***
Дом Камаэ Шунмино находится в конце посёлка: небольшой, без роскошеств, но приличный и светлый. Он зажат, как и могилы на кладбище, среди других домов, вровень идёт двумя этажами с соседними. Небольшая дорожка ко входу расчищена, как и парковочное место перед гаражом. Кисаме неловко следует громоздкой тенью за Итачи и его тётей, старается лишний раз не отражаться у них на периферии — неуместно. Разуваясь в коридоре, он подмечает взглядом из-за угла в гостиной другую чёрно-белую фотографию: мужчина среднего возраста с лучами морщинок у глаз. По всей видимости, покойный отец семейства. Уже в гостиной на узком комоде посередине стоит другая фотография — Шисуи. С улыбающимися отцовскими глазами, но кудрявой густой шевелюрой — в мать. Чадит тонкой лентой благовоние у фотографии в окружении фруктов и расставленных мисок с едой. Приглушённо брякает чайник на подносе, глухо проезжаются ножки котацу по полу, шуршит ткань одежд. — Шисуи бы не одобрил долгий траур по себе, — тихо говорит Камаэ-сан, улыбается деликатно, глядя на склонившийся носик чайника. — Ещё в средней школе, когда умер муж, он убеждал меня, что он до сих пор с нами. Мы должны улыбаться, чтобы он не беспокоился о нас в мире духов. Кисаме пробует не двигаться лишний раз, не привлекать к себе внимания, однако колени жмёт тесное пространство за столиком, не даёт устроиться удобно. Он пробует осторожно отодвинуться, не задеть стол, пока разливают чай, и невольно толкает ногу сидящего рядом Итачи. Итачи не обращает внимания. Сидит с идеально японской выправкой на коленях, с прямой спиной, сложенными покорно руками. Даже не видя, кому наливает его тётя, он по наитию кивает, чуть покачивается вперёд в выученном поклоне, придвигает беззвучно к себе чашку ладонями. На мгновение кажется, что будто и его взгляд оживает. Но то лишь отклик на сменившуюся мимику: вежливая сдержанная улыбка благодарности, чуткое внимание к словам. Итачи идеально прячет прошлый эпизод за маской вежливости. Словно и не было слёз, сведённых в истерике мускул. — Я напоминаю его слова себе каждый день, — Камаэ-сан отставляет с глухим постукиванием чайник, садится следом. Её лёгкая улыбка вздрагивает, полосует лицо морщинами скорби. — Но всё равно не могу. — Мне жаль, тётя, — Итачи кланяется глубже, прикрывает глаза. Хвост волос сползает петлёй с плеча. Кисаме порывисто тоже открывает рот — кажется, следует выразить соболезнования, но замороженно-прищуренный взгляд женщины в остатке улыбки отпугивает ненужное. Она смаргивает, поднимает глаза на Итачи. — Тебе не нужно это говорить, — её брови изламываются в простом, понимающем, и она тепло накрывает его ладонь на столе своей. — Для нас обоих это слишком большой удар. Со стороны из-за завеси волос видно, как он порывисто размыкает губы, чтобы ответить, но тут же смыкает. Не распрямляется, остаётся держать ровно спину в поклоне. Сжимает пальцами крепче чашку. — Вы были лучшими друзьями, — поджав губы в печальной улыбке, говорит Камаэ-сан. — В детстве ты даже называл его старшим братом, помнишь?.. — Конечно, тётя, — отвечает, но лица не поднимает. Камаэ-сан похлопывает неторопливо его по руке, хмыкает глухим смешком, опуская взгляд. Затем смаргивает задумчивость, внезапно оборачивается к Кисаме. — В детстве, пока ещё сестра не родила Саске, — с родительской ностальгией обращается, поясняет вполголоса, Кисаме едва успевает вежливо вскинуть брови во внимании, — Итачи обожал Шисуи. Ходил за ним хвостиком, хотя, наверняка, сейчас по нему сложно такое сказать. Говорил только на вы, считал наставником. Воспоминание из прошлого даёт улыбнуться ярче, шире, залечь паузе в словах не так печально. — Микото даже немного обижалась, — хихикает она, на секунду переходит на заговорщический шёпот, — говорила мне: “Анэ, у него будет свой брат!..” Боялась, что Шисуи затмит своим существованием Саске. Она уводит взгляд с Кисаме пространно в сторону, даёт ему на секунду расслабиться от неловкости, необходимости быть явным в обстановке. — Но, конечно, родного младшего брата ничего не затмит, — кивает, щурится в улыбке, продолжает легко похлопывать Итачи по ладони. — Кому, как ни мне, это понимать. Итачи отмирает, распрямляется плавно. — Шисуи никогда не переставал быть для меня близким человеком. — Конечно, — Камаэ-сан дёргает уголками губ, обхватывает его руку твёрже. — Конечно, Итачи, я знаю. Залегает молчание. Кисаме как можно тише прокашливает голос, старается не мешать зыбкой тишине. Провожает чуть потерянным взглядом виток дыма от благовония, шарит взглядом по комнате: обычная гостиная со шкафами, книгами, фотографиями на полках. Только двое мёртвых смотрят, улыбаются глазами неизвестно чему. — Я, — спустя паузу заговаривает Итачи, — должен извиниться перед вами, что не присутствовал на похоронах. Он распрямляется, но поверхностно-пустой взгляд остаётся деликатно опущен ниже, сквозь пар от кружек с чаем. — Не стоит, — Камаэ-сан качает головой, — ты же сам знаешь, что это… Всё это было не для нас. Мы уже давно не вхожи в семью, чтобы ни пыталась говорить Микото, замолвить словечко, и мы все это понимаем. — Шисуи был важным человеком, — твёрдо говорит. Камаэ-сан переводит на него взгляд. — Это так, — со вздохом признаёт, касается своей чашки, но так и не решается отпить. — Однако… Всё это всё равно неважно. На секунду в её взгляде пробегается тень сосредоточенности, раздражения. — Фугаку… — начинает, но сама же качает себе головой, хмурится, отпивает наконец чай. — Я не хотела видеть твоего отца, но Микото убедила, что попрощаться с Шисуи важно всем. Я удивилась, когда не увидела тебя, но… Она поднимает напрямую глаза на его — слепые, смотрящие пусто, насквозь. Брови жалостливо изламываются, поджимаются губы. Участливо подаётся ближе. — Микото говорила мне, что ты потерял зрение, — голос невольно становится тише. — Я… Даже думать не могла о Фугаку, его идиотских решениях. Знала, что хуже всех придётся нам с тобой, и это… Ками-сама, это ужасно. Сжимает его руку. — Сегодня сто дней, — она тщетно всматривается в глубину его глаз, зрачков, но видит только собственные маленькие отражения. — Я знала, что ты приедешь к Шисуи, когда только сможешь, но это… Как ты, Итачи?.. Что говорят врачи?.. — Не беспокойтесь, — отточенная вежливая улыбка, микропоклон головой. — Это всего лишь временный дефект, со временем зрение вернётся. Кисаме не может смотреть в его вежливо-лживую маску, отворачивается. Несмотря на то, что произошло на кладбище, он быстро возвращает себе это лицо: неестественное, подёрнутое лёгкими, общепринятыми и допустимыми эмоциями. Не своими собственными. Однако Камаэ-сан будто и вовсе не обращает на это внимание. Смотрит глубже, кивает с пониманием к чему-то невидимому, но ощутимому. Итачи хреново. Но ни один не скажет об этом вслух. Она смотрит немного в его слепые глаза, водит медитативно большим пальцем по его ладони — очевидно, что она не на той вежливо-далёкой дистанции, иллюзию которой пробует воссоздать Итачи, но его отстраннёность её не беспокоит. — Когда не увидела тебя на похоронах, — заговаривает она приглушённо, опускает взгляд на стол, — то первой мыслью было, что тебе будет тяжелее всех. Я не стала слушать Фугаку, он совершенно ничего… — Вздох, насильно прикрывает глаза, прерывается. — Ты был для Шисуи лучшим другом. Столько лет… Ками, да с самого детства. Везде вместе были, во всём. А теперь… Камаэ-сан дёргает фальшиво уголками губ, пробует улыбнуться, как и раньше, но глаза против воли увлажняются, поблёскивают по нижнему веку, и она порывисто отворачивается к свету из окна, к комоду со стоящей на нём фотографией. — А теперь и не знаю, как дальше, — договаривает шёпотом. Её взгляд набредает на глаза сына за стеклом рамки — улыбающиеся, живые. Шмыгает носом, улыбается ответно мёртвому, опускает голову. Кисаме выдыхает сквозь зубы, отводит насильно взгляд в сторону. Он и вовсе не знает, какой был при жизни этот Шисуи. Но видеть горе матери по погибшему сыну — какая-то отдельная тяжесть скорби. Он видел похожие глаза у тех, кто сидели по ту сторону стекла в зале суда: матери погибших сыновей, его подчинённых, пузатые или исхудавшие вдовы, рыдающие, кричащие. Им нужна была расплата. Чья угодно, как какой-то ответ на немой вопрос, за что погибли их близкие. Но Камаэ-сан смотрит на фотографию сына без того же злого отчаяния — с пониманием, горечью, принятием. Будто знает, отчего всё произошло именно так. Кисаме тихо отпивает чай, неосторожно брякает чашкой по столу, ставя обратно. Женщина порывисто утирает набежавшие слёзы. Если Шисуи пошёл не только волосами, но и силой духа в неё — видать, и вправду выдающимся был человеком. Понятно, за что уважал его с детства Итачи, почему тот заставлял собственную мать улыбаться, когда отец умер. Кисаме искоса оглядывает Итачи, оценивает. У того вздрагивает острый кадык на горле в сглатывании, но в лице — спокойствие, сосредоточенность. Смотрит по-прежнему слепо перед собой, держит руки замороженно у чашки, позволяет сжимать свою ладонь. А затем сам — аккуратно, будто стараясь не показывать — накрывает руку тёти своей. — Простите. Та порывисто качает снова головой, утирается, отвернувшись. — Прекрати извиняться, Итачи. Ты не виноват. Итачи сжимает губы, моргает. — В этом… никто не виноват, — осипше дополняет она. Он прикрывает глаза, но тень напряжённости контрастно отражается в лице: проступает на мгновение желвак под скулой, залегает морщина между бровей, на лбу, очерчивается носогубная складка. Кисаме бездумно поднимает руку тронуть его под столом за ногу, но не решается. Итачи очевидно не хочет сочувствия. Хочет справиться один. Кисаме опускает руку обратно на пол, делает вид, что смещает вес на неё. Говорить сейчас об этом неуместно, неправильно. Да и явно не при его тёте. — В любом случае, — она поворачивается, улыбается, прищуривает чуть покрасневшие веки, — я рада тебя видеть, Итачи. Рада, что ты… в порядке. Чтобы скрыть напряжение, он качает головой в поклоне. — Я тоже рад встретить вас, тётя. Когда поднимает голову, в лице больше нет и тени случайной эмоции. Сдержанность, общая холодность, нужный оттенок родственного тепла. — Кстати о встречах, — будто вспомнив, оживляется она. Наклоняется ближе к столу. — Ты с Шисуи перед его смертью много работал над одним проектом. Знаю, Шисуи уже давно жил в Токио, вряд ли что-то мог оставить нужное у меня, но всё же… Я оставила его комнату с вещами нетронутой, держала на всякий случай, если ему придётся вернуться… Но, увы. Да и если не по вашей работе, то… Она накрывает второй рукой его ладонь, сжимает, осторожно улыбнувшись. — Если ты что-то хочешь взять, ты можешь это сделать. Брови едва заметно приподнимаются, беглое смаргивание на фоне дыма — живая мимика, не поддельная. — Если вы позволите. — Конечно-конечно, — переключившись, Камаэ-сан выпускает бегло его руку, достаёт ноги из-под стола. — Уверена, для тебя тоже это важно. Пойдём, я помогу. Итачи коротко кивает, с промедлением убирает руку со стола. Хочет подняться, но на секунду останавливается, поводит головой в сторону Кисаме. Камаэ-сан, встав, тоже подаётся в сторону Хошигаки, склоняется. — Кисаме-сан, чувствуйте себя как дома, — добродушно коротко улыбается, обменивается с ним кивками вежливости и понимания. — Простите, что оставим ненадолго. — Разумеется, — у него западает голос за долгий период молчания, он скашливает его, кивая. Итачи медлит. Касается походя пальцами колена Кисаме, привлекает его взгляд. Кисаме наскоро мажет ладонью по его запястью, подтверждает — всё в порядке. Итачи мелко кивает. Механически поднимается, покачивая перевесившимся через плечо хвостом волос, сразу нащупывает ладонью край комода и осторожно проходит мимо стола. В дверях его сразу же беспокойно-услужливо подхватывает за локоть тётя. Они уходят, топая глухими шагами в глубину дома. Кисаме остаётся один посреди гостиной с вьющейся ниткой дыма у фотографии Шисуи. Становится легче. Он выдыхает наконец громче, разваливается удобно. Некоторое время вслушивается в стихающий разговор в коридоре, затем скучающе обводит взглядом стол, интерьер, вещи на шкафах. Делает пару глотков остывшего чая, зажёвывает вежливо предложенную сладость с тарелки, пространно смотрит в пол, пробуя собрать мысли. Не собираются. Впрочем, не удивительно. Он соглашается на эту поездку ради Итачи, логично, что ничего особо интересного для него не произойдёт. Однако вместе с неловкостью, ощущением отстранённости от ситуации, собственной неуместности, Кисаме ловит что-то тонкое, неявное — Итачи впускает его в свою жизнь глубже. Кисаме хотел бы пошутить, что ещё рановато для знакомства с родственниками, но он уже знаком с его назойливым мелким братцем, так что даже для самого себя шутка выходит средней паршивости. Как минимум, теперь он знает точно, не из третьих уст, кто такой Шисуи: двоюродный брат, лучший друг, коллега, близкий человек. На ум упорно лезет лаконичное обобщение — соратник. Чтобы и дружить, и работать вместе, и даже семью иметь общую, но не переставать друг другу надоедать, то определённо нужно иметь крайне схожие взгляды на жизнь. Потеря таких людей всегда весомая. Не то, что уж в смерти потерять, да и просто разойтись — перевес значительный. Кисаме выдыхает задумчиво, выковыривает налипшее на зубах, обводит взглядом ещё раз комнату. Что ж, раз он предоставлен самому себе, то вполне уместно будет осмотреться. Он поднимается, поводит плечами, разминаясь, бухает шагами к комоду. Всматривается в улыбающегося Шисуи в фоторамке, пробует уловить семейное сходство. Отдалённо чем-то похожи. Может, чертами лица, но не больше, в остальном разница чувствуется: Итачи более утончённый, холодно-благородный, Шисуи — простоватый, с кучерявыми вихрами, смеющимися глазами, активной мимикой. Кисаме хмыкает собственным выводам, отходит — древесный аромат благовония кружит голову, оседает тяжёлым в ноздрях. Следующим предметом интереса становится шкаф с полками. Обычная художка, пара книжек из разряда основ аналитики, бизнеса, целый ряд форматных изданий по живописи, цветастых, красивых. Рядом занятнее — фотография в рамке. Кисаме вольно берёт её за держатель, рассматривает в своих руках. Две молодые девушки. Одна из них — очевидно Камаэ-сан в молодости, может, ей лет двадцать здесь: такая же кудрявая, как и её сын, со смеющимися глазами, в простой рубашке. Рядом, прижимаясь, охренительная красотка. Прямые и густые вороновы волосы, распахнутые чёрные глаза, по-детски милые припухлые мешки под глазами, сдержанно-деликатная улыбка белыми и ровными зубами. Про таких девушек говорят “не твоего статуса”. Оно и видно по одному её лицу: слишком красивая, слишком изящная и утончённая, с такой машинально начинаешь вспоминать манеры, придерживать двери, подавать руку на выходе с заднего сиденья машины, пока она улыбается мило и благодарно, цокает звонко каблуком по асфальту. Кисаме ловит в ней больше ассоциативно-знакомого и понимает — мать Итачи, Микото. По ним, как и по Шисуи с Камаэ-сан, видно сходство: Итачи сильно похож на мать. Наверное, даже больше, чем Шисуи на свою. Только от Итачи больше мужского, тяжёлого благородства: ему не подадут руку на выходе из машины, но видится, как швейцары сами эти двери откроют, пока он застёгивает пуговицу на пиджаке, не глядя в чужую сторону. Кисаме усмехается тепло, качает головой: выдастся случай, обязательно намекнёт поддёвкой Итачи, что мать у него — высший пилотаж. И что он бы обязательно, сам того не осознавая, а попробовал бы к ней подкатить. Изящным и недоступным леди обычно нравится нечто грубое, жёсткое, не пляшущее, как остальные, под дудку её великолепия. Принцессы любят, когда с них по-простому срывают корону и слегка опускают самомнение. Глухо брякает рамка, поставленная обратно на место. В общем, Кисаме даже и недалеко уходит от этого: уж не знает точно, чем он привлекает внимание Итачи, но явно не манерами. Может, система работает и с ним. Стоит уточнить позже. На центральной полке рамок с фотографиями ещё больше. В самой середине — семья Шунмино. Отец, чья фотография так же молчаливо стоит рядом с Шисуи, Камаэ-сан и ещё ученик средней школы Шисуи. Камаэ-сан более румяная, упитанная в щеках, по правую сторону — исхудавший, но живой муж, по левую — в чёрной форме со стоячим воротничком Шисуи. Оба улыбаются одинаково, щурятся идентичными глазами. В дальнем углу полки более старое фото: застолье, обе сестры, Камаэ и Микото, рядом с каждой по маленькому сыну. Кисаме придвигает фотографию ближе, вглядывается в хорошо знакомое ему лицо. Итачи здесь, от силы, лет восемь. Одет в белую выглаженную рубашечку, смотрит серьёзно и прямо в объектив, но на вид — очень уж идеальный и милый мальчик. От идеальности маленького Итачи из горла невольно смешком — не наврал, и вправду прилежный, без дрочки по углам в более старшем возрасте. Кисаме моргает, улыбается, потом замечает чьи-то руки из-под стола рядом с Итачи, торчащие патлы в разные стороны, горящие воровато глаза. А это Саске. Похоже, мелочь пряталась под столом, шебуршила по своим важным делам, для фото успела только нос высунуть и то рядом со старшим. Выглядят забавно в своей несхожести. Шисуи, явно постарше их обоих, вполне открыто и без серьёзности показывает камере викторию, улыбается, чуть наклоняется к столу, выглядывая из-за матери. Он явно проще, откровеннее, чем оба брата: мелкий корчится, старший излишне серьёзный, на их фоне он выглядит самым обыкновенным пацанёнком, с которым легко найти контакт. Кисаме, поразглядывав фото, осторожно задвигает его обратно в угол, но что-то шлёпается позади рамок. Приходится шикнуть, снова отодвинуть фото и поправить вытянутый прямоугольник запрятанного. Только проведя подушечкой пальца по идеально ровной поверхности с выпуклыми иероглифами внизу, Кисаме всё же утоляет любопытство и вытягивает. Два авиабилета. Неиспользованные. Из Токио. Дата вылета была в сентябре, просроченные. Кисаме поджимает губы задумчиво, убирает обратно. Восстанавливает место фотографии. Может, был какой-то сюрприз для Шисуи от матери, который так и не удалось сделать. Чёрт его знает. Он отклоняет от полки, выдыхая, переводит взгляд на другое фото. — О, это фотография с выпуска Шисуи, — неожиданно в дверях раздаётся голос, и Кисаме невольно дёргается, оборачивается. Камаэ-сан тепло улыбается и проходит внутрь. Кисаме хочется невольно отвести в неловкости взгляд, но она явно не видит в его действиях ничего предосудительного. Спокойно встаёт рядом, не страшась большой разницы в росте, кивает каким-то своим мыслям с лёгкой полуулыбкой, смотрит на фотографии. — Совсем не изменился, — с ноткой грусти вздыхает она, но сразу промаргивается, поднимает участливо-доброжелательный взгляд на Кисаме: — Знаете, было так трогательно: они оба приходили на выпуск друг друга, их считали погодками. Мой Шисуи был старше, рассказывал, что потом его бывшие одноклассницы завалили вопросами, почему он скрывал такого симпатичного друга. — Хихикает, качает головой, снова переводит взгляд на фото. — Помню, Шисуи даже специально при мне делал вид, что бранит Итачи, что он ни с кем из них не согласился пойти на свидание. Они были такими забавными… Она опускает ностальгически-тёплый взгляд в прострации раньше, чем Кисаме выжимает из себя деликатную улыбку. Но затем, дёрнув уголками губ в широкой улыбке, она сама тянется к другому фото, берёт в руки, показывая. — А вот это, — тянет по-родительски гласные, Кисаме произвольно склоняется, горбится, не желая проявлять бестактность к чужим словам. Её палец аккуратно постукивает по стеклу, указывая на какую-то девушку между Итачи и Шисуи, и Камаэ-сан без стеснения смотрит на Кисаме. — Это девушка, которая покорила его сердце!.. Ох, я так переживала за него. Шисуи всегда был популярен у девушек, но сердцу, как известно, не прикажешь — так любил Изуми… Боялась, что из-за неё они разругаются. Знаете, они ведь так были похожи на меня с Микото. Даже сейчас смотрю и будто бы мы… — Да, похожи, — найдя куда вставить слово, кивает согласно Кисаме. — О, помню мы с ней в школе иногда так ругались!.. — активнее продолжает она, морщится в деланой суровости, но тепло мерцающие глаза и улыбка выдают приятную ностальгию. — Плевали на то, что девушки, ссорились в пух и прах, чуть ли не до драки!.. Я думала, вдруг это от нас и Шисуи с Итачи передастся, однако… Вы ведь знаете эту историю? Кисаме теряется от резкой оглядки на себя, но успевает смять губы в подобие вежливой улыбки. Понимает, что речь не про сестринские отношения. — Да, Итачи упоминал. — Подумать только, да?.. — кивает ему, и он невольно повторяет её движение. Камаэ-сан переводит взгляд обратно на фотографию. — Изуми стала невестой Итачи, а мой Шисуи… Ох, он всегда был не по годам мудрым. Знаете, сказал мне тогда, что “чувствам нужно время, а отношениям — проверки на прочность”. Они ни разу не ругались, даже… Даже и не конкурировали, хотя для молодых мальчиков это так свойственно… Тем более, из-за девочки. Глухо брякает отставляемая рамка по полке, замирает отсвет по стеклу на лицах улыбающейся троицы. — Шисуи… — вздыхает грустнее женщина. — Он всегда был такой. С самого рождения. И когда бизнес семейный летел в никуда, от нас семья открещивалась, и когда муж умер… Он всегда был так спокоен, уверен во всём, утешал, что справимся. Улыбался. Её губы вздрагивают в очередной попытке выдавить улыбку, но — не выходит. Она часто промаргивается, опускает руки от рамки, пробует вернуть себе самообладание. — Так глупо, — пространно роняет она. — В детстве всегда припоминала сестре, что драгоценностью можно стать или не стать, а вот черепахам жизнь долгая дана с рождения… Но вышло так, что я пережила всех. Она поднимает неуверенно глаза. — А какой смысл жить так долго?.. — с трудом, но выдавливает улыбку. Кисаме растерянно всматривается в её начинающие поблёскивать слезами глаза и не выдерживает — смущённо отводит взгляд. Пережить всех своих близких — незавидная участь. Но, увы, знакомая ему. — Простите, — сразу выдыхает она, отворачивается. — Наверное, притомила вас рассказами… Итачи сказал, что сам разберётся, а я ведь… Ками, бедный мальчик. Так сложно без зрения… Не представляю, как он теперь. — Он справится, — находя устойчивую тему понятного, порывисто откликается вполголоса он. — Не переживайте, Камаэ-сан. Со стороны кажется, что это практически невозможно, но Итачи полностью самостоятелен и дееспособен. — Конечно, да, — хлюпает предательски носом, кивает. — Тоже совсем не меняется. С детства такой — всё на свои плечи взваливает… Они стоят неловко у шкафа несколько секунд. Кисаме боится сказать что-то лишнее, неудачно перевести тему — утешение матерей погибших явно не его сильная сторона. Но Камаэ-сан самостоятельно приходит в себя, оборачивается потерянно на столик с чаем. — Ох, наверное, уже остыл… — переключается она. — Давайте я вам согрею новый. Вы уж простите, всё так неожиданно и… — Всё в порядке, не стоит переживать. Прошу простить за беспокойство и причинённые неудобства. — Что вы, что вы, Кисаме-сан! — походя отмахивается, топает мелкими беглыми шажками к столу, переставляет чайник на поднос. Она шустро распрямляется, позвенькивает чайником, шагая к дверному проёму. — Вас не затруднит составить мне компанию?.. — Конечно, — качается в вежливом поклоне, с промедлением делает шаг следом. Один его шаг — три беглых семенящих её. Узкий длинный коридор, светлый проход в кухню. Несмотря на то, что дом явно больше его квартиры, Кисаме ощущает себя несоразмерно огромным по отношению к Камаэ-сан и её вёртким движениям по привычной планировке. Будто размеры определяет не сами бетонные стены, а их хозяин: уместен ли тут или нет, есть тебе тут место или нет. Кухня просторнее. Это чувствуется в возможности сохранить вежливую дистанцию, не нависать за хрупким женским плечом массивным валуном. Сама Камаэ-сан и не замечает разницы. Легко запрокидывает голову, чтобы найти взглядом чужое лицо, не смущается лишний раз. Славная женщина. Таких всегда жальче. — Откуда вы родом, Кисаме-сан? — ставя чайник на плиту, узнаёт она, оборачиваясь. Заурядный вежливый разговор. Немногословный, из случайных фактов о другом, но предоставляющий возможность почувствовать себя легче, комфортнее. Камаэ-сан очевидно пробует переключиться на Хошигаки, просто узнать нового для себя человека, вытеснить на время скорбные мысли потребностью быть учтивой хозяйкой. Ей это помогает. Кисаме — не слишком, но не видит ничего трудного в том, чтобы поддержать разговор. — Знаете, на самом деле, это такое облегчение… — пока нагревается чайник, говорит она. — Я переживала, что Итачи останется совсем один. А он ведь, хоть и не кажется ранимым, но тяжело переживает потрясения. Рада, что у него есть близкий человек, боялась, что потеря Шисуи совсем его сломит. Кисаме немного смущается, но кивает, поджав губы. Камаэ-сан обхватывает себя за плечи, легко потирает. Отводит глаза в сторону со вздохом. — Особенно сейчас, когда для него самое тяжёлое время… Спасибо вам, что присматриваете за ним. — Ничего особенно, — порывисто на вежливую фразу отзывается кратким поклоном, чуть не складывает руки по швам в рефлексе. — Итачи… Очень сильный и волевой человек, он со всем справляется сам. — Ни один сильный человек не справляется со всем в одиночку, — улыбается она, переводя взгляд. — Он сильно вам доверяет, Кисаме-сан. Признаться честно, вы первый человек не из семьи, о ком я знаю, кто так близок Итачи. Сами знаете, он достаточно закрытый и сдержанный. — Верно, — Кисаме предательски не сглаживает смешок, пробует выравнять ухмылку до улыбки. — Однако мне кажется… — продолжает она, пока из-за спины тихо начинает нарастать кипение в чайнике перед свистом. — Вероятно, Шисуи мог упоминать вас. Знаете, память с годами… — Это вряд ли, — отрезает, опустив взгляд. — Нет-нет, — оживляется она, — кажется, я точно могла о вас слышать. Ваше имя мне с самого начала показалось знакомым, может быть… Свист накаляется с глухого шипения. Поднимаются клубы пара из носика. — Не думаю, что он мог упоминать обо мне, — старается мягко обозначить Кисаме, боясь, что то, что Итачи привёл в дом к своей тёте без году знакомого соседа, может показаться некрасивым, бестактным по отношению к её горю. Камаэ-сан оборачивается к плите. Поднимается оглушительный свист. — Подскажите, пожалуйста, вашу фамилию, — добродушно упорствует она, повышая голос, чтобы перебить нарастающий гул. Кисаме выдыхает, но перечить находит неуместным. — Кисаме Хошигаки. Свист обрывается вровень с громко произнесённой фразой. На мгновение в кухни звенит тишина. Это не кажется странным, особенно после громкого звука, но Кисаме с промедлением подмечает из-за плеча Камаэ-сан — она так и не ставит с постукиванием чайник на стол. Замирает. Пауза расстягивается дольше положенного. Становится неловко. — Камаэ-сан?.. — ожидая, пока она поставит чайник, но так и не дожидаясь, вполголоса окликивает он. Она вздрагивает, отмирает, неаккуратно и обессиленно грохает чайником по столешнице. Кипяток из носика расплёскивается, ошпаривая ладонь. Камаэ-сан шикает, отдёргивает руку, но не оборачивается. Кисаме реагирует рефлекторно: дёргается с места, протягивает руки для посильной помощи, но так и зависает, видя как снова она останавливается. — Вы в порядке?.. — уточняет, замечая слишком заторможенную её реакцию. — Да-да, конечно, — торопится ответить, поворачивается машинально в его сторону, следом замолкает неестественно резко, отворачивается. — Простите, задумалась. Я проверю, как там Итачи, вы не будете против?.. — Нет, разумеется, — откликается растерянным эхом. Она суетливо-неловко отодвигает чайник подальше от края, дёргается уйти, затем обратно выключает спешно конфорку, торопливо удаляется из кухни, не поднимая взгляда. Кисаме остаётся один, глядя в остатки клубящегося пара в белильном свете дня под потолком. Реакция слишком явная и странная. Не то, как должно быть при полном незнании человека. Он смаргивает, поводит задумчиво-напряжённо челюстью. Подозрение укалывает неприятно ледяной иглой в позвоночник, стекает холодком по спине. Знает, кто он. Дерьмо какое. Уж лучше бы считала, что Итачи бестактно притаскивает недавнего соседа по съёму на могилу к её сыну — это не так погано. Кисаме выдыхает, проводит разводом ладони по подбородку, думает. Теперь уход Камаэ-сан к Итачи ощущается острым, неприятным: она определённо начнёт узнавать у него, какого чёрта он притащил к ней в дом едва ли не маньяка, будет допекать своим присутствием, прятаться. На какое-то время Кисаме забывает, почему уезжает жить на край Японии, подальше от чужих глаз и шепотков — чтобы не было именно этого. Недопониманий, осуждений. Ладно бы просто про него, но и про тех, кому посчастливится оказаться рядом с ним. То могут быть коллеги по работе, начальство. Случайные соседи, арендодатели. И все, как бы ни пытались казаться бесстрастными, а всё равно поведуться на рокот шепотков, начнут переоценивать каждое его действие с опаской, с настороженностью. Итачи этого не сделает — хотя бы в этом уверен Кисаме. Однако сама ситуация, где ему придётся оправдываться перед своей родной тёткой, выглядит нехорошо. Ведь если Итачи и согласен пускать его ближе сейчас, то флёр урода и убийцы — однозначно отрезает дальнейшие перспективы. Это попросту неудобно. Некомфортно, проблематично. Кисаме глотает безвкусный чай, уходя обратно в гостиную. Лучше, наверное, и вовсе уйти из дома, но такой уход даже покурить будет выглядеть чем-то показательным, ненужным в этой ситуации. Да и Итачи… Он в любом случае уедет с ним, Кисаме не оставит его. Камаэ-сан и Итачи не возвращаются более двадцати минут. Кисаме поводит челюстью, шарит по карману в поисках зажигалки для щёлканья. Вполне вероятно, Итачи вернётся один из глубин дома и корректно обозначит, что Кисаме может вернуться сам, а он останется на некоторое время. Дерьмово. Это будет дерьмово. Проходит ещё несколько минут, и по коридору звучат шаги. Две пары шагов. Итачи возвращается под локоть с Камаэ-сан, улыбчиво-деликатно рассказывающей что-то вполголоса. Они садятся за стол как и прежде, Камаэ-сан на вид кажется чуть приободрённее, чем раньше. Она спокойно переводит взгляд на Кисаме, рассказывает историю из детства Шисуи, и Кисаме настороженно смотрит в ответ, но не находит и отголоска прежней странной реакции на себя. Всё размеренно и спокойно. Кисаме расслабляется в плечах, слушает тихий разговор, гуляет пространным взглядом по комнате, продолжая разглядывать не меняющие расположения предметы. В отражении стеклянной дверцы шкафа замечает, как Камаэ-сан смотрит на него в упор, без улыбки. Он переводит взгляд на неё, но она будто продолжает смотреть на Итачи. Один раз. Второй. Кисаме чувствует её взгляд украдкой. Долгий, клейкий. Вероятно, у неё так и остаются вопросы, однако при Итачи она не хочет их поднимать. Вежливость не позволяет. Кисаме утыкается взглядом себе в чашку. Так и смотрит, чуть раздражённо поводя челюстью, но терпит. Они скоро уедут. Не за чем привлекать внимания к этому больше, чем есть сейчас. Терпеть приходится недолго: они сидят от силы ещё полчаса, и Итачи вежливо-сухо говорит про то, что им пора. Камаэ-сан вздыхает, но не препятствует. Вежливо провожает до дверей, хлопочет возле Итачи, как и все сопереживающие женщины. — Ох, пальто… — выдыхает она уже в коридоре, когда Итачи накидывает его на плечи, а Кисаме сверлит взглядом потолок, поигрывает в кармане отданной зажигалкой. Итачи поводит головой, смещает лёд слепого взгляда по стене. — Здесь… — с растерянным промедлением поясняет Камаэ-сан, почувствовав в паузе вопрос. — Похоже, когда были на могиле, либо пепел от благовония, либо земля… Итачи, сними на пару минут, я быстро почищу. Кисаме походя брякается взглядом следом, оглядывает на наличие пятен. Точно, он наступил случайно на него, но ситуация не располагала сказать. В общем, как и сейчас. Камаэ-сан уже протягивает руки, едва ли не за самого Итачи пробует снять одежду, но короткий взмах ладонью, и она отстраняется. — Благодарю за заботу. Я сейчас. Он выскальзывает из едва надетых ботинок, молча и наученно прямо проходит по коридору. Камаэ-сан вслед успевает только обозначить, где именно грязь, не зная, куда деть свои руки в жестах. — Наверное, я слишком беспокоюсь… — себе под нос роняет она, перехватывая собственные пальцы, и оглядывается на Кисаме. — Ками-сама, как же так… Это ведь как совсем без света… — Он чувствует свет, — вкрадчиво говорит Кисаме, но поджимает губы, стараясь не говорить больше. — Чувствительность глаз осталась. Она пространно тянет “о-о-о”, опускает в задумчивости взгляд. Затем смаргивает, поднимает глаза. — Простите, Кисаме-сан, — переходит на шёпот, — вероятно, это было бестактно с моей стороны. Кисаме невольно встречается с ней напрямую взглядами, напряжённо сжимает челюсти. — Моя реакция на вас, — спешит пояснить она с чуть виноватой улыбкой. — Не буду скрывать, что знаю, кто вы. О. Вот даже как. Кисаме поводит зло челюстью в сторону, резко отводит глаза. Раньше он и не думал, что станет отвечать тем, кто захочет с ним посудачить о его же деле — такие легко посылаются на хуй. Однако хамить родственникам Итачи, тем более, матери его погибшего друга — хреновый вариант. — Я… — она заминается, пробует подобрать слова. Кисаме втягивает побольше воздуха, терпит. — Я рада, что настоящий виновный был осуждён. Ваше дело было громким, но всё же… Справедливость сейчас такая редкая вещь. И… Да, я рада, что вы, невиновный человек, были освобождены. Возвращает удивлённо взгляд. — Вам пришлось пережить такой кошмар… — сочувственно проговаривает она. — Но теперь вы свободны. Ваше имя — очищено. Я рада, что такой сильный человек теперь опора для Итачи. Вам обоим пришлось несладко. Кисаме замороженно моргает. Осознаёт. — Простите, что вам пришлось пережить такое, — она увереннее сжимает собственную ладонь, вглядывается пристально в его глаза. — Мне жаль. Каждый, кто смотрел на ваше дело и лгал на суде, должны понести наказание. Все мы, так или иначе, виновны в сложившейся системе. Кисаме не верит. Промаргивается, сам себе качая головой, опускает взгляд. Затем порывисто: — Камаэ-сан, в этом нет вашей… — Напрямую, может, и нет, — перебивает. — Но всё же… Вся страна смотрела, как вас обрекают на смерть. И никто ничего не сделал, никто не усомнился. По спине — холодом. Руки потеют, в горле пересыхает. Кисаме сглатывает, поднимает неверяще на неё глаза. Камаэ-сан поджимает губы в печально-сдержанной улыбке. Утешающей. Мягкой. — Мой сын… Он всегда радел за правду и справедливость. Прокашлять осипший голос, слизать с передних зубов потерянность. — Шисуи… — она улыбается чуть свободнее, мечтательнее. — Он погиб за правое дело. Погиб за правое дело, значит. Кисаме размыкает губы в желании оборвать Камаэ-сан, не заставлять её, потерявшую и так слишком многое, виниться в делах настолько далёких, но неожиданно замирает. Коридор будто вытягивается, становится бесконечно длинным. Свет под потолком накаляется, трещит от переизбытка энергией. “Погиб за”?.. — Разве Шисуи не погиб в аварии?.. — спрашивает пересушенным голосом. В авариях и несчастных случаях не гибнут за что-то, для чего-то. В них просто умирают. По велению случайности. Камаэ-сан смаргивает, фокусирует взгляд на лице Кисаме. Открывает рот, чтобы ответить. — Прости за задержку, Кисаме. Итачи ступает совсем беззвучно. Он возникает чёрной тенью рядом с тётей. Свет приглушается обратно до привычного. Коридор укорачивается, видна тупиковая стена. Кисаме моргает, переводит на него взгляд. Спокойно застёгивает пуговицы на пальто, склоняется обуться. Камаэ-сан оживлённее переключается на него. — Рада была тебя увидеть, Итачи, — перехватывает его ладонь до того, как затянет её в холодную кожу перчаток. — Я всегда тебе рада, приезжай почаще. — Конечно. Простите, что заставил ждать. Я обязательно позвоню вам, тётя. — Рада была познакомиться, Кисаме-сан!.. — ..Да, да. Примите мои соболезнования ещё раз, Камаэ-сан. До свидания. — Хорошей дороги! Скрипят остатки снега под ногами, отстранённо закрывается дверь позади. Мороз впивается колюче в щёки, захватывает дыхание в кокон пара. Кисаме машинально подставляет локоть Итачи, чувствует, как он перехватывает. Двигается в нужном направлении, хрустит шагами. Бело-снежная улица проносится перед глазами косым снегопадом, но совсем не оставляет отпечатка: будто нереальная, далёкая, приевшейся-неважная. В голове так и не укладывается случайно оброненная фраза Камаэ-сан. Шисуи погиб за что-то. В аварии или несчастном случае. Не вяжется, скрипит неподходящими шестерёнками. — Итачи. Кисаме моргает, пробуя не ослепнуть от белизны вокруг. Нашаривает в кармане зажигалку, рефлекторно извлекает из пачки сигарету, вставляет в зубы. Итачи шагает рядом, держится на деликатном для общественного места расстоянии. Покачиваются бесстрастно тёмные волосы у лица, взгляд слепо направлен на заметённую дорогу. — Как погиб Шисуи? Вопрос звучит тише, чем скрип шагов, но точно — звучнее, контрастнее. Из-за покачивающихся тёмный прядей — выдох паром. Итачи моргает. — Не хотел спрашивать, — щёлкая походя зажигалкой и подкуривая, признаётся Кисаме. — Думаю… Был неподходящий момент для этого. Просто Камаэ-сан напоследок обмолвилась, и, может, я что-то неверно понял… Итачи шумно втягивает морозный воздух. Перебирает пальцами по сгибу локтя, шуршит тканью. — Ты можешь спрашивать, — будто подбираясь, выдыхает тихо. — Всегда можешь. Кисаме затягивается, отводит взгляд, хмыкает. — Поэтому и решил спросить. Если тебе… — Я в порядке, — обрывает резче. Поскрипывают перчатки от поджатых пальцев. Идут. Метёт ветер снегопадом, подтирает острые углы зданий, линий электропередач. Кисаме искоса наблюдает за тем, как Итачи поджимает губы, смаргивает бегло — готовится сказать. Несвойственно ему. Обычно процесс подбора слов едва виден в его лице, больше сглажен апатичностью. — Шисуи погиб при несчастном случае, — отвечает ровно на выдохе. Кисаме дёргает уголками губ в усмешке, затягивается. Промаргивается от летящего снега в лицо, готовясь указать на несоответствие, но Итачи продолжает: — Он погиб в обвале здания при землетрясении. Снежинка попадает в глаз, заставляет зажмуриться, проморгаться. Сменить слепящий свет окружения на приятную полутьму. Действительно несчастный случай. Но всё равно неясно, как можно умереть под завалами за что-либо. Итачи снова выдерживает паузу, ожидает, когда стихнет порыв ветра. Договаривает: — Он приехал вместо меня первым, — бесстрастно, последовательно. В такт неторопливо поскрипывающим шагам. — На его месте должен был быть я. Шисуи считал, что мне следовало отдохнуть, поэтому поехал первым, пока я спал. В белом вихре из снега показываются очертания автовокзала. Кисаме промаргивается, выдыхает порывисто дым, затягивается. Вот оно как. Значит, правое дело — всего лишь прикрыть своего лучшего друга. Не более, чем случайность. Шисуи просто погиб, потому что попал под обвал. Нет разницы, поехал бы он в то здание первым или вторым. Итачи замолкает. Ветер треплет его волосы, прорежает черноту белыми хлопьями снега, заставляет и слепого закрыть вынужденно глаза, зажмуриться. Подбирая слова для ответа, Кисаме чувствует новый налетевший порыв, глушащее завывание вьюги, и дёргано шикает, перехватывает Итачи за руку на своём локте, ускоряет шаг до станции. Итачи чувствует его движение, подстраивается доверительно. Они перебегают, пока Кисаме пробует отгородиться от нахлестнувшего ветра рукой, доходят до навеса автовокзала, где снег прибивается с порывами к покачивающимся дверям. На автовокзале постапокалиптическая пустота. Поскрипывают двери на входе к кассам, ветер бьётся свистом под крышей, штурмует стёкла волнами снега. Когда находится угол с безветрием, Кисаме опускает руку, видит полностью вымокшую и потухшую сигарету. Цыкает раздражённо, отбрасывает в сторону. Итачи рядом замирает с налипшими волосками на обветрившихся губах. Не двигается, смотрит расфокусированно-слепо вперёд. Как ожидает неизбежного итога. Кисаме походя, из злонравности, достаёт вторую сигарету, чиркает вхолостую пару раз зажигалкой, чертыхается, но всё же подкуривает. Искоса бегло оглядывает Итачи, замершего недвижимой статуей. Отводит взгляд, нахмурившись. Ясно, почему он извинялся, валялся перед могилой. Считает себя виноватым из-за рядовой уродливой случайности. Но в этом нельзя быть виноватым. Не было бы лучше, если бы Итачи приехал туда первым и сам бы погиб под обвалами. Кисаме затягивается, примеряясь к словам о том, что не стоит держать за это ответственность на себе, но неожиданно замирает. Землетрясение. Обвал. Панический страх остаться в здании при землетрясении. Колотящаяся в припадке дверь, побег босыми ногами по сугробам. Понимает. — Ты… — выдыхает ошеломлённо, моргает, пробуя осознать, верно ли он складывает картинку у себя в голове. — Ты ведь тоже там был?.. Статуя Итачи отмирает: моргает на звук, сминает на пробу губы, чувствует натяжение волосков. Отлепляет их медлительно, последовательно. — Да. Ветер поднимает зловеще стонущий свист. Если там был Итачи, значит… — Ты с ним был под обвалом? — одеревенело-неверяще. — Да. Итачи был под обвалом в землетрясении. “Открой! Открой сейчас же!..” “Бежим!” Фильтр сигареты застывает у губ. Его оцепенение, желание убежать из квартиры, панические атаки, зов на помощь. Это не результат травмы — это то, что уже было с ним. То, что было тенью смерти за спиной. Кисаме моргает. Чувствует, как тело сковывает леденящим ужасом. Пока он лишь боится, воспроизводит ассоциативный ряд того, что произойдёт при погасании лампочки, Итачи из раза в раз при каждой тряске переживает этот кошмар. Быть раздавленным. Изолированным. Бессильным. Переводит на Итачи взгляд. Апатичный, затвердевший, как бетон в стенах, но готовый треснуть при любом движении плит, вибрации земли. И расколотиться в крошку. Сложиться, как карточный домик. Итачи моргает, поджимает губы. Подрагивают на отголоске ветра чёрные ресницы, слепой взгляд смотрит сквозь метущую по улицам посёлка вьюгу. — И зрение… — осипше понимает Кисаме. — Это… Из-за того же?.. Не может произносить вслух, не хочет. Хватит этого кошмара. — Не совсем, — Итачи заметно мелко сглатывает, чуть поводит головой, поправляя волосы. Кисаме пугано опускает глаза. Пробует не представлять, не воспроизводить в памяти то, каким он видел его в приступе. Суетливо-хаотично мечется взглядом по налипшему снегу на ботинках, по замывающим волнам снега на асфальте. — Специалист говорит, — продолжает через паузу Итачи так же размеренно-холодно, — что потеря зрения вызвана пережитым шоком, травмой психики. Я не мог сказать, что землетрясение как само явление меня потрясло. Поэтому специалист склоняется к тому, что смерть Шисуи повлияла на это. Кисаме резко отрывает взгляд от снега, переводит на Итачи. Он выдыхает. Совсем легко, буквально невидимым облаком пара из тонких губ, смаргивает как обычно, но в промедление чувствуется. Что-то, о чём не говорят вслух. Подобрав формулировку суше, он кивает сам себе, сцепливает скрипящие кожей перчаток ладони. — Дело в том, что после землетрясения, я был зафиксирован в одном положении под обвалом. Не мог двинуть ни одной конечностью, а также головой. То время, пока искали выживших и тела под обвалом, я провёл в одной позе. Кисаме вглядывается. Боится, что подтвердится худшее. — Так вышло… — на мгновение Итачи замолкает, долго держит приоткрытым рот в продолжении. — Что я видел тело Шисуи некоторое время впритык. Кисаме отворачивается, сморщивается от жуткого подтверждения. Блядь. Блядь. Итачи опускает слепой взгляд. — Думаю, гроб был закрытым, — договаривает. — У него были выпавшие глаза и расколота голова. Не уверен, что танатопрактик мог это исправить для семейных похорон. А это уже невозможно спрятать за эмпатичным сморщиванием, оскаливанием в пустоту. Зрачки сужаются. Итачи смотрел на раздробившуюся голову своего лучшего друга. Того, что поехал первым, чтобы не беспокоить. И того, кто оказался впереди под прицелом падающей плиты. Кисаме смотрит. Просто смотрит в меандры из снега, рисующиеся ветром. Может и не может поверить. Внутри — пустота. Холодная, мертвенная. Он невольно вспоминает фотографию Шисуи из дома Камаэ-сан. Где он улыбается, щурится отцовскими глазами оптимистично, походит на фотографию своей матери в молодости стогом чёрных волн волос. А в последнем зрячем воспоминании Итачи — растёкшийся мозгами и выпавшими глазами по обвалам здания. — Как долго?.. — практически безвучно хрипит Кисаме. Итачи рядом по-бытовому оценивающе чуть поджимает губы, смаргивает прилетевшую снежинку на ресницы. — Около семи часов. Семь часов. Семь часов зрительной пытки, отвратительно-безутешного итога одной случайности. Кисаме тяжело смеживает веки, пробует затянуться — никотин встаёт поперёк горла, как кость. Его начинает подташнивать. Он предполагал раньше, что травма Итачи связана с землетрясением и как-то с Шисуи. Но что именно так — нет. Что вытекшие внутренности головы лучшего друга лишают зрения и сна — нет. Каково ощущать и знать, что недавно улыбающийся человек, беспокоящийся о тебе, теперь лежит перед глазами грудой раздавленного мяса и костей?.. Дружил с детства. Поддерживал. Любил. Работал. А теперь — расколотый череп и лежащее вне его глазное яблоко. Кисаме давится затяжкой, скашливает. Теперь он понимает, что было с Итачи всё это время. Не понимает одного — как он пережил. Воет ветер, громит силуэты домов белизной. Покачиваются двери, чадит беспуто сигарета в пальцах. Молчание затягивается. Кисаме так и не подбирает подходящих слов, чтобы выразить глубину своего охуевания от услышанного. И того, что не представляет и вовсе — как он может помочь Итачи. Съездить в больницу, сопроводить — что угодно. Но всё настолько куцее, ничтожное, бестолковое по сравнению с тем, какая последняя картинка мира у него перед глазами. А теперь и вовсе никакой. Спустя несколько минут, когда уже дотлевает бычок, Итачи вкрадчиво обозначает, что им нужно купить билеты. Кисаме наугад отбрасывает останки сигареты, подставляет локоть, заходит внутрь. Сколько примерно проходит времени до приезда автобуса — не знает. Смотрит в одну точку перед собой, держит машинально ладонь поверх руки Итачи на своём локте. Когда уже поднимаются по крутой лестнице внутрь автобуса, проталкиваются по узкому проходу к своим местам и Итачи садится у окна, с Кисаме спадает оцепенение шока. — Как ты?.. — но слов лучше так и не находится. Итачи проводит пятернёй по распущенным волосам, снимает влагу с кончиков, приоткрывает слепые глаза. — Я в порядке, Кисаме, — с деликатно-прохладным нажимом. — Сейчас всё нормально. — Прости, — выдавливает. Не знает, куда деть свои руки, свой взгляд. Устраивается рядом в кресле, пробует проморгаться, отогнать жуткую картину и фото улыбающегося Шисуи с внутренней стороны век. Итачи замедляется, останавливается. Поводит головой в его сторону. — Тебе не стоит переживать. У Кисаме рвётся иронично-бессильный смешок с губ, изъедает изнутри рот. — Ты отпереживал до слепоты, — поигрывает нижней челюстью, хрустит суставами. — Мне уже поздновато подключаться. Итачи опускает пространно-поверхностный взгляд ниже подголовника сиденья, замирает худыми пальцами в чёрных прядях. Моргает. — До приёма курса было плохо, — обобщает бесстрастно. — Были проблемы со сном, с реакциями на стресс, неудобства из-за отсутствия зрения. Сейчас моё состояние стабильно. Мне намного лучше. Кисаме кивает машинально вслед его словам, но взглядом — гуляет по салону, ловит кругляшки потолочных ламп, считает. Итачи выжидает несколько секунд, затем прикрывает обратно умиротворённо-спокойно глаза, прочёсывает волосы до конца. А, закончив, касается ледяной рукой запястья. Кисаме оборачивается, встречается с его слепотой впритык. — Мне помогает, что ты рядом, — на порядок тише, интимнее. — Большего тебе не нужно делать. Просто быть рядом: банальная, избитая, но до сих пор правдивая истина. Кисаме выдыхает тяжело через нос. Кивает, рассматривает вблизи этот пустой взгляд насквозь, запоздало берёт ледяные пальцы в свою ладонь, сжимает. Хреново, что не может ничего большего. Но хотя бы что-то. — Мне жаль твоего друга, — тоже переходит на шёпот, разогревает большим пальцем его руку, поглаживая. — Соболезную. Итачи выдыхает — тише, незаметнее, но так же облегчённее. В ответ переплетает пальцы, проводит холодным большим по линиям вен. — Думаю, он был рад познакомиться с тобой. В этот раз ухмылка теплее отпечатывается на губах, скромнее. — Надо было хоть поздороваться. — Он никогда не любил формальности. — Вот как. Автобус трогается с шумным пыхтением двигателя, выворачивает по белёсо-пустой дороге. Через несколько минут начнут подключаться фонари для вечерних сумерек, а ветер уляжется до спокойного кружения снега. Пассажиры гасят лампочки над своими местами, сонно задёргивают шторки. Итачи тоже задёргивает, но наоборот — включает лампочку над их местом. Кисаме держит его руку в своей под жёлто-тусклым светом, смотрит, изредка покачиваясь затылком по подголовнику, в узкий проём между сидений на шоссе из лобового стекла. Зеркало заднего вида отражает сидящего усталого водителя за баранкой и часть утонувшего в полутьме салона. На мгновение через полудрёму мерещится, что в проходе по салону возникает тёмная кудрявая тень позади их кресел. Кисаме сонно моргает, и тени больше нет. Свет над их местами горит одиноко в темноте.Часть 18
24 апреля 2022 г. в 01:31
— Шисуи был моим лучшим другом.
Всхрапывает тяжело автобус, останавливаясь на станции, бело-серые пейзажи проносятся за толстым стеклом. Глухие лампочки в узком проходе между сидений, покачивающиеся короткие занавески на окнах.
Кисаме мнётся привычно в коленях, пробуя устроиться в тесном пространстве, в итоге всё равно вытягивает ноги в проём.
Профиль Итачи в утреннем свете из окна выглядит привычно бесстрастно, замороженно эстетично.
Горизонт из тесно сжатых домов сменяется на белизну пологих белых полей, затем на такие же белые склоны, далёкие изломы местности.
Едут на автобусе до Асахикава. Около трёх часов, чтобы поговорить.
— Мы были знакомы с детства, — тускло-утренний свет отпечатывается на лице Итачи природной бледностью, подчёркивает аристократичную угловатость. — Племянники.
— Не троюродные братья?.. — уточняет вполголоса, чуть склонившись в косой луч света из окна.
Губы Итачи уже знакомо трогает лёгкая полуулыбка.
— Думаю, Сакура была несколько потеряна от количества людей на похоронах, — в чёрно-зеркальных глазах мелькают пролетающие мимо блёклые пейзажи зимы. — У нас действительно большая семья, но с Шисуи у нас близкое родство — наши матери сёстры.
Кисаме поджимает губы, подставляет кусочки к мутной картинке до этого.
— Я думал… — он выходит на одной из остановок покурить, немного думает, разминая шею, затем решает уже в автобусе огласить свои пространные домыслы. — Поначалу я думал, он твой любовник или ещё кто-то.
Итачи ожидает на своём месте у окна, сложив руки на колене. Неосторожное замечание заставляет его улыбнуться ярче, контрастнее, отвернуться обратно к окну, чтобы свет полюбовно описывал его черты.
Даже свет становится теплее.
— Ты не первый, кто это говорит, — стирает улыбку мягко, без резкости. — Однако это никогда не было правдой.
— Тебя частенько обвиняли в инцестных связях? — ухмыляется, устраивается по диагонали, чуть наваливаясь плечом на Итачи и вытягивая ноги в проход.
— Нечасто. Но у некоторых появлялись такие вопросы, когда я чаще проводил время с Шисуи, чем со своей невестой.
— Ревновала, поди? — не может остановиться от беззлобных поддёвок, выводов на откровенность.
— Не к Шисуи, — Итачи моргает, и свет под правильным углом откидывает тень от его ресниц по скуле. — Больше она ожидала от меня ревности к нему.
Кисаме удивлённо приподнимает бровь, вглядывается внимательнее.
Итачи на мгновение поджимает губы, словно пробуя зажевать слова, но затем оглядывается ломано, смаргивает, переводит слепой взгляд на ориентировочное место Кисаме.
— Долгие годы Шисуи был влюблён в мою невесту, Изуми, — поясняет через небольшую паузу. Смотрит ниже лица Кисаме, куда-то в живот. — Он знал, что я не смогу ей ответить взаимностью из-за своих предпочтений. Однако наш брак с ней был делом решённым.
Даже так.
Кисаме выдыхает, утрамбовывает в голове пласт новых открытых взаимоотношений. Но Итачи моргает, опускает взгляд ниже, под ноги, в тесноту между сидений, и договаривает:
— Когда мы разрывали помолвку, я надеялся, что у Шисуи будет шанс, — напряжение невидимо залегает в его лице, бросается тонкой полутенью складки между бровей. Затем разглаживается. — Но у жизни, как я смог понять за последнюю пару месяцев, другие планы.
Кисаме недолго изучает его лицо вблизи, переводит взгляд на окно.
Природа голо и чисто проносится за ограждением дороги. Никакой грязи, фальши, лишь естественные углы, изгибы, плавные очертания снегов и покоящихся под ними разлинованных полей.
— Как я понял, — ещё через значительную паузу под мерное гудение двигателя заговаривает, — ты с невестой расстался со скандалом из-за измены.
— Сакура, — не вопрос, утверждение. Но тонкие губы снова изящно расплываются в лёгкой улыбке. — Полагаю, в ответ за твоё молчание она рассказала об этом?..
— Почему же, — склоняется ближе, улыбается плутовски у самой щеки. Лёгкий полуоборот Итачи заставляет разглядывать вблизи его цвет глаз. — Ты и сам говорил про то, что бросил её перед свадьбой.
— Про измену я не говорил, — ловит смешок-дыхание в свои губы, смотрит в спинки сидений. Но тоже чуть улыбается. — Спрашиваешь из-за этого?
— Просто так, — Кисаме делано безразлично пожимает плечами.
Итачи едва заметно вскидывает брови, затем — прикрывает глаза, улыбается зубами в беззвучном смешке в ответ.
Не сложно понять, почему его могли подозревать в измене — одна осторожная улыбка неминуемо влечёт ближе, усасывает в него с головой. Любой поведётся.
— Я изменил ей не потому, что хотел секса с тем человеком, — перекладывает воздушно свою ладонь на запястье Хошигаки. Кисаме расстягивает ухмылку шире, дёргает взгляд к его руке, к тому, как аккуратно-изящно, вольно он опускает длинные пальцы ему на голый кусок кожи. — Это был способ освободить её от себя.
— Сделать больно, чтобы ушла?.. — угадывает. — Чтобы не жила всю жизнь с тем, кто её никогда не захочет?
— Одна из основных причин, — согласно дёргает уголком губ Итачи, оглаживает легко кончиками пальцев запястье.
По спине — мурашками. Кисаме невольно приходится ощутимо дёрнуть плечами, скинуть случайную судорогу, пробежавшуюся по телу.
Но в ответ переворачивает ладонь следом. Ухватывает кончики пальцев.
— Тебе не стоит переживать на этот счёт, — спокойно и без улыбки говорит Итачи. Свободно опускает свою руку в ладонь, оглаживает пальцы.
— Мне больше интересно, как это ты со своим другом не разосрался в пух и прах после этого, — хмыкнув, меняет тему Кисаме. — Шисуи был каким-то альтруистом?..
Итачи выдыхает глубже прежнего, отворачивается к окну. Блёклое отражение поверх размытых снегов ложится контрастно тёмными линиями.
Чёрная радужка в отражении чуть подрагивает в живом рефлексе — он пробует всмотреться, увидеть что-то.
Но зрачки так же расфокусированно расширены.
— Он всегда был таким человеком, — по полупрофилю заметно, как он чуть вздрагивает уголком губ в остатке улыбки, но сразу её стирает. — Он смотрел на вещи глубже. Мудрее. Когда узнал о его чувствах, я считал предательством жениться на ней, несмотря на заключённый договор. Шисуи сказал “делай, что должно”.
Пальцы переплетаются, Итачи чуть сжимает ладонь Кисаме в своей. Думает.
— “Иногда нам будет больно от наших же решений, но если они правильные — боль обязательно уйдёт после”, — его голос становится бархатнее, тише. — Это он сказал мне ещё в начальной школе. Я пытался равняться на него, но так до конца и не смог понять всех его решений.
Смаргивает, опускает слепой взгляд.
— Наверное, я и вовсе не смог его понять, — ещё тише.
Кисаме смотрит недолго на его отражение. Также легко сжимает ответно пальцы, обозначает, что здесь и слушает.
Но Итачи замолкает.
Он отводит взгляд от него, переводит задумчиво на спинку перед собой.
Если думать о лучших друзьях, то Кисаме тоже не смог понять своих: Забуза, которому он всецело доверял и верил, предал за пачку денег от якудза. А, казалось, столько прошли плечом к плечу.
Какузу, который всегда упирался только в выгоду для себя, никогда прямо не признавал близких отношений с кем-либо, вытянул его со дна, в сущности ничего не взяв взамен больше, чем у Кисаме было за душой.
У жизни и вправду свои планы, непонятные человеку.
Они выходят на Асахикава, вокруг — кружит крупными хлопьями снег, по плоским крышам валуны больших сугробов. Не зря самый холодный город во всей Японии, здесь задувает сразу же, едва сойдёшь с тёплого наземного метро или автобуса.
Итачи перехватывает привычно под локоть, следует рядом, стоит недолго перед станцией наземки, пока Кисаме курит и уточняет, куда теперь.
Нужно на экспресс до Фугакавы, городка, между Асахикава и Саппоро. Из Фугакавы снова на автобус в конечную точку — Хороканай.
На станции под ботинками постукивает камень платформы, пикают турникеты, шумно переговариваются люди, эхом разносится объявление подходящих поездов вместе с пробегающей надписью на табло.
Кисаме узнаёт, хочет ли Итачи воды, получает вкрадчивый кивок и оставляет его у скамеек, поглядывая на всякий на время прибытия нужного.
Ждать приходится недолго.
— Почему Хороканай? — спрашивает, когда они усаживаются на места и Кисаме снова мастится с длинными ногами, убирает бутылку воды за спину. — Похороны были в Токио?
— Да, — Итачи походя с закрытыми глазами ослабляет витки шарфа на шее, расстёгивает верхнюю пуговицу на пальто. — Как я и говорил, наша семья многочисленна. Общепринято проводить похоронную церемонию в Токио, где живёт основная часть, впоследствии урну передают ближайшим родственникам. У семьи Шисуи есть семейный памятник на родине его отца.
— Вот оно как.
Клановые традиции чудны. Кисаме привык к общепринятому, что чаще всего родственники съезжаются на чужую родину, где провожают, там и кремируют, оставляют урну, а тут целое разделение: обряд для всей семьи — в одном месте; урна — в другом.
У Кисаме режется вопрос несколько минут на языке, пока за стёклами проносится вид на город, сменяется полями, деревьями, затем снова разбавляется медленно растущими постройками.
— Получается, ты знаешь, где захоронение, — говорит. — Почему не съездил раньше?..
Он боится, что Итачи услышит оттенок укора в словах, хотя это — всего лишь интерес.
Но Итачи безразлично отпивает из бутылки, удобнее откидывается на кресле.
— Я бывал там единожды, — бесстрастно, пока закручивает крышку. — Думал о том, чтобы съездить туда один, но полагал, что без зрения не смогу найти.
— Понял, — сразу кивает Кисаме, не желая заставлять лишний раз Итачи оправдываться за это.
Его склочный мелкий братец — олицетворение этого ублюдского укора. Его семья, ни разу не приехавшая проверить его даже из-за травмы — тот же укор, утроенный.
Кисаме не хочется судить Итачи. Сам видел, что с ним происходило в это время — не лучший момент для посещения покойного.
— Если быть до конца честным, — на порядок тише заговаривает Итачи спустя паузу, и Кисаме перекатывает затылок по спинке, оглядывает с вниманием его полупрофиль, — то не только по этой причине.
В окне поезда не так контрастно видно отражение, только очертание тёмных волос.
Кисаме замечает, как он смаргивает, лишь по едва заметному движению ресниц из-за чёлки.
— Не знал, что бы я мог сказать ему, — через короткое молчание под гудение рельс.
— А сейчас знаешь?
Итачи молчит. Размышляет.
— Думаю, что да, — бесцветно.
Кисаме кивает, перетекает рукой по подлокотнику к ладони Итачи. Касается легко, явственно отражая, что до сих пор здесь.
Итачи не вздрагивает, но чуть резковато оборачивается, точно попадая слепым взглядом в глаза.
— Я… — замедляется, пробует наскоро подобрать слова, и его чуткая, до боли редкая порывистость отражается как лёгкое смятение. В контраст к недвижимому взгляду. — Я рад, что ты поехал.
Кисаме удивлённо-флегматично поднимает брови.
Итачи действительно становится роднее, ближе с этой стороны — с той, что недосягаемая, закрытая ото всех.
Кисаме готов её принять. Разделить.
— Я же сказал, — усмехается тепло, — для тебя — что угодно.
На мгновение по лицу Итачи пробегает тень. Он будто с мукой закрывает глаза, отворачивается.
Но руку ответно сжимает на полсекунды. Тоже говорит — “услышал тебя”.
Кисаме немного думает, что, наверное, не стоит расспрашивать дальше. Одно то, что Итачи позволяет с собой поехать, просто сопроводить — уже о многом говорит.
Это ведь даже не обычная поездка в больницу. Что-то более личное, терпкое, совсем глубокое.
И Кисаме медленно, шаг за шагом, погружается в эту глубину. Попробует нырнуть с разбега — разобьётся о заледеневшую корку чужого.
Итачи определённо не из тех, кто открывается по щелчку пальцев. Скорее, он из тех, кто и вовсе этого не делают, старается избегать.
Человек-ящик.
Поездка в вагоне совсем недолгая, по сравнению с трёхчасовым неудобным консервированием в автобусе. За это время Кисаме успевает подумать только о том, что они так и не дочитали ту книгу и что можно возобновить её прочтение чуть позже.
Во время передышки в Фугакава заходят пообедать в кафе. Кисаме сюрпает лапшой, почувствовав, как оголодал за четыре часа тряски, смотрит, как Итачи аккуратно подбирает длинные пряди у лица за уши, перевязывает длинный хвост волос туже.
Обыденно спокоен, безэмоционален. В нём сложно угадывается волнение перед первой поездкой на кладбище к погибшему лучшему другу.
Кисаме смаргивает, утыкается взглядом себе в тарелку.
К Забузе он так и не съездил ни разу за два года. Знает только от Какузу, что захоронен вместе с матерью где-то в их глуши, а подробности и не дёргался уточнять.
Плевать. Его это больше не касается.
Дожёвывая кусок рыбной котлеты на зубах, Кисаме прикидывает, куда денут останки Хаку: он официально без родственников, близких, значит, останется ненужным пакетом с прахом на бесконечных тёмных полках в складах у полиции или где-то при мэрии Момбецу.
Какая трагедия: не встретятся даже в могиле, раз уж разошлись в датах, когда помирать.
Кисаме кисло усмехается своим мыслям, и Итачи откладывает палочки в сторону, вкрадчиво говорит “пойдём”.
Теперь на автобусе до Хороканай чуть больше часа. Не так отвратительно-долго, как раз можно немного вздремнуть.
Щёлкают выключатели над головой, подрубается квёлая лампочка сверху. Ещё немного тупого перебора тумблеров и регуляторов, и обнаруживается слабый кондёр, хоть немного разбавляющий жар от надышанности пассажиров.
Итачи сидит у окна, смотрит куда-то в сторону прохода между сидений, вслушивается.
Когда Кисаме проверяет, что все прошли на дальние места, и вытягивает с вошканьем ноги наискось, Итачи задёргивает шторку. Кисаме косится на него, но он лишь спокойно отклоняет голову на спинку, прикрывает умиротворённо глаза.
— Ты уже включил свет, — поясняет.
Кисаме хмыкает — специально ждал, когда может закрыть шторы от света, раз есть искусственный.
Внутри наплывом — волна нежности, благодарности.
Кисаме простреливает взглядом к местам рядом с их, проверяет, нет ли лишних глаз: на соседних сидит только одна девушка подросткового вида в огромных долбящих музыкой наушниках. Она сразу уставляется в своё окно, вряд ли отлипнет от него в ближайший час.
Кисаме хмыкает.
Вольно ложится головой на плечо Итачи. Для будничности и незначительности своего поведения поводит затылком, устраивается удобнее, прикрывая глаза.
Плечо под головой чутко замирает. Не двигается.
Затем — шорох. Кисаме косится в сторону звука, видит, как чужая ладонь дёргается в неопознаном жесте и тут же замирает в воздухе.
— Рядом кто-то есть? — глубоким бархатным шёпотом.
От голоса Итачи, как по команде — мурашки по спине, шее, позвоночнику.
Кисаме отрицательно мычит, но на всякий прикрывает один глаз, вторым ещё раз оглядывает видимый периметр.
На самом деле — не так уж и удобно. Плечо у Итачи костистое даже через толстый слой пальто, но теперь принципиально важно задержаться в этой позе хотя бы на пару минут.
Просто… так.
Итачи никак не отвечает. Проверяет, скорее всего, чтобы не было никаких слов со стороны — не до этого. Кисаме понимает, тоже неохота разруливаться с какими-нибудь излишне впечатлительными.
Глухое шуршание ткани, плечо не критично смещается.
И вдруг — воздушным, аккуратным касанием.
Неторопливое оглаживание кончиками пальцев по скуле. Медитативное, расслабленное.
Длинные волосы щекочут висок, шею, мерное и тёплое дыхание опаляет темя.
Итачи ответно склоняет голову к нему, приподнимает руку между ними, чтобы вкрадчиво огладить линии шрамов.
И за секунду — всё внутри сжимается, стискивается приступом неконтролируемого.
Обычной нежностью.
Всё чаще замывающие волны ласки, которые Кисаме пробует контролировать, не расплёскивать лишний раз, сметаются подчистую цунами осторожно-вкрадчивой ответной нежности.
Просто гладит ненавязчиво по скуле. Огибает подушечками пальцев шрамы, ведёт кончиками коротких ногтей обратно. Небольно, ласково.
А от этого раздирает, как давлением под толщей воды — нежностью, расслабленностью, приступом мощного импульса.
Он ведь даже не для красного словца говорит про то, что ему сносит голову. Ему действительно — сносит.
Хочется порывисто, всего на секунду, перехватить руку, припечатать центр ладони по-тупому поцелуем. Хоть как-то выразить всепоглощающий отклик, который дробит, растаскивает изнутри по частям.
Кисаме сглатывает настороженно. Не хочет двинуться, спугнуть приятное.
То, как он неожиданно замирает под рукой Итачи, становится до боли очевидным: перестаёт дышать размеренно, застывают все микродвижения в теле от неудобства.
Губы дёргаются в нервно-неуверенной ухмылке.
— Как собаку?.. — пробует съёрничать осипше.
Итачи ощутимо выдыхает ему в затылок. Кажется, даже потирается кончиком носа о волосы.
— Ты ассоциируешь себя с собакой? — так же шёпотом, глубоким, покатым, от которого как новыми волнами — перед глазами свет перекрывает.
Кисаме хмыкает — чтобы вибрацией по чужому плечу — сглатывает следом мелко и незаметно.
— Нет, — приоткрывает глаза, наблюдает вблизи, как плавно худые пальцы касаются его скулы, проводят короткую линию, чуть отстраняются и приникают обратно. — Но в детстве я хотел собаку. А ты?
— У меня были рыбы, — умиротворённо, тягуче.
Это практически невозможно терпеть. Дыхание спирает.
— И как твои дела с рыбами?.. — не знает, как вернуться к обычному, не выдать, что дерёт на клочки.
Итачи выдыхает. Поднимает новую волну мурашек жаром дыхания по плечам.
— Они умерли.
Приезжают в Хороканай вправду быстрее. Не успевают отболеть плечи, онеметь задница в узком кресле, а снова скрип снега под ногами, косой снегопад и отдаляющееся эхо автовокзала.
Кисаме ёжится от порыва ветра, втискивает ладони в карманы, ждёт, когда Итачи наденет перчатки и поставит ворот пальто, смаргнёт налетевший снег на ресницы.
— Вход на кладбище недалеко.
Они скрипят неторопливым шагами в сторону кладбища, и ветер постепенно опускается, стихает под крышами и в стоках домов.
На вид Хороканай — такое же село, как и родной посёлок Кисаме. Может, даже меньше.
Кисаме оглядывает прищуренно улицы, неторопливо шагает по описанному маршруту, ловит невольно ассоциации со своим родным: глухим, тихим, разваленным и таким же завывающим ветрами по зимам.
Ностальгия. Всё же родной упадок, как-никак, напоминает о хорошем.
Покатые изгибы крыш буддийского храма показываются первыми в одноцветии бело-серого. Тоскливо позвенькивают колокольчики где-то под свесом домика настоятеля, опустело метёт ленивый ветер со снегом по двору, ухает в глубине огороженного колокола на постаменте.
Возле мелкой водокачки побрякивают на гвоздиках деревянные вёдра и щётки.
При храме пусто, безлюдно и привычно аскетично. Лишь торчащий бампер машины напоминает о современной жизни.
Дальше за деревянной оградой — вертикальные силуэты могил.
Территория кладбища, несмотря на малочисленность населения посёлка, достаточно широкая. Не ровня Токийскому, в котором можно заблудиться и жить, но достаточно охватывает просторов. Однако как и на городских не изменяет тесноте, перегруженности: похожие друг на друга пирамиды каменных памятников притиснуты вплотную, едва-едва у каких надгробий места больше, чем квадратный метр.
Кисаме окидывает на входе взглядом горизонт — каменный частокол смерти, разбавленный возвышающимися позади потемневшими от старости сотоба.
Новые, начищенные камни по сторонам от узких проходов; старые, замшелые, ближе к храму, возвышаются грузно и забыто-величественно.
Похоже, здесь земля подешевле. Кто не может позволить при крупном городе, покупают места в небольших посёлках.
— По правой стороне, — подаёт голос Итачи, заправляя за ухо прядь волос, полоскавшуюся на лёгком ветру. — Третий ряд.
В тесном проходе меж могильных памятников сложно идти вровень: Кисаме неторопливо шагает, привычно подстраиваясь к чужому темпу, постоянно оглядывает по низу, что не задевает вазы с цветами, торчащего сотоба.
Выбитые в камни фамилии, припорошенные по контуру лёгким снегом, пролетают мимо: Нисимура, Сузуки, Гато, Морита.
Тонкая корка льда на относительно новом постаменте — омывают; старое надгробие, поеденное временем, сколами, но в вазах потемневшие от холода цветы — старое семейное, помнят.
— Как фамилия? — спрашивает, когда они сворачивают, и Кисаме видит у одного из надгробий не подмерзающую бутылочку саке.
В кладбищенской тишине и покое размеренно скрипят шаги.
— Шунмино.
Семья Шунмино, значит.
Кисаме искоса оглядывает профиль Итачи, контрастом выделяющийся на фоне укрытых белым могильных памятников.
Подрагивают чёрные пряди при шаге, на кончиках ресниц поблёскивают снежинки. Краснота едва трогает кончик носа и скулы, больше синевы залегает по тонкой коже под глазами и на губах.
Поверхностный взгляд — на узкую тропку.
Итачи Шунмино, вот как. Кисаме и не думает об этом.
Звучит. Означает, вроде бы, “мгновенный”. Иероглиф “тело” и “исчезать”. “Мерцающим телом”, если уж буквально.
Кисаме отводит взгляд от бесстрастного лица Итачи, оглядывает по обеим сторонам надгробия, ищет. Костлявое деревце сливы, укрытое снегом, крючковато проплывает над головой.
Кладбище в его родном посёлке меньше, но такое же прегруженное. Там редко появляются новые захоронения, лишь подставляют новые урны к семейным, может, сажают скромные кусты и деревья на пяточке свободной земли.
Или стирают красные чернила с катаканы на надгробии.
Кисаме моргает, выдыхает густым клубом пара.
Вспоминает, как смотрел на имя деда на могильном памятнике на похоронах бабки. Тянул крепко сигарету, пока дед только чиркал зажигалкой рядом, бубнил что-то под нос.
Они выкупили себе место на кладбище, даже не известив его. Сразу обсудили, что не станут подставлять урны к своим родственникам, хотят свою личную, на двоих.
А если и Кисаме потом надумает, оставили лишний кусок земли сбоку — подстроить памятник уже его семьи.
Красная краска стирается через несколько лет с углублений имени деда, внутрь задвигается новая урна, а пространство рядом так и остаётся пустым.
После тюрьмы первой поездкой Кисаме становится поездка к ним на могилу. Какузу, как и было договорено, оплачивал место, но очевидно, что ни на Обон, ни на Хиган не приезжал драить камни чужих стариков. Было бы странно, если бы он делал это.
Храмовые настоятели поддерживали могилу в относительном порядке, но всё равно после стольких лет бросалось в глаза — сюда никто не приходил. Разводы оттаявшего снега по боковинам, чуть зацветшие сотоба, в выемке для них — запах петрикорной земли.
Кисаме приехал, заморозил руки по весне в ледяной воде, пока мыл. Потом, присев в развалку на бортик, прикурил.
Поставил бабке сливовую, любимую; деду — вместо благовоний чадящую сигарету на каменном краю рядом с подношением.
Пока нитка дыма вилась от крупного “Хошигаки” по центру, Кисаме курил.
Без особо мудрёных мыслей. Просто сидел, отдыхал.
На кладбище действительно спокойно и тихо. Иной раз подумаешь, что, может, так и вправду лучше.
Лучше. Что-то должно всегда быть лучше.
Они доходят с Итачи практически до края ряда, но нужной фамилии Кисаме так и не замечает. Он уже хочет переспросить, точно ли третий, может, ему быстро прошвырнуться по ближайшим рядам могил и найти, но неожиданно иероглифы и свежие цветы в вазах цепляют взгляд.
Белое на чёрном.
Четыре свежих хризантемы вздрагивают на ветру, подмерзает плошка риса.
“Шунмино”.
— Здесь, — говорит Кисаме, останавливаясь, и Итачи следом скрипит последним шагом.
Долго не поворачивается в сторону памятника, смотрит слепо перед собой. Затем механически: выпускает локоть Кисаме со скрипом перчаток, поворачивается на девяносто градусов.
Порыв холодного ветра поднимает чёрные пряди, волнует замерзающие цветы в тонких вазах.
Тишина оседает на плечи легко, но ощутимо.
Некоторое время стоят в молчании. Итачи так и не двигается, а Кисаме изучает взглядом могильный камень.
Замечает льдинки между комьями риса в чаше.
В тёмной фигуре Итачи дёргается локоть.
— Навещали недавно, — шмыгнув носом, вполголоса извещает Кисаме, пока Итачи снимает перчатки. — Цветы точно недавно меняли, рис ещё не полностью оледенел.
Итачи планомерно, будто не слушая вовсе, прячет перчатки в карман, склоняется.
Протягивает руку наслепую вперёд, касается камня.
Кисаме поджимает губы, замолкая.
Он привыкает к слепому Итачи, что многие его жесты, действия перестают считываться странно и неестественно — просто он такой. Однако в такие моменты отсутствие зрение явственно отражается, пробегает случайным холодком между лопаток.
Итачи смотрит напрямую, не опуская лица за надписью, предметами на постаменте. Смотрит сквозь надгробие.
Пальцы, едва коснувшись кончиками ледяного, плавно сползают ниже, ощупывают иероглифы. Пробегаются по изгибам, очертаниям, углублениям, огибают каждый символ, не упустив черты.
Потом полновесно ладонью на постамент.
Брякает случайно задетая чашка с подмёрзшим рисом, плечи Итачи едва заметно вздрагивают, и он более человечно опускает голову ниже, на звук, показывается бледный полупрофиль из-за завеси волос.
Ощупывает край постамента для подношений. Находит чашку, осторожно поправляет её обратно по центру.
Спускается ниже рукой, приседает на корточки.
Чёрные подолы пальто вольно раскидываются по заснеженной дорожке. Кисаме интуитивно делает шаг назад, наблюдает со стороны, не прерывая.
Итачи так и остаётся смотреть слепым взглядом в сторону. Ведёт ладонью по гладкому камню, ощупывает самый нижний ярус надгробия.
Доходит до выемки для поджога благовоний и останавливается.
— Дай зажигалку, — говорит тихо под звук накатившего ветра, но глубина тембра перетягивает глубиной робкое завывание воздуха.
Кисаме отмирает, смаргивает задумчивость.
— Сейчас.
Роется чуть суетливо в карманах, нащупывает.
Наверное, стоило зайти в магазин, купить благовоний или цветов, может, еды какой. Но Итачи ничего не говорит, и Кисаме забывает предложить.
Скрипит шагом ближе, соскальзывает мыском ботинка с заметённого ограждения, случайно наступая на подол пальто, протягивает зажигалку через его плечо, касаясь, и мысленные вопросы становятся неактуальны: Итачи находит где-то внутри припрятанный коробок с суги-сэнго.
Принимает зажигалку, кивает едва заметно, отворачиваясь.
Знакомое чирканье немного оживляет нависшую тишину.
Кисаме распрямляется, прячет замёрзшие руки в карманы джинс. Скашливает кратко.
— Тебя… — вспыхивает мелкое пламя, шипит кончик благовония. В омертвело-чёрных глазах Итачи на мгновение проскакивает отражение огня. — Оставить?..
— Постараюсь недолго, — холодно-походя отвечает, аккуратно кладёт с трудом поджёгшуюся сэнго в углубление надгробия.
Кисаме швыркает носом, оглядывает статичную округу могил, переминается с ноги на ногу.
Всё же ответы у Итачи чаще пространные.
— Оставить зажигалку? — кивает рефлекторно на неё.
— Можешь забрать, — плавно протягивает на ладони в сторону, смотрит сквозь иероглифы в камне. — Ветер не сильный.
— Может, всё же оставить?.. Вдруг потухнет. Мне лишь подкурить.
Не отвечает. Кисаме логично воспринимает это как немое согласие.
Склоняется снова, в этот раз аккуратнее ступая рядом с подолами, и сразу машинально вставляет сигарету в зубы, подкуривает над его плечом.
Невозмутимое спокойствие в бледном лице, лёгкое волнение чёрных выбившихся волосков органично ложится на недвижимый пейзаж кладбища.
Кисаме пробует разглядеть, понять настроение, но за пару секунд подкуривания ничего не видит сверхестественного. Отклоняется обратно.
— Схожу за сигаретами, — первое попавшееся, немного ироничное под постукивание практически полной пачки в кармане.
Итачи моргает в согласии, едва заметно поводит головой, уставляется слепо в поднимающуюся нитку дыма. Постепенно пережимает пальцами оставленную зажигалку в ладони, опускает руку.
Отдаляясь от могилы, Кисаме скрипит более быстрыми шагами и запоздало думает, что нужно было сказать, что бы Итачи не сидел уж совсем в снегу. Достаточно холодно, легко простыть.
Или нужно было взять раскладное кресло, как делают нормальные люди.
Чей-то вытянутый памятник над рядом невысоких отвлекает взгляд, Кисаме замедляет шаг.
Далеко уходить нет смысла: оставлять Итачи одного на кладбище не хочется, может, ему хватит и десяти-пятнадцати минут, а, может, нужно и полчаса, час, но и сновать рядом, как невидимая для слепого тень, тоже хреновое развлечение, только раздражать.
Кисаме не знает, сколько в приличном обществе нужно времени на общение с недавно погибшими. Лично ему хватало и десяти минут.
Принято разговаривать, смотреть на лицо в фоторамке дома, а здесь — на фамилию, о делах каких-то рассказывать. Делать вид, что человек до сих пор здесь, рядом, слушает, на кой-то чёрт, бессвязную околесицу.
Кисаме не верит: ни в то, что это как-то помогает смириться с потерей, ни в то, что кто-то из мёртвых реально бы захотел это слушать.
Наверное, потому что он сам не уверен, что будь с ним нечто подобное, он бы хотел.
“Раз-два”.
Впрочем, чужие россказни явно интереснее, чем отсутствие хоть какого-то существования или сплошной темноты.
Задувает ветер, Кисаме передёргивает плечами, затягивается туже. Оглядывает скучающе ряды могил, решает прошвырнуться, раз всё равно нечем заняться.
Посмотрит, у кого и как. Может, найдёт старые, интересные для разглядывания.
Скрипят шаги, лёгкий ветер метёт порошком снега по расчищенным тропинкам, верхам надгробий.
Покой в могиле — желанная многими участь после суетливо-напряжённой жизни. Кажется, что уж там-то, хрен пойми где, будет лучше. Проще, тише, спокойнее. Побывав с ощущением смерти за спиной, Кисаме не уверен, что смутное “где-то там” будет лучше.
Там может вообще ничего не быть. В том числе и сознания, которое как-то воспринимает это “там”. “Там” — это пустота.
Темнота. Ни злая, ни добрая — бесстрастная и удушающе безразличная.
Ничего не подарит, ни за что не накажет. Но и не даст обратиться, вернуться, даже в сраный камень, в дух говна в канализации или ещё какой-то мути.
Смерть… никогда никого не возвращает.
И что лучше, что хуже может быть только до неё. Тише, громче, спокойнее, ретивее — всё “до”.
До приговора Кисаме особо не думал на тему смерти и того, что после. Есть “здесь и сейчас”, а что уж потом будет — до того бы дожить. Но бесконечно долгие два года, умирающий свет над головой во время землетрясений без его на то желания поставил вечные вопросы в упор перед лицом, ближе, чем шахматную доску.
А что “там”? Как “дальше”?
Кисаме помнит, что в какой-то момент спокойно, без особых эмоций осознавал, что отсчёт уже идёт, тикает вместе с часами, счётом “раз-два”, и конечная линия уже проведена.
Жизнь оказалась до ужаса короткой. По-страшному недлинной, пустовато-глупой.
Были те, кто его вырастил, были отношения, работа. Были друзья.
А по сути — не было ничего.
Перед смертью все равны, однотипны. Смерти безразлично как хорошо или как плохо ты прожил этот короткий отрезок времени.
Кисаме останавливается у на вид самого старого надгробия — высокого, не обточенного изящно камня, с поевшимися замёрзшим мхом иероглифами сверху вниз.
Какая-то семья Момотару.
Момо. Персик.
Кисаме затягивается, не достаёт ладоней из карманов, зубами прижёвывает фильтр, чтобы сбросил лишнее.
По сути, смерти так же безразличны и обиды, предательства во время жизни. Что ей, в сущности: был ты честным или не был, любил кого-то до отмирания души или нет.
Был ли Забуза Момочи другом или остался предателем.
Кисаме читает остатки надписей на могиле. Рассматривает старый торо, нарастивший шапку белого сугроба.
Если так думать, оценивать в процентном соотношении — хорошего было с ним больше. Хорошего “плохого”, весёлого.
А уж под конец — конец ведь бесстрастен к любому — можно и подставить.
Память интересная штука: когда подводишь итоги жизни, то невольно пробуешь вычеркнуть плохое, сгладить углы, прийти к какому-то хорошему итогу.
Пока Кисаме сидел в тюрьме, он ещё теплил внутри просто память, что друзья у него были. Хорошие, плохие, но были.
Когда свет распростёрся за пределы камеры, раскинулся по просторам городов, реальность подступила прогоркло-горько — жить только с хорошими воспоминаниями не получается. Умирать — может быть. Но жить — нет.
Придя в себя, Кисаме вычёркивает разом, как смерть: хорошее, нейтральное, плохое.
А оно не оставляет, всё равно, блядь, подзуживает иногда, колет в случайном месте на теле.
Кисаме покачивает ещё раз сигаретой, скрипит шагами дальше.
Память плетётся за ним, как и жизнь. Но теперь точно есть понимание: “дальше”, при новой жизни, есть простор для формирования новых событий.
Плохих — кто-то умирает из прошлого. Хороших — взгляд влечёт к новому человеку, чувства выходят из многолетних заморозков.
Как смерть заставляет подводить итоги в камере, так Кисаме чувствует, что начинает видеть итоги своих настоящих перспектив.
Сигарета затухает где-то на проходе через пятый или шестой ряд могил. Кисаме машинально вынимает её из обветрившихся губ, хочет отщёлкнуть в сторону, но вовремя вспоминает, где находится.
Пусть покой существует тут так, как он хочет. Он, живой, посуществует со своими порядками и нравами вне его.
Главный проход между рядами находится сразу же, всё же заплутать тут, при всём желании, не получается. Кисаме вынимает сигарету из губ, тушит в первом попавшемся сугробе и шагает к выходу.
Заодно думает о том, что можно на время одолжить припрятанный какой-нибудь семьёй складной стульчик. Наверняка такой найдётся в пристройке с вёдрами и щётками, не все приезжают на машинах.
Так хоть Итачи не замёрзнет.
На выходе к храму урны не подворачивается. Кисаме шикает раздражённо, уталкивает бычок обратно в пачку к целым сигаретам и заглядывает в пристройку с вещами семей усопших.
За спиной поскрипывают совсем тихие шаги.
Когда Кисаме оборачивается, он успевает опознать в тёмной фигуре на фоне белого двора женщину. Но, к счастью, она проходит мимо, не заглядывает за ведром.
Так хотя бы не приходится избегать неловкости, если возьмёт что-то от её семьи.
Однако складного стула не обнаруживается. Кисаме тщательно осматривает углы, но, по всей видимости, что-то поценнее деревянных вёдер и щёток, если и хранят при храме, то внутри него.
Кисаме выдыхает клубом пара под навесом, шмыгает носом, прячет обратно замёрзшие ладони.
Нужно проверить, как Итачи.
Женщина на периферии зрения заглядывает в храм. Кисаме сворачивает на кладбище, идёт запомненным маршрутом до третьего ряда.
Из-за могил головы Итачи не видно. Вероятно, так и сидит на корточках, что подогревает Кисаме ускорить шаг: заморозится и вправду, будет нехорошо, не выглядит он особо крепким на здоровье.
Свернув на третий ряд, Кисаме сразу помечает черноту пальто, раскинувшуюся по дорожке.
Сидит на коленях?..
Кисаме шикает недовольно, идёт в его направлении, но неожиданно останавливается.
Последний шаг с жалостливым скрипом опускает в снег.
Итачи не просто сидит на коленях перед могилой.
Это догеза.
Опущенная голова, прогнутое колесо спины, раскинутые подолы чёрного пальто на снегу. Красные от холода ладони сложены перед собой.
Кисаме всматривается и осознаёт, что не ветер с хлопьями снежинок подёргивает практически лежащую фигуру волнением — Итачи подрагивает, морщится из-за свесившихся волос.
Лёгкий порыв ветра касается длинных прядей, поднимает на короткие секунды и обнажает худшее.
Итачи морщится, скрипит осклабленными зубами, молча трясётся в беззвучном рыдании.
— Прости, — долетает сквозь спокойную тишину могил, и Кисаме не может оторвать взгляд.
Замирает, не в силах двинуться. Как ещё одно вертикальное изваяние надгробного камня.
Итачи плачет.
С промедлением отступает шок, удивление, Кисаме выдыхает. Густой пар сносится по окружению, по лежащему впереди Итачи в умоляющей позе.
— Тебя не должно было там быть, — с ветром, с дрожащим голосом. — Прости.
“Тебя не должно здесь быть” — воспоминание сухими губами Забузы.
Холод просачивается под куртку, ледяной рукой касается между лопаток.
Кисаме прошибают мурашки. Ледяные, мёртвые.
Вот, что он хотел сказать погибшему лучшему другу: прости, всё должно было быть не так.
Грудь сдавливает — холод пробирается уже под кожу, мышцы, сухожилия, лезет по-дрянному внутрь.
Сакура говорила, что Шисуи погиб в аварии. Похоже, Итачи винит себя в случившемся.
Винит, держит непреступно-ледяную маску, не давая увидеть, а в минуты одиночества и отчаяния — зовёт ломающимся голосом, скрючивается.
Или бежит, как безумный.
Кисаме смотрит.
Не подходит. Не стоит сейчас подходить.
Он знает, что такое терять кого-то, хоронить, не высказав, но ещё лучше понимает — в этом никто не поможет.
Это проходят так или иначе в одиночку. Чужие слова, поддержка лишь отсрочивают неизбежное столкновение с тем, что нужно пережить одному.
Итачи всё это время переживает. По-своему, не откровенно для всех, а внутри, глубоко.
И дать выплеснуться этому, даже лёжа лицом в снегу перед могилой — его способ.
Его способ проститься с лучшим другом.
Кисаме невольно отводит глаза — не хочет даже взглядом вмешиваться, мешать, затрагивать что-то настолько глубокое и личное, что Итачи очевидно отгораживает ото всех.
От мелкого брата, от других родственников, от него самого.
Кисаме выдыхает, глубже уталкивает ладони в карманы.
Он подождёт. Даст время, не станет навязчиво лезть, толкать уродливые речи с закостенелыми “мне жаль”, “соболезную”, “понимаю”.
Кисаме беспокоится за самого Итачи. А какая связь была между ним и его лучшим другом — знает настолько поверхностно, насколько возможно.
Сейчас он здесь лишний.
Потом Итачи отойдёт, расплескается до пустоты под рёбрами, и Кисаме уже сможет подойти: напомнить, что сидеть в снегу не пойдёт ему для здоровья, поможет отряхнуть подолы пальто, брюки, даст попить воды.
И уже тогда сможет сказать “соболезную”.
Уныло-белая черта тропинки между рядов подёргивается чьей-то фигурой.
Кисаме резко поднимает взгляд, замечает, что женщина выходит тоже к третьему ряду с другой стороны, замирает в начале, завидев фигуру плачущего Итачи.
Непроизвольно — дёргается нога в порывистом шаге, замирает обратно.
Кисаме надеется, что она по-женски жалостливо не подойдёт узнавать, как у Итачи дела и всё ли с ним в порядке.
Однако женщина отмирает, делает пару неуверенных шагов дальше и снова останавливается.
— Итачи?..
Замирают плечи под чёрным пальто. Итачи с промедлением поднимает голову, поворачивается заплаканное лицо на звук.
Из рук падают цветы. Торопливо хрустят шаги.
— Ками-сама, Итачи!.. Мальчик мой!.. — женщина падает рядом с ним в снег, вольно обхватывает за плечи, влечёт выше, непроизвольно качает, как ребёнка. — Мальчик мой, Итачи… Что же ты…
— Тётя, — едва слышимо. — Тётя… Простите меня…
— Тише-тише, — по-женски, морщась в ответном. — Ками-сама… Тише…
Кисаме рефлекторно покачивается в сторону ещё тогда, когда замечает направление женщины к Итачи, но снова заставляет себя стоять на месте.
Мать Шисуи, по всей видимости. Его тётя.
По коже знобит тем, насколько посторонним выглядит и чувствует себя Кисаме. Не вовремя подошедшим прохожим, заставшим слишком откровенную сцену.
Он сглатывает, отшагивает осторожно.
Женщина порывисто отстраняется от Итачи, обхватывает руками его лицо — совсем легко, по-родственному — заглядывает в глаза, с понимающей мукой осматривает.
Всхлипывает. Резко накрывает ладонью рот, морщится в приступе плача.
— Ками… Мальчик мой, твоё зрение… Ками-ками-ками, за что так, мальчик мой, за что…
Итачи не дёргается из её рук. Смотрит слепо.
Смотрит насквозь.
— Простите, тётя, — продолжает глухо. — Простите меня…
— Не говори, Итачи, ничего не говори, — утирается, шмыгает носом. Притягивает обратно в объятья и сморщивается, продолжает укачивать. — Ничего не говори, мой мальчик!.. Знаю, всё знаю, не говори. Ками… За что нам такое, за что… Наш ты ребёнок несчастный…
Она гладит его беспорядочно по затылку, плечам, спине. Покачивается вместе, прижимается щека к щеке.
Кисаме мнётся в стороне. То поднимает на них взгляд, то отводит в скованном смущении.
Подойти чуть позже к одному Итачи он может, но как подойти к нему и его тёте, не показавшись неуместным…
Женщина смаргивает слёзы, поднимает машинально взгляд на замершую фигуру Хошигаки в отдалении. Отводит глаза, как и он, утирается, пробует подобраться при постороннем.
Кисаме поводит челюстью — сейчас он и вправду посторонний.
— Итачи, вставай, не нужно, — понижает голос она, отстраняется деликатно. — Пойдём, ты замёрзнешь. Поговорим у меня, здесь люди.
Итачи отстраняется в противовес ей — плавно, явно успокоившись, смыв слезами мягкость, раздавленность.
Говорит поставленным голосом, не снижая до шёпота.
— Всё в порядке. Кисаме мой близкий человек. Он со мной.
Определил ещё задолго до этого, по звуку шагов. Не удивительно.
Женщина чуть потерянно поднимает глаза на Хошигаки. Встречаются взглядами. Он неловко кивает, качается в мелком поклоне, не подступая ближе.
И она расслабляется в плечах. Кивает, дрогнув поджатым подбородком, улыбается.
— Хорошо. Рада, что тебе помогли прийти сюда.
Ветер поднимает хлопья снега с могил, подтирает очертания трёх фигур: стоящего Кисаме между вытянутых памятников и сидящих у одного из них женщины и Итачи.