И свет погас

Белый лист. Он растягивается посреди желто-серого полотна стены, режет чёткими гранями плоскость, расклеившийся стык обоев у потолка, потемневшие пятна протечек. Он настолько белый и идеальный, насколько не бывает ничего. Закатившиеся во сне глаза смотрят на него из-за разлипшихся век. Мозг пробуждается позднее восприятия абстрактных образов. Кисаме дёргается, смаргивает мутную пелену и путается в одеяле. Старается бегло сориентироваться в пространстве, поднять взгляд на потолок. Лампочка на цоколе спокойно горит привычной желтизной. Свет есть. Выдыхает. Плечи опускаются. Неожиданная поза для сна выводит из равновесия: Хошигаки настолько привыкает спать в замороженной позе покойника со времён тюрьмы, что не ожидает увидеть перед собой опрокинутую набок стену с окном, а не потолок. Сам факт того, что он переворачивается, режется удивительным и давно забытым. Он впервые за два года расслабляется во сне. Расслабляется, зная, что удар дубинкой не прилетит по рёбрам. Что пружины каркаса не вопьются в кости сквозь тонкий матрас. Что свет не перекроется случайным движением руки. Кисаме упирается локтём в согнутое колено, растирает пальцами лоб, промаргивается. По правому предплечью отпечатывается узор складок простыни. С непривычки плечевой сустав гудит от напряжения. Но то приятно, хорошо. Губы трогает вялая ухмылка. Подъём в раннем часу: вчерашний приезд Какузу нарушает херово утрамбованный график сна, и, отоспавшись днём, Кисаме вечер и половину ночи листает каналы по телеку, уныло ходит до холодильника, чтобы проверить наличие не слишком съедобных консерв, а по итогу отрубается, устав от пустого трещания голосов. Раньше так проходит каждый его выходной. Сейчас удовольствия от пустого прозябания нет. Поскрипывает вентиль, открывая хилый напор воды. Шоркает щётка по зубам, сплёвывание разлетается эхом по ванной, и шаг опечатывается в квартире то тяжёлым шлёпаньем ступней по кафелю, то старым поскрипыванием досок. На закипевшем чайнике щёлкает кнопка, затухает лампочка. Клубья пара густо облепляют потолок. Когда Кисаме тянется к ручке входной двери, набросив куртку на плечи, комнаты замирают в свету более-менее человеческой жизни: кружка кофе на столе, свёрнутый футон в углу, сушащиеся носки на тонкой нитке под потолком. Напоминать самому себе человека становится проще. И невесомая радость от простых по сути действий колеблется внутри, резонирует. Белизна улицы не слепит, встречает холодным дыханием и статичным видом темнеющих перил на контрасте. Кисаме походя подкуривает сигарету, шагая ближе. Расслабленность разморяет, ослабляет внимание, и первые секунды он лениво падает локтями на перила, чуть прищуренно изучает горизонт города. Хочет сбросить пепел, и взгляд падает на двор перед домом. Хорошее утро радует во всём. Внутри растекается тёплым и липким, заполняет пробелы. Губы произвольно растягиваются в улыбке. — Доброе утро, Итачи-сан. Внизу на лавке по-вороньи черно узнаётся фигура соседа: прямая спина, сложенные руки на коленях, бликующие снежинки в волосах. Он сидит, вслушиваясь в происходящее вокруг, но единственный аккомпанемент — глухо спадающий снег с потяжелевших веток и далёкий шорох колёс по дорогам. Его профиль плавно обращается в сторону дома. — Доброе, Кисаме-сан. Хошигаки настолько приторно хорошо, что он не скрываясь падает щекой на ладонь, разглядывает, пожёвывает за фильтр чадящую сигарету. Лезущий дым в глаза не стирает довольства. — В этот раз без книжки?.. — У меня вместо книги есть вы. А мы только что поздоровались. Прямолинейно так, что шире улыбаться не получается. Кисаме шикает, принимает то ли правду, то ли поддёвку, затягивается. Забавно, он думает, что привыкает видеть Итачи внизу на скамье — когда-то это невольно вызывало раздражение — но сейчас фигура Итачи вне зависимости от положения в обстановке отдаётся внутри горячим, как кипяток. Хорошо увидеть с утра. Хорошо вечером. Хорошо в трубке телефона спокойным голосом, хорошо шорохом шагов за стеной. Жизнь незаметно приходит к этому. Теперь сложно различить образ тихого соседа в песочном пальто без флёра внутренних ощущений. Всё меняется. По-странному непредсказуемо, неожиданно. Даже место, где он курит каждый день, на мгновение кажется новым, неузнаваемым. Здесь он стоял совсем недавно, глядя на фургон с вещами нового жильца. А сейчас знает его имя, манеру говорить, предпочтения, знакомых и младшего брата. С приездом Итачи-сана меняется слишком многое. И случайные совпадения взгляда, поз, ситуации контрастно ложатся на осознанную перемену. Ветер мягко-лениво оглаживает вершины сугробов, касается чёрных волос, поднимает от спокойного лица. Итачи коротко оправляет пряди за ухо, смаргивает волнение запутавшихся волосков в ресницах. Кисаме зачарованно смотрит. Смутно знакомое чувство царапается в горле с никотином, остужает простую радость. Улыбка приспускает уголки губ, блёкнет. Кисаме смаргивает, кашляет. — А Гобо, что ли, уже уехала?.. — Нет, она спит, — голос Итачи отчётливо слышен и на втором этаже при всём спокойствии. — Полагаю, ей будет некомфортно, если во время её сна я буду находиться в том же помещении. — А где же вам ещё быть?.. — усмехается, выталкивая вместе со смешком дым. — Ваш дом, где хотите, там и ходите. — Наблюдение за сном молодой девушки — довольно двоякое занятие со стороны мужчины. Не хочу нарушать личные границы и ставить её в неловкое положение. — Вот оно как… Похоже, их крохотные квартирки не располагают к перемещениям, когда есть гости. Очередное веяние вежливости скрывает банальную возможность наступить на чужое лицо. Однако очевидное несоотвествие быстро приходит на ум, и Кисаме кривится в ухмылке. — Когда вы жили со мной, вас это не смущало, Итачи-сан. С расстояния не видно, вздрагивает ли в его лице неловкость, но Хошигаки готов поспорить — нет. — Как и вас. Отразит и настоящую атаку с немногословным изяществом. Кисаме, не сдерживаясь, прыскает, обличает удовольствие от взаимных поддёвок и непробиваемой холодности. Хриплый смех разносится в тишине зимы надрывным карканьем. Мог ли угадать тогда, что за смазливым лицом и внешней отстранённостью есть обжигающее пламя резкости и интеллекта?.. — В таком случае, Итачи-сан, — затушивает с шипением сигарету о перила, отклоняется, — может, я могу вам предложить чашку кофе на своей территории? Как выяснили, обвинений в сексуальном домогательстве мы друг на друга не строчим… Хотя на Итачи за один вечер определённо стоит. Только Хошигаки не любитель кляуз, как и жалоб на то, что есть ещё в этом мире люди, от которых дымятся мозги вместе с либидо. — Благодарю за приглашение. Однако кофе я уже выпил. Не велика беда. — Составить вам компанию для утренней прогулки? — Кисаме упирается вытянутыми руками в перила, ждёт толчка для действий. Поскрипывают кожей перчатки. Ветер просвистывает под крышей. За волнением черноты волос заметно, как прикрываются умиротворённо веки, закрывают безжизненно-слепой взгляд. Улыбается. Определённо. — Буду рад. Хошигаки скалится — аж мускулы задубевают, настолько редко держат симметричное осклабливание в улыбке. — Подождите немного, сейчас спущусь. Отталкивается от перил, летяще разворачивается, скрипя тапком по бетону, и заныривает обратно, чтобы подбить ступни в ботинки. Дымящаяся чашка с кофе подождёт. Когда уже спускается по лестнице, грохоча промёрзшим железом ступеней, чёрная фигура отпечатывается на белом окружении за перилами — подходит ближе, встречает. Внимание Итачи невольно льстит, оглаживает. Едва расслабившиеся губы снова тянутся в предательской улыбке, и Кисаме не успевает стереть налёт довольства с голоса: — Вчера нам не удалось как следует поговорить, — прямолинейно-лично, не пряча за дребезжанием перил. Едва подошва касается заледенелого гравия, Итачи протягивает руку и находит чужой локоть. Без лишних предисловий, сигналов-касаний. Остаётся только оттопырить для удобства. — Вы огорчены? Кисаме прислушивается: к ощущениям внутри, хрусту шагов по гравию, скрипу куртки. Итачи ступает рядом, но на этот раз несколько ближе. Сокращает дистанцию. Видимо, из-за того, что обхватывает локоть при повороте. Подол пальто хлопает по ноге, плечом к плечу. — Не думаю, — выдыхает Хошигаки, открывая перед ними калитку с лязганьем. — Ситуация не слишком располагала. — Торопиться некуда. Кисаме скашивает взгляд из-за плеча. Клуб пара из чужого рта разрезается решёткой. Примёрзшая улыбка вздрагивает на губах. — Вы правы, некуда. Странное ощущение — не торопиться. Мерно плыть в течении, наслаждаясь каждой неспешной секундой, дрейфовать мимо пейзажей. Наслаждаться моментом. Так умиротворённо скрипят вёсла в уключинах при подъёме. Сиплый дедовский голос командует “табань”, и дерево хрустит, трещит, затем — тишина. Подёрнутый движением туман распугивается гребком ладони по воздуху, мир вокруг застывает. Бьются мелкие волны о борт, хлюпают под днищем. Спокойное умиротворение. Общество Итачи невольно напоминает былую рыбалку с дедом: чуть взволнованной суеты, нетерпения впотьмах раннего утра, скрип осторожных шагов по половицам, затем отлаженно-привычный сбор на берегу и дремотное расслабление. Прикрыв глаза, Кисаме будто взаправду затягивает носом солёно-холодный запах моря, но открывает и осознаёт — нужно прожить достаточно долго, чтобы научиться плыть без лодки. Заснеженно-белое окружение проплывает мимо покатыми очертаниями сугробов. Кренят угольные ветки под тяжестью деревья, редкими водопадами срывается россыпь снега. Их шаги поскрипывают по вытоптанной дороге тихо и спокойно. Под боком греется чужое тепло руки. Итачи придерживает его локоть, ступая плавно, неторопливо, и Хошигаки вливается в заданный темп. Не спешит. Совсем недавно мертвый парк с чёрно-желтыми осенними тенями превращается в кристальную белизну плавных очертаний. Застывшая вода, холодная, насыщенно синяя, утопает в мягком провале сглаженных снегом берегов. Их контрастно тёмные фигуры проступают в зимней светлости, отражаются в пруду. За припорошенными палками камыша и рогоза, вздрагивающих от каждого порыва ветра, они размеренно ступают в зеркале тёмной воды. Кисаме ловит краем глаза, как у шагающего рядом Итачи в отражении также плавно подёргивается подол чёрного пальто, покачивается хвост. Целая картина. Был бы художником, вывел бы углём очертания. — Кисаме-сан. Хошигаки смаргивает, отводит взгляд от воды, переводит на профиль рядом. Капли льда на кончиках ресниц от дыхания. Человеческая краснота на скулах, переносице и кончике носа. Живость соседа, в отличие от его идеального отражения в пруду, радует чем-то тёплым — не идеальный, настоящий, живой. — Да? — В этом парке есть рябина? Вопрос застаёт врасплох. Кисаме нахмуривается, морщится, стараясь вспомнить. — Вроде бы… Да есть, наверное. А вам для чего? — Птицы. — Хотите покормить?.. — Для начала, просто услышать. Странное желание. Слуха сосед не лишён ни в одном из смыслов, да и птицы вроде бы не перевелись в городе. Кисаме оставляет пояснение без комментариев, пытаясь самостоятельно понять причинно-следственную связь. Итачи будто чувствует его напряжённые размышления. — Возле дома их не слышал, — вкрадчиво заговаривает он. — Занятия с Сакурой навели на эту мысль. Кисаме усмехается. — Похоже, с занятиями по вокалу у неё туго, раз вы решили послушать птичек... — Вовсе нет, — обрывает. — Тематика выбранной песни связана с ними. Дорога тянется, сворачивая за деревья. По правую сторону примечается провал — вытоптанная тропинка в глубину парка берёт начало между двух сугробов. Беглый взгляд, и нотка авантюрного веселья берёт своё. В спокойном море интересно иногда последовать за острым спинным плавником. — Ну что ж… Пойдёмте искать рябину, — посмеиваясь, Хошигаки уводит шаг правее. Отражение тёмной фигуры отдаляется от волнующейся воды, сходит с ограниченного снегом полотна. Притоптанный бугор достаточно высоко располагается над уровнем дороги. Кисаме пригибается, избегая оплеухи от ветки сбоку, и сгорбленно перепрыгивает на возвышенность тропки. Итачи чутко улавливает активное движение: притормаживает, отпускает локоть. Кисаме оборачивается, ловит тень замешательства в лице. И неоконченный жест чужой руки подсказывает. Подаёт руку — подныривает своей голой ладонью под ладонь, затянутую в ледяную кожу перчаток. В контрастности чёрно-белого заметно, как вздрагивают плечи. Клуб пара изо недвижимых губ вырывается резче. Мёртвый взгляд не поднимается от дороги. Жест принимает. Крепко обхватывает ладонь, опирается. Хошигаки рефлекторно страхует: позволяет нащупать мыском ботинка бугор, тропу, запрыгнуть следом, но, ещё не зная куда ступить второй ногой, Итачи цепляет сугроб рядом. Приготовленная в распахнутом жесте рука сразу твёрдо врезается в рёбра под пальто. Выбитый выдох из лёгких врезается в морозные ресницы. Льдинки оттаивают. На секунду замирают. Итачи проверяет устойчивость, Кисаме — ровность дыхания. — Вы инициативно подходите к вопросу поиска, — густой тембр в кадык, до подпрыгивания. — За многочисленные прогулки по этому парку вы так и не нашли, где поют птицы, — усмешка по привычке. — Изучим то, где вы не были. В начале тропки совсем мало места: сверху ветки хотят сбросить балласт, справа — барханы снега распростираются трясиной. Бегло оценив расстояние от макушки до низко опущенных веток, Кисаме шикает, сгорбленно и валко отступает. Поддерживает на вытянутой руке за ладонь. Помогает, где нужно. Аккуратно спускается, прощупывает шагами расчищенный путь. Когда появляется небольшое пространство для двоих и пологие сугробы, пальцы ослабевают, отстраняются. Итачи резко перехватывает за запястье. — Лучше руку, — поясняет так же скупо. — У вас перчатки холодные. Опущенный в сугроб слепой взгляд гипнотизирует снег всего секунду. Скрип перешагивания для устойчивости, шорох пальто. Кисаме беззвучно посмеивается, отворачивается в сторону — Итачи без промедлений стягивает с ладони перчатку за средний палец. Чувство, что совсем по-детски разводит. Только вот Итачи-сан может развести потом на отрубленные пальцы — тоже по-детски. С кожаным скрипом пережимает в другой руке перчатку и слепо протягивает руку. Как для рукопожатия иностранцев, право слово. Хошигаки вольно обхватывает сухую ладонь снизу, по ребру, переворачивает. Спектр оттенков становится шире: чёрный, смугло-коричневый, бледно-голубоватый, белый. Смутно знакомое чувство поднимается внутри первичной неловкостью: защитно ироничной ухмылкой, уводом взгляда, на проверку более тесным сжатием пальцев. Нет, всё же слишком узко идти рядом. Кисаме ступает вперёд, держится первее. Под хруст шагов не слышно, как прокашливается. — Метров через десять тропинка расширяется, — из-за плеча объясняет. — Хорошо. Хорошо, хорошо… Кисаме хмыкает себе под нос, застилая паром обзор на заснеженные деревья. Невольно перебирает пальцами по чужой ладони. Хочется потянуться за сигаретой, но рука занята. Они неторопливо минуют короткую тропку до внутреннего круга дорожек — люди нетерпеливо готовы срезать через непролазные дебри снега, не дожидаясь свороток. Вероятно, поэтому Итачи и проходит мимо развилок: подход к ним на другой стороне парка по дорожкам, а из этой части только по тропам. Ступая на вычищенную и широкую дорогу, Кисаме думает, что, в общем-то, мог повести Итачи человеческим путём. Но, когда оглядывается, губы сами тянутся в ухмылке, и причина становится яснее, чем погода: наверное, тогда бы не увидел его таким. Итачи неловко и с определённой долей опаски, скрытой за поджатыми губами, нащупывает ботинком плоскость. Волосы, не терявшие презентабельного вида при обычном хождении, треплются, резинка на хвосте ослабляется. В свободной руке, как перьями, торчит сжатая перчатка. Бледные пальцы сжимают смуглую ладонь, то ли держась, то ли опираясь. И вправду живой, не пластмассовый. Чувствуется тепло кожи, перекатывание суставов. Видна складка между бровей от сосредоточенности. Хорошо перенимать гармоничное спокойствие и уравновешенность, но ещё лучше — задаром отдавать немного нестабильности и новизны. — Не промочили ноги? — Не врезались в ветки? — в ответ. Кисаме усмехается. Видимо, неожиданная смена курса не в духе Итачи. — Вы бы почувствовали, — оглядывает, поднимает интуитивно руку, когда Итачи подступает ближе и держать ладонь внизу для поддержки становится странно. — Вы злитесь? Ослабленный хвост соскальзывает вперёд по плечу. Очевидность не самого опрятного вида приходит без зеркал, лезущими выбившимися прядками по скулам. Касание тёплых пальцев выскальзывает, оставляет после себя морозную пустоту зимы. — Разозлить меня довольно тяжело, как и оскорбить, — холодно отзывается и стаскивает уже вторую перчатку. — Агрессия не даёт нужных результатов, дезориентирует. В руках места не остаётся для перетягивания хвоста. Чёрная пара с кожаным скрипом протягивается вперёд. Кисаме с хмыканьем забирает перчатки. — Значит, вам понравилось? В этом есть нечто медитативное: стягивание резинки, прореживание густоты волос пальцами, волны откинутых блестящих прядей. Недвижимо-замерший взгляд под изгибом ресниц. В лице Итачи будто замирает каменная резкость и вместе с тем плавность: малоэмоциональная сглаженность, неживое направление взгляда сквозь окружение, и волнение длинных локонов, сцепленных на концах влагой до остроты игл. Контрастный. Кисаме чувствует, что вглядывается в его лицо дольше обычного. Поводит челюстью, насильно отклеивает взгляд и воровато оглядывает округу, будто кто-то может заметить. Перчатки уталкиваются в глубину кармана взамен пачки и зажигалки. — Смотря что именно, — отзывается с промедлением Итачи под первое чирканье. — А что, есть несколько вариантов? — зажав в зубах сигарету, хмыкает Хошигаки и скашивает глаза при подкуривании. — Идея прогуляться была неплохой, а всё остальное подкачало?.. — Вы любите уколоть себя, — не предположение, факт. — Но я нахожу показательным ваш способ поиска. — В каком смысле?.. — с затяжкой. Щёлкает резинка, на периферии зрения хвост волос сползает с плеча обратно за спину. — Вы уверенно шагаете вперёд, когда не знаете куда идти. Даже если решение не самое удачное и удобное, вы принимаете последствия, — Кисаме с недоумением поворачивается на слова. — Ищете не чтобы достигнуть цели, а чтобы проверить тот или иной путь. Довольно рискованный и малодейственный, но интересный способ. Полупрофиль Итачи замирает, отпечатывается на белом пейзаже. Хоть ослепни, всё равно придётся смотреть. — Это вы сейчас намекаете, что рябины здесь нет, или решили проанализировать меня как личность? — хилый смешок. Итачи поворачивается. Мёртвый взгляд врезается в кадык. Приходится сглотнуть. — Чтобы проанализировать, нужно намного больше, чем сейчас. Это лишь рассуждение. Кисаме смотрит. Чадит сигарета в губах, торчат чужие перчатки из кармана, подтаивает снег, всё же попавший в ботинки. — А вы? Наверное, стоит сменить тему или съёрничать, но, на удивление, совсем не хочется. Тёмные брови приподнимаются, вздрагивают ресницы над недвижимой радужкой. Как часто за всей глубокосмысленностью рассуждений его спрашивают о нём самом?.. Пара секунд повисает в густом скрипе заснеженного парка. — Не иду на поиски, не зная, где могу найти результат, — голос понижается, становится тише. — Если иду, то уже точно знаю все дороги. Планирую, рассчитываю. Боюсь находить новые пути, ещё не зная, к чему они ведут. И вправду не любит резко менять курс, слишком продуманный. — Ну со мной же пошли, — по-простому усмехается Кисаме. В этот раз отклик эмоций проступает резче, контрастнее: брови незаметно изламываются, прокладывают между собой складку, вздрагивают уголки губ. А потом — плавно сглаживается. Итачи научено поднимает слепой взгляд на чужое лицо. — С вами пошёл, — как эхом. Cовсем блёкло. Кисаме интуитивно выдавливает улыбку — осторожную, чуть печальную, но тёплую. Понимает, как сложно идти за кем-то, не зная последствий и результата. Сейчас даже лучше, чем когда-либо. — Значит, хорошо вёл, — разбавляет вкрадчивым смешком и отнимает сигарету из губ, — вы даже ноги не промочили. Уже неплохо. — Этого вполне достаточно, — Итачи прикрывает глаза, даёт скользнуть по губам знакомой улыбке, остро-незаметной. — Однако, если говорить о вещах, которые мне могут не понравиться, то я бы отметил легко въедающийся запах дыма в кожаные изделия. Кисаме цыкает с усмешкой. — Не переживайте, Итачи-сан, я убрал перчатки в карман. Не провоняют. — Вот как. Найдя ровную дорогу, он уже не нуждается в его руке, однако некоторые жесты врастают в привычку. Поскрипывает плавный шаг, бледная ладонь аккуратно и естественно подныривает под локоть, расслабленно опадает на шуршащий рукав. В этот раз точно нет поворота, а дистанция такая же минимальная. Итачи встаёт по левую сторону, деликатно обхватывает за сгиб локтя с удобством и расслабленностью. Кисаме только успевает переложить сигарету из одной руки в другую. — Более нареканий не имею, — обозначает, и Кисаме склабится в улыбке, как довольный подросток. — Пойдёмте. И как ему отказывать, если придётся — непонятно. Смазывает, как дверные петли — жирно, добротно — случайно оброненными эмоциями, реакциями, а потом стальным пальцем насухую шкрябает внутри. А уже не заскрипишь, не завоешь. Внутри опять расползается тёплое, горячее, неподконтрольное. Нет сил задавливать и охлаждать, только тянуть дурную улыбку, радуясь, что не видит. Но определённо чувствует. — У вас сегодня хорошее настроение, — отмечает, когда ступают неторопливо вперёд. — Вчера получили приятные новости? — Хрен бы там, — оскал не стирается, хоть наждачкой по зубам. — Сплошная гадость. — Вы оптимистичны. — Нисколько. Он затягивается, вбивая сигарету в уголок губ, медленно выпускает клубящийся дым изо рта. Общество Итачи поднимает ему настроение — неопровержимый факт. С Итачи действительно хорошо: дома за ужином, на прогулке, в кафе. Кисаме долго и упёрто считает, что то магия характера соседа, который легко и непринуждённо подстраивает атмосферу общения под нейтрально-положительный лад, но обманываться долго не получается. Хорошо самому Хошигаки. Просто от его присутствия. Радостно иногда думать, что задел, оскорбил, выбил неожиданную эмоцию. И радость эта… Забыто мальчишеская, подростковая. Кисаме считает, что все в своё время переболевают этим дерьмом, тыкаются вхолостую в разные способы проявления внимания. А нет, случайный нарыв, оцарапывание чего-то личного, спрятанного внутри, и пробивает снова. Долго Хошигаки не чувствует этого, очень долго. В его возрасте кажется, что и не повторится, останется тёплым налётом на воспоминаниях о первых школьных симпатиях. Хрупкое, запальчивое, сумасбродное чувство битым осколком режется внутри. Признавать его и хочется, и нет. Глупо бежать от очевидного, но и оставлять это в том же виде, что был двадцать лет назад, нельзя. Они скрипят по дорожке размеренными шагами. Итачи молча держит его за локоть, Кисаме походя курит, улыбается самому себе, иногда вздрагивая уголком губ в более привычной ухмылке. Ощущает себя на редкость невероятно счастливым мудаком. Аж на зубах скрипит от омерзения. — А что за тематика песни? — старается переключиться от хреначащего внутри фонтана дурной радости. Чмокает в последний раз бычок в фильтр, тушит в пролетающей мимо крупной снежинке. — Журавлиная благодарность*, — отзывается под боком Итачи. — Одна из её вариаций. — Дайте угадаю, — проверяет, что не осталось тлеющего уголька на кончике, сминает в пальцах и отправляет в карман. — Цуру-нёбо*?.. Итачи мягко улыбается, прячет по привычке за волнением волос изгиб губ. — Ваша догадливость как и прежде на высоте. — Выбор, очевидно, делала Гобо: вряд ли ей бы понравилось страдать по старикам, а не по бедному, но красивому парнишке. — В сказке не говорилось о его внешних данных, — разумно поправляет. — Однако в чём-то я согласен с вами: более молодой аудитории для прослушивания будет интереснее интерпретация взаимоотношений пары, нежели взаимоотношения на основе родственных уз. Разумеется. Если страдать, то по возвышенно-нереалистичной любви, по символичным поступкам, которые в жизни делают раза два, не больше, и по грустно-тоскливой концовке, где все друг друга также любят и ждут, но злой рок судьбы неумолим. Но со временем сказки остаются только сказками: не хочется ощипывать перья зазря, углядишь в бедном селянине глупость, наивность и лентяйство, в самом наказе и поступках журавля — самонадеянную дурость. Да и разбежавшись, люди быстро друг о друге забывают, лишь изредка, упомнив обиду, кривятся. А по молодости все такие — журавлики, не щадящие крыльев. Через пару лет не крыльев, взгляда на людей жаль. Кисаме хмыкает. В чувствах не из сказок понамешано куда больше, чем слепая самоотверженность: горечь, осторожность, опыт, расчёт, тяга, привычки, взгляд на мир. С ними сложнее ощипывать перья, больше думаешь стоит ли оно того, а ощиплет перья себе человек за стеной, будь на этом же месте или улетит, крякнув жирной уткой. Хорошо быть молодым. Молодых не дезориентирует обычная радость от чужого присутствия, не страшит и одновременно воодушевляет. Гобо, вон, совсем не боится залезть к непонятно кому в машину, протащить через всю Японию торт, только потому что усердно старалась над сиропом. — Как вам вчерашняя “репейная благодарность”? — вспомнив Сакуру, Кисаме ухмыляется и поглядывает искоса на Итачи. — Выдала мне целую лекцию, как ей было непросто... — Получилось хорошо, — коротко комментирует. Явно не разорится на подробный отклик. — Жаль, что ей не получилось вручить торт адресату, но, как понимаю, он бы в любом из случаев оказался у меня. Зря Гобо запиналась и несла чушь — от Итачи-сана правду не скроешь, как не маскируй. Кисаме шикает смешком в сторону. Смех, как затяжка и выдох — густым паром в скрещенные ветки над головой. — Думал, у неё упрямства хватит на подольше… Быстро раскололась. — Она не говорила, что торт предназначен не мне. Было без этого очевидно, что он для вас. — И заморочилась же, — кривится. — Это не удивительно, — флегматичные нотки в голосе Итачи подёргиваются странной интонацией... Иронии? — Вы вызываете у неё сильные чувства. Сильные чувства, как правило, необходимо облекать во что-то материальное. Так проще их переживать. Сменившийся тон привлекает внимание: Кисаме с интересом поворачивается к профилю Итачи, разглядывает подсохшие на морозе губы, расслабленные брови. — Сильные чувства?.. — усмехается. — Вот оно как… Видимо, ей её новый нос не пришёлся по вкусу. — Полагаю, наоборот. На мгновение тонкие губы вздрагивают, растягиваются в незаметной усмешке, но тут же стирают её. Кисаме вскидывает в удивлении брови. — Вы ей нравитесь, — выровняв эмоции в лице до статичного спокойствия, подытоживает. — Вы достаточно её задели, чтобы она реагировала таким образом. Конечный вывод повисает в воздухе. Затем — вызывает смех. — По её голосу определили?.. — прыскает Хошигаки и, совсем теряя субординацию, невольно бодает в покачивании плечом. — Сомневаюсь, Итачи-сан. Думаю, вы спутали симпатию с разумным страхом. Побаивается девка. Вздрагивания Кисаме встречаются Итачи буфером — смягчаются, сглаживаются. Пока одни глаза прищурены от смеха, вторые — умиротворённо прикрываются при осторожной улыбке. Ладонь проскальзывает дальше локтя, обхватывает крепче. Итачи полноценно берёт его под руку. — Можете считать, что по голосу, — без боя сдаётся. — В симпатии могут быть задействованы не только положительные чувства, страх в том числе. Влюблённость довольно неоднозначное состояние, иногда сложно понять, чем оно вызвано. Влюблённость. Случайное слово, брошенное на мороз, укалывает ледяной иглой. Рокочущий смех быстро стихает, остатки начинают надрывать связки. Кисаме, вдохнув ненароком много холодного воздуха, переходит на кашель. Нужно меньше курить. — Ну уж не тем, что вам ломают нос… — между сиплым откашливанием, вставляет слово. Итачи отворачивается, поправляя лезущие волосы в лицо, говорит в сторону: — Кто знает. Чувства — важный пласт в любых взаимоотношениях. Одно неразрывно связано с другим, и иногда по итогу даётся не тот результат, которого можно ожидать. Кашель царапает горло отвратительно долго. Приходится сглотнуть через силу, чтобы смочить раздражённые стенки вязким и сопливым. — Что ж, если даже это так, то соболезную, — долго борясь с собой, Кисаме сплёвывает в сторону. Уходит от темы. — Мне прилипчивые школьницы не интересны. — Вы предпочитаете длинноволосых, помню, — облекает изяществом неосторожный побег от разговора, перестукивает пальцами по рукаву. — Но это всего лишь моё предположение. Уверен, Сакура вскоре разберётся в своих чувствах самостоятельно. Осмыслить странное окончание и утверждение не удаётся — в нескончаемой белизне дороги прорезаются очертания скамеек и алых всполохов. Другая небольшая аллея в парке, посреди которой замирают непонятные скульптуры. — Мой малодейственный способ поиска дал плоды, — чуть склоняясь к Итачи, оповещает хрипловатым голосом и ухмыляется. — Зря боялись, Итачи-сан. Пар от дыхания касается щеки, сносится мутным мазком по черноте волос. — Страх — это лишь одно из чувств перед неизвестным, — парирует, не вздрогнув. — Не основное. Кисаме разглядывает его профиль вблизи, подмечает детали. Определённо меняется дистанция. Расстояние стирается, лишний шаг, не рассчитанный наклон — столкнутся. Чириканье доносится со стороны. Рябины концентратом красного в чистоте окружения высажены в одном месте аллеи: достаточно далеко от скамеек и скульптур, но достаточно близко, чтобы насладиться не однотипным видом замершего парка. Они выходят на аллею со стороны, подчёркивая одинокостью фигур ранний час. Вдалеке режутся маленькие силуэты стариков на скамейках, им ещё интересны прогулки с утра, но в остальном окружение замирает в благостном спокойствии. Кисаме подводит их к костистым веткам, склонёнными под тяжестью гроздей. В радиусе дерева кровавым побоищем мажутся растоптанные ягоды, провалы чужих ног и мелкие узоры из птичьих тропок. Вымощенная дорога аллеи подметена и избавлена от остатков жизнедеятельности пернатых, но на снегу видятся следы человеческой благосклонности — замороженные корки, семечки. От голода явно никто не помирает. Мелкие птички перечирикивают, порхают с ветки на ветку, на соседних деревьях обозначаются более недовольные собратья. С оглушительной резью каркает ворона. — Ну… не журавли, — поджимает губы Хошигаки, оценивая волнение сверху. Остатки снега ссыпаются с сучьев. — Поют лучше, чем журавли, — выдыхает паром Итачи, вслушиваясь. И вправду хочет послушать тонкое чириканье, прерывающееся улюлюканьем, карканьем и хлопками крыльев. Кисаме хмыкает, припоминая, что крики журавлей что-то из разряда чаечного ора, и скучающе обводит аллею взглядом. Минуту стоят в молчании. Слушают. Затем тепло под боком осторожно выныривает из-под локтя, и Хошигаки переводит взгляд на отмеревшего Итачи. Лезет в карман, достаёт с полиэтиленовым хрустом упаковку с булочкой из минимаркета. — Хотите? — вскрывая, интересуется вполголоса и отщипывает от зарумянненого бока. Слева теперь непривычно холодно. Ладонь заныривает обратно в карман, стараясь найти потерянное тепло, но внутри только мелочь и плёнка от прошлой пачки сигарет. — Позавтракаю позже, — усмехается Кисаме. Итачи безразлично прикрывает глаза. — Если успеете что-то отобрать, — в его руках даже хлеб крошится изящно-приятно: тянется за щипками пальцев, рвётся и лёгким движением выбрасывается вперёд. Был бы птицей, однозначно бы клюнул. Хотя Кисаме, и будучи человеком, клюёт: на холодно-нейтральные поддёвки, спокойную и уверенную речь, на плавное мановение рук. Хошигаки со стороны оглядывает Итачи, до боли в скулах тянет улыбку. Как же хорошо. — Тут скверная конкуренция, — отмахивается, посмеиваясь. — Пусть поборются между собой, кто урвёт больший кусок из ваших рук. Пара птиц спускается на снег, прыгает, крутя головами, и вкрадчиво поклёвывает предложенный хлеб. Поднимают маленькие головки, смотрят глазами-бисеринками, ловя взгляд человека. Но в ответ — глухость тёмной слепоты. Итачи смотрит сквозь мелкую жизнь, по инерции отрывая следующий кусок от булки. — У вас бы не было конкуренции. Двоякий ответ, как и прежде, вызывает ухмылку, но уже не открытую. Глядя на профиль Итачи, он в который раз останавливает внимание на его чёрных глазах, полуприкрытых ресницами. Кисаме привык — слепота не портит ни внешне, ни внутренне его, однако царапает неестественностью, неправильностью. Ведь он не слеп. Не в полном смысле этого слова. Желание быть увиденным — запальчивое, эгоистичное, мимолётное. Без него можно прожить и забыть о нём, задвинув на задворки сознания. Забыть о том, как иногда ломано, урывчато двигается Итачи, как искусственно замедляется — нельзя. — Итачи-сан, позволите личный вопрос? Из хрипло-смеющегося голоса холодным ветром выдувается насмешливость и саркастичность. Бледная ладонь на секунду медлит у упаковки, не приминает с хрустом. — Какого рода? — О ваших глазах, — честно. Густой клуб пара выносится из ноздрей, поднимается в красноту гроздей ягод. — Спрашивайте. Кисаме нахмуренно изучает его профиль: оценивает, хочет ли говорить об этом или нет. Ничего не вздрагивает в отстраненной маске, не пробивается ненарочной реакцией. — Как… Заговаривает и резко смыкает губы, поигрывает желваком, отводит взгляд к рябине. Выдыхает с посвистыванием меж зубов, чиркает зажигалкой в кармане. Возвращает взгляд. — Что говорят врачи? — с трудом подбирает слова, оттого они звучат невольно тише, аккуратнее. — Прошло довольно… Довольно много времени. Не посчитайте, что я лезу не в своё дело, просто… Хочу узнать о вашем состоянии. Итачи слушает. Замирает, трогая уголок упаковки, не создаёт громких звуков. Медлит. Кисаме жадно всматривается, вгрызается, пробует заметить малейшую реакцию. Не стоило спрашивать. — Извините, давайте не… — порывисто хочет обрезать тему, отворачиваясь, но упаковка в чужих руках хрустит громче. — Не извиняйтесь за то, в чём не виноваты. Итачи смаргивает медлительность, опускает голову. Скручивает в пальцах пустой отрезок прозрачного пакетика, упаковывает остатки. — Вы не задеваете меня этой темой, — холодно-последовательно, как приминание уголков, движение сжатыми пальцами по краю. — Она очевидна. Времени прошло много. Ощупывает упаковку, проверяет, что не разогнётся открытый верх. Убирает в карман. — Я до сих пор слеп, — Итачи прикрывает на мгновение глаза, поворачиваясь. Кисаме с вниманием смотрит в его спокойное лицо и не вздрагивает, когда встречается с расфокусированным взглядом сквозь себя. — Было проведено уже три полные диагностики моего зрения, но диагноз не изменился. — Истерическая… — вспоминает, и Итачи завершает: — Амблиопия, верно. Природа потери зрения не физическая. — Ваш курс кончился, — Кисаме выдыхает. Оценивать в анфас эмоции чуть проще, нежели пытаться угадать сбоку. — Я полагал, что… Что в этом кроется причина. Разве нет?.. — Причины глубже, — кратко, поджав губы и дёрнув подбородком. Но затем, моргнув, Итачи расслабляет нижнюю челюсть. Вздрагивает кадык над шарфом. — К сожалению, пока что не удалось их найти. — Вот как… Очевидно, если бы были сподвижки, он бы узнал. Кисаме расслабляется в плечах, выдыхая, но внутри оседает ледяным — Итачи и не должен его оповещать о своём здоровье. Если не спросить, вряд ли можно узнать о незначительных результатах, если будут. Узнать, плохо ли ему, хорошо. Другой вопрос — хочет ли он, чтобы он знал об этом. Личное. Хрупкая плоскость, на которую неизвестно — можно ли вступить размашисто-широким шагом и не провалиться под лёд или осторожно затронуть мыском ботинка край и утопнуть в ледяных водах закрытого. Кисаме раньше прошагивал по этому пласту легко, играючи, не боясь провалиться. Теперь, когда ставки поднимаются и причины становятся очевидны, боится вступить не туда. Красные всполохи рябины дополняют картину контрастов: белизна снегов, чернота одежды и волос, алые заиндевелые грозди. С Итачи из одноцветия жизни, различимого лишь по оттенкам серого, всё постепенно набирает в насыщенности. И вновь налитые краски не хочется терять: ни в окружении, ни в чужом лице, ни внутри себя. Влюблённость — глупая журавлиная сказка, в которую сложно поверить вновь. Но почувствовать — запылённо, неловко и едва проснувшись — определённо возможно. Кисаме смотрит и чувствует. Кажется, что впервые за долгие десятилетия. Чувства после апатии, как глоток воды после обезвоживания: настолько яркие, живые, превосходные. Их мало и много, ими можно манипулировать и совсем потерять над ними контроль. Наверное, поэтому это больше, чем секс. Больше, чем рядовое желание поговорить, затянуть беседу. Больше, чем запомнить имя и произносить его с интонацией, которая больше ни разу не повторится ни в одном слове. Кисаме поджимает губы в обычной усмешке. В этот раз смеётся над собой — не знал, что угораздит так внезапно и в этой жизни. Приятно. Взгляд опускается от пусто-чёрных глаз ниже: по шарфу, глянцевому блеску пуговиц на пальто, на бело-красные руки. — Замёрзли? — шагает ближе, зарываясь в карман за перчатками. Шмыгает носом в сторону. Итачи интуитивно поднимает ладони: наливаясь краснотой на суставах, кожа бледнеет, обнажает голубую схему вен. Кисаме вытряхивает из кармана скрипящие перчатки, думает вложить в чужие руки, но бездумно тянется сам на них одеть. Пальцы, едва вздрогнув, касаются его руки в ответ — льдом. Как на пороге квартиры: будто ненароком, аккуратно. Кисаме замирает. Итачи холодно ощупывает его ладони. — Могу уточнить, Кисаме-сан? — Да? — Вам… — заговаривает медленно, но пауза возникает. Подчёркивает осторожность и продуманность формулировки, — ...некомфортно из-за моего зрения? Как ловит в капкан, долго заманивая — невесомо мажет подушечками ледяных пальцев по ладоням, касается. Знает, что не вывернется. Кисаме неотрывно смотрит на их руки: как зажимает у себя в кулаке треклятые перчатки, как проступает пястая по тыльной стороне бледной ладони, петляет вена по костям кисти. — Раньше — пугали до чёртиков, — признаётся, усмехнувшись, но взгляд не поднимает. — Сейчас привык. Даже как-то… Не знаю. Сложно представить, что вы на меня посмотрите. Смело поднимает глаза. Итачи смотрит прямо на него. Затушенный карий цвет, сконцентрировано суженные зрачки. Но мгновение — снова расширяются. Пробует по памяти фокусировать зрение на том, что должен видеть, как дать картинке чёткость. Сломанная линза фотокамеры. Кисаме не даёт бровям изломиться в жалостном изгибе, мускулы в лице дрожат. — Жалеете меня? — говорит покойно-однотонно, но режет по живому. — Жалость такое же одно из чувств, как и страх. Итачи бесконтрольно реагирует: вскидывает брови, даёт округлиться глазам, чтобы радужка вывела из-за век тёмный круг. Его же оружием. — Но не основное, — хмыкает Хошигаки. — Много разного вызываете, Итачи-сан, но жалеть я вас вряд ли буду без нужды. Ему не жалко Итачи тогда, стоящего в магазине у полок и безрезультатно ищущего банку еды. Не жалко, когда оступается, задевает случайно сугроб. Не жалко, когда ощупывает и спрашивает, что он принёс. Это определённый образ жизни — непривычный, чуть угловатый и странный для зрячего — но он такой, как он есть. Всё, что ему хочется — чтобы Итачи попросту было комфортно. Также хорошо, как ему каждый битый час в его компании. Итачи, сам того не ведая, дарит ему пресловутое “хорошо”. Хочется отплатить тем же. Брови опускаются, опускаются ресницы на недвижимый взгляд. — Ваша честность поражает, — холодные руки накрывают полновесным касанием. Жалобно поскрипывают перчатки в сжатых пальцах. — Вы действительно не потерпите лжи. Кисаме теряется. — Все мы врём, Итачи-сан, — неуверенно дёргает уголком губ в ухмылке. — Все, но по-разному, — смаргивает снег на ресницах. — Кто-то строит иллюзии, кто-то живёт в них. Вы говорите прямо то, что мне вряд ли кто-то скажет ещё. Мои же собственные слова выставляете так, как бы я никогда не услышал от себя. Ладони ласково оглаживают: проходятся по тыльной стороне, подныривают пальцами. Аккуратно забирают перчатки. — Вы говорите, что я могу быть жутким, пугающим, признаёте открыто, что среди прочего ко мне можно испытывать жалость... — Итачи опускает голову, прячет улыбку, укладывает перчатки друг на друга, чтобы сошлись манжеты. Кисаме ошарашенно перебивает: — Не воспринимайте остро, это… — Я не расстроен, — плавно, но гордо поднимает голову, подчёркивает острый подбородок. — Я восхищён. В чёрных потухших глазах, как искрами — смешинки. Итачи по-деловому сухо прижимает перчатки, держит осанку, но в по-тёплому прорезавшейся улыбке и лёгком прищуре глаз — черти пляшут. Острый, как лезвие ножа, но по милостивому безвредный. Живой. — Говоря правду и не жалея, вы оставляете меня безоружным, — монотонность голоса подёргивается чуть плутоватым весельем. — Полагаю, мне стоит бояться вас и вашего взгляда, а не вам моего. Неожиданно сменившийся вектор настроения простреливает в ответ — Кисаме улавливает ход мысли и расплывается в ухмылке. — Кажется, вас частенько считали идеальным и хорошим парнем… Не так ли? — Слишком часто. — Они не слышали, как вы шутите про импотенцию и язвите, — хрипловато смеётся, замечая, как отворачивается Итачи в сторону. — Закончили с прослушиванием пения птиц? — Предпочитаю резкое карканье, — усмиряет в голосе улыбчивость, но настроение не меркнет. Действительно контрастный: спокойный, размеренный, плывущий, но поддеть ногтём, в глубине — обжигающий. Кисаме нагоняет его в полшага, подставляя локоть — Итачи рефлекторно обхватывает руку, сохранив деликатное расстояние в сантиметр между плечами, и заговаривает. Не торопятся. Прогуливаются неспешно под костляво-голыми изломами веток, прячут лица в пару от дыханий, изредка склоняются ближе в жесте или в ходе обсуждения. Время идёт: появляются редкие люди на пробежке, вдалеке прорезается детский смех, гул города у краёв парка замывает в природное умиротворение фоновым шумом. Зима не щадит, морозит кончики ушей, скулы, руки, и Хошигаки греет одну ладонь попеременно то в кармане, то тлеющей сигаретой, а другую — близостью чужого тела. Итачи, на удивление, стойко выносит холод. Несмотря на заалевший нос и щёки, приходит к удобно-элегантому решению: поднимает вторую ладонь к руке, перекинутой через локоть, прячет обе кисти в противоположных рукавах, и подаётся во внимании к разговору в сторону Хошигаки. Поза несказанно льстиво оглаживает Кисаме внутри. Объятый локоть как замораживает. Учтиво-выдержанная близость ненавязчиво перерастает в интимно-личную. Обогнув парк по дороге от аллеи, они возвращаются обратно к знакомому пруду. Кисаме примечает скамейку со сломанной доской в спинке и, уже без опаски склоняясь к полупрофилю Итачи, предлагает присесть. — В этот раз без алкоголя, — делано печально хмыкает, но в большей печали отслеживает, как расцепляется кольцо рук под боком. — Вам он так необходим? Итачи ступает мелкими шагами ближе к скамье, нащупывает спинку. Кисаме оглядывает доски и бегло счищает снежную прослойку с сидения одним движением. — Не то чтобы, — садится, обозначает скрипом, что место левее свободно, и Итачи, подобрав подол пальто, опускается. — Просто хреновая привычка. — Мне показалось, что вы стали меньше пить. Кисаме хмыкает, прищурившись, наблюдает, насколько близко садится Итачи. Впритык. Когда-то эта же скамья встречает их вес по разным сторонам, сейчас — рядом по центру. — Всё меньше находится желания и поводов выпить, — смотрит, как закидывается нога на ногу, как привычно укладываются руки в замке и опускаются на направленное правее колено. Рядом с его ногой. — Хотя, если вы предложите снова сходить с вами в бар, я не смогу отказаться. — От алкоголя? — От того, чтобы составить вам компанию. Итачи поджимает губы в скользнувшей полуулыбке. Кисаме, отразив, широко и сыто осклабливается. До чего же хорошо и приятно. Зачем пить, когда пьянеешь утром в парке от чужого полупрофиля. Ни одно пиво так в голову не даёт. — Раз мы говорим на личные темы, Кисаме-сан, — за это утро, кажется, его имя звучит чаще из чужих уст, чем за все встречи вместе взятые, — могу ли задать вам такой же личный вопрос? Хошигаки вольно откидывается на спинку, но ноги шире не раздвигает: левую не сдвинешь, а одну правую — бессмысленно. Оценивает с улыбкой расстояние рук Итачи до своего колена. — Конечно, спрашивайте, — совсем легко. Чудится, что Итачи хмыкает, но он всего лишь поводит головой, убирая волнение коротких волос со скулы. — Как связаны Забуза и Хаку с вашим делом о Вечернем Тумане? Удар под дых. Молчание нахлёстывает холодным порывом ветра. Счастливая улыбка сползает с лица. Глаза Кисаме блёкнут. Не просто личное — больное. Впрочем, как и у Итачи. Вопрос на вопрос. — Вы же читали статьи, — поумерив громкость голоса, отвечает. Нервно покачивает коленом. — Полагал, вы знаете. — Читал, — невозмутимо. — Однако это лишь сухие факты и сторонний взгляд. — А вам нужен причастный? — Нет, — его лицо обращается к Кисаме, скользит мёртвым взглядом по горизонту. — Мне хочется узнать именно ваш. Кисаме вглядывается в темноту слепых глаз. Итачи бьёт без жалости. Как и он. Но всё же есть огромная пропасть между поверхностным интересом, желанием вскрыть едва заживший нарыв, и спокойно-лаконичным вопросом о его прошлом. Имеет право знать. В уме шкрябает гнилая мысль о чёртовых письмах в чужих руках, и раздражение откликом отражается. Вздрагивает на мгновение верхняя губа, опускается взгляд. Ещё бы он не спрашивал — эти двое и из могил протянули грязные руки и схватили за горло. Лучше бы просто сгнили. — Что именно хотите услышать? — тяжело уточняет и, больше не чувствуя вдохновенной свободы, сгребает раскинутые руки со спинки скамьи, подаётся вперёд, горбится. Рука рефлекторно находит в кармане пачку. — Всё, — признаётся без замалчиваний, ведёт головой вслед за шорохом одежд и скрипом. — От и до?.. — мрачно ёрничает Кисаме, вкладывая в губы сигарету и чиркая зажигалкой. — Могу передать тезисно, не о чем тут распинаться. — Тезисно передали общую суть дела журналисты, — Итачи поводит плечами, перекладывает замок из пальцев выше. Чувствует пахнувший мороз да не от ветра. — Мне интересен не ход дела и не приговор. Мне интересны вы, Кисаме-сан. Ваша жизнь. Палец на колёсике зажигалки замирает. Хошигаки с осторожностью оглядывается через плечо. В Итачи нет издёвки — сухая сосредоточенность. В конечном счёте, он должен знать. Как есть. Раз уж волей-неволей коснулся этой стороны его жизни, то должен быть в курсе. Ведь, как ни крути, он уже её часть. Кисаме отворачивается, сильнее зажимает в зубах фильтр. Чиркает зажигалкой. Пламя аккуратным всполохом подпаляет сигарету. — Я познакомился с Забузой в школе. Когда он заговаривает, плечи Итачи расслабленно опускаются. Кисаме затягивается поглубже, упирается локтем в колено и сосредотачивается на красноватом кончике своей сигареты. — Вместе не учились тогда, просто… — мутное воспоминание первой потасовки в парке всплывает перед глазами, заставляет предательски дёрнуть уголком губ. — Просто пересеклись как-то раз, набили друг другу рожи, так и начали общаться. А потом и в старшую школу одну попали, завертелось. Тайные переписки, банды, разборки, хмурый Какузу, вытаскивающий из участка, громыхающий смех по ночам, последние сигареты на троих. Скалятся друг другу острыми зубами, щурятся в улыбках, бодаются плечами. Совсем пацаны ещё. — Как-то сложилось, что у нас обоих в семьях херня была. Понимали друг друга, что ли, были на одной волне. Планы общие строили, делились последним. Кисаме орётся в тот период со своей бабкой каждый день. Хлопает дверьми, сёдзи, что рамы выпадают. Роет сельскую библиотеку, ищет сводки на пузатом компьютере в школьном классе. Забуза чаще находится вне дома, к своему разбитому бараку никогда и никого не приглашает. Просит свою мать не здороваться с ним на улице при встрече. Изредка ходит в больницу навестить свою бабушку с Какузу, у того там же тётка лечилась. — Как закончили школу, рванули покорять столицу: сначала Хоккайдо, затем и Токио. Искали работу, пили, думали как жизнь строить. Снимали квартирку напополам. Сначала интернет-кафе: одна комната, где спят валетом, потом уже — две. Когда снимали первую квартиру в полуподвале, брякали банками пива расслабленно на одном диване. Приходится горбиться на входе, но зато целое помещение, свой душ, свой унитаз. — Потом я ушёл во флот. Думал, подбатрачу, но меня унесло. Уже через полгода пошёл пробоваться на контракт. Взяли. Кисаме заваливается в форме в их квартиру, Забуза криво улыбается. Но поздравляет, хлопает по плечу. — Забузе так же не повезло… — Кисаме хмыкает, затягиваясь. — Я так думал. Предлагал ему тоже попробовать, но ему это было не интересно. У него своя жизнь происходила — по улицам. Я ведь тоже, поначалу, вместе с ним всяким перебивался, иногда участвовал в абсолютном говне… Но я из-за службы быстро вылез, а он — нет. Охранники, вышибалы, коллекторы — подрабатывали, где могли побольше взять, по нарастающей. Кисаме как-то раз ловит, что на улице Забузу подзывает тип с кривой рожей, но внимания не обращает. Разберётся. — У меня появилась постоянная девушка. Жить вместе стало неудобно, и нас развело. Я в свою жизнь погрузился с головой, он — в свою. Он отбивает на пьяную голову Миру у каких-то борзых мужиков на тихой улице. Думал, что мало соображает, но всего лишь на периферии мечущиеся фигуры, скабрёзные фразы ассоциацией всплывают из старых статей, и у Кисаме пелена перед глазами. Недавно потерянная и испуганная, Миру, на удивление, быстро нагоняет покачивающуюся тушу Хошигаки, резво предлагает поужинать и всучивает визитку. Не отстаёт до победного, как липучка. На следующее утро Кисаме с похмельем крутит визитку в пальцах, думает, вспоминает. Рыженькая вроде, ничего. Миру оказывается умной, бойкой. Программирует что-то, не затыкается про коды, языки. Девушка явно не его уровня, но она настолько рьяно заинтересована в Хошигаки, что не видит никаких проблем. Мысли от неё в голове не перекручиваются, голова приятно не пустеет, как в какие-нибудь школьные годы, но её поразительная активность невольно стимулирует самого Кисаме: начать двигаться дальше, думать, выкладываться. Миру даёт стабильность. Спокойную общепринятую жизнь. Забуза впервые здоровается с ней, окидывает с ног до головы взглядом. Спрашивает потом, прикуривая, долго ли Хошигаки будет играться в порядочного мужика. Кисаме хищно-зло скалится, говорит заткнуться. — Пока я устраивал жизнь и карьеру, Забузу нехило помотало: сгребали за всякое, за хулиганство, за драки. Сначала он халтурил на стороне, всё вынюхивал кусок побольше, смотрел, к каким людям пожирнее прибиться. Я думал, со временем пройдёт, не встревал. А потом… Потом появился Хаку. Вежливый, тактичный, тихий, пропахший какими-то сладкими бабьими духами. Миру в восторге от него, они буквально сразу находят общий язык. Кисаме некоторое время шутит, ёрничает, затем оставляет в покое. Видит в этом благополучный итог: Забуза вроде счастлив, на том и хорошо. По первому времени кажется, что Забуза даже успокаивается после появления в его жизни Хаку: меньше влипает в передряги, перестаёт брать говённые халтуры, больше расположен к компанейскому досугу, не скрывая побитую рожу месяцами у себя в конуре. — На время он успокоился, — сигарета тухнет, и Кисаме на автомате выкидывает её в сторону, лезет за второй. — Хаку его как-то… усмирил. Вроде бы всё устаканилось, все по своим углам живут. Но долго это не продлилось. Договорившись о встрече, Кисаме ждёт Забузу за столиком в их любимом баре. Ждёт полчаса, час. Через два он заявляется, прихрамывая. Снова в ту же колею. — Забуза всегда хотел всего и сразу. Искал лёгкий путь. С поддержкой Хаку он, видимо, осмелел, пошёл по более кривой дорожке. Так и попал в клан якудза. Корень. Денег стало больше, самодовольства в ухмылке — через край. Кисаме наблюдает, не вмешивается. Понимает, что не разубедит, когда успех уже в чужих ломано-кривых пальцах. — Через время за ним покорно пошёл и Хаку. Оба ввязли в этом, но гарантировали, что остальных это не затронет. Мол, у каждого своя работа, нечего её обсуждать. Хаку осторожно выскальзывает из их квартиры, оставляя флёр духов. Миру вздыхает и говорит, что не Кисаме ли знать, что дружба строится вовсе не на работе, так что не стоит вставать в позу. А Кисаме помнит свою точную копию на фотографии в старой газете, отрубленный палец. Гадкую ухмылку победителя жизни. Рядом — невинная мелкая школьница. Позже — покачивающееся исхудавшее тело в петле на дереве. Помнит бабку, что всегда плотно подвязывает оби и накидывает на плечи халат быстрее, чтобы не видел. Это не просто работа — культура, образ жизни. Из этого не уйти без последствий и напоминаний. Это затрагивает всех. — Потом вы уже частично знаете, — Кисаме кидает взгляд из-за плеча на Итачи: сидит, слушает, поджимает добела сухие губы. — Я посрался и расстался с Миру, следом поехал хоронить деда на родину. Мне было тогда не до их дел. Как раз ещё и срок очередного контракта на службе подошёл к концу, я не стал сразу подписывать из-за дел, решил за пару месяцев разгрести личные вопросы. Когда Хошигаки возвращается в Токио, жизнь уже не становится прежней: меняет квартиру, оставляя ту Миру, удаляет из банка счёт для переводов бабке с дедом. Работа — последнее, что остаётся. Коллеги при встрече говорят не торопиться. Повторно ему по-любому подпишут контракт, а вопросы с продажей дома имеют свойство затягиваться. — Тут… И подвалил Забуза, — Кисаме отворачивается, окидывает взглядом тлеющую сигарету в пальцах. — Пока я ещё не отошёл от дерьма и не подписал следующий контракт, предложил мне халтурку. Момочи ловит его под предлогом выпить за почивших родственников. Вначале они пьют, перекидываются словами о школьной юности, о его бабке со стальной рукой и мягком, но душевном деде. А потом: “Никаких рисков нет”. — Вы согласились? — неожиданно подаёт голос Итачи за спиной, и Хошигаки вяло качает головой: — Нет. “Я знаю, о чём ты просишь. Но я уже ответил тебе”. — Знал, что параша полная, — Кисаме усмехается, затягивается покрепче. — Не знал, каких именно масштабов, но это было последнее, что мне было нужно тогда. Я его отшил, а через пару недель пошёл по новой подписывать контракт на флоте. Кисаме находится в прострации: знает по памяти всё, стучит без разбора по документам именной печатью, не всматриваясь, готовится к рейсу. — Югири — миноносец аж восемьдесят шестого года. Состояние неплохое, но давно поднимался вопрос отписать какой-то из эскадров типа “Асагири” в учебные, — слова про работу даются проще, легче. Отскакивает от зубов. — И тут как раз объявили: последний рейс, по заученному маршруту от одного порта до другого, и ставим на обучение для молодых. Совсем ненапряжное начало. Всё просто: они налегке в рейсе провожают Югири, никаких доп.миссий и заданий, переподготовки. С таким рейсом новички справляются, никто особо не напрягается. Кисаме кажется, что это то, что нужно. Флот будто принимает его обратно с пониманием, материнским сочувствием. — Но… — голос хрипнет. — Как оказалось, лёгкость рейса была лишь на первый взгляд. “Тебя не должно здесь быть”. — Я проглядывал набор команды мельком, больше проверял кто мичман, старшина, — закусывает губу, пробует отодрать кусок кожи пошире. — Разумеется, не просматривал, кого взяли из новеньких на мелкие должности. А тут… Построение, смотрю, знакомое лицо. Забуза. Обычный матрос. Только побледневший от взгляда на капитана. — Знаете, я тогда даже обрадовался, — нервный смешок срывается в воздух паром. — Подумал… Может, его чему-то жизнь научила. Или после нашего разговора задумался, решился попробовать жить… Жить как все. Жить как все. Пряча растатуированную спину, как бабка, под одеждой, не скрывающая железно-тяжёлого нрава. Сгнивая никем в тюрьме, как его насильник-отец. — На борту особо не до разговоров по душам, — Кисаме шмыгает носом, стряхивает пепел. — Решил потом расспросить, как придём с рейса. Но, увы, шанса не представилось… На второй день ночью на борту произошёл взрыв. «Как вы прокомментируете заявление ваших подчинённых о том, что вы самолично бросали людей восстанавливать повреждения после взрыва?» — Локализованность — грузовой трюм, — затягивается. — Что взорвалось, почему — неясно. Действуем по уставу. Есть риск пробития второго дна, повреждения конструкции палубы. С мостика запрашиваю связь с ближайшим портом, сообщаю о ЧП. Инженеры оценивают ущерб и риски. Отправляем проверять доступ к эвакуационной технике на случай, спецов — оценить состояние трюма и найти пострадавших, вынести из зоны поражения. Кисаме менее, чем десять минут назад открывает глаза от грохота, но уже стоит на мостике и даёт указания. В лицах — изумлённая обеспокоенность. Югири проверяют тщательно, скоро ставить на учебный. Что происходит?.. — Оказалось, рванул какой-то из грузов. Тот, которого и не должно было быть на корабле, — Хошигаки невольно кривится, вспоминая первый доклад, что слышит после проверки. — Потом на суде уже узнал, что моей печатью заверены все накладные и погрузочные. Будто я одобрил и знал. Прокурор утопает в линчевании: Кисаме Хошигаки не помнит, что подписывает, у него на момент рейса подавленное состояние. Может, как и связался с террористами не помнит?.. Удобная позиция беспамятства. — Затем, как снежным комом: обнаруживается повреждения техники, пропавшие матросы, старшины, пара связистов. Пострадавшие по первому осмотру отравлены, похоже, из странного груза подтекает газ или ещё какая херня неизвестного происхождения. Даю приказ всем находящимся вблизи от погрузочного трюма использовать противогазы. «Как вы прокомментируете заявление ваших подчинённых о том, что вы самолично бросали людей восстанавливать повреждения после взрыва?» «Вы знали, что подписываете своим подчинённым смертный приговор?» «Вы участвовали в сговоре с террористической группировкой «Алеф»? Вы один из её членов?» — Ситуация всё хуже и хуже. Техника повреждена намеренно, нужна эвакуация пострадавших, идёт оценивание взрывоопасности остального груза и возможности предотвращения. Я связываюсь со штабом, запрашиваю эвакуацию для членов команды, а также специалистов по работе отравляющими веществами. Кисаме действует уверенно, механически, как по уставу. Не придраться и не осудить. Никто из экипажа и не посмеет. Сами подбираются, чётко следуют инструкциям и следят за каждым словом, движением. — А потом связист передаёт мне персональный запрос на установление связи с контр-адмиралом. “Это приказ. Забудьте устав”. Кисаме хмурится, стараясь вспомнить: что чувствовал в тот момент? Ничего. Пустота. На флот он не берёт с собой эмоции, привык отстраняться, следовать инструкциям. Он был идеальным капитаном. Идеальным… Смертником. — Контр-адмирал сказал чётко и ясно, — выдыхает дым, — рассматривать инцидент как террористический акт. Действовать согласно инструкциям на этот случай. По его данным на корабль могли попасть не подтвержденные лица, которых необходимо ликвидировать или обезвредить. Кисаме слушает Фугуки, не перебивает — уважение к званию. Но то, что он говорит… Чушь. — Вы ликвидировали большую часть?.. Хошигаки хмыкает. — Обезвредил. Я не сраный детектив, чтобы в таких обстоятельствах разбираться, кто друг, а кто — враг. Людей нужно эвакуировать, оставить минимум, кто поможет довести корабль до ближайшего порта. Никто напрямую не устраивал диверсии. Замолкает. Выдыхает. — Я и пара бойцов, у которых остались свободные руки, отправились на зачистку. Они потом и давали стороне обвинения показания против меня. Судовое видеонаблюдение бесстрастно показывает на суде, как действует капитан корабля: молча скручивает, сворачивает шеи. Палит своим пистолетом направо и налево из-за углов. На деле — вырубает парой точных движений людей без противогазов, не встревая в разговоры, почему не доходит изначальный приказ. Стаскивает оглушённых к выходам, где должны перехватить медики. Его пистолет остаётся в каюте. А потом попадает в качестве вещдока на стол к судье. Противогазы. Кисаме криво усмехается. — Из-за вероятности отравления, мы все были в противогазах. На записях не осталось моего лица, определяли по шевронам. Там же засветилось, что такой же, как и я, палит идиотом из пистолета и отворачивает головы. — Вы не убивали, — эхом подытоживает Итачи. — При военной подготовке для тебя большая разница между “убить” и “обезвредить”, — Кисаме крутит в пальцах окурок, смотрит на затухание уголька. — Если бы я убивал, я бы не делал много шума и так много движений на одного — это отнимает время. И не палил бы из пистолета, зная, что газ может быть взрывоопасен. Тот, кто этого не знал — конченный идиот. — Или тот, кто точно знает, что газ не взрывопасен, — заканчивает Итачи. — А, значит, и тот, кто знает, где взять ваш пистолет и знак различия. Если убивает не точными движениями, поднимая шум, то… — ...то нет у него никакой сраной военной подготовки, — Кисаме смотрит на снег под ногами, приклеено усмехается. — Улица может научить драться, но убивать парой движений — нет. Если бы он встретил Кисаме хоть на одном повороте в бесконечных коридорах корабля — он бы был быстрее обезврежен, чем Кисаме — мёртв. Но они не встретились. Очевидно, почему. Так же очевидно, как перемонтированные записи в суде, лживые показания, покачивания медиков головой. Когда Кисаме в противогазе доходит до повреждённого взрывом грузового трюма, он видит массивные контейнеры, перетянутые тканью. “Аматерасу групп”. Логотип крупной логистической компании отпечатан на железе. А теперь — немо в памяти. Ведь логотипы исчезают с фотографий на суде, показывают безымянные контейнеры. — Всех эвакуировали, — спустя паузу, Кисаме заговаривает снова. — Половина тех, кого я думал, что обезвредил, оказалась мертва. Все отравленные ядовитыми испарениями — погибли. Не успел я сойти на землю, как сразу же арестовали и начался судебный процесс. Кисаме смотрит поверх толпы: однотипных чёрных голов и череды микрофонов и камер. Какузу оправляет свой костюм и жестом пытается отстранить налегающих людей. — Контр-адмирал предупредил, что процесс и разбирательства будут, — бесцветно. — Было указание во всём соглашаться и не протестовать. В определённый момент высшие чины ВМС вмешаются, дело будет улажено. “Бывший контр-адмирал ВМС Суиказан Фугуки повешен”. — Но никто не вмешался. — Вы лжесвидетельствовали против себя, — угадывает Итачи. — Зачем? Зачем?.. Об этом Кисаме спрашивает себя, сидя на суде. Спрашивает, когда объявляют приговор. Спрашивает, когда гаснет свет и он чувствует, как горло сжимает воображаемая петля. — У меня был приказ, — серо, с ухмылкой. — Мир построен на лжи, и в тот момент я верил, что совершаю благо для страны, пока молчу, не разглашаю деталей и событий. Лучше поверить в осуждённого психопата, оказавшегося не там, чем в то, что на военно-морском судне был устроен террористический акт неизвестными. Лицо сил самообороны упадёт в грязь. — То, что есть один ненормальный, а не вся система гниёт и допускает ошибки, — голос Итачи звучит невзрачно-тихо, практически шёпотом. Кисаме покачивается, неразличимо кивает. Он военный, его основная задача — защищать страну. Об этом не говорят гордо каждый день, не думают еженощно на службе. Но когда наступает момент — понимают, почему здесь и для чего. — Даже когда понял, что никто меня не собирается вытаскивать… — Кисаме продолжает совсем глухо, впервые обнажает эти мысли вслух. — Я не особо знал, есть ли смысл добиваться правды. Правда мне бы ничего не дала — мне некуда было возвращаться. Судьба последовательно рушила жизнь, которой он старательно отмывается от тени отца-копии: хорошая девушка, нейтральные отношения с родственниками, нормальная работа, друзья. Девушки нет, как и будущего с ней. Бабка с дедом умерли, благо, что не застали его суда. Работа выворачивается скользкой змеёй из рук и кусает в горло, впрыскивает яд бесконечной лжи, фарса, подкупа. А друзья… Лучший друг самолично затащил его в петлю — из-за денег, иллюзии власти, может, повышении своего статуса в глазах других якудза. Вся его жизнь — сплошная беспросветная ложь. Итачи усаживается удобнее рядом, придвигает своё колено снова впритык к его. Замок из пальцев неосторожно касается бедра. — Пока шёл суд, — Кисаме сминает губы, зажёвывает случайно оброненную откровенность вздохом, заговаривает громче, — я понял, что дело нечисто, много фальсификации, купленных свидетельств. Даже пробуй я доказать что-то, всё говорило против. Слишком много лжи и влияния сверху. Какузу рекомендовал чистосердечную: быстрее и есть возможность сбить пару статей за непреднамеренность. Какузу умный, видит несостыковки. Вздыхает, копается в бумагах, говорит откровенно — не верит. Кисаме смотрит на свои руки в наручниках молча. Выбирая адвокатом старого приятеля, он полагает, что может подсобить его карьере — будет тем лицом, которое потом запросто его вытащит. Но по факту — затянул на дно. Фуракава не отказывается от дела, понимая всё — упёртый, злонравный, дотошный. Три идиота, вылезшие с отшиба жизни, неумолимо тянутся обратно, к родному дну. — Забуза не проходил ни в пострадавших, ни в убитых, ни в выживших, — Хошигаки дёргает уголком губ в раздражении. — Я понял почему. Но якудза не вязались с уже отточенной следствием версией про связь с терорристами: меня расписывали, как поехавшего головой и решившего всех отравить чуть ли не за обиды детства. Всё выходило складно: Кисаме Хошигаки с детства травмирован смертью матери, имел преступные склонности, отличался повышенной агрессивностью. Потом ушёл служить, великая служба выбила часть дури из головы, но и прибавила навыков. Со смертью последних родственников, а также после расставания с девушкой, при котором избивает её нового парня, окончательно потёк крышей и взялся помогать террористической группировке “Алеф”. Он втайне от руководства погрузил на корабль, который должен вскоре стать учебным, груз с отравляющим веществом зарин и другими боевыми отравляющими веществами, чтобы доставить его в порт. Однако из-за неправильной транспортировки и герметизации контейнеров произошла утечка, повлекшая взрыв и отравление команды. Стараясь устранить последствия, Кисаме ликвидировал часть команды под предлогом исполнения приказа, которого не поступало, и нарушил работу всей эвакуационной техники на борту, чтобы вовремя не оказали помощь пострадавшим. Если бы не поданный сигнал бедствия связистами, то не прибыла бы спасательная команда. Вероятно, в его планы входило полное уничтожение команды, а затем — потопление судна с отравлением морских вод близ страны. При таком сценарии неудивительно, почему дело вызвало резонанс и каждый второй желал Хошигаки поскорее оказаться в петле. — Как вы знаете, мне вынесли приговор — казнь, — продолжает Кисаме. — В нашей стране после этого… Не выживают. Не смягчают резко приговоры, не дают десятилетиями подавать апелляции, не переквалифицируют в пожизненное. По неосторожному движению чувствуется, что Итачи плотнее сжимает пальцы в замке. — Я… — не знает, как кратко описать то, что происходило: своё смирение, оборачивающееся с каждым днём безумием; физическое истощение и слабость; внушённые привычки, которые начинают отпускать только спустя пару лет; страх умереть и раствориться ничем в неизвестности, потерять последнее физическое, что остаётся — тело. Кисаме не подбирает слов, кашляет глухо в сторону, крутит в пальцах тлеющий бычок. Это совсем не то, о чём стоит рассказывать кому-либо. За гранью личного — он сам, больная сердцевина. Итачи за его спиной на мгновение размыкает губы, желая что-то сказать, но смыкает обратно. Пальцы в замке порывисто распрямляются, но также обратно сжимаются в прежний жест — до белизны по суставам. — В общем… — блуждает взглядом по слепяще-белому парку, поводит челюстью. — В общем я отсидел два года, в ожидании исполнения приговора. А потом, не знаю как этого Какузу добился, но… Была подана аппеляция. В связи с новыми фактами и доказательствами. «Тебе стоит поблагодарить Момочи, что он так рано сдох. У мальца было много полезного». — Забуза погиб в разборке подразделений клана якудза, на которых он работал. В памяти — фотографии его тела, продырявленного пулями, вывернутая нога, застывший взгляд через потёки крови разбитой головы. Кисаме готов поставить, что никто хуже не выглядел в этой подворотне из мёртвых, чем Момочи. — И вместе с его смертью… В офис Какузу попали материалы, которые от и до раскрывали все махинации по моему делу: запись с судовых камер, первичные протоколы допросов, аудиозаписи переговоров якудза касательно доставки груза и своего человека в ВМС, а также зафиксированный разговор по радиосвязи с Контр-адмиралом. — Всё, что опровергает доказательства обвинения, или что-то ещё? — на мгновение кажется, что голос Итачи тяжелеет, но лишь на мгновение. — Как говорит Какузу — ровно всё, что нужно ему было для обжалования приговора, — Кисаме передёргивает плечами. — Из-за этих материалов вскрылась коррупционная схема поинтереснее, чем террорист-смертник, но не такая остросюжетная: контр-адмирал давненько промышлял доставкой разных грузов для якудза через флот. Все проверки кораблей проходили под его юрисдикцией, все погрузочные заверялись личными печатями ответственных за тот или иной рейс, чтобы в случае чего перекинуть ответственность. Для подстраховки матросами брали нескольких ребят из клана: охраняли товар, отводили случайные взгляды экипажа, если такие возникали. Отработанная и безопасная схема. Полиция даже при расследовании имела бы мало шансов на вскрытие и обыски — военные проводят предварительно внутренние расследования, где контр-адмирал быстро разрешит все вопросы. Суиказан Фугуки всегда был мутным и скользким. Смеялся на встречах громко и ненатурально, но любил личные беседы с каждым. Интимно доверительный тет-а-тет. Кисаме видит его редко, только на больших съездах и собраниях, когда достиг звания капитана. Его это мало касалось. — Всё было тихо, но в этот раз все обосрались по-крупному, — усмехается после паузы. — Похоже, клан или одна из его ветвей нарушила какой-то свой внутренний кодекс чести, ввязались за приличную сумму помогать в доставке груза для секты “Алеф”. Те, кто герметизировали и упаковывали, лажанули тоже: то ли не знали, что за вещество, то ли повредили первичную конструкцию. В итоге по старой схеме груз был передан в ВМС под юрисдикцию Фугуки. А там… А там я, появившийся в последний момент, которого не жалко закинуть на рейс. Чёрт знает, в курсе ли были его коллеги до этого. Вероятно, к ним тоже подходили определённые люди с предложением подхалтурить. Халтура на пару миллионов и соединений нервно-паралитического действия. Всё просто: возьми под крыло судна груз, доставь как обычно до той же точки и больше ни о чём не думай. — До вашего подписания контракта Забуза хотел вас предупредить? — Сомневаюсь, — хмыкает Кисаме. — Скорее, хотел предложить делать это не вслепую, а осознанно. Или, может, хотел доступ напрямую к своей форме, оружию и печати на пару минут... — Однако он выкрал данные для вашего оправдания, — неприятно-логично заключает Итачи. — Как и вы не упомянули Забузу на суде. В самый центр, где болит больше основного. Хошигаки морщится, кривится, как от удара ножом под рёбра. Не сказал, что видел Забузу до последнего. Смотрел на записи, узнавал знакомые со школы движения, выпады. Он не произнёс и слова. — Забуза был вашим лучшим другом, Кисаме-сан, — вместе с ветром голос Итачи волнует волосы на руках, заползает ледяным языком за шиворот. Тихо, аккуратно, до рези больно. Лучший друг. Воспоминания картинками смешиваются, чередуются, тасуются, как колода из старых снимков — от школы до последней фотографии трупа. Обрывки мерзко-вежливых фраз Хаку из предсмертной записки, где строчка за строчкой веет заплесневелой мольбой и извинениями: “Узы, которые…” “Через что пришлось пройти…” “Извините…” “Хоть для меня и Забузы-сана слишком поздно…” “А теперь единственное, что…” Дерьмовая посмертная дружба, где сожранным окажется лишь один. Кисаме встряхивает головой, прогоняя отвратительные лица из памяти. Ничего о них не хочет больше знать. — После вскрытия этих материалов, — нарочно игнорирует, не хочет отвечать, расслабляет с трудом лицевые мускулы, — меня смогли оправдать. Под суд пошли все выявленные лица в коррупционно-преступной схеме, в том числе и мой контр-адмирал. Хаку, который по словам Какузу и доставил все материалы, недолго просил со мной встречи: время от времени всплывал, что-то пробовал узнать, а потом также незаметно исчез с радаров. И объявился спустя два года в городке, где Кисаме просто пробует дальше жить. Да и неслучайно, подгадывая очередной момент, чтобы затянуть в болотину. В болотину жизни и хитросплетений якудза. За Хошигаки их тени, как тень петли: от рождения и до могилы. Бабка, отец, лучший друг. Мать, скрипящая верёвкой в поле от порывов ветра. Он сам, едва не сходящий с ума и готовый поскорее в неё залезть, лишь бы не следить, когда погаснет лампочка. — Ну, а теперь… — рассказ заканчивается, и тяжёлый валун воспоминаний, навалившийся на спину, скатывается с лёгкостью по лопаткам до копчика. Кисаме сидя распрямляется, поводит широкими плечами. — Теперь и Хаку с концами. Больше не станет докучать сраным желанием наладить связь. Когда Хошигаки оборачивается, лицо Итачи подёрнуто тенью непонятных эмоций. Напряжён, сосредоточен, но по-прежнему холоден. Замороженный взгляд опущен в тёмные воды пруда напротив, брови тяжело опущены. Не лучшую байку выбирает для прослушивания. Кисаме неуверенно дёргает уголком губ в привычной ухмылке, но не ухмыляется. Нет желания. — Как вам история?.. — пробует скрасить ощущения после душеизлияния, ёрничает ненатурально весёлым голосом. — Отвратительно. Даже так. Неожиданно эмоциональная окраска в чужом ответе удивляет: Итачи определённо подбирает слова и фразы, чтобы произнести вслух, и неаккуратное оценивание удивляет откровенностью. Сопереживает?.. — Забейте, — Кисаме кисло посмеивается, отворачивается, но в пальцах продолжает крутить затухший окурок. Смотрит на него недолго и откидывает в сторону. — Уже случилось, ничего не поделаешь. — В том, что это случилось, виноват не один человек, — бархатно-покатый тембр ожесточается, леденеет, заостряется. Итачи чётко и холодно сплёвывает слова: — Ваша история показывает, насколько отвратительно работает система отслеживания, насколько гнила структура, на которой держатся сотни жизней. Не имеет значения, в какую сторону клонится вся система — она мертва. Замолкает. Вздрагивают в лице мускулы в скованной маске сдержанной отстранённости, прорезается нечто новое. Злость. Итачи задавливает вздрогнувшую в омерзении верхнюю губу, насильно расслабляет опустившиеся брови, на несколько секунд прикрывает глаза. Кисаме завороженно смотрит — запоминает каждую мелькнувшую тень неосторожных эмоций. — А говорили, что вас нелегко задеть… — Нелегко, — с голоса сходят железные нотки раздражения, спускают до плавных колебаний. — Однако некоторые вещи невозможно игнорировать. — Вас сильно беспокоит вопрос коррупции?.. — Не коррупции — повязанности. Кисаме вскидывает брови. — Раздражает, что так много людей причастны? — Да. Уже больше похоже на лаконично-односложный ответ Итачи-сана. Хошигаки отворачивается, выдыхает и несколько мгновений наблюдает, как пар дыхания туманом распростирается по виду пруда. Смаргивает задумчивость и оборачивается обратно, упираясь локтём в спинку скамьи. — Злость вам идёт, — безобидно-нейтрально комментирует, лениво откидываясь в полоборота рядом. — Не слишком, — отвергает комплимент с лёгкостью. — Не вам судить — себя вы давненько не видели. По острому краю, но попадает в цель. В профиль заметнее, как на мгновение вздрагивают ресницы над слепым взглядом, сглаживается последнее напряжение в лице. И… Смешок. Итачи коротко хмыкает, посмеивается глухо, лишь на секунду обнажив улыбку, и в спокойно прикрытых глазах ощущается отражение чужой победы. Кисаме беззвучно ухмыляется. Думал, себе душу вывернул и придётся собирать, а нет — даже мутная вода прошлого не портит удовольствия. Неожиданная реакция Итачи перетягивает внимание, не даёт долго купаться в неприятных воспоминаниях. Есть здесь и сейчас. И оно лучше. — Ваш юмор и отношение к жизни — невероятны, Кисаме-сан. — И нос. Итачи приспускает улыбку, поводит головой в его сторону. Резкие очертания полупрофиля контрастно ложатся на белоснежный пейзаж. — Говоря честно, я тоже его не видел. Не могу оценить объективность своих представлений. — Отбираете последнюю гордость, Итачи-сан, — наигранно поверженно протягивает Кисаме, но ухмылка произвольно расплывается до улыбки. Разглядывает вблизи его лицо. — Надеюсь, вам был интересен этот причастный пересказ. Закрывает тему на нейтральной ноте. Удивительные перемены бывают в жизни. — Я благодарен вам за него, — уже без плавающей в словах улыбки, отвечает серьёзно-учтиво, кивает головой в поклоне. — Мне было интересно услышать это, в связи с последними событиями. Хошигаки озадаченно опускает брови. — Вы про… — Сакура передала, что вчера её подвозили вы и ваш приятель юрист, — поясняет. — Полагаю, это был ваш адвокат, Фуракава Какузу. Сразу в точку. Проницательность Итачи уже должна стать привычной, но всё равно удивляет. — Гобо поёт явно больше, чем птички, — хмыкает, усмехаясь. — Вы сказали, что получили не слишком приятные новости, — лицо Итачи в паре сантиметров: взгляд приковывается к размыкающимся в спокойных словах губам, к дыханию, проскальзывающему со звуками. — Я предполагаю, что это связано со смертью Хаку и его появлением. Поэтому было интересно узнать подробнее о нём и Забузе. Узнать, насколько сильно глубокая яма прячется за этим двумя именами. И насколько долго придётся падать, если случайно оступится на её краю. Кисаме шумно втягивает морозный воздух через ноздри, примиряется внутри с логичным и естественным. Рассказывать про все выводы Какузу не имеет смысла, это ещё один долгий рассказ про мерзость умирающей культуры. Однако и таить не стоит. Итачи полностью разворачивается в его сторону, смещая колени, и взгляд Хошигаки опускается. Упирается ногами, перекладывает для удобства замок из пальцев на его бедро. За все очерченные границы — легко, естественно и едва заметно. Итачи и вправду обладает уникальным талантом: выворачивает душу до швов со внутренней стороны и песка в их складках, не утруждаясь в заискиваниях; касается воздушно, терпко, не вызывая отторжения. Хотя и сам Хошигаки хорош — вольно раскидывает за чужой головой локоть на спинке, вторгается в личное пространство, что поворот головы — столкновение носов. Кисаме задерживает взгляд на бело-красных руках, лежащих на его ноге. Их не замарают, не запачкают — пусть хоть зомби, как поехавший Хидан, из могил восстанут. Поднимает взгляд. В слепых глазах на таком расстоянии можно рассмотреть своё отражение. — Скорее, уже неактуальные новости, — глядя в глаза Итачи, на полтона тише заговаривает Кисаме. — Я уже уладил, так что проблем не должно быть. — Не должно? Дыханием в губы. Взгляд Кисаме мечется от одной чёрной радужки до другой, всматривается. Если бы не улица, у него уже всё бы потяжелело. Мороз выручает. — Какузу предположил, что Хаку бежал сюда с какими-то секретными данными клана, которые они ещё успели прихватить, — в близости слова утрамбовывают разговор до сухой сути. — Но мы уже оба с вами знаем, что это не так. — Письма? — Итачи моргает, и в рефлекторном движение чувствуется какая-то притягательная магия: как влажно блестят глаза после поднятия век, как вздрагивают ресницы. — Они самые. Хошигаки хмыкает, и порывистый выдох в ответ — в чужие губы. — Полагаете, что секретные данные не в них? — вкрадчиво. — Уже не важно, — со смешком. Лицо Итачи подёргивается недоумением. Кисаме скалится в довольстве — нравится ему вызывать эмоции в этом холодно-сдержанном человеке, нравится ловить их, угадывать в чужой мимике, вбирать, как губка, по капле все оттенки и полутона. Это чувство лучше прочих. — Я выкинул всё сразу же, как вы мне передали, — ухмыляясь, продолжает. — Так что письма, секретные данные, фотографии, чем бы оно ни было давно на заводе по переработке мусора. Там, где и должно быть. Итачи замирает. Долго, но слепо смотрит через Хошигаки. В лице не проскальзывает случайных эмоций. Отворачивается. — Вы выкинули абсолютно всё?.. — глухо переспрашивает. — Всё, — смело подтверждает. — Думаю, если бы оно и было кому-то нужно, на нас бы с вами давно вышли. На меня — тем более. — Верно, — эхом подтверждает логичность умозаключений, но лицо так и остаётся замороженным. — Уж преследователей и мутных типов я насмотрелся, узнаю из тысячи, Итачи-сан. Они не ждут месяцами расследования полиции, поэтому если и есть какие остатки от того компромата на якудза — они не здесь. — Верно, — как пластинка. Кисаме перекатывает локоть на спинке, дышит сдавленно в резинку на чужом хвосте, пар касается покрасневших ушей. Итачи думает. Невольно сжимает и разжимает замок из пальцев на его ноге, будто согревая руки. — Значит… — с промедлением заговаривает он, глядя неестественно в сторону. — Всё закончилось. Хошигаки солидарно поджимает губы. — Думаю, что так. Но... — скользкое сомнение проворачивается внутри, заставляет подёрнуться самомнение, — Итачи-сан. Итачи оборачивается незапланированно резко, Кисаме на мгновение теряется — и вправду, чуть не сталкиваются носами, а в этом было бы мало приятного. — Если… — ёрзает, подаётся чуть назад, давая их дыханию чуть разойтись, но бёдрами не смещается в сторону. — Если вам вдруг покажется, что что-то происходит или идёт не так, скажите мне. Я… Не хочу вас втягивать. Замок из пальцев на бедре на секунду сжимается. Затем — расслабляется. Кисаме невольно вздрагивает, когда тёплое и широкое касание ложится на его бедро без завуалированной случайности. Итачи расцепляет пальцы, укладывает покрасневшие на холоде ладони ему на ногу. И в одном движении, как волной нахлёстывает — доверие. — Я уже часть этого, — его губы вздрагивают в тёпло-скромной улыбке, глаза умиротворённо прикрываются. — Не берите ответственность, чтобы оградить меня от лишних проблем. Касание невесомо мажет, поднимает мурашки по всему бедру и поднимается. Ладонь задевает кончиками пальцев запястье другой руки, лежащей рядом, и без ложной скромности останавливается. Кончиками ногтей по внутренней части запястья, по вздувшимся венам и сухожилию. В этот раз плечи сводит настоящей судорогой. Кисаме заметно ёжится, комкает рваный вдох. Итачи гуляет на грани его терпения и самообладания — искусно. — Мы задержались, — огладив его запястье за тягуче-долгую половину секунды, Итачи плавно убирает руки и надевает перчатки с пробуждающим скрипом. — Сакура, должно быть, уже проснулась. Не буду заставлять её ждать. Кисаме отворачивается себе за плечо, тяжело смежает веки и сжимает зубы. Уже невозможно терпеть недосказанность. — Вы гуляете по грани, Итачи-сан, — выдыхает густыми клубами пара за чужой спиной, пробует абстрагироваться от повседневного шороха пальто, скрипа перчаток. Он так и сидит вплотную к нему. Хошигаки буквально обвивает его за счёт роста по всей скамье, но удавом-душителем себя не ощущает. Скорее наоборот — его жертвой. Если все эти касания, жесты, изменения в голосе, вольное дозволение лезть под кожу, именно то, о чём Кисаме думает, то… Итачи заигрывается. Сильно. На пределе того, где ещё возможно уходить в вежливость. Кисаме не идиот. Он — голодная собака, у которой скоро лопнет цепь. Хошигаки открывает глаза, искоса поглядывая на затылок из-за своей руки: Итачи буднично натягивает перчатки, вздрагивает шёлковый хвост волос на плече, мерцают снежинки на черноте пальто. — По парку, — поводит головой, чтобы очертился полупрофиль. Характер долбанного Итачи-сана. — По парку, — повторяет со вздохом Кисаме, усмехаясь. Его либо сейчас отшивают, либо пинают по натянутой цепи, проверяя прочность. — Пойдёмте, — жалостливо поскрипывает скамья, и чернота фигуры поднимается из тёплого положения. Сидеть впритык, оказывается, довольно тепло. Кисаме бы ещё пару часов просидел, не боясь потерять чувствительность конечностей. Но тепло Итачи пропадает, оставляя взамен холод и злую иронию. Похрустывает плечевой сустав, разгибаются замёрзшие пальцы. Кисаме нехотя поднимается следом, оглядывает ещё раз ожидающего Итачи, поправляющего шарф, и подставляет локоть. Итачи оборачивает предплечье в удобно-будничный кокон обхвата своих рук — берёт под руку, не решая насмешливо-зло разрывать контакт. Значит, не играется. Выходя из парка, сейчас им намного проще ловить чужие взгляды: в тесной близости мало угадывается слепой и провожатый, но даже в мелких городках мало кому есть дело. Рожа Хошигаки не внушает желания посудачить за спиной. Снег парит неспешно, опускаясь на крыши и зонты. Преодолев дребезжание знакомых ступеней, они проходят до пространства между их дверьми. — Кисаме-сан. Объятый локоть с такой же лёгкостью выныривает из тёплого, но по-прежнему деликатно-целомудренного обхвата рук. Итачи отшагивает, увязает слепым взглядом в двери. — Насколько понимаю, сегодня ваш вечер будет занят, — Кисаме во внимании вскидывает брови, но в этом и не нужно отдельно читать вопрос. — Сакуре нужно с вами обсудить что-то перед отъездом, думаю, она попросит вас проводить её или найдёт другой удобный предлог. Не удивительно, поэтому даже неинтересно. — Поэтому я хотел бы уточнить о ваших планах на следующий вечер, — лёгкий поворот головы. — Не будете против поужинать со мной? А вот это интереснее. Кисаме оглядывает соседа сверху вниз — так, будто видит в первый раз на площадке перед дверью. Но проходит слишком много времени на внутренних часах. Этого достаточно. Усмехается. — Не буду. Итачи прикрывает глаза, обозначая услышанный ответ, прокручивает в перчатках ключи. — Спасибо за составленную компанию для прогулки. — Только рад. — Взаимно. Лезет за ключами в карман, бренчание железок сливает в одно. Замки проворачиваются практически одновременно. Но дверь слева открывается всё же быстрее. — До следующего вечера, — как миражом мелодично и бархатно окатывает напоследок. Чёрная тень скрывается за дверью. Щелчок. Кисаме остаётся на площадке один, поводя челюстью. Флиртует, чтоб его. Подогревает интерес. Голова приятно пустая. Когда Кисаме всё же заходит внутрь своей квартиры, позорная расточительность выясняется на пороге и вызывает усталый вздох. Свет горит. Всё это время.