определённый градус неловкости накладывается после последней встречи. Это рано или поздно бы прошло, но всё же… Как приятно находить глупые причины увидеться раньше. Иногда репей удобно прицепляется к боку, чтобы попросить у кого нужно помощи. Фильтр отлипает от губ, просвистывает в воздухе и сливается белизной с окружающим снегом. Сакура напротив отмирает, смаргивая, и поднимает глаза на шагнувшего ближе Кисаме. — Кисаме-сан, я, пожалуй, пойду, только хотела вам… — она снова дёргает неловко коробку, начиная бубнить, но её боязливый скулёж неинтересен: — Прекращай бояться, Гобо, — походя роняет он. — Никто тебя не тронет. Подкинем до Итачи-сана, пойдём. Сопротивляться чужой спине сложно. Следом за тяжёлым скрипом шагов с промедлением доносится слабая перебежка, хлопанье сумки и постукивание коробки. Сакура пробует выдохнуть что-то на бегу, но не успевает за чужим темпом. Поэтому последняя возможность вежливо сбежать исчезает рядом с машиной. Какузу усаживается на переднее пассажирское, укладывая кейс с бумагами на колени. За крышей маячит беловолосая башка Мацураси, похоже, копается у двери, оттирая что-то с крыла. Кисаме без лишнего приглашения шагает к задней двери, и снова доносится блеяние. — Я могу… Сама… Всё хорошо, извините за… Вялая оглядка через плечо. — Бить арматурой одного кишка не тонка, а как несколько — все свои иголки порастеряла?.. Сакура столбенеет на мгновение и сразу находится со словами: — Э-это вовсе не тоже самое!.. Прекратите запугивать, вы просто!.. — Ну тогда садись и прекращай мяться. Имеешь яйца, так имей их до конца. Взять на слабо этот наглый репей намного проще, чем объяснить общую безобидность поездки и внезапной помощи. Кисаме распахивает дверь и садится за Какузу, видит на периферии зрения, как краснеет разгневанное лицо Сакуры и как она быстро огибает машину, чтобы сесть с другой стороны. Проезжается по живому. Слабой она явно не любит себя считать. Девочка заныривает на заднее сиденье со зло-настойчивой прытью, умащивается как можно дальше от Хошигаки и ставит свою дурацкую коробку на колени. Теперь весь её вид показывает нездоровое упорство, будто она сама решила сюда сесть. Кисаме сдавленно фыркает смешком себе в окно. Какая забавная. Из-за плеча на новую пассажирку оглядывается Фуракава, оценивая зло нахмуренные брови. — Как зовут? Гобо полосует по нему сучьим взглядом, поджимает губы. — Сакура. — Дура ты ебанутая, Сакура, — обваливаясь на водительское, налегке встревает Хидан и хлопает дверью. — Тебя только поманили, и вот ты в тачке с тремя мужиками. Ща пустим тебя по кругу за рожу твою серьёзную!.. — Остынь, — командует Фуракава, переводя на напарника взгляд. — Ты уже наговорил себе на пару статей. Не думай, что я стану вытаскивать тебя, если она подаст на тебя в суд. — Да хули она мне сделает, она даж по сторонам не смотрит!.. Слепые не отличаются умом и сообразительностью! — Это как посмотреть, — вмешивается Кисаме, не обращая внимания, как белеет лицо Сакуры рядом. — Умён тот слепой, что выколет себе глаза, увидев твою рожу. Сообразителен, если вовремя успеет себе и уши пробить, чтобы твой голос не слышать. Спереди Какузу булькает басовитым смешком. — Видеть не дальше своего хера — исключительно твой талант, Хидан. — Не знал, что он близорукий… — хмыкает Кисаме. — Тогда, получается, я хер свой не вижу, — решив поиграться в ответки, Мацураси с воодушевлением поддерживает. — Нужно быть дальнозорким, чтобы увидеть, где он кончается! — Но ты видишь только тот, что яйцами по подбородку бьётся, — Кисаме сразу рикошетит в ответ. На этот раз гнусавый смех заполняет салон намного быстрее, чем помещение захудалого кафе. Фуракава посмеивается тяжёлыми вкрадчивыми смешками, а Хошигаки брызгает откровенным хохотом. Неизвестно, кому от это становится неуютнее: Сакуре, на чьём лбу красноречиво отпечатывается напряжение от происходящего, или Хидану, который роняет авторитет борзого с каждой секундой издевательского смеха. Ответить что-либо не находится, потому машина взрыкивает двигателем и трогается с места. На удивление, деликатно-плавно выскальзывает на дорогу, хотя сжатые пальцы на руле подчёркивают раздражение. — Гогочи, Кисаме, в разинутый рот больше залезет… — шипит сам себе Хидан, врубая поворотник, и Какузу вовремя улавливает паузу, чтобы обратиться к перепуганной школьнице: — Рекомендую не обращать внимания на его слова. Однако впредь лучше не вестись на подобного рода уговоры: большой процент изнасилований совершается знакомыми лицами жертве, а не неизвестными. Менторский тон Какузу не внушает оптимизма, не ответить на него нельзя. Сакура сконфуженно кивает, вжимаясь в сиденье. Кисаме искоса оценивает её профиль и неохотно дополняет: — Я ответственный за неё. Так что, Хидан, фильтруй речь. Сакура вздрагивает и с удивлением оглядывает Хошигаки. — Да уж и пошутить нельзя, а… — умерившись, пофигистично отзывается Мацураси. Затем, прокрутив плавно руль, поднимает глаза на зеркало заднего вида, вылавливая взгляд девчонки. — Не ссысь, Гобо. Мы хорошие знакомые этой кривой рожи. Этот вообще юрист, так что мы без глупостей. До потерянного подросткового сознания доходит как через вату. — Ах, это… — тихо заговаривает она, теребя бечёвку. Неуверенно качает розовой головой. — Приятно познакомиться с вами. Прошу простить за неудобства… Вежливость проглатывается безразличным молчанием. Слышится, как скрипят колёса в белоснежных колеях дороги. Тонкая неловкость. Кисаме всхрапывает и разводит шире колени. Сидеть за таким же крупногабаритным мужиком мало удовольствия, хотя он и привыкает к крохотным проёмам в автобусах, но ноги как и всегда затекают от неудобной позы. Сакура из-за волос украдкой кидает на него взгляды, не зная на что ещё смотреть, кроме как на безликий пейзаж за окном. Её взгляд неприятно прилипает к телу. По всей видимости, ей что-то нужно. Кисаме не скрываясь поворачивает голову в её сторону, но девчонка тут же, будто обжегшись, отворачивается к стеклу. Девочки-подростки — какая морока. Кисаме поводит челюстью, изучая её несколько секунд и желая подловить, но девка слишком упорна в своём странном желании не выдавать внимания к нему. Что ж, её дело. Кисаме снова отворачивается к своему окну. — Ладно, надеюсь, хоть музыка не оскорбит нежные детские уши… — со вздохом проговаривает Хидан, устав смотреть в молчании на дорогу. Ладонь соскальзывает на экран магнитолы. — Не включай снова “Стэна”, — вклинивается Какузу, пока линейка огоньков пробегается по экрану. — Это невозможно уже слушать. — Это классика, Какузу!.. Ты обещал, что по дороге сюда… — Мы уже здесь, заканчивай. Перепалка не успевает разгореться, как прорезается известный речитатив: “...Sometimes I even cut myself to see how much it bleeds It's like adrenaline, the pain is such a sudden rush for me See, everything you say is real, and I respect you ‘cause you tell it”. Эминем разгоняется на весь салон с довольно спорными утверждениями, и Кисаме давит ухмылку на губах — какое совпадение. Никто не удивился бы, если бы помешанным психопатом с кровопусканием оказался бы Хидан, ему бы подошло. Но песня не успевает зайти дальше до полного помешательства. Какузу холодно переключает трек. — Какузу, чёрт тебя!.. — Если я ещё раз прослушаю это на повторе, то ты будешь его беременной девушкой. — Я, блядь, не поеду в багажнике*, это моя тачка!.. — Фильтруй, — заслышав очередной понос, клацает зубами Кисаме, напоминая, что с ними пуганная девка. Хидан сплёскивает одной рукой, ударяя по рулю, но громче руганью не разоряется. Сакура без занятий по английскому вряд ли успевает перевести текст, но обрывки уже знакомых фраз на японском внушают ужас. Сказать что-либо против она не осмелится. Ритмично щёлкает кнопка на панели, названия сменяют друг друга. На одной из композиций выбор всё же останавливается. — К слову про школьные воспоминания… — кратко комментирует свой выбор Фуракава, и его слова привлекают внимание Хошигаки. — Не говори, что это DMC... Заранее довольно осклабливаясь, Кисаме подаётся вперёд к свободному пространству между передних сидений, и Сакура рядом вздрагивает от его резкого движения. Бегущая строка на экране не показывает старо-пряное Detroit Metal City, однако и это название накатывает на голову приятной волной ностальгии. Губы непроизвольно расплываются в улыбке. — Какузу, старый ты… — Знал, что оценишь, — не без скользнувшей гордости, Какузу свободно отклоняется на спинку. Салон заполняется за мгновение синтезаторной мелодией настоящей классики. Они откопали эту песню вместе с группой случайно. Специально ездили в выходные в город покрупнее их провинции, закупались дисками в магазинах, а потом ещё неделю-две слушали, что успели ухватить с полок метала или рока. Об ABBA они слышали краем уха, но заливисто-тонкие женские голоса не были у них в почёте. Поэтому признать в пронзительно-душевном скрежете рифов гитары отголоски поп-группы удалось не сразу, наверное, только спустя полгода. И тут уже было некуда деваться: попсовая песня про расставание в глубине мужского голоса обросла для них другим смыслом и подтекстом. Подтекстом трудновыгрызаемой победы, которая оставит проигравшими всех остальных. А как же им хотелось — подросткам в глуши Хоккайдо — быть победителями. “I don't wanna talk About things we've gone through Though it's hurting me Now it's history”. Мужской голос в тяжёлой аранжировке поёт не так надломленно-трагично, больше повествует, расставляет точки. Не оставляет пути назад. Кисаме с улыбкой откидывается на спинку: внутри всё отзывается и спустя двадцать лет на эти строчки. — ReinXeed, охренеть… — выдавливает он, и спереди солидарно-довольно хмыкает Фуракава. Хидан безразлично притихает, придерживая руль. Похоже, раз в его машине завалялся этот трек, Какузу смог и ему привить немного добротного вкуса. Хошигаки прищуривается, глядя в потолок, щерится в широкой улыбке и наконец прикрывает глаза. Страшно, что реальные вещи из прошлого ничего в нём не задели: письма, фотографии. А как только заиграла песня его далёкой молодости, то что-то всё же скручивается внутри, укалывает. Не грустью, не злостью, а приятно-тёплой и до конца осознанной — ностальгией. Не всё так грязно и раздавлено. Действительно было хорошее. “Nothing more to say, No more ace to play... The winner takes it all!.. The loser's standing small”. Тяжесть, взрыкивание гитар, мелодичный голос, переходщий на раскатистый крик. Да, это ровно то, что требуется после душно-мерзкого разговора о его деле. Салон вибрирует, вторя басам, вакуум зимней пустоты сжимается до маленького пространства. Кисаме чувствует за грудиной — хорошо. В конечном счёте он и сам себя может считать победившим, живым. Он успевает потерять всё, чтобы потом обрести больше. Остаться скелетом, чтобы потом снова обрасти мясом и чувствовать своё тело лучше прежнего: зная все болячки, шероховатости, переломы. Потерять престижную работу, чтобы почувствовать снова, что жизнь есть и без неё, без покупок ради покупок, без стремления подписать следующий контракт, чтобы заработать на квартиру получше. Всё обнулилось перед проигравшим, оставив только жизнь. И сейчас, оставаясь в том же месте, Кисаме неожиданно перестаёт чувствовать себя проигравшим. Ведь он выживает. Смотрит на Какузу не как на последнее спасение, а как на старого знакомого. Смотрит на назойливую девчонку не как на раздражающую бесполезную малолетку, а как на наивную девчонку, которая тоже способна улыбнуть. Смотрит не сквозь своих соседей, оттеняющих серость улиц. Смотрит и хочет увидеть. По-идиотски глупо, ища предлоги. Кисаме приоткрывает глаза, поворачивается к окну — за ним всё так же бело-серо пролетает пейзаж, но сейчас имеет значение конечный пункт. Он едет домой. “The game is on again: A lover or a friend, A big thing or a small - The winner takes it all”. Голос у Хошигаки явно не тягуче-бархатный, как у Итачи-сана. Петь умел только давным-давно на уроках музыке в школе, но это никогда не увлекало. Поэтому за песней он повторяет только текст губами, отворачиваясь. Как жирной чертой: прошлое остаётся в прошлом. Сейчас есть настоящее. И ни преследование якудза, ни их разборки, ни пресловутые извинения на жалкой бумажке предсмертной записки не отберут настоящего. Кисаме искренне наслаждается внезапной находкой Какузу, и вся утренняя гремучая смесь ровно укладывается внутри со спокойным принятием. Наверное, ему давно стоит принять случившееся как неизменный факт, который так или иначе приводит его в эту глушь. И в этом определённо есть свои плюсы. Машина петляет с тихим клокатанием двигателя по заснеженным улицам. Опускается поднявшийся сварливый ветер, из серо-белой дымки неба проступают хлопья снега. Кисаме смотрит за окно с полуулыбкой, а рядом завороженно Сакура изучает его профиль. В девичьих глазах отпечатываются горные изломы носа, надбровной дуги и сильного подбородка. Но с малейшим движением руки Хошигаки, которую он удобно перекидывает к себе на колени, она сразу же бегло отворачивается. Сминает хрупкие пальцы докрасна на бечёвке. Дом Теруми выныривает из-за угла улицы чёрной изгородью, скорость плавно снижается. — Приехали, — притормозив, фыркает Хидан. Заглушается музыка, успев смениться на какую-то другую композицию, глохнет мягко двигатель от поворота ключа. Щёлкает ручка, и из раскрытой двери снова замывается режущая глаз белизна, однако раздражения не вызывает — Кисаме выныривает из тесноты с поразительно хорошим настроением. Его высокая фигура распрямляется, потягивая руки. Какузу и Хидан поочерёдно выходят из машины, и в их неторопливости видится вежливость визита. В отличие от Сакуры, выскользнувшей последней с заднего сиденья: она неловко выходит наружу, пробует мягко прикрыть дверь и исчезнуть из поля зрения Хидана, стоящего на её стороне, но всё же пересекается с ним взглядом и дёргано кивает в поклоне. Обходя автомобиль, расстановка сразу же меняется: Какузу степенно шагает к калитке первым, по правую руку, зевая, шагает Хидан, следом Кисаме достаёт из кармана ключи, а позади… Сакура будто снова ловит оглядку Мацураси на себе и прячется за спину Хошигаки, вжимая в себя свою коробку. За его спиной её фигурка совершенно теряется. Скрип снега под разной тяжестью шагов, лязганье железа. — Нас ещё ждут дела в другом городе, — обозначает Фуракава, когда Кисаме равняется с ним для подхода к лестнице. Какузу можно читать напрямую без межстрочных: они не собираются задерживаться на приятельские посиделки в баре. — Что ж, тогда до связи, — усмехается Хошигаки. За его спиной тенью заминается Харуно, не решаясь идти дальше, пока на обозримом просторе попинывает снег Хидан. — В следующий раз надеюсь позвонить не по работе. — Надежды не бывают надёжны, — хмыкает в ответ. Кисаме дёргает уголком губ в согласной эмоции, въедается водянистым взглядом в лицо. Запоминает, пробует не думать, насколько тот постареет к их следующей встрече. — Был рад видеть тебя. — Взаимно, — колкий ответный взгляд Какузу теряется за клубом пара и запотевшими стёклами очков. Хидан за его спиной тоскливо разминает шею, ожидая. За спиной Хошигаки Сакура прикусывает потрескавшуюся губу. Ему налево, Какузу — в дверь Теруми. Хошигаки отворачивается первым, ступая на лестницу, и только тогда замечает, что мелкая до сих пор его ждёт, но предъявить ей за это не успевает: — У тебя ещё был вопрос ко мне, — вспоминает в последний момент Какузу, подлавливая. — Что был за вопрос? Совсем не вовремя. Скользнувшее удивление промётывается по лицу Хошигаки, отражается в распахнутых напротив зелёных глазах. Но Харуно знает слишком мало, чтобы оценивать хоть что-то. Кисаме смыкает губы, растягивает в привычной усмешке. — А, это… — неважно откликается, обернувшись с ухмылкой. — Да хотел замолвить словечко за Мей. К ней тот коп излишне прикопался, кажется, приглянулась… Думал, может, поможешь уладить этот вопрос. В полуобороте Какузу чудится настороженность, но совсем недолго. — Понял, — смаргивает, отворачиваясь обратно к двери. Звонок продавливает со щелчком, трель за стеной глухо заполняет сонную улицу. Пронесло. Кисаме хмыкает, отворачивается. На глаза как некстати снова попадается Сакура, но застывший в её лице немой вопрос мало волнует. Шаг по дребезжащей ступени. Позади под стук слышится торопливый оклик Кохаку из квартиры, щёлканье замков, обрадованно-удивлённый вздох и басовитое приветствие. Приезда Какузу женщина никак не ожидает, поэтому застывшая на пороге высокая фигура вызывает смешанные эмоции. Но это уже их дела. Не его. Поднимаясь, Кисаме не обращает внимание, как следом за ним тянется приставший репей. Только останавливаясь возле квартиры, он наконец переводит взгляд и встречает её заалевше-нелепое лицо. — Это… — выдыхает первой она, не зная, с чего начать, и Кисаме вскидывает вопросительно бровь. — Спасибо вам, что подвезли… Точнее, вашим… — Забей. Сакура замолкает, так и не подобрав нужных слов. Кисаме бегло оглядывает её сверху-вниз, вспомнив, что в тщедушной девочке спрятана неплохая возможность заглянуть к Итачи, однако мыслей, как аккуратно и незаметно этим воспользоваться, не приходит на ум. Сдавать её из рук в руки?.. Слишком натянуто. По опыту Итачи-сан оценивает более незаметное участие, скрытное. Вероятно, лучше оставить так: история про помощь не обойдёт его стороной, и можно попробовать прикупить что-то на ужин, ожидая визита. Играть по правилам, но с азартом. Ему придётся по вкусу. Понимание их скрытой игры, начатой практически сразу, невольно вызывает усмешку. Девочка продолжает неловко мяться напротив, комкая в пальцах верёвки от коробки. Её глаза, кажется, рисуют своими движениями треугольники: взгляд в пол, в сторону улицы, на свои ладони и исподлобья на него. — Удачного занятия, — решая не тянуть кота за яйца, Кисаме вставляет ключ в замок. — П-погодите!.. — сразу оживляется. — Это не всё!.. Я хотела вам… Вот!.. Её руки, мусолившие бечёвку, резко дёргаются вперёд: девочка с поклоном выставляет перед собой несчастную коробку. Кисаме давит рефлекс отшатнуться. — Моя мама просила передать Иноичи-сану. Но, поскольку вы с ней говорили, то… Это вам. В благодарность. Замирает. Сцена выглядит абсурдно: Кисаме так и не убирает руку с ключа, глядя через плечо, а школьница по-киношному преломляется, презентуя подарок. Ей бы так признаваться пацанам из её школы, хоть тому же мелкому братцу Итачи, но выбрала она ледяной мороз и кривой дом на отшибе Момбецу. Девочки-подростки. Совсем неразборчивы в жестах. — Что это?.. — переварив шквал официоза, Кисаме кивает на протянутую коробку. Принимать кота в мешке не спешит. — Это торт, — порывисто распрямившись, берётся объяснять Сакура со смущённым возбуждением. — Мама хорошо печёт… Но это не только она, я тоже, в общем… Он с клубникой!.. На лице проклёвывается на долю секунды улыбка, что не приходится сомневаться — эту срань делали вручную, не купили наспех в магазине для отмазки. Неловкость переходит в разряд устойчивой. Девочка в нетерпении кусает губы, сглатывает, но упорно тянет руки со своей ненужной благодарностью. Поглядывает со сквозящей гордостью, ждёт оценки, как прилежная ученица. Губы Хошигаки вздрагивают в нервном отторжении. — Я не ем сладкое, — обрубает. — Отдай Итачи-сану. Глаза Харуно, только что искрившиеся смущённой отважностью, мгновенно тухнут. — Но это же… — Не интересно, — фыркает Кисаме и отворачивается к двери. — Мне не нужно. Отдай Итачи или съешьте вместе. Первый поворот ключа щёлкает в пазах. — Как это вы его не возьмёте?!.. Повысившийся девичий голос режет округу. Недолго притворялась безобидной простушкой — сучий характер полез наружу. Кисаме оборачивается и теперь без натянутой маски вежливости наконец видит Сакуру Харуно: побелевшая от злости, с дрожащей верхней губой над оскалом, сморщенным переломанным носом. Сразу краше стала, и малеваться не нужно. — Да я его полночи укладывала, варила этот клубничный сироп!.. — с искренней возмущённой яростью вспыхивает она. — Везла сюда!.. Берите! Коробка толкается в плечо. Такая поразительная наглость даже Хошигаки заставляет на секунду замешкать. — Совсем бесстрашной стала, Гобо?.. — шикает он и отталкивает обратно торт. В толчке совсем нет силы, но девочку всё же пошатывает: тщетно спасает коробку от переворачивания. — Меня зовут Сакура!.. — запал в мелкой стерве не угасает. Прижимает коробку к груди, понимая, что ею сражаться себе дороже, и продолжает пуляться клубами пара. — Прекратите меня называть репьём!.. — А кто ты, если не репей? — Я девушка!.. И меня зовут Сакура Харуно!.. Кисаме с наигранным хмыканьем притихает и оценивающе оглядывает мелкую пигалицу. Та гордо вскидывает подбородок, демонстрируя, что не пальцем деланная, но от пафоса — тихий пук в небо. Какая тупица. Было бы за что сражаться, да, тем более, с кем именно. — Репей как есть: липучий, нелепый и мелкий, — будто утвердившись по одному взгляду, Кисаме усмехается. Вскинутые тонкие брови девочки опускаются. — Отцепись, Гобо. Я тебе не школьная подружка на домоводстве. У Сакуры аж зубы скрипят. — Прекрасно!.. — зло отфыркивается. — Значит, я считаю свой долг вам уплаченным! Не хотите, как хотите, другого вам не предложу! Ах вот как. До Кисаме начинает доходить: глупая Гобо решает испечь самолично тортик, чтобы ответить за помощь с мамой. До омерзения трогательно. Но стоит признать — ответственная сука, держит слово. Кисаме ещё раз окидывает придирчивым взглядом розовый стог волос поверх нагромождения мешковатых тканей. Хорошее качество, достойное. Только вот килограмм клубничных стараний ему и нахер не нужен. Ведь смысл помогать девчонке совсем другой. Ухмылка растягивается. — Уплачен долг или нет решать мне, — чувствовать на себе озлобленно-сучий взгляд особенно приятно. — Жри побольше, так веса и ума прибавится. Ты до сих пор мне должна. То ли про вес, то ли про ум, но поддёвка работает как часы. Гобо краснеет уже не от мороза, прикусывает губу и открывает рот: — Вы отвратительны ур!.. Щелчок. Соседняя дверь немо открывается. Итачи выходит из-за дверей под поразительно спокойную тишину не разгоревшейся ссоры. Мягко ступает тапочками по обледенелому бетону, придерживается в изящном жесте с ручку двери. — Доброе утро, Сакура, — его слепой взгляд сканирует пространство, проезжается по растрепанной голове ученицы, плавно диагонали выше. — Кисаме-сан. Уместность его появления совсем не удивляет — вполне ожидаема. Мелкая стерва развопилась с бухты-барахты, видимо, почувствовала себя достаточно сильной и дерзкой. И глухой услышит сквозь стену. Фигура Итачи оказывает нужный эффект: внимание девчонки переключается на него, нелепо разинутый рот стремительно закрывается, а рука, распростёртая до размашистого жеста, медленно опускается. Пальцы, прижимающие коробку к груди, расслабляются, аккуратнее обхватывают бок. — Доброе, Итачи-семпай, — спешно кивает, неглубоко кланяясь. — Утро, Итачи-сан. Удивительный талант. Если бы так же резко опадали волны во время шторма, налетев на покойный штиль. Итачи упирается темнотой расфокусированного взгляда в подбородок, и губы привычно растягиваются в бесконтрольной усмешке. Кисаме рад его видеть. — Хотели бы продолжить спор здесь или зайдёте внутрь? Нет, всё же не штиль — глухая стена с пиками морского форта. Разбивает остротой. Сакура взволнованно вздрагивает плечами. — М-мы не спорили!.. Это… — она воровато оглядывается на Хошигаки, но сразу отворачивается. — Я просто… Мы с мамой в благодарность приготовили вам торт! За занятия. И я встретилась с Кисаме-саном, предложила… Предложила попробовать тоже!.. Но он не ест сладкое, поэтому… Легенда такая кривая, что её проще добивать ногами, чем поддерживать. Но Кисаме терпит из интереса нескольку секунд. — Пыталась втюхать мне свою стряп… — решает кратко подытожить, чтобы не слушать дальше, но голос Гобо неожиданно повышается чуть ли не до визга: — В благодарность! Мы встретились сегодня утром, он и его знакомые подбросили меня, и я решила отблагодарить! Да! Но ему показалось, что неловко вас смущать своим визитом, и я попыталась заверить, что вы не будете против!.. Вы не будете против, семпай?.. Женщины. Кисаме предполагал, что Итачи-сану девка не рискнёт лить воду в уши, но в приступе паники все средства хороши. Её позорная капитуляция бросается в глаза: Сакура мелко сглатывает, замирает, врастая в место, и будто ожидает смерти. А настроения у неё меняются не хуже цветов в калейдоскопе. Попахивает подростковой нестабильностью. Итачи не меняется в лице. — Не буду. И бровью не поводит на эту нелепость. Кисаме с удивлением вскидывает брови, не ожидая, что сосед так просто проглотит откровенное враньё, но следующая фраза расставляет все точки: — Я и ранее предложил ему зайти. Ну конечно. Планы Итачи приоритетнее чужих просьб. Но для Гобо не имеет значения, насколько громадная пропасть между тем, поверили ли ей или просто поддакнули. Она суетливо начинает кланяться, придерживая коробку, благодарит и прошмыгивает в квартиру. Итачи неподвижно остаётся у двери. Кисаме хмыкает. — Как у неё всё складно... — не удерживается от иронии. — Зато теперь не нужен случайный повод зайти, — ледяной иголкой меж рёбер. Приходится сморщится от такого изящного парирования. Итачи точно не бьёт наугад, только в чувствительные точки. — А вам нужен был повод?.. — Он был нужен вам. Добивает без жалости. Кисаме шикает побеждённо, давится хриплым смешком и огибает Итачи. Задерживается на мгновение у порога, искоса наблюдая, как тот плавно разворачивается следом. Мягкое шорканье тапочек, взгляд мажет по плечу. Ещё пара сантиметров, и столкнутся впритык. — Сладкое по утрам не в моём вкусе, — с наигранной досадой оповещает Кисаме вполголоса. Пар изо рта рассеянно пролетает над тёмной макушкой и подобранным наспех хвостом. Вблизи обдаёт свежим и уже хорошо знакомым ароматом. — А школьница, значит, в вашем? Проигрыш по всем фронтам. Итачи убивает его же оружием, но такая смерть не унизительна. Скорее, долгожданно сладкая. Кисаме закусывает губу, щерится от удовольствия, как псина с бешенством, перестающая контролировать мускулы. Это буквально невозможно, как крюками растягивает. Теперь ощущается более ясно, насколько хотелось увидеть Итачи. Не то смутно-приятное чувство, лёгкое ожидание встречи, удачной причины для него. Звериный голод. Кисаме жадно втягивает морозный воздух с нотками парфюма и кажется, что пьян вдрызг. Их заминка перед порогом затягивается, но разрывать контакт физически нельзя. — Люблю с длинными волосами, — обдирает кожу, сразу выдавая откровенность. — Учту, — Итачи всё так же безэмоционально прикрывает глаза, от вибраций его голоса по затылку мурашки. — Какой чай хотели бы? Приходится всё же переступить порог, когда он начинает прикрывать дверь, зажимая в тесном пространстве. Кисаме походя расстёгивает молнию и отрывает приклеенный взгляд от лица Итачи, давая себе передышку на возможность скинуть куртку. Взгляд описывает безынтересную прихожую, ровный ряд обуви, попорченный бегло скинутыми маленькими ботинками, комод, коридор и… Гобо. Девочка стоит в коридоре то ли надувшись, то ли нахмурившись — в до сих пор красноватом лице сложно угадываются определённые эмоции. Воодушевлённое настроение резко преуменьшает свои обороты. Точно, она, может, и сдувается ветром, но всё же материальная и исчезать не планирует. Сакура скрещивает руки на груди, вгрызается взглядом и одними губами будто пробует что-то сказать. Но Кисаме не читает по губам, поэтому только тяжелее нахмуривается. Её это не устраивает, и она, порывисто разомкнув крест рук, переступает на месте и с большей активностью начинает спектакль: хмурится, разевает рот, крутит головой, машет руками. Чудная. Пока Итачи слепо и машинально снимает тапочки, переступая на пол, Кисаме наскучивает играть в угадайку и вполне в её духе одними губами выговаривает: “Отвали, Гобо”. Скулы Сакуры розовеют — может, обморозились — и она, откинув короткие волосы, демонстративно фыркает и уходит в комнату. Похоже, утренний чай будет омрачён приставучим репьём. Кто бы знал, что этому растению ещё надо — не размножаться же вегетативно. Атмосфера выходит натянутой. Сакура ожидает в комнате, скинув школьную сумку, и нервно мнётся у окна. В её пуганных переглядках то читается откровенное раздражение, то смущение, то едва ли не страх. Хошигаки замирает дверном проёме, не шагая внутрь — наблюдает, стараясь не затрагивать взглядом Гобо, и пребывает в полной готовности к какому-либо движению. Итачи невозмутимо медлительно проплывает между ними по комнате, направляясь по чёткому маршруту в кухню. Сакура будто того и ждёт: заламывает себе пальцы на руке, бегло оценивает расстояние до уходящего семпая и уже хочет метнуться в сторону Кисаме. — Сакура, — отсекая её дёрганое движение, доносится спокойный голос, — подойди, пожалуйста. Девочка закусывает губу, но отзывается прилежно-быстро: — Иду, Итачи-семпай!.. Слишком громко, он же не глухой. Кисаме кисло хмыкает ей вслед, снова ловя на себе нервный взгляд, но реагировать на него желание не находит. Как-то не так себе он представлял повод заглянуть или встретиться с Итачи. Присутствие девчонки всё портит. На кухне размеренно-тихий голос Итачи чередуется с запальчиво подскакивающим тоном Сакуры. Она ещё плохо понимает, как контактировать, и по одной её речи ясно, что выходит дерьмово. Мужиков она точно пачками не собирает. Кисаме глубоко вдыхает и ловит потерянную пару часов назад зевоту. Приходится в скуке осесть за чабудай, не вмешиваясь в возню за стенкой. Первой появляется Сакура. Она осторожно выносит на тарелке торт и аккуратно присаживается перед столом, стараясь не уронить. — И это ты лепила целую ночь?.. — не удерживается от поддёвки Кисаме, и хрупкие руки вздрагивают в сантиметре над столом. — Молчите!.. — неожиданно шёпотом выпаливает она, с цоканьем ставя тарелку. — Не говорите ничего Итачи-семпаю!.. Вы обещали! Сменившийся тон на секунду ставит в тупик, а затем — подкидывает неплохую идею. Похоже, бредни про то, кому адресован торт, цирковые шарады в коридоре, попытка что-то сказать всего лишь очередная подростковая тайна. Девочка играет в незаметность, но как-то быстро вся её секретная миссия идёт коту под хвост. Кисаме нравится общение с запуганными девушками. Их мнительность невероятно забавит. — Что-то не припомню такого... — почёсывая щетину, вальяжно откидывается назад и упирается рукой в пол. — Может, успела договориться с другим мужиком за леденец?.. Её мимика пробует сочетать в себе страдальчески изломанные брови и злое нахмуривание, но выходит только подобие нервного тика. — Вы!.. Из кухни доносятся тихие шаги, и Сакура спешно отворачивается, не успевая закончить. Итачи степенно выходит с чашками и чайником на подносе. И если Хошигаки уже не удивляет приспособленность слепого к быту собственного же дома, то Сакура с по-женски неуместным участием подрывается с места, едва тот проходит несколько шагов к чабудаю. — Семпай, позвольте мне… — она только приподнимается на коленях, протягивая руки для помощи, и Кисаме бегло тыкает пальцем под её коленями. Хилое тельце валится на пол, едва успевая уберечь лицо упором рук в пол. Грохот вблизи не спугивает флегматичного просчёта действий: Итачи машинально доходит до края стола и медленно опускается, не обращая внимания. Что ж, будут рядом стрелять, а чай по расписанию. Гобо встряхивает розовой гривой, на корачках оглядываясь через плечо на Хошигаки. — Что вы делаете?!.. — Прижмись, — кратко шикает он, дёрнув в раздражении верхней губой, и переводит взгляд на Итачи. — Не просят, не лезь. — Я рад, что не мешаю выяснению ваших взаимоотношений, — сухо отзывается тот, расставляя чашки. Слепой взгляд поверхностно цепляется воздвигнутый посередине торт. — Однако должен попросить обойтись без резких телодвижений: чай ещё горячий. Небольшой чайничек последним опускается на столешницу с глухим стуком. Подчёркивает изящность и лёгкость, с которой узкие ладони опускают его перед собой. Кисаме растягивает губы в усмешке. То ли слишком сложно отказать себе в чашке чая, то ли угрожает. Хочется, конечно, второго. Сакура сдувает со лба выбившуюся прядь волос и неловко переступает руками, усаживается на своё место. Искоса кидает красноречивый взгляд на Кисаме, но вякать не решается. Итачи прикрывает глаза. Журчит медовая струя чая, цокают чашки. Шоколадную гладь торта расчерчивает надрез, и приборы со стуком ударяются по тарелкам, раскладывая куски. Столько впихивать с утра совершенно не хочется, и Кисаме скептично-тошно оценивает торт на тарелке перед собой, что не укрывается от цепкого взгляда Харуно. — Он съедобный, — бурчит она в сторону, но её невзрачный комментарий оттеняет Итачи: — У тебя всегда получалась хорошая выпечка. Передай и Мебуки-сан мою признательность. Кисаме прыскает. — Да, они же так для вас старались… Гобо, вон, сироп всю ночь варила, что аж лица нет. Её взгляд промётывается над столом чуть ли не с искрами. Теперь смешанные эмоции отпечатываются на её лице с двойным усердием: она снова что-то начинает проговаривать одними губами, изламывать брови и жмурится. Итачи с промедлением берётся за прибор. — Кропотливость и терпение — достойные качества. Из них готовятся лучшие блюда. Нейтрально-вежливая похвала сглаживает углы. Сакура воодушевлённо оборачивается на семпая, забывая про Кисаме, и Хошигаки дёргает уголком губ в оценивающей ухмылке. Сопротивляться соседу в словесно-вежливой борьбе будет тяжело. Хотя ради достойной цели можно попытаться. Давящее молчание повисает над столом. Хотя с какой стороны посмотреть: Итачи совершенно не ощущает неловкости, в то время как Харуно по левую руку от него то и дело косится на Кисаме, а Кисаме в общем своём безразлично настроение в помещении. Очевидно, что привычного разговора с Итачи не выйдет. Но даже увидеться хорошо просто перебросившись парой глупо-острых фраз. Кисаме пригубливает свой чай, поглядывая на Итачи. В тишине просачиваются мысли о разговоре с Какузу, и неприятный холодок осаживается в желудке вместе с чингисханом. Короткие ресницы вздрагивают, задумчивый взгляд расфокусированно опускается на стол. Наблюдающая за лицом Хошигаки Сакура на секунду замирает, считывает эмоцию и опускает глаза. Медленно прожёвывает кусок, сглатывает. — Сегодня в машине… — её голос неожиданно спокойно и осторожно звучит. — Играла песня. Что это за группа?.. Кисаме смаргивает задумчивость. Не ожидает, что девочка первой заговорит. — Ты про ReinХeed?.. Сакура неловко угукает, отводя глаза. — У ваших знакомых хороший вкус, — непринуждённо вливается в вопрос Итачи. Кисаме поражённо переводит на него взгляд. — Вы не перестаёте меня удивлять, Итачи-сан, — тепло усмехается. — Не думал, что вам будет знакомо это название… — Впечатления, — обрубает одним словом, что Кисаме шикает от своего очередного прокола в сторону. — Какая была песня? — Кавер ABBA, “The Winner Takes It All”. — Она звучит совсем по-иному, нежели в оригинале, — Итачи откладывает ложку в сторону. Поджимает едва заметно губы, подбирая про себя фразы, и его неожиданно подёрнувшаяся жизнью мимика приковывает внимание. — Их версия звучит более… — Победно, нежели проигрышно, — тонко уловив понимание, перехватывает Кисаме. — Иные акценты. Залёгшая пауза резонирует в воздухе — будто нить, натянутая между ними, наконец находит движение. Общее суждение, понимание. Кисаме не замечает как ухмылка сама растягивается до улыбки. Напротив в безучастном лице также вздрагивают губы в осторожной эмоции. Итачи прикрывает глаза, пряча скользнувшее отражение улыбки у себя, и коротко кивает. — Приятно разделять взгляды, — ограничивается сухо-вежливым, но Кисаме чувствует, чует — то чуть больше. — Мне тоже понравилось… — напоминает о себе осторожно Сакура. Гобо. Девочка тихо жуёт свой тортик, тупясь в тарелку, и явно до этого не знала, как приткнуться к разговору, который сама же начала. Как кот, который лижет яйца, пока занимаешься сексом, а потом натыкаешься в темноте на его горящие глаза. Кисаме поводит челюстью, прокашливаясь. Раззодорить её для издёвок при Итачи не получится, пообщаться с Итачи при ней — тоже. Замкнутый круг, который нехотя гонит за порог, хотя так заманчиво приглашал остаться. — Спасибо за чай, — брякает чашкой, как ставит точку. Распрямляет колени под столом. — Я пойду, а то выспаться за сегодня мне так и не удалось… — Для вас удивительна настолько ранняя встреча, — подтверждает Итачи, не вздрагивая от резкого шума. — Надеюсь, мы вам не помешаем. Хошигаки встаёт из-за стола, возвышаясь горой. За ним неминуемо влочётся потерянно-сметённый взгляд Харуно, словно она и не ожидала такого внезапного ухода. — Вы мне никогда не… — Я провожу!.. — резко вскидывается из-за стола Гобо. — Итачи-семпай, сидите, пожалуйста, я сама закрою!.. Только и ждала момента отделаться. Вдруг рассекретит все её тайны неаккуратным словом. На её игры не находится даже усмешки, Кисаме качает головой и бухает шагами в коридор. Итачи за столом не поводит бровью, флегматично отдаёт инициативу горе инициатору. — Я зайду позже, Кисаме-сан, — успевает обозначить он среди шума шагов, и этой фразы вполне хватает для понимания, что и такая неловкая встреча выходит неплохой. Походя-медленно обувается у дверей, накидывает куртку. Сонливость накатывает с утроенной силой, приходится широко зевнуть в сторону. Сакура мнётся перед татаки, заламывая пальцы. — Бывай, Гобо, — через плечо кидает Кисаме, щёлкая дверной ручкой, но что-то неожиданно дёргает за куртку. — Завтра в семь, — девичий шёпот сливается с шумом накатившего ветра на дверь. — В полдевятого мне на автобус, я уйду от Итачи-семпая пораньше. Скажите ему, что проводите. Я вам всё объясню. Мороз обжигает щёки, заставляя на секунду сморгнуть песок с глаз. Кисаме в непонимании оглядывается из-за плеча. Огромные зелёные распахнутые глаза с застывшей надеждой и... — Пожалуйста. Касание спадает. Сакура отклоняется, поджимает губы и выдыхает с обречённой решимостью. Странный жест. Но для осмысления требуется хотя бы немного сна. Кисаме хмыкает, отворачивается и выходит за порог. За одно утро слишком много недосказанностей, интриг и глупых игр в тайны. В своём коридоре за стенкой находится полутьма, блёклый утренний свет через окно и выключатель. Щелчок. Свет горит.Часть 13
9 июля 2021 г. в 07:00
Безграничный простор чистого неба.
Вздрагивают листья, колышет подсолнухи ветер, солнце висит в зените. Сухая дорога посреди полей ведёт в точку бесконечного горизонта лета.
Шаги шуршат по земле, полоса непроглядных стеблей подсолнухов смазывается по сторонам.
Наконец — дерево.
Старый каштан, одиноко возвышающийся над полями. Отцветший, колючий и спокойно-зелёный.
Ветер поднимается, и вслед за его широкой ладонью шумно шелестит всё поле — стонет, шепчет.
Ботинки повешенной чутко перестукивают в умиротворении природы.
Склонённая голова, спутанные длинные волосы перед лицом, подмятые удавкой. Безвольно опущенные руки, повисшая на фигуре одежда. Под веткой тень натянутой верёвки.
Кисаме смотрит на качнувшийся труп с равнодушной безысходностью.
Его не удивляет то, что она здесь. Она всегда здесь была — молчаливо-угрюмая, статичная, скрипящая верёвкой при порыве ветра. Она тут осталась с того лета и висит, висит, как солнце каждый день над землёй.
Наверное, он ничего не чувствует. Просто так случается.
Просто она повесилась здесь на старом каштане в окружении подсолнухов. Её выбор.
Пыль с порывом ветра летит в глаза, и Кисаме моргает, трёт широкой ладонью уголок глаза, отворачиваясь от солнца.
А когда возвращает взгляд к повешенной, видит поднятое лицо Хаку.
Он смотрит сквозь завесь чёрных волос и открывает потрескавшийся рот.
Грохот. Звук тяжёлого скрипа железа, сотрясения бетонных стен и криков спасающихся людей. Летнее поле возле дома смазывается, скручивается, мельтешит.
Пустая комната для казни с петлёй. Пустая камера. Пустые коридоры корабля. Пустая жизнь.
“Тебя не должно здесь быть”.
Всё рушится, гремит, пульсирует, стучит.
Кисаме распахивает глаза и уставляется на горящую лампочку.
Комната светла, захламлена и статична — никакой тряски землетрясения, перебоев с электричеством. Только телефон нервирующе долго вибрирует на краю чабудая.
Грудь опускается в спокойном выдохе под одеялом.
То ли от сна, то ли от выпитого перед ним — тошнит.
Телефон на столе успокаивается на мгновение, затем снова — вибрация. Кисаме спросонья жмурится, перекатывается на бок и хаотично хлопает ладонью по столешнице. Едва нащупывает, нажимает на кнопку и опускает холодом на ухо.
— Слушаю?..
— Здравствуй, Хошигаки.
Какузу. Его тяжёлый голос после видения повешенной матери и Хаку подкатывает к горлу желчью. Приходится сглотнуть.
— Утро, Какузу, — осипше-погано.
Какузу оценивает обстановку по одному ответу — врождённый талант. В трубке едва разборчиво слышится усмешка за шумом щёлкающего поворотника.
— Хидан неделю назад прислал адрес. Через пятнадцать минут на месте.
Кисаме промаргивается, начиная различать перед лицом очертания предметов из разноцветной мути. Слабо понятный набор звуков изо рта воспринимается согласием, вызов завершается.
Телефон сползает с уха, глухо брякается в складки одеяла. Кисаме прикрывает глаза, привыкая к жизни, и снова открывает, поднимая дисплей смартфона на себя — шесть десять.
Он вернулся домой с ночной где-то в полпятого. Дерьмово.
Спать не хочется совсем. Скорее проблеваться или выпить побольше воды.
Похоже, перехваченная еда в минимаркете после работы всё же была просрочена. После домашней и отлично приготовленной еды с Итачи-саном впихивать в себя дерьмо из пакетика организм не рад — избалован, разнежен.
Итачи предлагал тогда ему взять половину чингисхана — сам не съест столько, но Кисаме говорит оставить вопрос до завтра и сваливает к себе поскорее принять душ. Душ он принимает минуты три, ещё пять — дрочит, и десять — смывает с себя сперму и ворох мыслей.
А этим пресловутым “завтра” уходит работать в ночь, теперь же — выныривает из странно-мутного сна в шесть утра.
Какузу. Встреча. Что ж, Хидан, может, алкаш и сторонник теорий заговора, но с Какузу он себе промашек не даёт — и вправду, СМС с точным адресом обнаруживается под рекламными рассылками.
Хошигаки поднимается из замороженной позы покойника и разминает плечи.
На улице темнота и апокалиптичная тишина. Снег надрывно хрустит под ногами, громко лязгает калитка, и зимняя пустота проглатывает фигуру человека теснотой проулков.
Тело двигается по инерции, сигарета подкуривается находу. Только пройдя пару кварталов, Кисаме до конца осознаёт, что идёт на встречу с Фуракавой — последний раз он его видел при заселении в квартиру Кохаку-сан.
Из пожитков — потёртая спортивная сумка с вещами и одна коробка с техникой. У Хошигаки ничего нет за душой да и душа сама не ощущается — так, суп-набор из костей, болячек и рыбьих глаз.
После освобождения из тюрьмы Какузу подсказывает ему место, где можно осесть на время. Кисаме не слушает, просто кивает и соглашается, подписывает подсунутые бумажки в кафе. Вопрос доверия после смертной казни кажется грошовым, мелочным, незначимым — куда бы его ни отправил доживать свой век Фуракава, Кисаме апатично согласен во всём.
Большой разницы нет: Хонсю, Хоккайдо, Кюсю да хоть Сикоку. Кисаме смотрит в смазывающийся пейзаж за окном машины Какузу и не думает ни о чём.
Возвращаться ему некуда. Никто и ничего его не ждёт.
С того момента минуло два года с небольшим. Забавно, ведь по большому счёту ничего не поменялось — ни квартира, ни временная подработка, ни номер телефона — а холодное дуновение ветра в спину не ощущается таким же подгоняющим.
Кисаме теперь “свой” — адаптированный, ледяной, колючий как мороз севера Хоккайдо. И его не просто сбить с ног как некогда обтянутые кожей кости бывшего заключённого.
Поворот, и посреди призрачной улицы вырисовывается очертание серебристой хонды. Горящие фары в темноте улицы, мягко клокочущий двигатель, хэтчбек — один вид на машину говорит, что это не местные. Слишком покатые очертания для квадратичных минивенов провинции.
Рядом в полутьме тротуара горбится фигура и, выругиваясь, пробует подкурить.
Губы трогает широкая ухмылка.
— Хидан.
Тот едва вскидывает напряжённый взгляд из-за ладони, как приходится дёрнуться. Хошигаки подкидывает ему зажигалку, и рефлекс поймать пересиливает сосредоточенность.
Ловит всё так же быстро и ловко, как сраная кошка. У Хидана превосходные рефлексы. Хоть что-то взамен перекрученных мыслей.
— Ёб твою!.. — шикает паром в воздух, и всё же роняет злосчастную сигарету из губ в снег. — А дать, блядь, в руки слабо?!..
Кисаме хрипло посмеивается.
Проходит десять лет с их первого знакомства, а Хидан никак не меняется: по-свински молод, норовист и говнист на лексикон. От него сквозь мороз таращит концентрированно тяжёлым парфюмом, двигается так же хаотично-импульсивно, а взгляд диковато бегающий.
Кисаме всегда было занятно, как его и Какузу свело — противоположности во всём.
Но, на удивление, что-то тёплое укалывает меж рёбер.
— Давно не виделись, — Кисаме останавливается у машины, наблюдая за недовольной вознёй Хидана в карманах. Губы вздрагивают в чахлой улыбке.
Хидан наконец извлекает пачку — в длинной дутой куртке он похож на снеговика из грязи. Чиркает зажигалкой, подкуривая с первого раза, и в мелкой вспышке света за ладонями малиновые глаза алеют, затем тухнут в темноту раннего утра.
Беглый взгляд режется из-за пальцев.
Хидан с промедлением протягивает обратно зажигалку, разводя плечи, и кивает.
— Давненько… — приветственно хмыкает, не стесняясь ошарить взглядом Хошигаки. — А ты, смотрю, отожрался обратно как скот. Чо ты жрёшь?..
— Свинину, рыбу, — отвечает Кисаме, не задумываясь, что вопрос риторический. — Что дают, то и ем.
— Вы с Какузу оба стероидные монстры…
Хидан ухмыляется, и его прищур всё такой же странный: бесцветные брови, ресницы и тёмные провалы радужки на бледном лице выглядят забыто-непривычно. Кисаме зеркально отражает ухмылку.
Не меняется. Пиздит, только тему подкинь.
— ...а я торчу как еблан в зале, чтобы не выглядеть на фоне этой бумажной крысы дрыщом, — поймав повод пожаловаться, продолжает Хидан и со свистящим выдохом вытягивает струю дыма. — Вы просто жрёте говно с рисом, и на те бицуха… Только этому сейчас ни свинину, ни индюшатину, ни бухнуть с горя — жду, когда сдуется как шарик.
— Это с чего вдруг? — Кисаме приподнимает удивлённо бровь и уталкивает подмёрзшие ладони в задние карманы джинс. — По вопросу забухать на неделю и кинуть всю работу ты был спец…
— Ой, да завались нахуй, — кривится Хидан, но больше для виду, чем из-за обиды, ведь темпа говора не замедляет: — Этим летом сгребли в больницу, разделали и нашпиговали говном: теперь то не жри, сё не жри, в аэропортах через рамки не ходи. Я этим хирургам говорю: вы ему пяток поставьте, а то мало ли, работка у нас геморрная, а у Какузу сердце одно и то старпёрское. А так ну прям по всем чакрам будет: чо огонь, чо там воздух, ну, ты понял — всю его душу говнистую по всем фронтам пусть оцепляют, раз уж на то пошло… А те выперли меня, нихуя не послушали!.. Безбожные шаражки, не лечат, нахуй, а играются в киберпанк, теперь сижу с ним на сухом законе, жру курицу!.. Он ещё и курить бросает, вон из тачки выпер, чади, Хидан, на сраном морозе!.. Как ты тут не подох, у вас же пёрнуть, и очко заледенеет!..
Прорванная канализация бесполезного трёпа — Хидан Мацураси.
Кисаме до очередных откровений думает, что всё же немного скучал по альбиноско-моложавому лицу, но с каждой последующей фразой приятная ностальгия выветривается — перед смертью Хидана действительно не хочется видеть.
Его общество без Какузу требует определённой моральной подготовки: как минимум, полного принятия суетливой речи и фильтра на полезные данные. Как максимум — не дать ему по роже.
Кисаме отвыкает. Болтовня посреди темноты раннего утра быстро начинает раздражать.
Хидан ёжится в своей безразмерной куртке, передёргивает плечами и зыркает из-за плеча, затягиваясь. Кисаме сонно-поникше встречает его взгляд и решает больше не встревать в обмен “приветами”:
— Какузу внутри?..
— Ага, сидит в бумажках копается. Как обычно.
Вот с этого и стоило начинать.
Кисаме не удерживается от запоздалого зевка и открывает заднюю дверь машины, склоняясь.
Салон встречает светом потолочной лампы, теплом и тем же тяжёлым ароматом парфюма. Не деликатно узнаваемый “тобакко ваниль” Какузу, которым веет в его машине с уместностью освежителя воздуха. Кисаме обваливается на сиденье, захлопывая дверь, и застывает умиротворяющее молчание.
Какузу изучает документы. С переднего сиденья светит ноутбук с пониженной яркостью, рядом несколько однотонных папок и застёгнутый кейс для документации.
Какузу себе не изменяет: чёрное длиннополое пальто, за которым виднеется расстёгнутый ворот белоснежной рубахи, уложенное назад каре и очки на прямой спинке носа. Он даже не отвлекается — последовательно курсирует взглядом по строчкам, подпирает пальцем висок.
Молчание на контрасте приятно радует. Хотя не удивительно — Какузу работает и в перерывах на обед, редко оставляя просветы. А лишний шум или бесполезные разговоры раздражают.
Кисаме с удовольствием оглядывает старого знакомого, не торопясь заговаривать. После Хидана так или иначе хочется хотя бы пару секунд побыть в тишине.
Тёплый приглушённый свет, мягкое клокотание двигателя. Недосып наваливается на голову, и Кисаме зевает.
— Кардиостимулятор?.. — поймав случайную мысль, уточняет он.
— Поставили летом, — в полголоса отзывается Какузу и с шорохом переворачивает страницу. — Хидан успел уже достать?
Кисаме кисло кривит ухмылку, глядя в подголовник:
— И мёртвого достанет.
Пауза.
Какузу выдыхает, цыкает что-то себе под нос и опускает документ. Оборачивается к папкам, одной рукой пересчитывая в них документы в поисках нужного.
Отсветы играют на стёклах очков.
Кисаме пробует сесть поудобнее, но переднее сиденье вынуждает поджимать ноги, он вошкается, нарушая спокойную тишину работы.
Поскрипывают извлечённые бумаги в файлах.
— И как ты теперь?..
— Жить буду, — басовитый холод обрастает придыханием. Какузу сверяет один документ с другим, цыкает, и Кисаме искоса наблюдает за его профилем. — Пью меньше, курю меньше. Ничего необычного.
— Хидан, как я понял, знатно обосрался.
В грудном голосе Фуракавы прорезается тихий смех.
— Инфаркт при нём был. Считает, что это бог меня покарал.
Кисаме поворачивает голову и, не выдержав, прыскает:
— Что-то бог поздновато…
— Бог хреново работает, приходится работать за него.
В стекло неожиданно стучат: Хидан склоняется к окну, отводя сигарету от губ, и качает головой на двери за спиной.
Какузу опускает документы и отодвигает рукав, глянув на часы.
— Открылось. Пойдём.
Пока Какузу собирает документы в папки, Кисаме неохотно щёлкает ручкой и выходит обратно в снег.
Некий баланс в суетливости Хидана и железобетонной сосредоточенности Какузу выравнивает впечатления от их рабочего дуэта.
Давно Кисаме не общается с теми, кого считал своим близким кругом. Поверенным.
А когда-то видел каждый месяц. Пил за одним столом, обменивался неинтересными даже самому себе новостями, смеялся над шутками, которые не помнит.
Какузу обходит машину, запахивая пальто, и его отстранённый взгляд мажет по Хошигаки.
— Выглядишь неплохо, — резюмирует басовито он, и Кисаме усмехается:
— Что ж, не лучше сердечника после инфаркта.
Губы Какузу трогает самодовольная ухмылка.
Деревянный хруст, и из неразличимо-блёклых дощатых дверей здания выглядывает мелкий мужичок. Кисаме полагал, что это место или заброшено, или нужно паре-тройке стариков, но, судя по всему, здесь ещё что-то работает.
Мужик заспанно, но неизменно вежливо скалит желтоватые источенные зубы:
— Утро доброе, Фуракава-сан. Прошу простить, вы приехали чуть раньше, не успел подготовить кухню.
— У вас ещё две минуты, — сухо напоминает Какузу и шагает к услуживо раскрытому проёму. — Хидан, припаркуй машину.
Хидан, докуривающий у капота сигарету, что-то бессвязно бормочет и отмахивается. Однако Какузу его жест удовлетворяет, и он заныривает в полутьму.
Кисаме оглядывается и заходит следом.
За старым деревянным фасадом, сохранившемся, кажется, со времён Мэйдзи, ожидает довольно захолустное заведение. Пошарпанные желтоватые стены, протёртое до дыр покрытие на полу и ветхий прилавок. Помещение небольшое, скромное, с одним окном на стене. Парочка столов, едва разместившихся на этих квадратах, заполняют собой всё пространство и так же не радуют убранством.
Холод зимы просачивается внутрь, тянет по ногам.
Мужичок — очевидно, хозяин — тихо расшаркивается перед Какузу, простирает руки к одному из столов и поскорее сваливает во внутренние помещения.
Кисаме наблюдает за этой картиной, оглядывается вокруг себя и едко усмехается:
— Не думал, что такое в твоём вкусе.
Какузу безразлично к обветшалому окружению садится за предложенный стол и ставит рядом на скамью кейс для бумаг.
— Место подбирается не под мой вкус, а под вкус и запрос клиента.
— Равняешь меня с землёй, — шикает от остроты замечания Кисаме, но, кажется, Какузу не шутит:
— Скорее, возвышаю над многими. Садись.
Если бы Какузу хотел оскорбить, он бы без угрызения совести это признал и добавил бы сверху. Но его сосредоточенность на кейсе, за который он принимается сразу же, неприятно охлаждает.
Как и то, что Какузу приезжает лично.
Кисаме стягивает привычную ухмылку с лица и садится напротив. Скамья под ним хлипко скрипит, кренит ножки, но сдерживает вес.
“Значит, место выбрано не случайно, — серьёзно вглядываясь в выражение лица Какузу, думает Кисаме. — Хозяин знаком”.
Створка двери отъезжает, и внутрь заваливается Хидан. Он задвигает за собой дверь с излишним усилием, что вздрагивает всё полотно входа, и, ёжась, оглядывает место.
— Блядь, какая ж залупа это ваше Хоккайдо… — оценивающе-брезгливо сплёвывает он, и Кисаме не сдерживает вялого смешка.
— Очко всё же заледенело?..
— Ещё как, нахуй!.. — шаги Мацураси громыхают громче завывающих стоков здания. Он без стеснения падает рядом на скамью с Кисаме и, не глядя на Какузу, продолжает галдёж: — Пёрлись в эту срань хер пойми сколько, а здесь говно, холод и даже жрём в бомжатнике!.. Эй, Какузу, что за приколы?.. Ты обещал мне хотя бы нормальную еду! Я, бля, не за этим говном тачку к механику гонял, чтобы она не скопытилась по дороге сюда!..
— Замолкни, — лаконично прерывает тираду Какузу, выкладывая на стол тонкую папку, и поднимает голову. — Ешь и займись делом.
— А я не подохну, если тут что-нибудь сожру?..
— Так ты ж бессмертный, — хмыкает рядом Хошигаки, и Хидан бросает недовольный взгляд на него. — Воскреснуть обещал аки Иисус как-то… Или это по синьке?
— Щёлкни ебалом, Кисаме, — в этот раз обидившись точно, щерится Мацураси из-за складок объёмного капюшона. Хошигаки довольно скалится. — Не тебе пиздеть. За ебло твоё кривое и длинный язык тебя хотели вздёрнуть. Я бы глянул, как бы тут петушился, когда петлю на шею накидывали!..
— Только вот ему не накинули, а тебе твои прихожане отбили почку и отрезали пол-уха, — холодно напоминает Какузу и выкладывает на стол пачку сигарет.
Хидан передёргивает раздражённый взгляд на него, но от каменного лица Какузу уверенность не откалывается.
Зарывшись поглубже в безразмерную куртку, он побито шикает.
— Бля, хоть бы раз человеком побыл… Вечно это говно припоминаешь.
Какузу хмыкает.
— Замолкни, потом займись делом.
Из внутренних помещений вовремя показывается мужичок. Он семенит к столу и осторожно кладёт потёртые картонки с немногочисленным меню на край.
— Можно хоть кондиционер врубить здесь, а?.. — куда-то в воздух недовольно роняет Хидан, и мужик торопится раскланяться:
— Простите, пожалуйста, простите!.. Кондиционер старый, долго нагревает помещение… Выбирайте, пожалуйста, всё будет в лучшем виде!..
— Чингисхан, — не взглянув даже на меню, говорит Какузу. — На троих.
Кисаме иронично усмехается — какое совпадение.
Вряд ли этот чингисхан будет лучше, чем тот, что он приготовил с Итачи.
Беглая мысль невольно возвращает к тому, почему здесь Какузу. Подохший Хаку в петле и его чёртовы всунутые письма.
Мутный беспокойный сон снова подмывает к горлу тошнотворной желчью. Кисаме рефлекторно прокашливается, сглатывает вязкую слюну, отводя взгляд, и шмыгает носом.
Несмотря на встречу со старыми знакомыми, хочется поскорее уйти и забыться темнотой сна.
— Чо за Чингизхан?.. — шикает Хидан, наваливаясь на стол.
— Традиционное блюдо Хоккайдо.
— Якинику из баранины, — услужливо подсказывает хозяин, и Кисаме разглядывает в его улыбке спиленный клык. — Наше достояние! Как Исикари Набэ и Кайсэн-Дон!..
— А, точно… Вы ж оба родом из этой жопы мира, — хмыкает Хидан, глядя на Какузу, затем поднимает бесцветное лицо на хозяина: — Это, мужик… А баранина же жирный вид мяса?..
Мужичок теряется, начинает интуитивно мелко кланяться, опуская глаза. Хидан очевидно пугает его своей диковинной внешностью, схожей с иностранной, оттого поднять взгляд боязно.
Но всё же он выдаёт спустя секунду:
— Господин, тут зависит от того, как приготовить… Но мясо тяжёлое, совсем не ёж, даже не угорь... Если вам будет угодно, я могу…
— Какузу! — Хидан и не планирует дослушивать. — Какая, нахуй, баранина!.. Чо, по родине-уродине заскучал?.. Ебать, вдруг ты этой дерьмины навернёшь и снова прихватит?!
— Рот закрой, — на порядок тяжелее обрывает Фуракава, и скользнувшее раздражение прорезается в его спокойствии. — Его готовят и из каре ягнёнка.
— Конечно, конечно, Фуракава-сан!.. — заметавшись под натиском эмоционального гостя, спохватывается мужик. — Всё верно, прошу меня простить!.. Если вам будет угодно, я подам ягнёнка!
— Нам с Кисаме баранину, а этому… — он кивает на Какузу, но тот его перебивает льдом баса:
— Баранина и пара кусков ягнёнка.
— Конечно, понял! Всё будет сделано!.. — хозяин снова дёргается в мелких поклонах, не соскребая с себя виноватую улыбку. — Пожалуйста, отдыхайте!..
Его фигура тенью промётывается промеж пустых столов и заныривает за шторки внутреннего помещения.
Кисаме вяло ухмыляется. Похоже, для Хидана когда-нибудь станет открытием, что ягнёнок тоже баранина. Только помоложе, посвежей — не обрюзгший под натиском дерьмовой жизни на убой.
— Видал, бля, — кивает Хидан Хошигаки, скашивая на него глаза, — барана хотел!.. Я не труповозка, а мы ещё и в этой дыре!..
— Хидан.
— Да понял, понял!.. Ты ток не нервничай, — цыкает демонстративно он, но гомон унимает и обратно съёживается в складках куртки. — Просто давай без перегибов, Какузу, у тебя их всё же не пять.
Какузу заметно выдыхает и похрустывает шеей.
В чём Хидан и прав, то Какузу, несмотря на свою размеренность, весьма раздражителен.
Он спокоен и холоден в работе. Упёртый, рациональный, дотошный. Все его дела выстроены тотальным контролем в идеальные ряды, между которых случайная пылинка не пролетает. Но всё же в жизни он несколько иной, нежели на суде.
Раздражительный. Злопамятный. Цепкий.
Кисаме помнит их юность, помнит ощеренный оскал, ещё не выбеленный дантистом, порывистые удары, когда не ждёшь. Какузу из их собачьей своры — бешеный.
В дорогущем пальто, с флёром Том Форда, в очках и с престижной работой. Но всё такой же хищный и голодный до чужой крови.
— А этот ваш Чингисхан вообще как?.. — вклинивается Хидан в молчание с посвистывающим ветром за стенами. — Съедобный?.. Помню, как-то раз я ел одно…
Хидан умеряется до терпимого галдежа о чём-то неважном: что-то про еду, что-то про положение планет и неблагоприятный период, сулящий обман, что-то про работу в офисе. Какузу дополняет по делу несколько историй Хидана, после чего обоим наскучивает очередной спор и внимание переключается на Кисаме.
А Кисаме не о чем особо рассказывать. Работает, смотрит телек, пьёт.
По крайней мере, так было до появления Итачи.
Хозяин забегаловки вовремя подоспевает к столу, подавая мясо и овощи. Отдельно подставляет к Какузу тарелку с ягнёнком, продолжая расшаркиваться. И пропадает, стараясь не отсвечивать в поле зрения.
— Ничего не происходит, — понимая, что из значимых событий в жизни ничего не набирается, Кисаме выкладывает палочками овощи по краю сковороды, — кроме того, что...
Хидан, нажёвывая салат, поворачивает голову:
— А бабу не завёл?.. Там же эта, как её… Рыжая такая, дочка клиентки!.. Маико, Момоэ…
— Мэй, — подсказывает Кисаме.
— Точно!.. Вот она прям охуенная. Вроде как обратно к матери вернулась, мужик бортанул, — Хидан взмахивает палочками, и капли соевого соуса окропляют стол. — Ебёшься с ней? Если нет, то Какузу мне должен за эту поездочку — хоть к ней подкачу!..
— Обойдёшься, — Какузу переводит тяжёлый взгляд на напарника. — Адвокатская этика.
— Хуетика!..
— Если твой хер будет в ней хоть на сантиметр — ты покойник, — у Какузу проступает на лбу вена.
— А чо, если на полсантиметра?.. — ёрничает. — С линейкой будешь мерить?
— Я думал, сантиметр — это вся твоя длина, — усмехается Кисаме. — С яйцами не заберёшься.
Ублюдская шутка приходится кстати. Лицо Какузу, едва подёрнувшись злостью, смягчается и прорезается идеально-белая улыбка — рабоче-острая.
Хидан кривится, делано сплёвывает в сторону Хошигаки.
— По себе меряешь? Она тебе не дала, да?.. — пробует защищаться погромче, лишь бы не слышать предательских тяжёлых смешков Какузу и Кисаме в унисон друг другу. — Не переживай, Кисаме, бабы ценят не размер, а умения!..
— Да ты отговорки не придумывай, мы же всё понимаем, — кашляя смешками, лживо-миролюбиво пожимает плечами Кисаме и продолжает выкладывать продукты на сковороду. — Берёшь умениями, так умениями. Молодец, работаешь по всем фронтам. По “всем чакрам”, так сказать…
— Компенсирует неудобства и издержки, — басом булькает в стакан с водой Фуракава, отпивая. — Работает чисто, но мелко.
— Что бог дал, тем и доволен.
Нарастающее хрюканье смеха подстёгивает Хидана распалиться.
— Блядь, встретились два ничтожества!.. — не зная, на ком сфокусироваться взгляд, он крутит рожей и щерится на каждого. — Распизделись, смотри-ка!.. Какузу, ты же по работе!.. Вот и работай с этим упырём! Может, заодно проработаете личные проблемы друг друга…
— Прорабатываем так, что люди вешаются, — без капли деловой этики хмыкает Какузу.
Кисаме на секунду замирает.
А потом, как диареей, разрывается грохочущим смехом. Бесконтрольным, задыхающимся от длительности, раскатистым.
Будто вместе с этой шуткой сваливается с плеч и сраный сон, и всплывающие в памяти фотографии Хаку в петле.
Кисаме вспоминает на короткую секунду, почему ценил своё окружение — за честность. За уродскую, неприглядную, мерзкую, но всё же — честность.
Правда, как она есть.
Что не говори, а всё же они действительно из одной дыры и понимают друг друга с полуслова. Давно забытое, но по-тёплому приятно чувство: знать, кто рядом с тобой, доверять. Шутить уродски плоско, но смеяться не одному.
С шуткой мозг окончательно пробуждается. Кисаме смаргивает, прекращая щуриться от смеха, и видит перед собой того самого паренька в настиранной до дыр рубахе — Какузу плавно сгоняет непривычно широкую улыбку с лица, обрастает антуражем сорокалетнего мужика.
Хидан искоса недовольно наблюдает за конвульсивными смешками Кисаме, и это зрелище окончательно не удовлетворяет его постную рожу.
— Я отвечаю, мужики, будете ржать над смертью у Бога на суде… Верите или нет, а говна в вас как общественном сортире…
— Насмеялись уже, — хмыкает в ответ Хошигаки, и Хидан становится более недовольным. Последний повод поддеть пропадает.
— У тебя тоже работа, — напоминает Какузу, отставляя стакан с водой. — Иди.
Мацураси в последний раз оглядывает их, шикает и принимает привычное для себя выражение скучающего безразличия. Скрипит надломленно скамья, дутая безразмерная куртка поднимается снеговиком из-за стола.
Хозяин забегаловки едва выныривает сморщенными лицом из кухни, и вальяжная походка Хидана обращается к нему.
— Это, мужик… Будет минут десять поболтать?
Судя по испуганно вздёрнутым бровям, общение с Хиданом не входит в его планы. Но вариантов мало: Мацураси вольно шагает во внутренние помещения, остаётся только поспешить за ним.
Вздрагивает зыбко полоска ткани в проёме, и на тэппан плавно опускается первый кусок мяса.
Кисаме переводит взгляд на зашкворчавшее масло.
— Должник?..
— Его сын, — безразлично поясняет Какузу, поддевая палочками следующий кусок. — Ему пришлось из-за сына продать свой ресторан в Саппоро.
— Ресторан не окупил расходы на тебя?
— Окупил. Только вот его сын скрывается — делу это не способствует.
Кисаме криво усмехается и переводит взгляд снова на проём. Очевидно, разговор не предполагает быть приятным.
— Думаешь, скрывает его?.. — уточняет.
— Не думаю, знаю, — очередной кусок мяса опускается на шкварчащую плоскость. Взгляд Какузу беспристрастно следует за движением палочек. — Осталось узнать где.
На кухне с грохотом падает какая-то кастрюля. Шум прокатывающейся по полу посуды резонирует и медленно стихает.
Похоже, методы тоже не меняются.
Первый кусок мяса румянится и сжимается, пуская каплю сока. Мутно-коричневая влага скатывается к размякшим овощам.
— Не перегнёт?
— Не недооценивай его, — выложив первую партию, Какузу откладывает палочки в сторону. — Хидан знает своё дело.
В памяти невольно всплывает образ любовничка Миру: как пугливо отводит глаза, жмётся к стенке, вздрагивает плечами под больничной робой.
Хидан и вправду не дурак — ни единой новой ссадины. Либо бьёт чисто, либо подключает уникальный навык морального насилия. В последнем он безоговорочный спец.
Кисаме дёргает губы в привычной усмешке, но не даёт растянуться ей до конца, когда доносится покойно-спокойное:
— Поговорим о более важном.
Тёмные пальцы проскальзывают над приборами и опускаются на пачку. Глухой перестук сигарет, тяжёлое чирканье зиппо. Какузу закуривает, щурясь, и медленно вытягивает над тэппаном облако дыма.
Кисаме поводит челюстью, возвращая взгляд к лицу напротив.
Кажется, он должен был привыкнуть к его взгляду удава в процессе дела, но после пары лет свободы случайная ассоциация пробегает по коже холодком.
Как в первый раз, когда пускают на разговор со своим адвокатом.
Кисаме знает, что он неплох в своём ремесле, но, подняв на него глаза, на короткое мгновение не узнаёт его.
Или не хочет узнавать.
Кривится защитная ухмылка.
— Кто вздёрнул Хаку?..
— Я знаю кто, — бесстрастно чмокает фильтр Какузу, не моргая.
В груди что-то вздрагивает: далёкое, ломкое, задушенное. Кисаме напрягается на секунду, но пробить себя не даёт.
— Не просвятишь?
— Обо всём по порядку, — холодом. Выдувает дым, отворачиваясь, и подтягивает ближе папку. Полоса витиеватого дыма путается с паром от тэппана. — Для начала скажи, какие вопросы задавал следователь.
Кисаме смаргивает.
Взгляд падает на сковороду, на сжавшиеся кусочки мяса, дрожащие в кольце моркови.
Эмоциональные качели допроса: будто подросток запальчиво слепо бьёт, не разбирая куда. Только тут временные передышки от мажущих ударов не случайны — специально дают набраться воздуха и затем снова терпеть.
Кисаме концентрируется пару секунд, замечая, что пора переворачивать, и берётся за палочки.
— Спрашивал, контактировал ли с Хаку, встречался ли с ним перед смертью, — кусок с шипением переворачивается.
Какузу стряхивает пепел лёгким ударом по краю пепельницы.
— Ответ?
— Нет, не видел, не разговаривал.
— Дальше.
— Что делал в день его смерти, во сколько отпустили с работы, с кем был и где.
— Ответ?
— Работал, сидел дома, пил.
Следующий кусок переворачивается, брызгает по ладони маслом.
— Кто может это подтвердить? — Какузу наблюдает за его лицом, чувствуется.
Кисаме на секунду мешкает — мясо не подцепляется.
— Мой сосед, — не отводит глаз от сковороды. — Он видел, как я вернулся.
“Видел”.
Как иронично. Итачи-сан не видел даже его лица.
Видит сплошную темноту.
Губы непроизвольно вздрагивают от непонятной эмоции.
— Дальше.
Последний кусок переворачивается. Плавно опускаются палочки, цокая по подставке. Кисаме поднимает глаза на Какузу.
— Потом показывал фотографии: какие-то скриншоты с камер, где у Хаку свёрток, фотку его телефона, — он в деланом раздумье поджимает губы, но разговор с полицейским до боли чётко воспроизводится в голове. — Показал фото повешенного Хаку.
— Как прокомментировал снимки?
— Как-как… Телефон узнал, вроде тот же, судя по чехлу, — Хошигаки поводит плечом, упираясь локтями в стол. — Что за свёрток не понял: не фотки, а мазня. Хаку… Хаку выглядит дерьмово.
Какузу хмыкает.
— Сложно выглядеть хорошо мёртвым.
Едкий смешок непроизвольно срывается с губ. Кисаме скалится, Какузу блёкло повторяет его усмешку.
— Что-то ещё, о чём мне следует знать по ответам? — затягивается Фуракава в сторону, и Кисаме припоминает забавный факт:
— Этот хрен жирно намекал, что очевидно, кто дал улики защите для моего оправдательного приговора, — зелёный взгляд искоса над дужкой очков промётывается обратно к лицу. — Вёл рассуждения, что период затишья Хаку и его действий не случаен.
Вдалеке во внутренних помещениях снова что-то грохочет.
Кисаме криво усмехается.
На этот раз Какузу не торопится отвечать: вглядывается недолго в Хошигаки, отводит глаза и степенно-медленно стряхивает пепел.
Стук.
Пепел спадает со скелета тлеющего наконечника. На кухне прорезается суетливо-панический говор хозяина.
Стук.
Куски мяса дрожат, шипят, скрючиваются на сковороде, обтекают соком.
Стук.
“Раз-два”.
— Кисаме Хошигаки, выходи.
Дверь лязгает, и пятно желтушного света растекается через проём внутрь тюремного коридора.
Кисаме сидит в привычной позе над доской для шахмат — за последние два часа единственный ход, который он сделал, е2-е4. Чёрная пешка так и не сдвигается с места в ответном шаге, несмотря на зависшие над ней пальцы.
Костлявые запястья, отдающие голубизной. Сетка вен по тыльным сторонам ладоней.
Кисаме сдвигает бесцветный взгляд на тень, замершую в проходе.
В лице охранника зло-усталое раздражение.
— К тебе адвокат. Подана апелляция.
Пальцы вздрагивают, чёрная фигура падает на расчерченные клетки, прокатывается округлой головой.
Свет действительно выходит за порог камеры.
“Раз-два”, “Раз-два”.
Окурок сминается по дну стеклянной пепельницы. Какузу похрустывает суставом пальца.
— Вот как, — выдержав паузу, отвечает он. Кисаме напряжённо следит за его профилем. — Хоть где-то полиция работает в нужную сторону… Жаль, не тогда, когда нужно.
— Он был прав?.. — слова вырываются поспешно, но медлительность Фуракавы не прогоняют.
Какузу поворачивается и безэмоционально продолжает:
— Ещё бы пару лет, и за его бы голову солидные деньги давали якудза. Но его участь — прозябать в болоте. Что ж… Увы, за такую проницательность даже я не смогу содрать с него шкуру — она ничего не стоит.
Кисаме в недоверии прищуривается.
Худшие подозрения имеют свойство подтверждаться.
— Хаку приехал сюда спустя два года не случайно... — на проверку заговаривает тихо, выглядывая ответ за очками Какузу. В тяжёлом взгляде напротив мертвенное хладнокровие. — И его смерть тоже не случайность. Это…
— “Корень”, — завершает басом Какузу.
“Раз-два”.
— С каких бабок банкуешь?..
Лакированная стойка бара сама подныривает под локоть. Кисаме вальяжно откидывается спиной, кубики льда вздрагивают в бокале.
Коктейль дорогущий, будто в нём плавленное золото, а на вкус такой же дерьмовый, как билк.
Забуза затягивается сигаретой и с довольством наблюдает оживление за их столиком: Миру и Хаку копаются в пакетах со шмотьём, утыкаются в телефон и активно обсуждают какую-то модную хрень.
— Нашёл нормальную работу, как ты и говорил.
Кисаме усмехается себе в бокал и отпивает только талую воду.
— Подбился к богатенькому херу в охрану?..
— Бери выше, — Забуза источает гордыню на весь квартал, будто купил эту жизнь за дёшево. — Прошёл туда, куда и не думал.
— Это куда же?..
— Меньше знаешь, крепче спишь, кэп, — бахвальствует, щерится сбитым клыком в зал.
Кисаме потряхивает в бокале ледышки, ожидая. Хохот разбавляет пресную глухость заведения.
Ткань поскрипывает, костлявое плечо утыкается. Кисаме скашивает глаза на склонившегося Момочи.
— “Корень”.
Кубик льда переворачивается в мутно-коричневой жиже коктейля и с браканьем падает на стенку.
“Раз-два”, “Раз-два”.
— Кисаме, ты ведь хорошенько подумал? Никаких рисков нет.
— Я военный, я не работаю на частников. Ты долго будешь мне этим мозги ебать?
— Я не прошу тебя работать на частников.
— Я знаю, о чём ты просишь. Но я уже ответил тебе.
“Раз-два”, “Раз-два”.
Фотографии на столе Какузу. Чёрно-белые, мутные, но их отпечатки оставляют слепки на подкорке сознания.
Забуза раскидывается в обосанной подворотне. Облепленный дерьмом, грязью и кровью.
Кисаме бегло отводит взгляд и смотрит на дипломы Фуракавы на стене.
На контрасте ослепительно чистые.
“Раз-два”, “Раз-два”.
— Миру в это не втягивай.
Хаку замирает на пороге их квартиры, сворачивая зонт. Чёрные волосы скатываются с плеча, вздрагивают.
— Это дело касается только меня и Забузы, — тихо, неслышно, через плечо. — Вас не коснётся.
“Раз-два”, “Раз-два”.
— Контр-адмирал, — звание разлетается эхом в тишине комнаты для переговоров.
Цепь наручников звякает. Кисаме поднимает взгляд.
Какузу бесстрастно прокручивает ручку в пальцах, глядя на него.
— Ты ведь знал, — спокойно подтверждает свои слова Какузу. — Твои показания о связи со штабом и тогда казались мне мутными. Теперь с полной записью переговоров это просто очевидно.
Разумеется. Он знал это. Знал это с самого начала приёма.
Усмехается.
Ладони в наручниках медленно опускаются обратно на стол.
— Ты всё слышал, — за год молчания голос Хошигаки ломается, становится кряхтяще-сипящим, неживым. — Это приказ.
— Его приказ — твоя же могила.
Фраза раскатывается мелким эхом по комнате, увязает и стихает в углах.
Кисаме нечего ответить.
Опускает глаза и бессильные руки.
— Не думал я, что ты такой смертник-патриот… — вздыхая, глухо в сторону роняет Фуракава и продолжает: — Только вот не за то себя решил вздёрнуть… Твой контр-адмирал продал жизнь всего экипажа террористам через якудза.
На мгновение странное слово режет воздух, и внутри всё замирает. Кисаме цепляется взглядом за выпирающие кости на своей ладони.
Ручка замирает на очередном повороте в чужих пальцах.
— “Корень”.
В памяти падает чёрная пешка с тем же разрушительным стуком, что название клана в воздух.
“Раз-два”, “Раз-два”.
“Корень”, “Корень”, “Корень”… Название, всегда стоящее перед чьей-то смертью.
Тишина заведения давит на уши мертвенным осознанием.
Лицо Какузу не меняется. Всё так же холодно-спокоен.
Кисаме с промедлением смыкает губы, не отрывая от него взгляда.
Наконец суета Хаку обрастает какой-то связью: вот почему караулил, почему хотел всунуть это дерьмо, отлавливал его соседей...
— Подчищают хвосты, — понимает вслух Хошигаки и смаргивает сухость с глаз.
— Не совсем, — Какузу вальяжно отклоняется на скамье, берётся за палочки. — Боюсь, пока ты отсиживался в глуши, произошло много событий.
“Этого не хватало”, — мысль проскрёбывает, заставляет нахмуриться. Вздрагивают от раздражения губы.
— В каком смысле?..
— Ознакомься, — едва заметно качает головой в сторону, укладывая мясо на сковороду.
Кисаме косится на серую папку. Уже обросшая мясом ладонь без промедления тянется, но в беглом движении мерещатся выступающие кости и серо-зелёная бледность.
“Раз-два”. “Раз-два”. “Раз-два”. Заедает.
Сжать челюсть, проморгаться.
Первая страница с шелестом переворачивается.
— Они давно начали зачистку, главное наблюдать.
Распечатки статей: полицейский отчёты об обысках в нескольких офисах “Корня”, серые фотографии однотипных рож якудза, отворачивающихся от камер. Закрытие филиалов компании в префектурах.
Кисаме сосредоточенно останавливается на знакомом логотипе в нейтрально-оповестительной статье.
“Аматерасу групп”.
— Это…
— Главное знать, на что обращать внимание, — комментирует Какузу, тоскливо-серо наблюдая за мясом. — Пресса никак их не связывает, но Корень знает, кому наступить на хвост. Или обрубить его.
Страница переворачивается.
— Публичное линчевание малозначимого, перевод внимания.
“Бывший контр-адмирал ВМС Суиказан Фугуки повешен” — краткий некролог в обилии рекламы.
Кисаме узнаёт его отожравшуюся морду, глухо хмыкает.
Не успевает одрищать, как он. Быстро привели казнь в исполнение.
Следом огромные статьи про войны в разделившихся подразделениях клана, статистики про поднявшийся уровень преступности из-за этих беспорядков, подробности про квёлые междоусобные войны. Громкие заявления политиков про искоренение коррупции, публичные проверки военного начальства, порицания бывших коллег.
Взгляд наискосок проезжается по заголовкам, отрывкам фраз.
— Отделили чёрное от белого?.. — догадывается Хошигаки, и Какузу напротив переворачивает мясо:
— Нужно найти виновных и показать их общественности.
Разумеется.
Скелет Кисаме Хошигаки не интересен массам: вместо него с более громким шиком в петлю затягивают непосредственного начальника, вскрывается гной коррупционных схем, заскорузлые остатки преступной культуры, оживившейся вмиг по щелчку пальцев.
Представление на публику.
Шорох страниц.
На первой полосе популярного издания профиль старика, нахмуренно-серьёзно качающего головой.
— Шимура Данзо — оябун “Корня”.
В сухопаром старичке с обвисшими веками едва улавливается угроза, скорее желание поскорее сдохнуть в окружении внуков. Но милым дедушкам не дают статус оябуна.
Разве что после сотни вскрытых глоток своих внучков на выгодных условиях.
— Несмотря на скандал и связь с террористической группировкой, он сумел выбраться сухим из воды, — поясняет Какузу. — Объявил о предательстве внутри клана, развязал войну между подразделениями.
Кисаме в нетерпении поднимает голову.
— И какое он имеет отношение ко мне?.. Я хрыча этого в глаза не видел, — голос вздрагивает в раздражении. — Забуза уже подох, Хаку они добили. Ты бы не приехал сюда, чтобы рассказать мне о том, в каком дерьме эти двое поварились.
Блёклый отсвет перекатывается по линзам очков. Фуракава хмыкает.
— Когда переворачивается чан с дерьмом, уже не важно, кто его варил. Все в нём.
Масло шикает на сковороде, стреляет. Кисаме усмиряет внутри недовольство подробностями жизни засратого клана и опускает глаза. Пальцы подцепляют страницу, бегло переворачивают.
“Число пострадавших от землетрясения в уезде Ибури превысило сто человек. В результате землетрясения магнитудой 6,7 пострадали сто десять человек, числятся пропавшими без вести девятнадцать человек. Один человек в городе Томакомай находится в критическом состоянии, пятеро — погибли.
На острове произошла крупномасштабная остановка электроэнергии. Без света остались почти три миллиона домов…”
Дата статьи — сентябрь этого года.
Кисаме моргает, переводит взгляд ниже на другую вырезку с фотографией разрушенных зданий.
“Среди погибших опознан Шимура Данзо и несколько его…”
— Он погиб пару месяцев назад, — за пролетающими эхом фразами статьи продолжает Какузу и снимает мясо с тэппана, — завалило в собственном особняке вместе с несколькими членами клана.
— Злодеи на голом татами не умирают*, — презрительно фыркает Хошигаки, вскидывая взгляд, и Какузу оценивающе вскидывает бровь.
— Улавливаешь суть. Но более занимательно, что кроме погибших в его доме обнаружены пострадавшие. Не члены клана.
— Бабы?..
— Неизвестно. Пострадавшие, которые после чудесным образом скрыты из статистики.
Взгляд возвращается к цифрам и следующим скриншотам статей: сто десять, девятнадцать, пять… Ниже последующие результаты землетрясения говорят уже о десяти госпитализированных, ещё ниже — о восьми и ещё одном погибшем.
— Это… Это цифры, Какузу, — скривишись, отзывается Кисаме. — Там одного не нашли, там нашли только руку, а третий уходил поссать. Что с того?.. Какое это имеет ко мне отношение, чёрт тебя дери?..
Витиеватость рассуждений нервирует. Раздражает. Бесит.
Корень попил его крови, коснувшись шеи костлявой рукой лучшего друга, а теперь ещё слушать, как их ебучий дед скопытился под развалами, успев попутно отдать указание пришить ещё кого-нибудь.
Но Хошигаки никогда не участвовал в этом дерьме. Ни с кем не общался. Ничему не потакал. Не был замешан.
“Раз-два”, “Раз-два”.
— Это приказ, — в наушниках радиосвязи голос Фугуки понижается. — Забудьте устав.
Проблесковый маячок кружит пятнами красного цвета по командному центру. Связисты сверяются спешно по приборам, анализируют возможность нападения.
Капитан корабля замирает на короткую секунду, переставая различать сигнал тревоги.
Капитан…
— На берегу дело будет улажено. Шум не нужен. Выполняйте приказ, капитан Хошигаки. Приём окончен.
“Раз-два”, “Раз-два”.
Всплеск злости накатывает волной, заглатывает и бьётся о внутренности паническим отвращением.
Якудза, корпорации, купленное начальство… Это покинуло его в дутом квадрате камеры, затуманилось в бессвязности существования внутри мелкой квартирки на отшибе мира.
Но оно возвращается: трупами, путаными связями, всплывающими рожами тех, о ком хочется забыть.
Тошнота скребётся в глотке с никотиновой продрисью горечи.
Кисаме пробует сглотнуть ком в горле и порывисто тянется через весь стол к чужой пачке сигарет. Брякают случайно задетые палочки, грохочет сдвинутая тарелка.
Чирканье, поджог, затяжка.
Какузу напротив смиренно-сухо наблюдает за подёрнувшимся самообладанием Хошигаки. Его запал нервозности уходит на ниочёмную ругань с Хиданом, по серьёзным поводам его сердце уже не вздрагивает.
Кисаме глубоко затягивается пару раз, тяжело и скрипуче за грудиной выдыхает. Перекатывает острия зубов друг на друге, слепо смотрит перед собой и долгие секунды медлит, чтобы снова затянуться.
Это невыносимо. До пелены перед глазами.
Придушенная ярость и бессилие.
— Я приехал сюда предупредить, — спустя паузу заговаривает Какузу, глядя на остекленевше-злые глаза Хошигаки. — Ты должен это знать, чтобы понимать, кто и зачем будет бить тебе в спину.
— Что нужно от меня-то?.. — не своим голосом. — Что, блядь, от меня-то?.. Я зажевал всю хуйню, которую не нужно было оглашать. Я окопался в этой дыре, чтобы обо мне не было слышно. Я не участвовал в этом дерьме…
— Им нужен не ты, а то, что привёз Хаку.
“Его либо скоро убьют, либо он сам покончит жизнь самоубийством”.
Зрачки сужаются.
Итачи, сидящий на скамье рядом и слепо протягивающий в его сторону свёрток. Воспоминание ледяной рукой сжимает внутренности.
Кисаме поднимает в липком ужасе взгляд.
— Что?..
Молчание залегает в холодном помещении забегаловки. Какузу с промедлением подаётся вперёд, укладывая локти на стол.
— Хаку предоставил выкраденную у Корня информацию для твоего освобождения. Однако это далеко не всё, что могло там быть.
В лице застывает гримаса непонимания, и Какузу терпеливо выдыхает.
— Если мои теории верны, а Хидан не зря ездил в Ибури, то ситуация складывается следующая, — он расчерчивает по привычке взглядом диагональ, прислушиваясь к звукам на кухне, и продолжает: — Забуза добыл необходимые сведения про твоё дело, попутно захватив то, о чём не следует знать общественности. Корень не мелочится, здесь много людей замешаны.
Кисаме сосредоточенно прищуривается, дым от сигареты бьёт по глазам.
— Аматерасу…
— Не будем об Учихах, — тихо поправляет Какузу. — Они одни из многих, чьи жизни легко оборвутся, если эти материалы будут опубликованы. После смерти Забузы, вся информация была передана Хаку. Он помог тебе, но долго не мог находиться без защиты. Его кто-то скрыл на два года, пока не подвернулся удобный шанс.
— Шанс убить оябуна?.. — Кисаме морщится. — Какой в этом смысл?..
— Данзо много кому перешёл дорогу после скандала о связи с террористами. Желающих море. Однако… — масло щёлкает на раскалённом тэппане. — Кто-то всё же оказался умнее. Данзо погиб под развалами своего дома от землетрясения — никакого криминала и разборок внутри клана. Поразительно быстро остатки Корня оправились от потери главного лица: все подразделения без войн и делёжки были перераспределены, а на место прежнего оябуна встал никому неизвестный. Быстрая и красивая рокировка.
Ладонь Какузу аккуратно проскальзывает к папке и переворачивает страницу. Статейка про похороны оябуна сопровождается фотографией чёрной процессии, во главе которой вышагивает моложавый паренёк.
Щеголь, а не глава преступного клана.
— Это было запланировано, — подключается к ходу мысли Кисаме и, нервно дёрнувшись от ленты дыма в глаза, затушивает сигарету.
— Это не просто запланировано, это разыграно как по нотам, — на лице Какузу прорезается ухмылка. — Пока Данзо спасал свою шкуру и привычными методами удерживал власть, за его спиной рыли могилу. Долго, кропотливо и совершенно незаметно.
— Так незаметно, что устроили землетрясение? — иронично хмыкает Кисаме, и Фуракава на секунду тяжело опускает брови:
— Полагаю, землетрясение — всего лишь удобный случай. Те, кто это планировал, не полагаются на случайности, — он задумчиво уводит взгляд в сторону. — Но при всём изяществе этого плана был и остаётся один прокол — украденная информация до сих пор в руках Хаку, который может легко испортить всем заинтересованным в “Корне” жизнь. Несмотря на смену оябуна, если вскроются параллели с более значимыми лицами, чем твой контр-адмирал, дела пойдут под откос.
— Ты так уверен, что этот Данзо не сам крякнул под обвалом?.. Вероятно, здесь и не было никакой хитроумной схемы, — Кисаме с сомнением поджимает губы, ещё раз полоснув взглядом по фотографии мальца среди отморозков. — Их дела, уверен, там все друг друга подсиживают.
— Я бы не говорил об этом, если бы не был уверен, — голос Какузу понижается. — И если бы не убили Хаку.
Кисаме тяжело разглядывает его лицо, покачивая ногой под столом. Не находится с ответом.
— Хаку подписал себе смертный приговор сразу же, как показался в поле зрения, — поймав настрой Хошигаки слушать, Какузу не отводит глаза от его ходящего ходуном желвака под скулой. — Мы оба знаем Хаку, и он вовсе не идиот. Он был поумнее Забузы, поэтому прожил подольше. Но он приехал сюда с определённой целью. И велика вероятность, что ты был частью этой цели.
В памяти всплывает тёмный силуэт возле дома.
Кисаме держит прямой взгляд на Фуракаве, постукивает ногой и наконец опускает глаза.
Частью цели, значит?.. Как мило со стороны этого подсоса Момочи сделать ему такой подарок.
Только в гробу он видел эти разборки, секретные данные и прочую хуйню.
Кисаме отводит взгляд, и в голове снова простреливает злостью: не только его затащить хотел, но и его соседа. Ему же было без разницы.
Итачи явно не до разборок клана “Корня”, не до купленных корпораций и чинуш. Он совсем недавно перестал пить таблетки, едва на лице налёт эмоций появился, а теперь… А теперь это дерьмо.
Кисаме непроизвольно щерится в сторону, клацает зубами.
Нет, чтобы тихо сдохнуть так, где хавался — нужно было выползти, приползти в его жизнь и насрать на остатки хорошего.
“Я не воспринимаю ваше предложение о помощи оскорбительно или насмешливо. Но предпочту, чтобы и мне осталась возможность вам угодить”.
Угодить… Угодить в проклятую лужу из помоев прошлого Хошигаки.
Кисаме жмурится, видит слепой взгляд Итачи в сторону, его расслабленный хвост на плече как наяву, и ненависть захлёстывает новой волной взамен того хрупкого спокойствия рядом.
Забузе и Хаку было плевать, в чьи жизни приносить грязь: в его, в Миру, а теперь в жизнь слепого соседа, который из интереса согласился передать этот хлам.
Мерзость. Ненавидит.
— Кто-то был в доме Данзо во время землетрясения, — не замечая исказившейся гримасы Хошигаки, продолжает холодно Какузу. — Потом доставили в госпиталь, и следы начали заметать: изменилась статистика пострадавших, пропали косвенные улики, что кто-либо помимо Данзо и членов клана был там. А затем неизвестный малёк спокойно встал во главу клана.
Кисаме смотрит в сторону и не хочет слушать. Зло поводит челюстью.
— И что с того?.. Может, этот мелкий и был там, — отплёвывается.
— Новый оябун вряд ли мог что-то предложить после всех междоусобиц — за ним стоят совершенно другие люди, — Какузу прохладно, но всё ещё спокойно отвечает. Однако в лице прорезается оттиск раздражения от лишних эмоций товарища. — И они хуже: действуют тихо, аккуратно, просчитывая шаги. И как раз эти люди, Хошигаки, могут прийти за тобой.
Кисаме искоса переводит взгляд на Фуракаву.
— Им не за чем идти за мной.
— Есть за чем, — напирает. — Хаку должен был что-то тебе передать. За это он повис в петле.
Письма. Идиотские школьные письма их юности.
Никакой сверхважной переписки якудза, чёрной бухгалтерии, записей.
Кисаме рефлекторно ухмыляется, качает головой.
— Тот, кто убил Хаку, сделал это очень деликатно, — поймав несерьёзность защитной усмешки, Какузу заостряет речь. — У полиции, несмотря на их не так далёкие от правды версии, нет ничего: никаких записей с камер видеонаблюдения, никаких свидетелей, улик. Вероятнее всего, они так и не смогут ничего найти. Объявят самоубийством транса, приведут в доказательство статистику самоубийств ЛГБТ и закроют дело. Это не просто мелкие пешки клана, это подготовленный человек. Осторожный, тихий, действующий из тени.
— Ниндзя трансфоб, — зубоскалит раздражённо Хошигаки, и Какузу тяжело нахмуривается:
— Я говорю тебе сейчас внимательно следить за всеми, кто тебя окружает.
Очевидная истина бьёт наотмашь: Кисаме шире осклабливается, поворачиваясь, и злость вымывается простым до безобразия фактом.
Это всего лишь письма.
— Боюсь тебя огорчить, Какузу, — хмыкает Хошигаки, разводя руками, — но если какой-то хрен из тени и охотится за мной, то забрать ему нечего — я выкинул нахер этот хлам, как только получил.
Зелёные глаза Фуракавы сщуриваются за очками.
Пришла пора признать некоторые несостыковки с показаниями следователю.
Какузу многозначно хмыкает, поводит плечом и отклоняется от стола.
— Ты получил это?
— Да, — Кисаме усмехается, качая головой. — Только вот не было там никакой секретной информации: это наши старые переписки со школы с Забузой.
На мгновение тишина режет по ушам, как остро заточенный нож.
Лицо Какузу застывает.
Нечасто приходится удивлять старого знакомого. Кисаме давится глухим смешком, обнажая зубы.
— Фотки с клуба кендо, наши забухивания в парке, обсуждения драчек с пацанами из другой школы... Помнишь Ягуру?.. — как воспоминания на встрече выпускников. Кисаме смотрит на серьёзно-взрослое лицо Какузу, и становится забавнее. — И прощальная записка: “Простите нас, Кисаме-сан. Мы обосрали вам жизнь, но мы не специально”.
Делано-довольная улыбка заледеневает на губах.
Жалкие душеизлияния, давление на чувства, связь, дружбу. Тошнотворный возврат в прошлое, чтобы напомнить, какими они были: безбашенными, бешеными и, оказывается, счастливыми мудаками.
Только вот воспоминания не греют душу Хошигаки уже несколько лет — он ненавидит их. Вычищает из головы, как грязь между плиток в ванной старой зубной щёткой.
Мерзко.
Какузу напротив уставляется на него широко открытыми глазами. А затем, отмерев, расслабляет мускулы в лице.
— Подробно опиши содержимое.
Изворачиваться не приходится: в пожелтевших записях дешёвой ручкой нет ничего примечательного, о чём бы не знал сам Фуракава. Оборванная бумага, беглые росчерки иероглифов, несколько фотографий разной степени давности. Вся макулатура была запечатана в пакет, и вместе с ним же отправилась с другим сжигаемым мусором на дно контейнера.
Неизвестно, распознает ли полиция в свёртке со скриншотов камер свёрнутый пакет с бумагами, но в общем-то и без разницы — всё это давно упокоилось на заводе по переработке мусора.
Какузу слушает, не прерывая. А когда Кисаме становится нечего добавить, потяжелевши переспрашивает:
— Уверен, что всё это оказалось в мусоре и его никто не перебирал?
— Уверен, — хмыкает Кисаме. — Кохаку купила личный контейнер для мусора, сама проверяет, чтобы не доплачивать никому.
Какузу хмыкает, отводит взгляд в раздумии.
— Это похоже на неё.
Хошигаки насмешливо разводит руками:
— Если и было нужно это хламьё, то спрашивать только с неё.
— Не её спектр интересов, — рубит, однако между бровей на мгновение залегает морщина. — Хидан проверит.
Забавно: доверять тому, кто верит в Бога, карму и сраные чакры. Кисаме усмехается.
— Перепроверь квартиру, чтобы ничего точно не осталось, — по инерции сухо проговаривает Какузу, изучая взглядом угол стола, — за шкафами, в углах, в карманах. Если что-либо найдёшь, уничтожь сразу без возможности восстановить. Мне не отчитывайся об этом.
— Ты думаешь, это было реально то, что похитили у “Корня”? — со смешком отвечает Кисаме, но его ирония не задевает сосредоточенности Фуракавы:
— Нельзя это исключать, — замедленно моргает, думает, потом переводит взгляд. — Но я бы рекомендовал сжигать всё, что таковым можно посчитать.
Сжечь.
Мусорные контейнеры, мини-маркет и безогненно чиркающая зажигалка.
Едва растянувшаяся ухмылка вздрагивает, Кисаме вспоминает.
Он пробовал её сжечь сразу, чай не дурак. Но всё же…
Память раскидывается белым полотном, и даже при усиленном сжатии не вырисовывает картины последующих событий.
Предсмертная записка.
Где?..
Какузу ловит в его смешанной эмоции привычное раздражение и продолжает:
— Как он тебе передал бумаги?
Кисаме смаргивает короткое наваждение, уталкивает неразборчивые воспоминания и концентрируется на нахмурившемся товарище:
— Как он?..
— Хаку виделся с тобой, не так ли, — Фуракава идёт в наступление, не оставляет шансов после недомолвки. — Где проходила встреча и как передавал?
— Я не виделся с ним, это…
Осекается.
То, что изначально хотелось обсудить, неожиданно становится костью поперёк горла.
Участие Итачи… Некстати.
Кисаме думает сказать об этом Какузу, убедиться, что соседа не коснётся вся эта история. В конце концов, Итачи сделал больше, чем он предполагал — обезопасил себя на этапе расследования полицией.
Однако обезопасить себя от Какузу едва ли возможно.
Упёртый, раздражительный, злопамятный, цепкий. Какузу вцепится в глотку, если это потребуется.
Со стороны кухни доносится уверенно-вальяжный говор Хидана, и на решение уходит полсекунды.
— Я видел его издалека, — продолжает Хошигаки. — Но встречи не хотел. Хаку, видимо, сдался и подкинул пакет мне под дверь.
Какузу пристально вглядывается в его лицо. Но ни один мускул не вздрагивает.
— Ты не говорил с ним?
— Нет.
— Когда это было?
Случайное время вечера в тот же день, когда он сидел с Итачи в парке.
Не имеет значения, что он скажет — это уже невозможно проверить. Зато Итачи навсегда исчезает из этой гиблой истории.
На ум как назло приходит последняя фотография, переданная с письмами — их четвёрка за столиком в баре. От неё уже ничего не остаётся, кроме грязи, предательств и сладковатого запаха мертвичины.
Мёртвые. В земле, в петле, в утробе, в душе.
Так пусть оно останется мёртвым навсегда. А живое туда не ступает.
Воспоминание фотографии сменяется образом Итачи, слепо смотрящим в стену и нарезающим овощи.
Кисаме прикрывает глаза, открывает и упирается взглядом в готовое мясо для чингисхана.
Беззвучно усмехается.
Примечания:
*Злодеи на голом татами не умирают - японская поговорка.
*Eminem - Stan. В заключительной части песни девушка безумного фаната оказывается в багажнике и там же умирает.
Очень много сюжета и мало Итачи. Зато потом Итачи будет предостаточно :D
Глава писалась очень долго, тяжело, основные силы ушли на разговор с Какузу. Но упустить этот фрагмент просто нельзя :) Спасибо всем, кто ждёт и верит! Благодаря вашей поддержке я нахожу в себе силы заканчивать титанически сложные для меня куски.