Часть 21
6 октября 2023 г. в 18:53
Заметённый белым двор пуст.
Воет ветер в прутьях ограды, свистит под свесом крыши. Не закрытая до конца калитка поскрипывает.
Дом будто вымирает посреди опустевшего района.
Или это умер Кисаме. Внутри.
Он возвращается сюда спустя более чем сутки.
Середина дня. Снег заметает волной по дороге, разбрызгивается, разбивается о поребрики, налетает на недвижимую тёмную фигуру.
Кисаме не спал всю ночь в Тоётоми. Или спал, но это был скорее не сон, а временная отключка, бесконтрольная, моментальная, едва он смежал веки. Когда под утро отсоединил съёмный диск от компьютера и лёг на скамейку в обезьянник, он уставился в потолок.
Сон не шёл. Голова — одновременно переполнена и пуста.
Пуста, как дом, в который он возвращается.
Отмерев, Кисаме выдыхает облаком пара. Делает шаг к калитке.
Ловит её покачивающуюся створку ладонью — скрип прекращается.
Света в окнах Теруми не виднеется. Наверное, в редкий момент разбрелись кто куда: одна на хер своему кривому копу, другая просто донимать окружающих вне этого дома.
Наверное, это хорошо. Наверное.
Кисаме морально вымотан. Он не ощущает даже облегчения или привычного раздражения.
Просто знает — не хочет никого видеть.
Видеть. Говорить. Слушать. Понимать.
Не хочет.
Съёмный диск утяжеляет карман, не даёт забыть. Вся информация с него — выбита на подкорке.
Скрипят по снегу медленные шаги. Дребезжит оледенелая лестница.
Ботинки шоркают тяжеловесно по бетонной площадке и останавливаются.
Стык двух дверей.
Кисаме ипохондрично поднимает взгляд.
Его неминуемо оттягивает дверь слева. Более новая, аккуратная, не потёртая гадливой жизнью.
Итачи.
Весь его педантизм и внешняя невыразительность в этой проклятой двери: ценит больше вещи, практичность, материальное, пробует сливаться с окружением из побитых дерьмовой судьбой, но в его глазах нет и отклика тяжёлой доли.
Из тех, кто идёт по головам. Тихо, неброско, изящно и тонко проводя лезвием по шее, словно шёлком оглаживает.
А после — фонтан крови. Вскрытые артерии, расхлёстывающиеся остатками.
Кисаме расхлёстан. Обескровлен.
Он раздражённо отводит взгляд в сторону, хапает в проснувшейся злости воздух ртом, втягивает поглубже, до обморожения, ноздрями.
Плотнее вжимает в кармане покатые углы диска в ладонь.
Не забудет. Никогда.
От одного взгляда на дверь — раздирает, по новой топчет и так растоптанное внутри, испепелившееся. Чтобы тлело, разлагалось, растягивалось.
Кисаме не хочет его видеть. Не хочет.
Думал, за ночь и долгую поездку обратно наберётся сил, злости, но в пустом итоге — ничего не хочет.
Ни видеть его поганую лощёную рожу, ни слушать бархат умудрённо-спокойного тембра.
Пошёл на хуй.
Кисаме щерится в подбитой эмоции, дёргает непроизвольно головой, будто всего себя отдирает от этой проклятой двери, и делает решительный шаг к своей.
Выдёргивает ключи из кармана, наскоро перебирает, втыкает с силой в замочную скважину.
Прямоугольник серого света с рябью проносящегося снегопада падает на татаки, расширяется по ряду обуви, забытой корзине с бельём.
Темнота. Кромешная.
Но отчего-то сейчас она приятнее. Приятнее лживого света, бесстрастнее, мучительно благосклонее.
Кисаме заходит внутрь и захлопывает дёргано дверь. Выдыхает, зажмурившись.
Темнота поглощает, налегает со всех сторон. Пожирает.
Кажется, сдаться ей проще. Безболезненнее.
Просто немного подождать. Не сопротивляться, и она заберёт.
Но рефлекс в живом теле действует.
Кисаме терпит от силы полминуты. Жмурится, не открывает специально глаз, но в итоге не выдерживает, открывает, поднимает голову и тянется к выключателю.
И едва замечает свет в гостиной из окна, как замирает.
Очертания чужой фигуры в окне кажутся призрачными, жуткими. Иррациональными.
Но узнаваемыми за мгновение.
Итачи.
Сидит ровно посередине белоснежного квадрата окна. Смотрит пустыми глазами.
Не двигается. Сливается с окружающей полумглой, будто статуя.
Он ждал. В темноте. Кажется, и не двигался, будто замершая змея.
По спине и затылку — холод. В груди и лице — жар.
Кисаме так и стоит, зависнув рукой над выключателем, смотрит на его тень.
Он не двигается. Упирается слепым взглядом в пол, сжимает по бокам от себя скос подоконника.
Тишина.
Хлещут и завывают порывы ветра за дверью, в статичном безмолвии замирает обстановка.
У Кисаме уходит несколько секунд, чтобы подавить ужас.
А затем сразу же, молниеносно, будто ждала выхода, — злость.
Кисаме сжимает челюсти, вгрызается взглядом. Щёлкает выключателем.
Он не хотел его видеть, не хотел. Но, видимо, у Итачи другие планы.
А раз у него планы, значит, всё прогнётся, подстелется.
Всё, кроме Кисаме. Достаточно он настелился.
Он раздражённо фыркает в густое молчание посветлевшего коридора. Ничего не говорит, качает сам себе головой, отрывая взгляд, склоняется дёргано снять обувь.
Итачи так и не двигается. Будто не дышит, сидит замороженно.
Было бы неплохо, если бы так и осталось. Кисаме бы спокойно, как сраную мебель, переставил его за порог, не пытался бы различить движение в недвижимом.
Бухают шаги по коридору, шуршит куртка.
Кисаме заходит в комнату, снимая с деланой неспешностью рукава. Не смотрит, не поворачивается в его сторону, только давит на губах едкую, сочащуюся сквозь молчание ухмылку, защитную, забыто-привычную.
Проходит к шкафу, отодвигает створку. Убирает одежду, будто кроме него здесь никого и нет.
Но даже при отсутствии взгляда от фигуры Итачи — холодом. Одно приближение к нему, как к зимнему ветру — отторгает, морозит, охлёстывает.
Кисаме замораживает на одну сторону. Ухмылка кривится на другую щёку, замирает на губах, как у частично парализованного.
Но от близящегося льда только сильнее подогревает внутри — сказать, подковырнуть.
Судя по всему, Итачи ещё не надумал, что будет высирать словесно. Пусть обдумывает, Кисаме насрать, нихуя нового он не услышит, кроме витиеватого и набившего оскомину.
— Здравствуйте, Учиха-сан, — не сдержавшись, выговаривает скрипуче.
— Здравствуй, Кисаме, — эхом живого.
Надо же. Не помер, связки не надорвались.
Кисаме хмыкает оценивающе гадко, ехидно, чтобы не было разночтений в услышанном, и так же, не оглядываясь, уходит от шкафа в кухню.
Скрыться, поскорее. Отойти от пахнувшего холодом за стенку, чтобы сморщиться, выдохнуть сквозь зубы раздражением.
Кисаме знает: не видел бы его, может, сам бы успокоился. Но нет, Итачи же нужно лезть под кожу, вгрызаться, обгладывать с костей, добираться до самой сути.
Один только его вид вскрывает наполнившийся гнойник.
Кисаме беспутно щёлкает очередным выключателем и как можно беззвучнее упирается обеими руками в тумбу, склоняет голову в порыве подавить ярость.
Раз Итачи, сука, такой умный, то пусть ему хватит ума свалить.
Пусть хватит.
Пальцы по столешнице сжимаются в кулаки.
Тишина. Лёгкая, тонкая, как нитка, колеблющаяся от завываний ветра за окном.
В соседней комнате ни движения.
От этого ебучего молчания ещё сильнее внутри бурлит, вскипает.
Сукин сын. Пользовался, знал всё, лез под кожу, в трусы — лишь бы себе место получше устроить.
Гадко. Омерзительно.
Не нужно Итачи здесь оставаться. Не сейчас.
Кисаме дышит тяжело, чувствует, как вены напряжённо пульсируют, надуваются из-под кожи, и просто хочет, чтобы он сгинул сейчас же. Пока он, блядь, не вышел обратно, не увидел снова его бесстрастно-холодное лицо, в котором не вздрогнет ничего.
Он разобьёт его. В крошку. И уже нихуя не фигурально.
Глубокий выдох через нос, прикрыть глаза.
Кисаме дёргает головой в сторону, отталкивается, собравшись, от тумбы. От нехер делать брякает упреждающе громко чайником, щёлкает кнопками, включая плиту.
Он не хочет чая, ничего не хочет.
Хочет вытерпеть, чтобы Итачи свалил.
— Я хотел бы поговорить, — поставлено-тихо доносится из комнаты.
Кисаме, замерев на полсекунды и осмыслив, что ему не мерещится, фыркает неверяще, качает сам себе головой, осклабливается.
Поговорить. Когда это Итачи первым хотел с ним поговорить, ему же похер на происходящее большую часть времени.
Кисаме поводит челюстью из стороны в сторону, смотрит озлобленно-слепо с пеленой перед глазами в угол кухни.
— Кисаме.
Нет, Итачи бывает иногда беспробудно тупым. Сейчас это хорошо переоценивается.
Постояв ещё пару секунд, Кисаме резковато дёргается обратно к проёму кухни. Выходит, бухая шагами.
А едва ступает за пределы, сразу же останавливается. Отворачивается, чтобы не видеть.
Он не хочет его видеть. Не хочет на него смотреть.
Упирается руками в бёдра, тяжело дышит под счёт, уставляется безумно в боковину шкафа.
— И о чём же хочет побеседовать Учиха-сан?.. — ухмыляется ядовито, саркастично, но глаз от статичного шкафа не отводит.
— О чём ты захочешь.
Итачи не виден на периферии, но голос, его блядский голос, прокатывается как ещё одной волной раздражения по коже, задевает внутри подгнившее. Приходится тяжелее втянуть воздух ноздрям.
Кисаме шире растягивает ухмылку, поскрипывает смешком.
Какая, блядь, честь.
— Простите, Учиха-сан, но с ебучими Учихами не имею тем для общения. А, хотя постойте, — щерится, что едва скулы не дрожат от напряжения, — есть одна. Иди на хуй, пока я тебя здесь же не завалил.
Молчание.
Кисаме смотрит с оскалом в шкаф, Итачи ничего не отвечает.
Может, не инстинкт самосохранения, так хотя бы гордыню затронет. Она у Итачи есть, Кисаме знает.
Однако ничего не происходит.
Сраная тишина.
— Полагаю, рациональнее перед убийством узнать всё, что тебя интересует.
Его голос не просаживается, не обламывается ни на одном звуке.
Сплошной холод.
Раньше Кисаме покорялся этому выдержанному хладнокровию: умение так властно подчинять собственные эмоции, так метко и ёмко их пропускать в редкие просветы — это целое искусство.
А сейчас шпарит изнутри, жжёт — он просто не имеет никаких эмоций.
Итачи пустой, как банка из-под окурков в пролёте этажа. Иногда кажется, что она полна доверху, посвистывает так искусно, будто настоящая музыка, но по сути — забита дерьмом.
Гнилая проржавевшая банка, к которой прикипаешь и даришь новое применение, первой под руку попалась.
Только банки специально не остаются стоять, не выискивают твои пальцы.
А потом не режут, отрезая по живому.
Кисаме молчит, вгрызается взглядом в стенку шкафа.
Смотреть на Итачи не хочется. Но при этом — нужно.
Внутри дёргает злой догадкой, отошедшей на второй план. Кисаме хмыкает в густую паузу, будто только сейчас услышал ответ, резко топает глухими шагами по комнате.
Смуглые ладони упираются в белизну подоконника рядом с костистыми, вцепившимися в свес.
От близости Итачи действительно задувает холодным ветром. Он же и играет за стеклом с вихрами снега, метёт по двору, крышам соседних домов, волнует линии проводов.
Кисаме поджимает в злобе челюсть, останавливается рядом, плечом к плечу, оглядывает белизну за окном.
Силуэт Итачи выжигает глаза темнотой на периферии. Тянет, заставляет на проверку скосить взгляд.
Но пока Кисаме медлит. Усмиряет внутри зудящее.
Привыкает к замораживающей кожу близости, которая необходима для проверки.
— Скажите, Учиха-сан, — растягивает губы в ухмылке, перекатывает вес на руки, вздыбливая плечи. — Если вы тут и подохнете, вас ещё будет искать ваша семейка?.. Или ваши идеальные расчёты дали сбой и у вас нет прикрытия?..
Вблизи не слышно, как он дышит. Но как вздыхает — тихо, под поднявшийся гул ветра за окном — очень хорошо слышно.
Кисаме пробует поймать хотя бы ёрничество от того, какой Итачи беспечный. Его грохнуть не составит труда в этой дыре, а он всё рассчитывает, что своим красивым языком отбрехается.
— Расчёта нет. Я здесь один, — кажется, он чуть поводит головой в сторону Кисаме, голос гуще обрастает призвуками бархата. — До следующего сеанса в больнице моя смерть останется незамеченной. Но и в случае его пропуска меня не сразу начнут искать.
— Даже ваши водители и шестёрки якудза?
— Им нет до меня дела. К тому моменту, когда мою пропажу зафиксируют, ты уже сможешь избавиться от тела и улететь первым рейсом в другую страну. Уверен, твой приятель Фуракава Какузу поможет.
Кисаме шире расплывается в едкой усмешке, опускает тяжело голову.
Какой, сука, умный. Странно, что его не грохнул никто раньше.
— Полагаю, единственные, кто пойдут на поиски, будут мои мать и брат, — по-прежнему равнодушно-спокойно продолжает. — Однако они не представляют для тебя опасности. Максимум, мой брат задастся целью отомстить, но в ближайшие несколько лет у него не будет способностей, чтобы осуществить её.
Кисаме давится, скалится в подоконник.
Хладнокровие Итачи раздражает. Бесит. Разрывает изнутри.
Делает вид, что не боится смерти. Смелый, бесстрастный.
Сука гнилая. Ещё как, блядь, боится, только яиц не хватит попросить о пощаде — гордый, упёртый.
Кисаме резко поднимает голову, бросает взгляд из-за плеча.
В тенях и холодном свете его лицо выглядит болезненным. Углубляются впадины под глазами, заостряется кончик носа, челюсть, ссыхаются бледные губы. Слепой взгляд в пустоту напоминает опустевшие глаза безумцев, хотя Итачи тоже своего рода безумец.
Самоуверенный больной безумец.
Кисаме режет его профилем себе глаза. Режет, чтобы вскрыло, надорвало плещущуюся внутри ярость, навсегда осталось её меткой на сетчатке.
Затем, выждав секунду и заметив короткое поджатие его губ после замолкания, кривится в усмешке.
Беззвучно соскальзывает одной рукой с подоконника. Плавно проводит ею по воздуху перед лицом, покачивает.
Вытянутая тень на полу проскальзывает от неё лапой зверя.
Интересно, сложно ли всегда изображать слепого?..
— Долго речь готовили?.. — ухмыляясь, уточняет. — Очень душещипательно. Никому вы не нужны, Учиха-сан, кроме двух слабых и зависимых от вас. Наверное, мне стоит проникнуться и пожалеть вас.
— Я не готовлю речи, — отвечает. А затем, будто устав от мельтешения руки перед глазами, моргает предательски. Кисаме ухмыляется хищнически, шире. — Я лишь анализирую и предполагаю вероятный расклад.
— О?.. — Кисаме начинает наслаждаться этой искусной актёрской игрой, до последнего. — И что же ваш блистательный анализ предполагает сейчас?..
Итачи смотрит сквозь ладонь. Слепо, расфокусированно.
Приловчился за пару месяцев, засранец.
— Ты не убьёшь меня.
Медленно поджимаются пальцы на руке. Ладонь замирает в воздухе.
— Также предполагаю, что и не станешь избивать, — его ресницы вздрагивают, радужка на мгновение подёргивается движением, но совсем мелким, неясным. Кисаме пристально следит.
— Откуда такая уверенность, Учиха-сан?
— У меня было время узнать тебя, — продолжает, старательно игнорируя возведённый кулак перед своим лицом. Кисаме плавно, бесшумно отстраняется и второй рукой от подоконника, не отрывает потяжелевшего взгляда. — Ты не убийца и вовсе не так жесток, как предполагают. Все акты насилия, в которых ты был завязан, строятся на защите. Себя, других. Я не представляю угрозы, поэтому у тебя нет причин нападать.
Вздрагивают веки.
Кисаме обнажает зубы в усмешке, прищуривается.
— Вы не знали меня в старшей школе, — чуть морщит нос в довольстве, осклабливается во всю ширь рта. — Вашему анализу явно не хватает данных.
Итачи моргает. Размыкает пересушенные губы, собираясь ответить.
Кисаме напротив — поджимает зло челюсть.
И замахивается совсем другой рукой, метит в остро очерченную тенью бледную скулу.
Среагировать и перехватить он не успеет. Зато точно под влиянием рефлекса оглянется, скосит свои вполне видящие глаза.
Поток воздуха оглаживает щёку.
Кулак замирает в миллиметре, так и не коснувшись.
Кисаме смотрит. Пристально, внимательно, чтобы зафиксировать любое движение глаз.
На мгновение — ресницы вздрагивают.
Мёртвый взгляд не отмирает. Так и уставлен слепо перед собой.
Проходит секунда. Две.
Итачи прикрывает глаза, выдыхает чуть порывисто носом. Дёргается острый кадык на горле в сглатывании.
Поскрипывает пластиком подоконник под сжатием пальцев.
Кисаме хмыкает, опускает кулак. Ухмыляется.
— Правдоподобно играете в слепого, Итачи-сан.
Ветер накатывает крутой волной снега на стекло. Бьётся, грохочет, с утробным гудением поднимает гул под крышей. Задувает где-то в коридоре в щель.
При ближайшем рассмотрении заметно, как у Итачи подрагивают веки, плотнее сжимаются губы.
Боится. Гордыня жмёт признаться.
Итачи выдыхает спокойнее. Открывает слепые глаза.
— Моя болезнь не ложь. Могу понять твоё текущее недоверие ко всему мною сказанному, однако это не тот случай.
Кисаме покачивает с хмыканьем головой, опуская руки, и отворачивается обратно к окну.
Смотрит, как кружат хлопья снега, закручиваются в смерчи по асфальту.
Белый холодный свет отпечатывается на его лице, вылизывает все тени.
Но всё равно желваки пляшут под скулами, ходят ходуном.
— Вы правы. Мне сейчас похуй на всё, что бы вы ни сказали, — поводит челюстью, смаргивает. Голос становится тише. — Боюсь, мне в принципе уже насрать на всё, что вы говорили или будете говорить.
Свет слепит. Уничтожает.
Кисаме вглядывается в него, пробует найти хотя бы секундное успокоение. Так, как было раньше.
Но почему-то уже не действует.
Не действует.
Он тянулся к нему из остатков сил, боясь темноты, но вышло так, что свет окончально выжигает в нём всё.
Остаются только две тени на татами позади в прямоугольнике.
И то неброские.
Кисаме опускает брови, взгляд, выдыхает. Примирается к ощущением внутри.
Вдруг хмыкает.
— Но всё же буду вынужден вас поправить, Учиха-сан. Ударить я вас всё же смогу.
И без паузы — резко хватает недвижимого Итачи за грудки, срывается с места.
Грохочет сдвинутый от внезапного движения чабудай, татами встречают тяжёлое перешагивание вместе с обрывистым, потерянно-неустойчивым.
Вздрагивает комод, ссыпает с себя оставленную мелочёвку. Чужие локти херачатся об угол.
Он прикладывает Итачи со всей дури о стену. Хреначит, чтобы в бетон вдробился, как следует приложился затылком, выбило из его мелкой головы гордыню и упёртость.
Итачи как пластмассовая кукла — лёгкий, бессильный. Он лишь в остатке рефлекса проскальзывает руками по локтям, но даже это движение инертно, безвольно, оно спадает тут же, едва в первый раз впечатываются лопатки в стену.
Кисаме тянет его водолазку до скрипа, вгрызается осатаневшим взглядом в глухую черноту, встряхивает ещё раз, чтобы этот проклятый взгляд точно угодил ему в глаза.
Неважно, видит он, сука, или нет. Пусть чувствует.
Спёртым прокуренным дыханием плеснувшим в лицо. Призвуками голоса, скатившимися в гнусавость, рык.
Чувствует, как Кисаме хочет его убить, размозжить его сраную башку об стену.
— Хочешь жить, Итачи, вали нахуй отсюда!.. — харкает словами ему в маску холодности, лишь чуть изломившую брови, поджавшую губы добела. — Попиздишь со мной, когда я выкину тебя нахер из окна!.. Мне не о чем с тобой говорить, я уже достаточно про тебя узнал!.. Вали, пока я тебя не ёбнул!
Итачи смотрит. Насквозь.
И вправду бездушная кукла, лишь вздрагивающая от импульса.
Смотрит слепо, двигается инертно. Даже волосы подпрыгивают, липнут к стене наэлектризовано, как дебильный канекалон.
Кисаме вгрызается в черноту его расширенных зрачков своим взглядом и не верит.
Всё это время он покорялся кукле. Пустой, жуткой, безэмоциональной.
Что-то предполагал, строил теории, искал в херне отклики.
Но всё это — пустота. Иллюзия.
Иллюзия, что кукла двигается, что-то чувствует. Игра его собственного воображения.
Он держит его, чуть тянет на высоту своего роста, отрывая от пола — а не чувствует человеческого веса.
Это просто пустышка. Пластик.
— Что ты смотришь?!.. — вхрапывает с новой накатившей яростью Кисаме, встряхивает его. — Думаешь, кишка тонка тебя ёбнуть?.. Мне нечего терять, мне насрать, будет ли твоя гнилая семейка плакать по тебе или нет!
Пластиковые брови разглаживаются. Опадают напряжённые уголки пластмассовых губ.
Итачи прикрывает веки. Смотрит ещё более пусто, в никуда.
— Убей.
Кисаме замораживается на мгновение.
А затем — сжимает крепче ткань, втискивает всей силой своего веса его в бетонную стену.
Оскаливается, что надбровные дуги начинают болеть, уголки рта рваться.
— Что, твоё излюбленное “мне похер”?.. — посмеивается, но от смеха — сухость по глотке, першение в трахее. — Всегда считаешь, что это всё отразит, будто ты бесстрашный и бессмертный!.. Ослеп-то ты не от того, что бетонной плитой придавило, а, Итачи-сан?!.. Твоя ёбаная отстраннёность не работает, задержишься тут ещё на минуту — выкину нахер из окна!
Итачи смотрит. Не моргает.
А Кисаме пышет жаром. Западает расстроенным тяжёлым дыханием, держит его, стискивает.
Когда он его поволочёт к окну — вот тогда начнёт цепляться за локти, отбиваться. Когда откроет створку — вот тогда поймёт, что не шутит.
Тупорылая безмозглая пластмасска.
Наконец Итачи двигается.
Сглатывает, поджимает губы. Падает слепым взглядом ниже, будто не может смотреть в пустоту чужих глаз.
— Ты прав.
Его голос садится. Шоркает по слуху, как наждачка.
Кисаме напряжённо опускает брови.
— Ты прав, — ещё раз смочив сухое горло сглатыванием, повторяет. — Это моя защита. Это позволяет мне думать в стрессовых ситуациях, чтобы остаться живым.
Губы, кажется, трещат от оскала.
— Так вруби свои сраные мозги и съёбывай!.. — шипит.
— Боюсь, эту твою просьбу я не готов выполнить. Смерть от твоих рук меня не так пугает, как невозможность объясниться.
Пальцы предательски вздрагивают со скрипом на ткани водолазки.
Издалека тихо, поначалу неслышимо за пеленой злости — свист.
Нарастает, поднимается выше, звонче, заполняет окружение.
Чайник.
Кисаме в ступоре смотрит на опустившего глаза Итачи.
Смотрит, смотрит и…
Резко разжимает руки.
Глухой удар стопами о пол не слышен за глушащим звуком чайника.
Кисаме отступает потерянно на шаг. Уставляется в пустую стену, чувствует посвистывания за грудиной от тяжёлого дыхания.
Затем — дёргается, ошпаривает себя холодом и бухает спешно шагами на кухню.
Визжащий в ужасе чайник сдёргивается с грохотом с плиты, брякает железно-булькающе по тумбе.
Следом за ним опускаются и ладони, сжимают с усилием свес столешницы.
Кисаме горбится, опуская голову, зажмуривается.
Сука. Сука-сука-сука.
Он ненавидит его. Ненавидит.
Но не может, блядь, убить. Тронуть.
Это разъедает внутри как кислотой. Заставляет дрожать каждый мускул, мышцу, напрягать сухожилия.
Грёбаный Итачи. Пусть просто исчезнет нахуй.
В воцарившейся тишине, сотканной из завывания ветра, слышится шорох одежды, краткого скашливания. Итачи оправляется в комнате рядом, наверняка одёргивает рукава, поправляет ворот, цепочку на шее.
Кисаме жмурится в невозможности.
Выдыхает.
Нужно сначала спросить с этого сукина сына, а только затем выволочь на улицу. Да, кажется, в этом и был изначальный план, но, едва увидев его сраную рожу, у Кисаме вспучивается волна подавленного гнева.
Он растоптал его. Уничтожил.
Кисаме должен уничтожить его в ответ.
Но после того, как самолично выскребет из его немногословного рта правду. Хотя бы её остатки.
— Я отвечу на все твои вопросы, — чуть потёртый бархат доносится тихо, уже не так звучно. — Отвечу честно. Именно поэтому вернулся ты, а не Какузу.
Кисаме разжимает веки.
Правда. Только она.
Выдохнув, он отталкивается от тумбы, шагает обратно к проёму, цепляется за него пальцами, останавливаясь — не хочет выходить, стоять вместе с Итачи рядом, близко.
Итачи смиренно смотрит слепо в пол. Сцепляет пальцы в низком замке.
— Любой вопрос, — повторяет.
Кисаме нехотя окидывает его тяжёлым взглядом. Поводит челюстью, смаргивает задумчиво.
Любой вопрос. Какой из множества?..
— Ты убил Хаку? — поднимает резко глаза.
Видимо, после встряски, в Итачи оживает отклик человеческого. Он заметно с расстояния вскидывает невысоко брови, выдыхает коротко, перебирает едва заметно пальцами в замке.
— Нет.
Ага, блядь, правда. Так её Кисаме и дождался.
Он сразу фыркает звучно воздух, качает с неверящей ухмылкой головой, отворачивается. Итачи уже через две секунды после обещания не пиздеть заряжает свою пиздоболию.
Нехер от него добиваться. Бессмысленно.
Кисаме мог и не рассчитывать.
— Я бы не смог его убить при всём желании и будучи зрячим, — распространяет ответ. — Хаку работал в Корне. К сожалению, у меня нет достаточной боевой подготовки, чтобы убить его, он бы оказал сопротивление. В моём положении это тем более…
— Да хватит пиздеть!..
Кисаме гаркает, не дослушав.
У него уже нет сил терпеть это.
Постоянная ложь. Не прекращающаяся.
Мир, сотканный из этого грёбанного и остоебеневшего пиздежа.
Итачи, оборванный на полуслове, замолкает. Смыкает терпеливо губы.
— Мне нахер не упёрлось с тобой разговаривать, чтобы слышать очередное дерьмо!.. — отдирает в злом отмахе руку от косяка проёма. — Я видел его телефон у тебя! Идиот, что не понял сразу, не въехал, откуда у тебя их два, но сейчас-то, сука, не заговаривай мне зубы! Собрался отвечать, так отвечай, блядь! Не пизди!
Тишина.
Кисаме зло опускает плечи, невольно группируется, как для прыжка.
Итачи напротив за покосившимся чабудаем крепче стискивает пальцы в замке.
Выжидает паузу. Моргает.
— Он отдал его мне по собственной воле.
— О, вот оно как!.. — Кисаме шикает саркастическим смешком, ухмыляется шире. Раскидывается широким жестом вместо задавленного под корень желания ударить. — И зачем же?..
Итачи перебирает большими пальцами по замку.
— Мы действовали сообща в общих интересах. Он передал его мне.
Пиздёж. Пиздёж, всё пиздёж.
Кисаме поводит челюстью, чуть прищурившись, сжирая взглядом недвижимую фигуру напротив.
Итачи стоит немного криво, полубоком. Отходя от стены, не вымерял расстояний, замер там, куда успел отшагнуть. Его лицо, уведённое в сторону Кисаме, сосредоточенно-спокойное, менее искусственно-непробиваемое, чем раньше.
Смотрит в пол, ждёт.
Это не может быть правдой. Иначе бы Хаку в записке не написал чёрным по белому — не доверять этому сукиному сыну.
— У Хаку не было никаких, нахуй, интересов, кроме интересов Забузы, — отрезает по-ледяному Кисаме, пробует подавить хождение желваков под скулами. — И с Учихами, вроде тебя, тем более.
— Отчасти это верно, отчасти — нет, — и на секунду не задумывается, не подбирает слов. Лишь смаргивает, чуть наклоняет голову. — Соглашусь, что Хаку во многом опирался на Забузу и его решения, но наши интересы были общими и с ним. Отличие Хаку от Забузы в том, что Забуза жаждал отмщения только ради тебя.
“Тебя не должно здесь быть”.
Кисаме замирает. Вглядывается.
“Забуза никогда не был простым. Но он старался быть хорошим другом. Не идеальным, но хорошим”.
— Всё, что он просил, — освободить тебя и очистить твоё имя любыми способами, — взгляд Итачи морозит ноги. — Хаку следовал его желанию, и это полностью сходилось с нашими целями. Однако после его смерти у Хаку появились свои, в которых были расхождения с первоначальными. В этом разница.
“Мы оба знаем Хаку, и он вовсе не идиот. Он был поумнее Забузы, поэтому прожил подольше. Но он приехал сюда с определённой целью. И велика вероятность, что ты был частью этой цели”.
Частью этой цели.
Хаку не идиот, да. Не такой безумный самоубийца, как Момочи.
Но какая у него цель?.. Для чего?..
Они выкрали столько данных, столько всего. Он искал Кисаме, чтобы передать это, но он уже был свободен несколько лет.
Чего он добивался?..
Кисаме опускает расфокусированный взгляд в пол. Не понимает.
Пауза наваливается на плечи колючей неизвестностью. Что-то ускользает, не складывается, но уже нет ощущения полной лжи.
Итачи стоит напротив, молчит. Видимо, ожидает ответа, не может знать и видеть, как Кисаме потерянно уставляется в никуда.
Жаждал столько спросить, выскрести правду, а в итоге первый вопрос — и он не знает, что спрашивать.
Это сраный клубок. Кисаме не хотел никогда в нём разбираться.
Но теперь — это необходимо.
Чтобы точно понять, что хотел Хаку, и…
Чтобы понять, кто такой Итачи.
Друг или враг. Предатель или соратник.
Чувствовал ли он хоть что-то ещё вчера утром?..
Тишина. Бескровная, холодная.
— Я хотел бы заварить чай.
Кисаме не слушает сказанного, слышит только свист ветра и уже въевшийся на подкорку обыденности приглушённый голос.
Итачи стоит, ждёт. Незаметно прокашливается в сторону, проверяет голос.
В конце концов — отмирает.
Глухие и плавные шаги по татами.
Он чуть замедляется, подходя, но Кисаме уже не чувствует непробиваемую корку льда. Лишь лёгкое дуновение воздуха от движения.
Рефлекторно убрать руку с косяка, отстранится плечом назад, пропуская.
Итачи, ощупав стену, проходит мимо на кухню.
Кончики волос оглаживают кожу.
— Подскажи, куда ты поставил чайник?
Кисаме моргает заторможенно, качает головой, так и не выходя из мыслей.
— Справа, возле досок. Горячий.
Тишина. Где-то вдалеке слышится плавное железное клацанье по столешнице, скрип открываемых дверок.
Журчит вода, брякают стаканы. Теряется тихий вопрос “тебе налить?”, так и оставшись без ответа.
Кисаме дёргается и отмирает из спячки, когда ощущает снова движение — Итачи проходит с подносом обратно.
Чайник заваренного чая дымит из носика. Две чашки: одна подёрнута облаком пара, другая — пуста.
Пуста как Кисаме. И очевидно она — для него.
— Полагаю, из-за недоверия ты можешь опасаться, что я могу тебя отравить, — неспешно мягко говорит. Перестукивает поднос, опускаемый на чабудай. — У меня нет отравляющих веществ, так же как и мыслей причинить тебе вред любым из способов. Однако испытывать твоё доверие к моим словам не стану.
Итачи, как из забытого тёплого воспоминания, о котором отчаянно не хочется думать: плавно присаживается на колени, осторожно поправляет сдвинутый стол, перекладывает хвост волос за плечо.
От картины того, насколько по родному выглядит его прямая спина и полупрофиль за столом — тошно.
Длинные бледные пальцы на боку кружки, деликатное постукивание, шорох ткани.
Кисаме смотрит и внутри всё сжимается.
Один взгляд на него — уничтожает, выжигает чёрным пламенем. Бесконечным, мучительным.
От Итачи — больно. Невыносимо, буквально физически.
Отводит резко глаза, поводит челюстью, пробуя подавить ком в глотке.
— Рискну предложить тебе присесть и тоже выпить чай. Если нет доверия к моему, ты можешь сам заварить.
Его взгляд — пустотой на стене за ногами. Его пальцы — ласково-уничтожающие в обхвате глиняных стенок.
Кисаме ненавидит его. Ненавидит.
И от одного этого внутри хрустит, перемалывается с болью. С тем, какой ценой ему обходится эта сраная ненависть.
— В крайнем случае, ты можешь ошпарить меня кипятком, — его голос от тишины стачивается, становится тише, не ощутимей. — Это будет достаточно болезненно.
Кисаме передёргивает, он резко топает шагами к окну.
Похрустывает ручка, в комнату замывает наконец неподдельным холодным ветром.
Он хлещет по лицу, подмораживает закровившее. Кисаме прикрывает на секунду глаза, подставляя лицо редким залетевшим снежинкам сквозь щель.
Затем — выдыхает. Сглатывает злоебучий комок в горле, открывает уже целенаправленно шкаф, ищет пачку сигарет и зажигалку в кармане.
Вместе с ними — жёсткий диск.
Тот опускается неслышимо на подоконник, в отличие от шумно-нервно стукнувшей пачки.
Чиркает раздражённо заедающая зажигалка.
— Ты меня не ударил.
Кисаме искоса бросает взгляд на Итачи уже без поволоки душащей ностальгии. Въедливо оценивает спокойное лицо в полупрофиль, как осторожно потирают средние пальцы чашку, как пара тёмных неубранных волосков остаются путаться в ресницах.
— Руки не хочу марать, — отплёвывается. Подкуривает наконец сигарету, отбрасывает с бряканьем зажигалку.
— Спасибо.
По лицу Итачи никогда ничего нельзя было считать однозначно.
Кисаме привык искать лишь тени, отголоски, зацепки, которые хоть как-то сможет трактовать.
А сейчас без желания вглядываться в эти черты — видит.
Излом бровей — сложный, нечитаемый, похожий на жалостливый. Прикрытые веки — зажмуренные, нервные. Подмятые пересохшие губы — подрагивающие, тонкие.
— С детства всегда позднее реагирую на стресс, — глухо, будто для себя, поясняет Итачи. Смотрит слепо сквозь стену. — Гипокинетическая реакция. Сначала замереть и только потом осознать.
Пальцы на чашке не постукивают.
Мелко подрагивают.
Кисаме тяжелее опускает брови.
Сука.
Дым от тяжёлой затяжки застилает отведённый взгляд.
— Чаще всего это играет мне на пользу, — продолжает без ответа. — Стресс в моей жизни никогда не мешал вести дела, поскольку реакция организма была позднее событий. С близкими… сложнее. С тобой — особенно.
Особенно.
Кисаме вбивает злее сигарету в зубы, затягивается, чтобы весь воздух выело.
Без чувств. Без чувств.
Только скотская правда.
— Так в чём же твои интересы сходились с интересами Забузы и Хаку? — выдыхает дым плотным облаком через тонкую щель.
Итачи подёргивается движением.
Опускает взгляд ниже, голову, подминает губы в неясной эмоции, но сразу закрывает чашкой.
Отпивает.
А едва глотает, говорит:
— Уничтожение Корня.
Так Кисаме и предполагал: Учих загнали в угол, затравили, как бешеных собак.
Смешок прорезается инертно, по привычке.
— Многовато на себя взвалили, Учиха-сан, — осаживается на пятачок подоконника и отводит деланно-расслабленно руку на колено. — В одиночку уничтожать целый клан…
— Я работал не один, — не смутившись, поворачивает голову, режет слепым взглядом окружение. Опускает чашку на стол. — Это была наша общая цель с Шисуи.
— Двое, значит, — хмыкнув саркастичнее, Кисаме не может подавить ухмылку. — Да, это в корне меняет дело.
— Мне нет смысла упоминать другие имена. Тебе они ни о чём не скажут.
— Не скажут, — поджав в ёрнической оценке губы, кивает, поднимает руку с сигаретой, затягиваясь. — Но вот то, что ваш план был явно говённым, я могу сказать и так.
В этот раз отвечает не так быстро.
Немного смотрит в пустоту, отворачивается обратно. Перебирает пальцами по чашке, выдыхает.
— К своему сожалению, вынужден согласиться, — наконец размыкает губы в немногословном. — В первоначальном плане были допущены критические огрехи и недосмотры. Они и привели к катастрофе на борту Югири.
Югири.
Кисаме сильнее впивается зубами в фильтр.
Одно не сходится: как это может быть связано с избавлением от Корня?.. Там была хуёвая герметизация, оплошность что Аматерасу, что Корня.
Специально решили провезти это дерьмо, чтобы насолить Корню и выставить их крайними?..
Кисаме вглядывается пристальнее в Итачи. Ждёт подробностей.
Но тот отчего-то не торопится продолжать. Замолкает, уже откровеннее опускает голову, ухает слепотой в спокойную гладь чая.
Медлит. Хотя куда уже?..
Неожиданно, когда Кисаме уже хочет окликнуть, заставить продолжать, Итачи сам порывисто поднимает голову.
Губы — белые. Взгляд — тусклый.
Сглатывает.
— По документам, заверявшим погрузку… я твой убийца.
Кисаме замирает.
Но тут же, хмыкнув и снова пригубив сигарету, поводит без удивления плечом.
— Я знаю.
Оцепеневший, как перед признанием века, Итачи резко поводит головой в сторону.
Покачиваются пряди у лица, охлёстывают. Пальцы вцепляются в чашку.
— Знаешь?..
— Разумеется, Учиха-сан, — неожиданная потерянность и ошеломление Итачи оглаживают внутри гадливым, но чертовски приятным. Подстёгивает задребезжать низами голоса, расплыться в хищнической улыбке шире. — Кажется, ради этого вы так страстно присосались ко мне и моему хую… К сожалению, ваши усилия прошли даром, в моём хере не было ничего полезного, кроме моего удовольствия. Я нашёл, что вам нужно.
А вот эту эмоцию не нужно выгадывать в его лице — ужас.
Итачи до того откровенно изламывает брови, уставляется распахнутыми глазами в стену, что невозможно не подивиться.
Надо же, когда зашла речь о компромате, сразу слетела масочка сдержанности.
Боится сильнее, чем смерти.
Кисаме кривит губы в едком, зловонном и протухшем — некуда шире ухмыляться, смеяться беззвучно в воздух.
Но засмеётся — внутри натянется неприятно острой струной, ржавой.
Он хочет наслаждаться потерянностью и беспомощностью Итачи.
Но почему-то не может.
Не может.
Режет изнутри, кромсает.
Отмерев, Итачи смаргивает первую реакцию. Отворачивает машинально голову обратно, уставляется слепо в другую стену.
Вдруг — по-человечески горбится на месте, ставит локти на стол, накрывает и так незрячие глаза ладонью.
Кончики длинных пальцев наливаются краснотой. По белому горлу, видимому из-за завеси черноты — сглатыванием.
Кисаме смотрит и впервые видит настолько открытую реакцию в нём.
Раздавлен. Уничтожен.
И торжества внутри не поднимается.
Ширится засасывающая в себя пустота.
Плавно стекает с губ ухмылка, опадают острые уголки.
— Предсмертная записка, — вдруг осипше, не своим голосом выдавливает.
Не вопрос — утверждение. Будто только сейчас понимает суть.
Кисаме молчит. Не отвечает.
Сейчас он окончательно теряется, что чувствует к сломанному облику Итачи, скрючевшемуся за столом.
Не жалеет. Не прощает.
Но и не может ненавидеть. Не может любить.
Какая срань.
Кисаме резковато затягивается сигаретой, отводит глаза.
Молчание тянется. Посвистывает в затылок вьюгой.
Наконец Итачи отмирает: поднимает голову, выправляет наученно осанку, последовательно опускает руки, сплетая в замок, задирает подбородок выше, чем нужно. Вытягивается, как струна, готовая отозваться на любое движение.
Теперь в его фигуре больше угловатости, остроты, напряжения, нежели запомнившегося родного образа.
По нему бьёт эта фраза. Бьёт.
Кисаме искоса оглядывает его.
— Ты же был заодно с Хаку, — напоминает грузно, тяжело, но уже без желания уколоть. — Что тебя удивило?..
На чужих бледных губах вздрагивает неестественное, нервное: Итачи теряется в защитной маске вежливости, внутренней сосредоточенности и опустошённости.
Останавливается на скупом поджатии губ — подавляет всё.
— Он не доверял ни мне, ни Шисуи, — предательски скашлянув на первом слоге, качает непроизвольно головой. — Я знал, что компромат связан с тобой, но никогда не знал как. Это было частью нашей договорённости, что мы не знаем до последнего, где находятся данные — его защита и безопасность.
— Так и какая разница, где он спрятал их?..
— А это была наша часть договора, — Итачи вдруг позволяет себе усмехнуться уголками губ. — Хаку должен был передать эти сведения нам. Однако он решил нарушить договорённость. Это было очевидно.
Кисаме нахмуривается.
Чадит тонкой ниткой забытая в пальцах сигарета. Накатывает новым порывом вьюга на окно.
Не сходится. Херня.
— Если утверждаешь, что знаешь и Хаку, и Забузу, то должен знать, что это, скорее всего, воля Забузы, а не его, — Кисаме мрачно усмехается. — Что-то не вяжется, Итачи…
— Напротив, всё подтвердилось, — оглаживает замок из пальцев большим, смаргивает. — С Забузой у нас полностью сходились интересы и он был готов к сотрудничеству, если мы выполним его часть сделки. Мы выполнили её неукоснительно. Все записи, документы, которые требовались для обжалования твоего приговора, были переданы Какузу. У Забузы было меньше поводов нам доверять, однако даже он доверил нам часть сбора информации. Все записи прослушки он отдавал мне.
Кисаме усмехается с иронией.
— Прослушки?.. — Итачи откровенно блефует, информация была на суде, подтвердить этим то, что он действовал заодно с Забузой и Хаку, невозможно. — Ты говоришь о том, что сейчас находится в общем доступе по делу?..
— Нет. Если ты успел просмотреть данные на жёстком диске, то ты мог заметить более обширный список.
Он блефует.
Уголёк пшикает у фильтра, обжигает пальцы. Кисаме приходится дёргано сморгнуть, затушить, ощерившись, сигарету в пепельнице.
Но следом за потухшей — новая.
Чиркает зажигалка. Затяжка.
— Например?.. — не сводя с Итачи пристально-въедливого взгляда, выдувает дым.
Итачи покачивает головой. Глубже вдыхает.
— Например, те записи, где члены Корня красочно обсуждают свои желания изнасиловать на шёлковых простынях мою мать и, по настроению, меня самого. По их заверениям, мой отец будет только рад этому исходу и при необходимости сам поставит нас в нужные позы.
Новая затяжка застревает горечью в глотке.
Блядь.
Кисаме застывает на месте с сигаретой у губ.
Это правда.
Уродливая, мерзкая правда.
Итачи действительно знает.
— Многие из их высказываний сложно забыть, — лишь с оттенком скепсиса поведя бровью, он буднично отпивает чай. Прикрывает глаза. — Этих материалов не было у Какузу. Его защита строилась на обвинении Суиказана Фугуки, упоминания Аматерасу групп и членов семьи не было на процессе. К сожалению, мне сложно представить, кому бы понадобились эти записи, кроме ублажения ряда лиц.
Неправда. Нет.
Кисаме мечется подстреленным взглядом по вновь заледеневшему профилю Итачи.
Он не убивал Хаку. Он собирал эти записи.
Чёртовы папки — в них же весь Итачи.
Последовательность. Упорядоченность.
Он собирал данные вместе с ними.
Не понимает. Не верит. Как это может быть всё…
Кисаме выдыхает порывисто. Затягивается крепче, моргает.
— С чего бы ради Забуза доверил это тебе?.. — ощеривается, ощетинивается. — Он никому не верил. Никому!..
— Вне зависимости от вопроса доверия, он был готов сотрудничать, — Итачи оборачивается, переводит лёд слепого взгляда выше. — Полагаю, на начальном этапе сыграли роль гарантии. Мы понимали, что он не станет нам доверять.
Холодный свет описывает костистую скулу, режется углами теней по мягкой коже от длинных ресниц.
Зрачки — расфокусированные, расплывшиеся. Слепые.
А в темноте вечера и салона машины — сфокусированные, мелкие и пронзительные.
Мелькают отблески тёплого света по лицу, тени от ресниц подают на щёки и вместе со скоростью оттягиваются к вискам.
Итачи походя отворачивается от окна, за которым мелькают рыжиной всполохи фонарей дороги. Закрывает в усталости глаза, подпирает пальцами висок.
Дорога слепит отражениями. Чёрный-оранжевый-чёрный.
Внутри глазниц — резь.
Тикает ритмично поворотник. Свет фар бликует пятнами по влажному полотну асфальта.
— Их убьют раньше, — резюмирует со вздохом, не открывая глаз.
— Не убьют, если мы будем первыми.
Шисуи за рулём улыбается. Не нужно открывать глаз, чтобы это знать.
Итачи вздыхает снова.
Он смертельно устал.
Поднимает разбито веки.
Дорога до загородного дома въедается в память каждым поворотом, шуршанием шин. Когда-то от этого чувствовалось временное облегчение.
Сейчас — нет.
— За нами слежка, — мазнув безразлично взглядом по зеркалу заднего вида, выдыхает Итачи. На долгом участке по прямой становится заметнее бликующая чёрная машина позади. — Нам не дадут к ним подобраться.
— А если не подберёмся, их убьют. Шанс будет потерян.
Шанс уже был утерян — вместе с грузом Югири.
Итачи меланхолично смотрит в зеркало за стеклом. Ловит иногда показывающийся чёрный капот.
— Пока Данзо был у вас, я поискал, кто из его людей был послан на диверсию.
Итачи смаргивает, переводит искоса взгляд.
Улыбка Шисуи всегда стирается так же незаметно, как и появляется. Фантастическое умение быть серьёзным и одновременно весёлым.
Итачи так не умеет.
— Похоже, у одного из них друг — капитан Югири. Этим воспользовались в катастрофе, чтобы замести следы.
— Как зовут?
— Забуза Момочи.
Итачи смаргивает, сосредоточенно опускает взгляд.
— Убит?
— Пропал с радаров. Видимо, знает метод зачистки своих.
Договаривает и сразу вытягивает шею, поднимает глаза на зеркало заднего вида под потолком.
Шисуи усмехается и резко выворачивает руль, петляет спонтанно на встречку, будто теряя управление, и машина позади нервно повторяет манёвр.
Но едва понимает шутку, встаёт снова за ними в полосу.
Шисуи улыбается, прищуривается с довольством. Опускает взгляд обратно на дорогу.
— Видишь?.. — оглядывается, блестит глазами не хуже мокрого асфальта — оранжевыми искрами. — Наши приятели поведутся на что угодно. Мы сможем найти его первыми.
Итачи отмирает из задумчивости, оглядывается в ответ.
— Не сдаёмся, Итачи, — наигранная весёлость соскальзывает с его лица природно, естественно. Оставляет только доверительный взгляд. — Теперь Корень должен будет ответить за все отнятые жизни — не только за наши. Тех, кто погиб на Югири, и тех, кто будет за это осуждён. Мы не можем сдаться.
Конечно, не могут. Они положили жизнь на это.
Итачи смотрит в его глаза.
Иногда он завидует ему — его оптимизму. Тому, чего ему всегда не хватало.
Их план привёл к катастрофе, потере чужих жизней. Это его ошибка, его просчёт, его неосмотрительность...
Шисуи дёргает уголками губ в улыбке. Прищуривается.
— Сколько тебе нужно времени, чтобы найти нашего будущего друга Забузу Момочи?..
Итачи вяло пробует улыбнуться в ответ — выходит скверно. Отворачивается, откидывается затылком на подголовник.
— Дай мне несколько часов.
— Отлично!.. — двигатель набирает мощность, машина звучно ускоряется по дороге. — Тогда оставь наших нервных приятелей на меня.
— Корень обязательно убрал бы всех исполнителей. Это было вопросом времени, весьма непродолжительного в этом случае. Единственная гарантия, которую мы могли дать, — жизнь. На определённый срок.
Интернет-кафе на отшибе Токио — не самый лучший вариант укрытия. Много глаз, много ушей, очевидный доступ к сети, чтобы найти место надёжнее. Ошибки новичка.
Забуза Момочи скрывался неумело, абсурдно-глупо. Что только подтверждало его панику и утраивало шансы на удачный исход.
Итачи захлопывает дверцу такси и окидывает бесстрастным взглядом район.
Полусгоревшие неоновые вывески, пара мужчин в нетрезвом состоянии, один из которых опорожняет желудок у подворотни.
От индустриального прогресса — пара полупустых автоматов с напитками.
Старые постройки, поржавевшие и забитые фанерами балконы, растянутые верёвки с бельём, паутины проводов над недалёким просветом чёрного неба, обклеенные на десятый раз столбы с объявлениями о лёгком заработке.
Из единственного хорошо освещённого входа в лав-отель выходит полувменяемая девушка, волочит каблуками по асфальту, упирается, покачнувшись, о стену.
— Ты выделяешься, — подходит со стороны Шисуи, заставляя Итачи сморгнуть и перевести взгляд. Протягивает толстовку. — На, накинь, пока тебя не запомнили.
— Я с лекций.
Чтобы добраться до интернет-кафе, приходится пройти через зал круглосуточного магазина, выйти в пошарпанные внутренние коридоры с тусклой лампой, свернуть, спуститься по лестнице в полуподвальное помещение с покосившейся табличкой.
Хозяин на нервах кивает двум парням, уходящим вглубь тесных коридоров с рядом дверей.
Поначалу не опознаёт, отговаривается нервно-суетно, что мест нет. Итачи вежливо здоровается, и голос не прячется за накинутым капюшоном и убранными волосами.
Странно: всё, что требуется для того, чтобы слиться толпой — спрятать длинные волосы и снять пиджак.
Будто все вокруг — слепцы.
— П-простите, Уч!.. Караэ-сан!.. Он здесь, в десятой комнате!.. П-полностью подходит под описание!..
— Выглядит, как нервный бандит?.. — Шисуи улыбается, неуместно расслабленно падает локтями на стойку, покачивается. — Страшный, да?..
— Д-да!.. Он, конечно, написал в книге другое имя, н-но… Слышал из-за стенки, что говорил с кем-то по телефону!.. Т-точно Забу!..
— Мы поняли вас, — кратко кивает Итачи, прерывая. — Благодарю вас за содействие.
Работа с клиентскими базами была первоочерёдной задачей. Даже те, кто десятилетия назад единоразово заказывали доставку у Аматерасу-групп в мелких подразделениях, — живые люди.
Полезные живые люди.
СМИ хвалят наследника Учиха: он не пошёл напрямую в директорский состав компании, ещё не окончив университет, а выбрал простую работу рядового сотрудника, чтобы самостоятельно добиться вершин.
Итачи не даёт никогда комментариев на этот счёт. Так просто удобнее распутывать и искать нужные звенья.
Разговор с хозяином непозволительно затягивается. Приходится потратить время, чтобы протянуть ему конверт, глухо заверить, что уже через месяц это место будет продано, а он сможет обустроить свой бизнес на новом месте, ничего ему и его семье не грозит.
Следом — расшаркивания, благодарности. Осторожное дрожащее протягивание ключа от номера, новая череда благодарностей, поклонов, обещаний, что никто не узнает о его визите.
Шисуи слушает рядом, улыбается. Покачивается на вытянутой руке вдоль стойки, больше щурится в ответном и кивает на суетную речь, держит ответ за Итачи.
— Ты прям дон Корлеоне, — когда от хозяина удаётся отделаться и протолкнуться в сторону коридора через вышедших из комнат посетителей, шикает смешливым шёпотом Шисуи. — Тебе кто больше нравился: Вито или Майкл?..
— Апельсины.
Свет от монитора просачивается под нужной дверью.
Они останавливаются напротив.
В первую очередь — стучат. Проверяют.
Ответа нет.
Итачи переглядывается с Шисуи из-за плеча.
Выдыхает, качает в сторону головой. Отходят предусмотрительно за стенку, чтобы в проёме после открытия двери не было мишени.
Замок поддаётся с хрустом. Дверь открывается, отталкивается подальше.
Запальчивых выстрелов не следует.
Тогда Итачи шагает в проём и — останавливается.
Характерно щёлкает снятый предохранитель.
Забуза Момочи похож на бешеную собаку. Замирает в полутьме и холодном свете монитора, жмётся к стене, наставляя пистолет.
Угловатые плечи вздыблены, из-под ёршика волос горят дикие глаза.
— Вышли. Нахуй.
Действительно забитая собака. Собака, которая знает, что её убьют.
Шисуи выходит сзади с поднятыми руками. Окидывает по-простому взглядом замеревшего Итачи, выдавливает свою дежурную улыбку.
— Мы на вашей стороне, Забуза. Мы пришли пого…
— Меня не ебёт, кто вы и что вам надо. Валите.
Итачи смаргивает. Делает шаг вперёд.
Руки прицельнее вскидываются выше — теперь дуло чётко направлено в голову.
Однако пальцы предательски подрагивают на спусковом крючке.
— Пошли нахуй, я сказал!
— У вас есть пять минут, чтобы принять решение, — Итачи смотрит в его глаза, не моргает. — Корень вас найдёт в ближайшее время и вам об этом известно. Мы гарантируем вам безопасность и сохранность жизни, если пойдёте с нами. Это единоразовое предложение.
Забуза ощеривается. Взгляд с сомнением слетает с Итачи, дёргается к поджимающему в остатке улыбки губы Шисуи.
Крепче сжимает пистолет.
— Кто такие?!..
Итачи коротко оглядывается на коридор. Отступает, даёт возможность протиснуться в узкое пространство комнаты и Шисуи, прикрывает деликатно дверь.
Меньше свидетелей.
Затем снимает капюшон.
Забуза морщится, нахмуривается. Оскаливается.
— И чо, блядь?!.. Педик и кучерявый, хули теперь?!..
— Меня зовут Учиха Итачи. Рядом со мной Шунмино Шисуи.
В глазах Забузы мелькает узнавание. Однако действует неблагоприятно — он перекладывает в ладони удобнее пистолет, группируется для отдачи.
— Учихи, выблядки!..
— Пять минут для решения, Забуза-сан, — сухо напоминает. — Если вы имеете представление о том, кто мы, то можете понять, что нам бессмысленно вмешиваться без причины — вас уже ищут. Мы можем выйти отсюда одни, и вас убьют в течение пары дней. Или мы можем выйти вместе и помочь друг другу.
— Помочь?.. — Забузу чуть настороженнее переводит дуло с Итачи на Шисуи. Приглядывается. Усмехается защитно, едко. — Вы уже помогли, блядь!.. Мой друг из-за вас в петле повиснет, мрази!..
— Этого не случится, если мы сможем с вами друг другу помочь.
Забуза затихает.
Пистолет не опускает. Лишь в злом сомнении ещё раз оглядывает каждого, сканирует лица.
У него нет выхода. Он загнан.
Взгляд рыбье-мелких зрачков останавливается на Итачи.
— Лицо у тебя знакомое, педик, — шипит.
— Я сын главы корпорации Аматерасу-групп.
— Так может нахуй твою господскую помощь, а?.. — осклабливается, показывает подточенные до остроты клыки. — Может, твой папаша мне выкроит путёвку до хорошей страны ради выкупа твоей педиковатой рожи?..
— Так вы подпишете себе смертный приговор, — отвечает. — Ваш друг сейчас находится в суде за предательство родины из-за вас. Если хотите ему помочь, то рекомендую вам сейчас принять предложение. Осталось три минуты.
Бледные широкие губы сжимаются.
Забуза стискивает усиленно челюсть. Гоняет взгляд с одного на другого.
Две минуты.
Закономерный итог: резко выругивается, мотает головой и вместе с пистолетом поднимает руки, прикладывает холод ствола к виску.
Покачивается, переступает на выщербленном метре, смотрит отчаянно, по-собачьи в картонный потолок.
— Его не должно было там быть!.. Это подстава!.. Всё должно было быть не так!..
— Это организовал Корень. У нас есть общие интересы.
— Они говорили, что мы лишь подменим груз и сопроводим его!.. Какого хрена, а?!..
— Забуза-сан, — Итачи опускает брови. — Время истекает.
Забуза порывисто сплёскивает руками от головы. Замирает на секунду, глядя в потолок.
Затем опускает резко голову, утирает нос предохранителем пистолета. Молчит.
— Даёшь слово, педик, что Кисаме выйдет.
Ресницы вздрагивают.
— Даю слово.
Они поднимаются спешно по лестнице во внутренние коридоры уже втроём. Хозяин заведения удаляет записи с камер, бесследно исчезает с радаров, перепродавая свой бизнес за гроши одной из крупных сетей — ничего необычного.
Садятся в машину Шисуи молча.
— Забуза скрывался неумело. Мы смогли быстро его найти и договориться. Он был в отчаянии.
— С хрена ли ради мне верить?.. — Кисаме, затягиваясь, щурит глаза, кривит губы в сомнении. — У вас талант, Итачи-сан, сочинять сказки.
— Причин верить мне нет, — слепой взгляд падает обратно на руки. — Но ты просил правду. С моей точки зрения она такова.
Молчат.
— Хаку не было на корабле, — сморгнув, хмыкает Кисаме. — Вышли через Забузу на него?.. Для чего?..
Итачи поводит головой в сторону.
— Забуза сделал достаточно ошибок. На него бы попытались выйти через Хаку, поэтому ещё одной гарантией нашего сотрудничества была и его жизнь.
Покачиваются с постукиванием бамбуковые палочки дверного занавеса, расходятся от ступающей внутрь помещения фигуры.
Итачи смаргивает резкий перепад света на полутьму, поводит головой в сторону.
Запланированная деловая поездка в Иокогаму, недалеко от Токио. За ним ещё следует лениво машина с парой якудза, однако вечером на входе в бордель они приостанавливаются, не идут.
Территория другого клана.
Хаку очевидно умнее Забузы: смена локации, укрытие под властью другого клана. Его сложнее достать, однако не невозможно — временная мера.
Со стороны подплывает мелкими шажками девушка. Кланяется, улыбается, предлагает жестом присесть и расслабиться.
Перед кожаным диваном стойка с алкоголем, дополнительно приобретаемым товаром. На экране планшета, предложенного для выбора комнаты, отдельная вкладка с массажистками, эротическими материалами и секс-игрушками.
Итачи выбирает самый дорогой номер — двухэтажный, с террасой. Щёлкает, мажет пальцем и так же последовательно-безразлично выбирает самые дорогие позиции из предложенного ассортимента.
Чем больше цифра на экране, тем больше лояльность и желание угодить.
Всё это нужно для одной цели.
Итачи поднимается с места, подходит оплатить.
— Прошу прощения, — деликатно-вежливая улыбка даётся легче, он кивает плавно головой в ответном кивке, — я хотел бы уточнить касательно массажисток из списка.
Небольшая услуга: предложить хорошо платящему господину нечто более экстравагантное, нежели костюмы медсестёр, зайчиков и школьниц.
Внимательно-мягкая улыбка девушки не вздрагивает. Она тепло щурится, кивает, не поднимает взгляда, повторяет тихо “о, разумеется”, затем из-за стойки ресепшена осторожно достаёт заламинированный листок. Уточняет, что это предложение исключительно для вип-клиентов.
— Передавайте мою благодарность Хьюга-сама, — качает головой в мелком поклоне Итачи, прикрывая глаза. — Был наслышан о ваших специальных предложениях и не мог не заглянуть.
— Конечно же, Учиха-сама. Мы позаботимся о вашем досуге. Ваш визит останется приватным.
Придвигает обеими руками по лакированной столешнице магнитную карточку от номера.
Все заказанные дополнения приносят в аккурат через десять минут после того, как он заходит в номер. Оставляют в небольшом коридоре при входе в апартаменты запакованные коробки.
Итачи безразлично переносит фалоиммитаторы и бутылки с флюидами в комнату. Отставляет на прикроватный столик, чуть с большим интересом пролистывает меню для ужина и завтрака, ослабляя галстук. Проверяет матрас на жёсткость, ванную — на наличие бритвы, увлажняющих средств для кожи.
Пикает тихо карточка сотрудника.
Хаку действительно похож на женщину. Выдают лишь чуть великоватые ладони, сложенные на животе в поклоне, затёртая тональным средством точка неброского кадыка.
Глаза в пол.
Однако боковым зрением в зеркале над комодом отслеживается остро брошенный взгляд в спину.
Действительно умнее — представляться не потребуется.
— Для меня честь провести время с вами, Учиха-сан.
Итачи снимает пиджак. Разглаживает на руках, вешает в шкаф.
Поглядывает на отражение в стекле наручных часов — Хаку одёргивает неслышимо-резко рукав.
Видимо, одной иглой из набора для иглоукалывания становится меньше.
Итачи прикрывает разочарованно глаза.
Умнее, но из той же породы.
— Забуза у нас. Он попросил приехать за вами.
Оборачивается.
Беззвучно приблизившаяся фигура и выставленная из-за костяшек пальцев игла не слишком удивляют.
Только глаза у Хаку холоднее, сосредоточеннее. Он лишь немного прищуривается, занося иглу над открытой шеей, приседая, готовый к любому движению.
Не промахнётся.
— Где он?
— В безопасности. Туда же мы хотели бы перевезти и вас.
— Какие причины сыну главы корпорации помогать неугодным исполнителям?
— Наши цели схожи, — Итачи чуть поводит головой. Волосы соскальзывают со скулы, касаются поблёскивающей иглы у артерии. — Корень нас обоих поставил в безвыходное положение, особенно Забузу. Мы поможем ему и вам, вы — нам.
Хаку присматривается к глазам Итачи.
Его взгляд не скачет лихорадочно, не подёрнут паникой.
Всего пять секунд на решение.
Опускает плавно ладонь с иглой. Распрямляется напротив.
— Отведите меня к нему.
Итачи устало выдыхает. Отворачивается обратно к шкафу, выправляет некрасиво загнувшийся рукав, отцепляет случайную пылинку.
— Завтра. Сейчас за мной следят несколько человек из Корня, они вас опознают, если выйдете отсюда вместе со мной.
Хаку отступает. Останавливается посреди комнаты.
— Предпочитаете провести ночь со мной?
Итачи оглядывается.
Несколько задумчиво окидывает взглядом сверху вниз женоподобные очертания, слишком мягко-приторные черты.
Шисуи не прав: наличие полового члена важно, но не так же, как себя позиционирует мужчина.
Хаку не привлекает.
Итачи отворачивается, расстёгивает манжеты, прикрывая глаза.
— Час, чтобы не вызывать подозрений. Можете заказать ужин. От массажа и всех сопутствующих услуг откажусь.
Хаку это не задевает. Напротив, в его фигуре впервые прослеживается лёгкая расслабленность.
Хотя общее напряжение не спадает.
Не доверяет. Не поворачивается спиной. Осторожен.
— Откажусь.
— Временно я и Шисуи укрывали их, пока шла активная фаза зачистки причастных. Позднее фокус Корня сместился на междоусобные разногласия подразделений, контроль ослаб. Этот период был наиболее удобен для взятия контроля уже над ним и поиска необходимых сведений. Изначально мы не планировали напрямую возвращать Забузу в Корень, был риск потерять редкого свидетеля, однако… это было его решением. Принципом.
— Я сказал тебе, педик, — фыркает насмешливо, разводя рукой, — либо я своими руками раскопаю дерьмо, чтобы Кисаме не вздёрнули, либо иди нахуй.
Переговоры заходят в тупик. Итачи прикрывает с уже не скрываемым вздохом глаза, Шисуи, снующий рядом по тесной кухне временного убежища, всплёскивает руками, качает головой.
Несмотря на то что они уже несколько раз в подробностях объяснили всё положение дел, Забуза Момочи не собирался сдвигаться со своей позиции.
Глупой, абсурдной, безрассудной.
Хаку в гостиной безучастно сидит на диване, подогнув колени. Наблюдает за мухой, бьющейся с жужжанием о мутное стекло.
— Риски слишком велики, — повторяет снова Итачи, сцепляя пальцы в замок.
— Да поебать, — Забуза ощеривается. Дёргает ногой, сдвигая стол, приходится приподнять ладони. — Ты лично сказал, педик: вы поможете освободить его. Вам я это дерьмо не доверю, кучерявый может не скалить свои зубёшки в этой ебучей улыбке!.. Ты сказал, что есть связи с каким-то хмырём в одном из подразделений — пусть меня примет, я всё достану!.. В первую очередь — Хошигаки, усёк?..
— Мы согласны, что делом Кисаме необходимо заняться сразу же, — Шисуи подходит к столу, подпирая руками бёдра. Улыбка давно сходит с его лица. — И мы этим готовы заняться!.. Но возвращать вас в клан чревато…
— А не возвращать, так мы вечно в этом гадюшнике зады просиживать будем?!.. Ты не догоняешь, кучерявый: хуйня с Кисаме — моя ошибка. И я сам буду с этим разбираться! Вы — помогаете!..
— Вас убьют сразу, как только вычислят, — Итачи неотрывно смотрит в его лицо. Пробует понять.
— Не убьют, пока я шкуру не сдеру с каждого, кто, блядь, подставил его!..
— В этом и проблема — вы собираетесь драть шкуры, а не информацию!.. — Шисуи качает головой.
Муха жужжит, бьётся о стекло и вдруг — затихает.
Хаку приподнимается с тихим скрипом над спинкой дивана, отслеживает место падения.
Итачи, устав от бесконечного разговора по кругу, прикрывает глаза, расцепляет пальцы и потирает переносицу.
Забузу убьют — и он готов на это пойти. Самопожертвование ради… ради чего?
Выживший свидетель — уже многое. Сейчас активно рыть под Корень опасно, слишком, все действия должны быть осторожными и точными, прицельными.
Их первоначальный план с бескровным разъединением провалился. За него уже поплатились жизнями.
Ещё одна ошибка недопустима.
Вдалеке — ветер. Хлопает простыня на чужом балконе, кто-то ругается под окнами.
— Эй, педик.
Итачи поднимает устало веки.
Забуза, ранее откинувшийся свободно на стуле, подаётся ближе к столу, ставит широко разведённые локти на столешницу.
В лице меньше дерзости. Вглядывается в глаза.
Приходится отозваться.
— Да?
— Сейчас самый момент, смекаешь?.. — прищуривается. — Данзо устроил войну между своими. Меня и не заметят, твой там мужик прикроет на время. Я достану всю хуйню, что нужна для Кисаме и ваших дел.
— Тебя убьют, — повторяет устало-тяжело.
Забуза поводит челюстью. Смотрит, постукивает в паузу кончиками отросших ногтей по столешнице, бегло-нервно оглядывается на Хаку в гостиной.
Тот склоняется к окну. Кажется, пробует воскресить упавшее замертво.
Забуза отводит взгляд, падает им ниже, на угол стола.
Нахмуривается.
— Даже так, — выговаривает значительно тише через паузу. — Я должен сам искупить вину. Кисаме… не хуй с горы. Мой… друг.
Итачи снова зажмуривается. Глаза от окружающей серости начинают сильнее болеть, чем от контрастов.
Когда открывает их снова, выдыхает.
— Важно достать информацию. Мой человек не сделает этого, вызовет подозрения, но на время отведёт лишнее внимание от тебя. За это время придётся сделать невозможное.
— Сделаем, — хмыкает в ответ, но самоуверенности в этом не чувствуется.
Итачи косится себе за плечо. Шисуи вздыхает упаднически.
Жужжание мухи так и не воскресает.
После Шисуи ничего не говорит. Выходит так же молча из квартиры, накидывая капюшон, идёт до машины рядом.
А когда садятся, вдруг улыбается, хмыкает смешком.
На вопросительный взгляд Итачи прищуривается, обнажает ровный ряд зубов.
— Ты откликнулся на “педика”. Прости, это и вправду забавно.
Итачи, покачав головой, прикрывает глаза и пристёгивается на пассажирском.
Шисуи отслеживает его движения взглядом. Улыбка медленно исчезает с прищура глаз.
— Как там Изуми?..
Итачи замирает ненадолго после фразы.
Смотрит слепо перед собой.
Пальцы плотнее обхватывают кружку.
— Я предупреждал о том, что его найдут, — продолжает после странно залёгшей паузы. — У меня был связной в Корне, который помог скрывать Забузу в одном из подразделений. Однако гарантировать защиту в этом положении мы не могли. Для поиска сведений и доказательств необходимо было время. Я старался его выиграть.
Портовые офисы всегда казались спокойнее, несмотря на постоянный шум, перекрикивания за окном и тяжеловесное гудение кораблей. В основном из-за малого количества людей.
За это Итачи ценит выездную работу. За возможность сравнивать.
В небольших отделениях никого не смущает ни костюм, ни свободная форма, ни руки в масле, в рыбе и иных не принятых в бумажной среде субстанциях.
Здесь холодно, ветрено. Пахнет свободой.
Итачи невольно позволяет себе замереть на короткие секунды посреди безразмерной площади порта, оглянуться на пульсирующий вдалеке горизонт воды.
По сравнению с масштабами океанов, огромных судов, всё его существование кажется незначимым, мелким.
Иногда Итачи думает, что это даже неплохо — быть чем-то неважным.
Но следом он всегда возвращается в паутину Токио. В паутину, которая никогда не отпускает.
Даже в портах колеблются тонкие прозрачные нити, подёргиваются жизнью при соприкосновении.
Как от угодивших в них насекомых.
Абураме Торуне выглядел бесстрастным на общих встречах с подразделениями Корня. Такой же пиджак, бесцветный взгляд в одну точку, незапоминающаяся внешность. Итачи выходит на него при разработке первого плана, не ожидая понимания — лишь договорённость. Однако за невыразительной внешностью неожиданно обнаруживается схожесть.
Белая рубашка с закатанными рукавами, заткнутые ладони в карманы брюк, чуть сутулая спина. Круглые мелкие очки, носимые вне встреч клана.
Невзрачно-простой вакагасира, выполняющий свою работу.
Лишь волны татуировок, петляющие от запястий, напоминали, кто он есть.
Торуне первый из Корня вслух произносит, что власть Корня угасает. Лист во главе с Хирузеном-кумитё легализовали уже наполовину бизнес, продолжая держать подпольные заведения: их позиция была более выигрышной и здравой в стремительно меняющемся времени. Данзо же видел мир и будущее якудза иначе, не был согласен на мирные договоры.
“Сейчас не те времена. Данзо-сама отчаянно держится за старый уклад”.
Итачи невольно ослабляет петлю галстука под отлётом воротника.
— Его убьют, — глядя через панорамное окно на порт, безразлично-логично пожимает Торуне плечом. Смотрит на опускающееся в золочёную дорогу воды солнце. — Я могу взять его куми-ин, однако рано или поздно правда всплывёт. После этого я сам же пошлю за ним ребят.
— Понимаю.
Торуне опускает взгляд от моря. Кивает сам себе мелко, подносит ко рту практически полностью осыпавшуюся сигарету.
— Что вы ищете?
— В данный момент приоритет на деле с Югири. В дальнейшем — вся информация о крупных сделках за последнюю пару лет.
— В этот раз безболезненно не достичь соглашения. Данзо знает, что кто-то искал возможность отсоединиться и был близок к успеху.
Итачи выдыхает коротко носом. Переводит взамен Торуне взгляд на пейзаж за стеклом.
Он знает.
Мечта о безболезненном выходе из связей с якудза умирает вместе с двадцатилетним Итачи, наблюдающим за кадрами репортажа с горящим видом военного корабля.
Там сгорело всё. В том числе и он сам.
— Текущая война нам на руку, — засмотревшись на чёрную рябь волн в огне света, говорит Итачи. — Хочу воспользоваться всем, что есть.
— Вы человек дела, — хмыкает оценивающе Торуне, затягиваясь. — Какая теперь цель?
Итачи смаргивает резь света в глазах.
— Смещение кумитё.
Торуне впечатлённо вскидывает брови.
— Вы весьма амбициозны.
— Это уже не так далеко от реальности, — Итачи переводит резко взгляд. — Как понимаю, война может пойти на пользу и моим планам, и вашим. Предполагаю, что вы не присоединились в этой войне к Листу только потому, что вам слишком нравится на Хоккайдо. Готов поддержать ваш интерес и оказать в дальнейшем поддержку.
Торуне скашивается в ответ. Медленно выдувает дым из чуть приоткрытого рта.
— Вашему самоубийце придётся постараться, чтобы найти такое количество материала.
— В прошлый раз с этим справилось три человека.
Уголки губ Торуне вздрагивают в оттенке улыбки. Отводит глаза.
— С вами приятно иметь дело, Итачи-сан. Если ваш план выгорит, буду рад сотрудничеству с таким главой Аматерасу-групп.
— Работа была масштабная. Масштабнее, чем мы предпринимали с Шисуи ранее. Забуза передавал информацию для обработки, поиска нужного. Однако главным условием была польза в твоём деле. Залогом доверия был Хаку: он надёжно скрывал информацию.
Минуты. Часы. Дни. Месяцы.
Итачи и Шисуи ежедневно прослушивают аудиозаписи, помечают случайные оговорки о полезном, на их основе выстраивают планы, схемы, какая информация, в каком подразделении и какие есть возможности к ней подобраться.
Изначально Хаку занимается тем же. Позднее — выказывает желание хранить обработанную информацию, не создавать копий из-за рисков.
Итачи искоса ловит его взгляд на себе, пристальный, внимательный — не доверяет.
Забуза на его фоне проще. Он заваливается в логово, кидает в руки диктофон, сдирает провода из-под рубашки, ощериваясь. Участвует в обсуждении, сам тоже чертит ребром ладони по липкому столу и часто спорит, считая, что его подозрения сыграют лучше.
Торуне помогает незаметно, из тени: если раскроют его, ситуация в разы усложнится, как предателя его будут пытать, узнают имена, а после убьют, уничтожат большую часть подразделения.
Данзо не рискнёт убивать Итачи. Но если его имя обнаружится не смутным подозрением — могут убить других членов семьи.
Мать. Саске. Шисуи.
Итачи косится в зеркало заднего вида в своей машине, выезжая с парковки офиса, видит в машине позади расслабленное наблюдение из подразделения Абураме.
Торуне даёт им время. Возможность.
Забуза выгрызает физически сведения. Все, не разбираясь в сложной мути с его же слов.
Шисуи и Итачи — анализ данных, стратегия.
Хаку — сейф.
Зыбкая почва. Сыпучая.
Но все проверенные и безопасные варианты были исчерпаны ранее. До Югири. До зарина.
Доверие — сложное понятие. Можно даже сказать — импульсивное.
Итачи тяжело прикрывает глаза в офисе. Снимает обручальное кольцо, которое вынужден носить ради Изуми — жмёт палец, натирает.
— Съезди к ней, — присаживаясь рядом на угол стола, подворачивает рукава рубашки Шисуи. — Выдохни. Она наверняка скучает.
Итачи хочет повести бровью, показать, что услышал, но сил на это не находит.
Вся публичная жизнь отходит на второй план. Сейчас нет ничего важнее их проекта.
Одна ошибка. Одно неверное действие.
— Лучше ты, — наконец выдыхает в ответ. Открывает глаза, отпускает устало плечи. — Ты ей поднимаешь настроение, она — тебе.
Шисуи дёргает уголками губ в слабой улыбке, хмыкает. Оглядывается запоздало за плечо, изучает печальным взглядом.
— Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но… — поджимает губы, вскидывает задумчиво прищуренный взгляд на потолок. — Тебе бы найти кого-нибудь, Итачи. Кажется, тот блондинчик с вечера искусств, как его… Тсукури, да?.. Ты ему явно приглянулся. Сходи хотя бы с ним на свидание, на вечер… не думай обо всём, как ты умеешь, ладно?..
Итачи с мучением зажмуривается. Нахмуривается едва заметно.
Поскрипывает стол. Шисуи подаётся вперёд, будто считывает по каждому движению, как открытую книгу.
Только он так умеет.
— Не всё же тебе на меня смотреть, — шикает смешком. — Я, конечно, хреновый друг, раз советую изменять невесте, да ещё и той, к которой бы сам домой бежал со всех ног, но… Я ещё и твой друг. И как друг говорю — тебе нужен кто-то. Кто-то… с кем тебе будет хорошо.
— Если мне потребуется секс, я знаю, где его найти.
— Секс… Эх, Итачи, ты всё о практичности отношений, — Шисуи вольно обхватывает его за плечо, покачивает вместе с собой, посмеиваясь. У Итачи нет сил сопротивляться и спорить с этой темой разговора. — Не прикидывайся дураком, ты знаешь, о чём я говорю. Тебе нужен человек… свой. К которому ты захочешь вернуться под вечер домой, хотя бы на пару часов забыв о делах.
— У тебя разве есть такой? — открывает глаза, переводит уставший взгляд.
— Конечно. Только маленькая проблемка: ждёт она в основном тебя, а ты ей на глаза не показываешься вне работы. Но имеем, что имеем!..
Улыбается. Беззаботно, широко, прищуриваясь, будто всё, что происходит в их жизни, не имеет никакого значения.
Итачи не понимает его. Того, как он умеет… быть таким.
Он прекрасно осознаёт серьёзность ситуации. Он так же, как и Итачи, работает на три фронта, скрывается, но при всём этом находит время ездить к матери, изредка встречаться с коллегами и… приезжать к Изуми.
Чаще всего врёт, что это передачки от Итачи — не даёт ему упасть в грязь лицом.
Итачи не понимает, зачем он это делает.
— Тебя это устраивает? — изучает его прищуренные глаза вблизи без тени улыбки.
Шисуи шикает смешком, качает в неверии головой, отворачиваясь.
— Более чем! Поверь, Итачи, секс… лишь малая доля нашей жизни, — оглядывается, подмигивает харизматично. — Секс можно всегда найти. Но вот человека — тяжело. Мне повезло, я встретил Изуми, и не так важно, что она твоя невеста. Мне хватает просто того, что я могу говорить с ней.
Итачи опускает взгляд.
Доверие — ужасно тяжёлая ноша. По большому счёту, он не знает, что это такое, потому что даже лучший друг, с которым он проживает жизнь бок о бок, доверяет ему ни за что.
Возлюбленная — его невеста. Смерть отца — частично на руках его семьи.
Как можно верить и не иметь гарантий, что не предадут.
Просто… доверять.
— Разве не важна взаимность? — через паузу собирает вопрос Итачи.
Шисуи окидывает взглядом его лицо, чуть наклоняет голову в сторону.
Мычит немного, обозначая размышления, и вдруг хлопает по плечу.
— Важна. Конечно важна, — улыбается не так ярко, кивает мельче. Его пальцы сжимаются на наплечнике пиджака. — Но, знаешь… даже возможность полюбить кого-то — уже огромная ценность. Просто видеть его и улыбаться. Тебе, наверное, кажется это странным, но именно это столько лет держит меня на плаву и не даёт сойти с ума от происходящего, — дёргает уголками губ в смешанной эмоции, смаргивает задумчивость. — Мне не хочется сдаваться ради Изуми. Не хочется опускать рук. Потому что знаю, что есть в нашем мире много хорошего.
Оглядывается, снова улыбается окрылённо.
Так, как Итачи не умеет.
— Любовь в том числе, — прищуривается, покачивая Итачи за плечо. — Я так же не сдаюсь, потому что у меня есть ты. Но, уж прости, твоё вечно загруженное лицо не так воодушевляет, как лицо Изуми!..
Прыскает смешком, и Итачи выдыхает, прикрывает глаза, покачивая головой.
Любовь. Доверие. Вера.
Итачи не знает, откуда брать на это силы, когда вся жизнь — сплошная борьба. Борьба за выживание.
Через месяц Торуне скажет, что, по слухам, Данзо снова возвращается к разработке версии, что предыдущий план по отсоединению был придуман Итачи. Необходимо срочно подтереть концы, создать иллюзию обычной жизни, которая течёт где-то вдалеке.
Перебить интерес скандалом. Поставить Итачи в невыгодное положение, чтобы Данзо мог усомниться в его дальновидности.
Дейдара Тсукури с нескрываемо-напористым интересом приходится кстати.
Итачи снимает обручальное кольцо перед встречей с ним, выдавливает улыбки, отслеживает недвижимо, как чужие пальцы подцепляют пуговицы внизу рубашки, крутят играючи, часто цепляются за пряжку ремня.
Итачи ничего не чувствует. Никакой любви и притяжения, счастья от его улыбки.
Так нужно.
Даже симпатия к мужчинам превращается в инструмент.
Изуми сидит на коленях на пороге его квартиры, заливается воем. Бесконечно спрашивает “почему”, дёргает за штанину, отчаянно не хочет заходить внутрь и снова повторяет “почему”.
У Итачи вздрагивает что-то внутри, натягивается. Делать ей больно он никогда не хотел.
Но так нужно.
Так нужно. Так безопаснее. Для неё.
— Я предупреждал, что ты меня сексуально не привлекаешь. Завести тебе любовника не могу позволить, это бросит тень на будущую жену главы корпорации. Пожалуйста, не устраивай сцен.
— Ты не такой, Итачи… Ты не такой!..
Он резко наклоняется к ней, дёргает за руку, заставляя вскинуть опухшее красное лицо.
Наверное, Итачи полная противоположность Шисуи.
Он умеет уничтожать любовь и доверие. Не хранить.
— Ты плохо понимаешь своё положение, — сжимает крепче её предплечье, до боли, чтобы точно испугалась. — Когда мы будем в официальном браке, я не буду терпеть твоих истерик. Если мне потребуется, чтобы ты под кого-то легла — ты ляжешь. Если мне захочется привезти домой мужчин — я приведу. У тебя не будет права слова. Ты поняла меня?
Глаза Изуми — огромные, как море. В них плещется и разбрызгивается остатками отражение Итачи.
Страх. Это Итачи более знакомое понятие.
Его толкает на свершения страх. Страх за чужие жизни, страх за чужое будущее рядом с ним.
И он умеет обращаться именно с ним.
Изуми делает правильный выбор — разрывает помолвку.
Через неделю за окнами музея современных искусств Шисуи ласково и осторожно её успокаивает, пробует приободрить.
Итачи смотрит из темноты улицы через стекло на них.
И впервые за многие годы позволяет себе облегчённо улыбнуться.
Возвращается в новую съёмную квартиру-укрытие к проверке материалов.
Хаку неотрывно смотрит ему в затылок.
Кисаме дёргано отводит взгляд от отсвета на затылке Итачи, затягивается крепче.
— Через полтора года Забузу обнаружили, — коротко вздохнув, продолжает он. Смотрит слепо сквозь стену. — К тому моменту мы сделали всё, чтобы это отсрочить. Скрыть его снова мы не могли. Забуза… знал и был готов.
— Они выехали, — коротко говорит Торуне в трубку.
Итачи не отвечает. Молчит, смотрит сквозь стеклянную стену своего офиса.
Напротив через пролёт стоит Шисуи, улыбается, рассказывая что-то коллегам.
Но даже на расстоянии: ловит долгий взгляд Итачи, бегло кивает на слова со стороны и уходит в обход перил.
— Понял.
У Забузы ещё остались данные. Нужно срочно перевезти Хаку в другое место, забрать оставшееся, не вызывать подозрений и не показываться на глаза.
— Я поеду к нему, — чётко отвечает Шисуи, садясь в машину. — Не светись, за тобой недавно была слежка. Позвони Торуне, пусть перебросит от меня наблюдателей на пару часов. Я заберу данные и свяжусь.
— С меня снята слежка, за тобой она ещё есть. Я поеду, — наперерез говорит Итачи. — Я заберу данные. Перевези его.
Шисуи оглядывает сосредоточенно Итачи, прикрывает глаза и кивает.
Сегодня по плану Забуза должен находиться в районе Нэрима.
Итачи проезжает мимо огороженной базы сил самообороны, окидывает взглядом проходящих парней в форме за рабицей. Пока стоит на перекрёстке, включает запасной телефон, печатает бегло одному из двух номеров место.
Станция Нэрима, через десять минут.
Выключает, дождавшись отправки.
Машину оставляет за квартал, на парковке у офиса. Проходит через нижние этажи, фиксирует свой пропуск, а следом — сворачивает в рабочие помещения, бегло натягивает толстовку, убирает волосы.
Выходит с запасного выхода, перебежкой спускаясь по ступеням.
Пока ускоренно шагает между дворов, огибает случайных людей — просчитывает.
Может, ещё есть возможность спасти. Если Забуза успеет на станцию, он может затеряться там. Нужно выехать из Токио. Менять станции через две. Нет, каждый раз менять количество станций, не успеют понять логику.
Когда сможет выехать из города… он придумает. Придумает, что делать дальше.
Главное, чтобы было немного времени.
Уже подходя к станции через проулок, Итачи видит, как мелькает тень.
Он сталкивается с выбегающим из подсобных помещений Забузой плечами.
Тот — запыхавшийся, с бегающими глазами. В ладони пистолет.
Дёргает Итачи за баки, вжимая стену и накрывая ладонью рот.
Металлический запах врезается в ноздри, зубы.
Запястье и кисть — в крови. Проступает пятно под пиджаком, расползается кругом от плеча.
Ранен.
— Я разъебал этих обмудков, — оглядев внимательно подворотню на отсутствие лишних глаз и ушей, Забуза оборачивается с безумием, гордостью, опускает руку. Ухмылка темнеет залитыми кровью зубами. — Я скопировал всю хуйню с компа кайкэя и сингиина.
Итачи бледнеет. Не отводит глаз.
— Ты полез в штаб, — мертвенно осознаёт.
Забуза довольно поводит головой, снова диковато простреливает взглядом в конец переулка и так же резко склоняется.
Вжимает в живот тяжёлое и холодное — жёсткий диск.
Пальцы обеих рук перехватывают машинально.
Итачи смаргивает потерянно, косится в сторону.
— Ещё есть время, — выдыхает.
— Ага, пять минут на решение, — хмыкает в ответ.
Отстраняется.
Итачи смотрит в сторону, резко оглядывается в другую — вдалеке ходят люди. Засовывает наскоро в карман толстовки жёсткий диск.
Возвращает взгляд к Забузе.
Профиль — зверя. Плечи — вздыблены, как в их первую встречу.
Он не собирается бежать.
Некуда. Незачем.
Итачи отмирает. Шоркает ботинком по луже.
— Эй, педик, — тихо окликает Забуза, не отводя глаз от конца переулка. С голоса впервые спадает спесь дерзости, заносчивости. — Доверяю тебе Кисаме. Спаси его шкуру, не мою.
Вдалеке слышится, как резко тормозит машина. Взвизгивают тормоза.
Итачи оглядывает Забузу.
Кажется, лицо человека перед смертью должно въедаться в память, отпечатываться. Но Забуза больше походит на бледную тень, память ни за что не цепляется.
Только за потускневшие глаза, как у слепца.
Когда нет уже смысла видеть.
Итачи кивает, отводит дёргано глаза. Спешно скрывается за углом, вновь накидывая капюшон.
Через пару минут, когда он идёт быстрым шагом по подворотням глубже в квартал, раздаются первые выстрелы. Вскрикивает толпа людей у станции, поднимается шум.
В офис забегает так же с запасного выхода. Не оглядывается на охрану, пропустившую его ранее, закрывается капюшоном.
В туалете для персонала закрывает дверь поворотом замка. Поднимает взгляд на зеркало.
Лицо и губы в крови. Глаза пустые.
Как и десять лет назад.
Ничего не изменилось.
Итачи смаргивает, опускает взгляд. Руки на фоне раковины будто бы одного с ней оттенка.
Включает воду и пробует отмыться.
— Забузу убили, но он успел передать мне данные, — сухо говорит, касается глиняным краем чашки губ. Смачивает их, сминает, но будто не глотает сам чай. — Найденных нами доказательств хватило для твоего освобождения.
Кисаме покачивает сигаретой во рту. Осмысляет.
— Их передал Хаку, не ты. Какузу бы тебя запомнил, — хмыкает.
— Верно. Как и сказал ранее, Хаку нам не доверял, — Итачи поводит головой в его сторону. Уголок губ поблёскивает влагой. — После смерти Забузы это недоверие усилилось.
Шисуи говорит, что увезти Хаку было сложнее, чем забрать данные.
Он бился, метался, вырывался, молил сказать, где Забуза.
Но Забузы больше не было.
Итачи поджимает губы теснее, чем обычно. Смотрит на подстреленно сидящую тень в углу комнаты.
Хаку не говорит несколько суток.
А когда заговаривает, Итачи понимает: почва под ногами проваливается.
— Я передам информацию Какузу, — он выплывает на кухню, садится напротив. Выглядит как обычно, лишь впавшие полукружия под глазами и мёртвый взгляд выдают предыдущий эпизод. — Ни вы, ни другие люди. Я.
Итачи внимательно оглядывает его.
Хаку не доверяет ему. Итачи же не доверяет его состоянию.
— Боюсь, это плохое решение сейчас.
— Плохое для вас, Учиха-сан, — мускулы не вздрагивают в его лице. Смотрит насквозь. Не моргает. — Полагаю, я жив только по причине, что сведения у меня. Так и останется. Либо данные передаю я, либо они будут полностью уничтожены.
Итачи нахмуривается.
Забуза сотрудничал с ним. Спорил, но помогал. Понимал, что достать Кисаме Хошигаки смогут только они с Шисуи, а не он вдвоём с Хаку.
После смерти Забузы Хаку перестал скрывать неприязнь.
Или окончательно потерял рассудок.
— Вас убьют сразу же, едва вы появитесь в поле зрения Корня, — пробует объяснить. — Смерть Забузы подтверждает…
— Не смейте открывать рот про его смерть.
Ни слёз, ни истерики, ни дрожания подбородка. Просто пустой взгляд, немигающий, направленный чётко в глаза.
Нет, Хаку не сходит с ума. Это он настоящий.
Тот, что умнее. И опаснее.
— Вы его убили, — так же без жизни выговаривает он.
Итачи поджимает губы.
— Вы не в себе.
— Не своими руками, — его взгляд отмирает, опускается на ладони Итачи. — Его убил ваш клан и Корень.
Итачи выдыхает тяжелей.
— Клан Учиха не имеет…
— Он имеет отношение ко всему, — резко поднимает глаза. — Я так же анализировал данные. Ваш прежний план заключался в закрытии всех контрактов и связей, устранении улик о прежнем сотрудничестве. После дела Югири Аматерасу-групп уже не сможет выйти из договора. Вы не собираетесь уничтожить Корень — вы собираетесь сделать его удобнее для себя.
Хаку действительно умнее.
Итачи подаётся вперёд. Прикрывает глаза, обдумывая, сплетает пальцы.
— Я сделаю его удобнее не только для себя, но и для вас. Данзо-кумитё послал Забузу на задание, из которого он не выбрался бы живым. И вы знаете это.
Наконец — движение.
Ресницы Хаку вздрагивают в предательском смаргивании.
У всех есть слабая точка.
Когда Итачи открывает глаза, его взгляд заостряется. Тяжелеет.
— Вы хотите его убить? — договаривает.
— Да, — голос Хаку проседает, сипнет. — Как и вас.
Неудивительный ответ.
— Вы можете это сделать прямо сейчас, мы одни, — вздохнув, разводит большими пальцами. — Полагаю, вы это не делаете по той же причине, по которой я позволил оставить материалы у вас и не сделал ни единой копии.
— Вы используете меня как защиту, — губа у Хаку подрагивает. — Если выйдут на вас, то у вас ничего не окажется. Как и у меня, если вы сдадите меня.
— И я сам являюсь защитой для вас, — подтверждает Итачи. — Пока вы находитесь под ней, ничего не грозит ни вам, ни информации. Если вы сбежите, то вы сможете через адвоката Кисаме Хошигаки освободить его, но, к сожалению, вы не сможете достать ни Данзо, ни меня. Конечно, вы можете убить меня сейчас, чем решите лишь часть поставленной задачи, однако это усложнит вам реализацию последней воли Забузы-сана — освободить его друга. Вас убьют раньше, а всё, ради чего старался Забуза-сан, исчезнет.
Хаку опускает взгляд.
Он всё это понимает. Итачи всего лишь требуется озвучить это вслух, подтвердить разумность ситуации.
Задумчивость Хаку не длится долго. Через пару секунд он снова поднимает глаза.
— В таком случае, вам же и выгодно меня лично отпустить и передать данные Какузу.
Итачи вскидывает невысоко брови.
— Так вы не проявите своё прямое участие и не вызовите вопросов. Для Какузу будет очевидно, что это помощь с нашей стороны и у меня нет посредников. Забузу поймали с поличным за кражей данных, для Корня это так же вычеркнет ваше прямое участие из инцидента. Вы сможете продолжить работу дальше.
Контраргумент звучит убедительно. Итачи слушает.
— Если вы действительно хотите уничтожить Данзо, вы позволите мне появиться один раз. И второй — когда я вам буду нужен для его уничтожения.
Итачи выдыхает.
— Рад, что вы в добром здравии и сознании, — качает головой в мелком поклоне. — Полагаю, мы достигли компромисса.
— Но Хаку привёл логичные аргументы, чтобы это сделал именно он, — поясняет Итачи. — На тот момент у меня не было возражений. Под нашим контролем он передал данные и сразу же исчез — его основной задачей стало хранение выкраденной информации взамен на наше обещание уничтожить главу Корня. Это была его месть за Забузу.
Месть.
Кисаме моргает, пробует снова затянуться — кончик сигареты шипит поеденными остатками бумаги, приходится нервно затушить его в пепельнице, полезть с бряканьем пачки по подоконнику за новой.
Хаку остался без Забузы, без своего хозяина.
Месть.
Вот что его держало так долго на плаву. Желание расквитаться уже вовсе не за жизнь Кисаме, а за жизнь кого-то поценнее.
Выколупав новую сигарету, Кисаме вбивает спешно её в зубы, подкуривает с чирканьем. Отбрасывает зажигалку обратно на подоконник, садится свободнее рядом, поводя плечами.
Картина начинает проясняться.
Но всё же — не вся.
— Первоначальный план, — прокрутив в голове весь разговор, Кисаме цепляется за фразу, хмурится себе под ноги сквозь поволоку дыма. — Вся эта муть с Забузой и Хаку… была не первой вашей попыткой избавиться от Корня, так?.. Ты сказал, что Югири была следствием.
Итачи вкрадчиво прочищает горло.
— Верно.
Вот оно что — мотив.
На плёнках Кисаме видит события после Югири. Там очевидно, почему Учихи захотели бы отвязаться от Корня и связей с ним. Но что было не так раньше?.. С трудом верится, что жизнь в роскоши, хоть и частично нелегальной, обременяла как-либо детей в золотых пелёнках.
У Итачи было всё. Пост будущего главы мегакорпорации с охерительным оборотом, образование, безоблачное будущее.
До Югири не было проблем.
Но он их создал. Сделал что-то, что повлекло ситуацию на Югири.
Кисаме моргает, поднимает взгляд.
Итачи деланно бесстрастно отпивает чай. Сглатывает дольше обычного, тоже моргает вхолостую.
— Зачем?.. — нахмуривается, выдыхая дым. — Зачем вы хотели избавиться от Корня до инцидента?..
Итачи поворачивает голову в его сторону.
И неожиданно — хмыканье.
Его губы вздрагивают в прорывающемся человеческом: изгибаются в нечитаемой смеси презрения, отторжения и ухмылки.
Он поджимает губы аж до проступающих мимических морщин на щеках — редкость.
Рука с сигаретой тяжелеет. Не поднимается машинально снова ко рту. Кисаме всматривается.
Итачи держит паузу непривычно нервно для себя, эмоционально. Поводит головой в сторону, сглатывает. Эмоции едва различимыми тенями пробегаются по выработанной маске отстранённости, расколачивают её лучше, чем все попытки до.
Больная тема.
— Полагаю, ты считаешь, что у меня не должно быть причин для этого шага, — спустя несколько секунд заметно надломленно выдавливает Итачи в сторону. Голос не подводит его, звучит чётко, но призвуки иронии — скребут, откровенно дерут глотку. — У меня они были.
— Так поведай, — в ответ шершаво выдавливает Кисаме. Щурится, ловит каждую прорвавшуюся эмоцию наружу, чтобы опознать, зафиксировать, не дать спиздеть. — Ты сказал, любой вопрос. Я спрашиваю.
Итачи непривычно нервно поводит головой обратно в его сторону. Сжимает челюсти, как от электрошока.
Руки из расслабленного обхвата чашки — в прочный тесный замок, сцепку. Локти, ранее свободно опущенные перед столом, вжимаются в бока, заостряются, натягивают ткань водолазки.
Брови опускаются.
Он… злится.
Кисаме напряжённо отслеживает перемену.
Кажется, он видел всего один раз подобную реакцию.
“В том, что это случилось, виноват не один человек, — бархатно-покатый тембр ожесточается, леденеет, заостряется. Итачи чётко и холодно сплёвывает слова: — Ваша история показывает, насколько отвратительно работает система отслеживания, насколько гнила структура, на которой держатся сотни жизней. Не имеет значения, в какую сторону клонится вся система — она мертва”.
— Что ж… — выдыхает Итачи ещё через секунду, перебирает пальцами в сжатом замке, как лапами паук, проколотый иглой. — Если тебе нужны детали, я их предоставлю. Для наглядности мне придётся упомянуть историю, которую ты уже слышал.
Кисаме озадаченно прищуривается.
— Много от вас историй пиздобольских слышал, Учиха-сан.
— В ней ложь была лишь в одной детали, — поджимает добела губы, не даёт и паузе залечь после слов — в злости его речь ускоряется, поджимается, как он сам. — В остальном я тебе не врал.
— Оно и заметно.
Итачи впервые ведётся на провокацию: слышимо тяжело выдыхает через нос, отворачивает порывисто лицо.
Это даже немного забавно — выводить его из себя.
Кисаме хмыкает удовлетворённо, откидывается вольготнее плечами на окно. Затягивается всласть, причмокивает, глядя сверху вниз.
— Какая история?
— Про отрубленный палец.
А это неожиданно.
Итачи снова дёргает уголками губ то ли в попытке ухмыльнуться, то ли в омерзении.
Победоносную спесь смывает с Кисаме вязкой волной холода по спине.
Бледные пальцы невольно подрагивают в замке поверх чабудая.
— Позволю исправить свою намеренную оговорку, — Итачи скатывается в холод официоза, неестественности. Смаргивает, напрягает слепой взгляд. — Это происходило не на общей площадке — в нашем доме.
Кисаме затягивается и на несколько мгновений не выдыхает дым.
Чёрт.
— Так вышло, что я с детства знал, что бизнес моей семьи связан с якудза, — продолжает поставленно, чуть поводя лицом в сторону Кисаме. — Найти отрубленный палец в песочнице на огороженной территории — лишь малая часть. К этому моменту для меня это не было удивительным явлением.
— Итачи!..
Он распахивает глаза в кровати без заспанности — рефлекс.
Рассечённый голубым прямоугольником потолок его спальни. Мягко-синяя полумгла в углах комнаты.
Ночью всегда что-то происходит. Однако рассказы детей из подготовительной группы про монстров не внушают доверия.
Это люди. Самые страшные — люди.
Итачи шесть с половиной.
Он поворачивает голову на подушке, смещает взгляд на человека, держащего за плечо.
Мама.
У неё разводы туши под глазами, поджавшийся до апельсиновой корки подбородок.
В пальто. Веет лёгким перегаром.
— Итачи, вставай, — подавив икоту, говорит она. — Вставай, нам нужно уехать.
Итачи моргает и молча кивает ей. Снимает с себя плавно одеяло, садится в кровати, свешивая ноги в пижамных штанах.
Он не задаёт вопросов. Старается их не задавать, потому что знает — взрослые часто врут, редко отвечают честно.
Мама врёт меньше. Но ей будто больно отвечать, её красивое накрашенное лицо, как у фарфоровой куклы, разбивается, искажается страшной гримасой, и Итачи не хочет делать ей больно, не хочет её разбивать.
Микото на цыпочках снуёт по комнате, тихо выдвигает ящики комода, доставая одежду, дёргано пробует помочь Итачи одеться, но он справляется сам.
В лунном свете её живот кажется больше, чем обычно.
Итачи оглядывает его округлые очертания под вязаным белым платьем и кивает.
Они выходят из его детской осторожно, пугливо. Микото стискивает его руку в своей вспотевшей ладони, озирается на полутьму коридора второго этажа и шёпотом говорит на ухо, что нужно вести себя тихо. Проскользнуть, как мышки.
Итачи кивает и послушно следует за ней, не издавая звуков.
Когда они проходят мимо родительской спальни, Итачи слышит, как отец привычно сопит во сне.
Уже на улице, когда они минуют лестницу, коридоры, гостиную и выходят из задней двери на кухне, он решается шёпотом уточнить, что с ним.
Микото дёргается. Дворовой фонарь, загоревшийся от движения, мажет по её заплаканным глазам отблесками. Она резко оборачивается, садится на корточки, приглаживает чуть потрёпанные длинные волосы к голове. Обхватывает Итачи за щёки.
— Папа не должен знать, куда мы ушли, хорошо?.. — она пробует улыбнуться, но вслед за движением скул с нижнего века скатывается слеза. — Если вдруг папа позвонит нам, не разговаривай с ним, Итачи. Пожалуйста.
— Отец ударил тебя?.. — он сосредоточенно бегает взглядом по её лицу.
Микото старается растянуть уголки губ шире.
Но вместо этого — всхлип.
— Нет, милый, он… папа не ударил меня, — губы подрагивают в искусственной улыбке, глаза наполняются влагой. — Папа… общается с плохими людьми. А эти люди… они могут сделать нам больно. Они могут сделать больно тебе или твоему братику.
Брови Итачи опускаются.
Микото крепче обхватывает его щёки, закусывает нижнюю губу, силясь подавить глохнущие в горле рыдания.
— Я не дам сделать вам больно, слышишь?.. — наклоняется впритык, вглядывается в глаза. — Никто не сделает тебе больно, Итачи.
— Мне не больно, — тоже мечется взглядом между её искрящихся от слёз глаз. — Тебе с братиком больно?..
Микото швыркает носом. Прислоняется своим горячим лбом к его. Зажмуривается.
— Мне очень больно и страшно, Итачи. Очень.
Он опускает взгляд.
Фонарь позади тухнет. Оставляет дорожку в голубом свете луны, их вытянутые тени.
Подумав, Итачи мелко кивает. Мягко отстраняется из ладоней Микото, берёт осторожно её дрожащие пальцы и качает головой к выходу, просит не плакать. Микото бегло утирается, смазывая тушь по щекам, и торопливо семенит с ним к калитке.
Они не берут машину из гаража. Не вызывают водителя.
Идут пешком вниз по району, заглядывают в ресторанчик на углу. Там хозяйка, взволнованно охая под единственным горящим фонарём, выкатывает чемодан из внутренних помещений, долго говорит с мамой, постоянно держа её ладони в своих.
Потом они долго идут в ночи до автобусной станции. Садятся там на скамейку.
Микото постоянно нервничает, оглядывается панически на каждую неизвестную мужскую фигуру. Резко дёргает Итачи на себя, накрывает вместе с животом пальто, пододвигает чемодан, заслоняя.
Через полчаса приходит автобус. Она успокаивается, утирает лицо от потёков туши, помогает Итачи подняться по ступенькам, пока старичок водитель подскакивает с оханьем помочь с чемоданом.
Едут долго. Очень. Итачи смотрит за окно на сменяющиеся улицы Токио, затем на незнакомые виды, оборачивается к матери и просит поспать. Спрашивает, на какой им выйти станции, разбудит, но Микото шмыгает носом, уставляется в подголовник перед собой и шепчет:
— Не знаю. Я не знаю, куда мы едем…
Итачи смаргивает задумчиво и снова отворачивается к окну.
Когда уже начинает светлеть, Микото засыпает. Держит, не отпуская, ладонь Итачи на своём животе, чуть покачивает красивыми волосами на неровностях дороги, вздрагивает ресницами в смутном сне.
Итачи осторожно достаёт свою руку из-под её. Протискивается между коленей, идёт к водителю и просит сказать, когда будет самая последняя остановка. Старичок улыбается на серьёзно-сосредоточенное лицо Итачи, кивает и обещает сказать.
Подъезжают к конечной в полдень.
Накрапывает морось дождя из серого клочкастого неба. На станции редкие тени людей под зонтами, асфальт темнеет рассеянно от капель, как от автополива.
Микото забегает с Итачи на станцию. Там она дёргано утирает его мокрые от мороси щёки платком, затем швыркает носом и лезет неловко через большой живот в чемодан, ищет дождевик.
Итачи смотрит на неё. Затем — за стеклянные двери станции.
В облаках сверкает. Близится ливень.
Микото вручает ему дождевик и уходит к окну для покупки билетов. Говорит о чём-то сбивчиво с женщиной в окошке, вздыхает, качает головой. Из их разговора Итачи слышит, что отель есть лишь в соседнем посёлке, а маршрут следующего автобуса только завтра.
Она возвращается с привычным цоканьем каблуков, берёт Итачи в дождевике за руку.
— Мам, тебе нужен зонтик, — оглядев её смоченные на концах пряди, говорит.
Не слышит. Проходит мимо стойки с зонтами.
Итачи осматривает её ещё раз. Предлагает повезти чемодан.
Он едва-едва выше этого чемодана, но маме нельзя носить тяжести. Она промокла, замёрзла, плохо спала и наверняка не ела. Итачи должен что-то сделать.
Он должен что-то сделать. Хоть что-то.
Микото качает головой и не позволяет взять ручку чемодана. Просит открыть дверь.
На улице — стена ливня. Исчезают в серости фигуры под зонтами, окружающая незнакомая местность разворачивается мёртвой пустотой.
Микото решительно шагает в неизвестность.
Они идут вдоль сельской дороги в непроглядном ливне. Изредка проносятся мимо машины, окатывая брызгами с полотна асфальта, по другую сторону дрожит под напором ливня поле с рисом. Чемодан постоянно сваливается одним колёсиком с асфальтовой части на размокшую грязь обочины, Микото злым рывком возвращает его обратно на дорогу.
Её щиколотки изламыватся на тонких каблуках под неестественным уклоном. Итачи опасливо смотрит на поступь Микото, боится, как бы она не упала в овраг.
После получаса слышится резкий хруст.
Микото накреняется опасливо в сторону обочины, Итачи моментально группируется, перехватывает обеими руками её скользкую ладонь и отклоняется всем своим весом назад.
Микото удерживает равновесие. Но порывисто кренится вперёд, делает пару инертных шагов по лужам.
Ломается каблук.
Остановившись, она замирает на несколько секунд. Не реагирует на оклик Итачи через ливень.
И вдруг резко падает на колени. Сидит, смотрит в накатывающий порывом ветра дождь.
А затем, как ребёнок: перекатывается на попу и взвывает рёвом.
Итачи стоит рядом с чемоданом, с ужасом глядя, как мама истерически снимает с ног туфли, швыряет их в неразборчивую пустоту дороги и захлёбывается плачем.
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!..
Оторвавшаяся железка букв с “DG” поблёскивает на чёрном асфальте.
Микото рыдает, вскинув лицо в небо, а после сжимается в сырости в калачик, подтягивает, как может, ноги к себе, обхватывает голову руками.
Итачи, отмерев из ступора, порывисто снимает с себя дождевик. Подбегает к ней, накидывает крохотную по сравнению со взрослой ткань ей на голову, спешно бежит к чемодану, достаёт, не разбираясь, одежду, чтобы обмотать босые ноги, дать ей сесть на сухое.
Микото не сопротивляется. Лишь в редких икающих вздохах ловит детские руки возле себя, прижимается к ним порывисто лбом и хнычет “прости меня, прости меня, прости”.
Итачи сосредотачивается. Шепчет в ответ не плакать, осторожно убирает налипшие пряди волос от её лица, возвращается к чемодану.
Там находит самое яркое, что первое бросается в глаза — красная футболка.
Весь чемодан — его одежда. Ничего из маминых красивых платьев, туфель, драгоценностей, пальто.
Он выхватывает её и бежит до середины дороги. Вглядывается в серую даль ливня, машет.
Уже через полминуты Микото с ужасом кричит ему уйти с проезжей части, но Итачи не слышит.
Вдалеке пробивается жёлтый свет фар. Кто-то едет.
Грузовик, подъезжая, сбрасывает скорость. Из салона выглядывает мужчина, кричит Итачи то ли спрашивая, то ли ругая, но Итачи сразу указывает красной вымокшей тряпкой на Микото на обочине и кричит сквозь ливень одно слово.
— Помогите!
Мужчина оглядывается, чертыхается и бегло глушит двигатель. Распахивает дверь, выпрыгивая, бежит по лужам к Микото, протягивает руки, чтобы помочь подняться.
Когда он помогает им сесть в салон, Микото молчит. Мужчина ругает её, взмахивает руками от руля, бесконечно называет “кукушкой”, а Итачи ищет по чемодану сухие вещи для мамы, находит наконец какую-то её рубашку и штаны на резинке.
Водитель довозит их до отеля. Микото протягивает после молчания дрожащей рукой смятые купюры из внутреннего кармана пальто, мужчина отмахивается.
— Забудьте о том, что видели, — осипше шепчет она. — Корень.
Мужчина бледнеет. Отворачивается испуганно.
Берёт деньги и быстро уезжает в ливень.
— В любом спорном вопросе, где моя семья не могла угодить Корню, применялось давление на членов семьи. Ещё до рождения Саске моя мать пыталась сбежать, — Итачи поджимает челюсть. — Ей это не удалось.
Итачи помнит вой Микото в закрытой ванной. Помнит, как стучался в дверь, сидел под дверью, боясь отойти. Помнит, как они несколько дней скитались по отелям, уезжая неизвестно куда. Позже мама всё же звонит тёте, Канаэ-сан, и через пару дней она приезжает с дядей на машине, забирают к себе.
С мамой постоянно говорят. То ругают, то утешают. Забирают пистолет из чемодана, запрятанный под детской одеждой.
Там они не задерживаются долго: Итачи видит из окна, как подъезжает машина отца и он выходит из неё, подпирает уставше поясницу.
Канаэ-сан молит Микото не выходить, не говорить с ним, но она вынужденно выходит за порог, приглаживая волосы к голове.
Долго ссорятся на улице.
Итачи слышит, как мама не хочет отдавать ему своих детей, не хочет превращать их жизнь в ад.
Потом отец встаёт на колени.
И Микото, рыдая, обхватывает его голову, прижимает к своему животу.
Кажется, они оба плачут.
Итачи смотрит на них из-за занавески.
Они уезжают от тёти.
Шесть с половиной.
Семь. Итачи после школы встречает пара неизвестных мужчин в одинаковых серых костюмах. Надолго увозят куда-то за город, где он прилежно делает уроки и вслушивается в каждый разговор.
Так он узнаёт, что его похитили.
К вечеру приезжает отец со стариком. Они заходят в дом, отец, не глядя на Итачи, следует с ним в какую-то комнату. Под ночь уезжают.
Мама снова ссорится с отцом и потом рыдает до утра ванной.
Девять.
Итачи сидит в детской Саске и слышит, как на первом этаже кого-то выволакивают во двор. Он делает звук на телевизоре с мультиками громче, задёргивает шторы и улыбается Саске. Выскальзывает в коридор, чтобы проверить маму.
Она стоит, зажмурившись, в кухне первого этажа с бокалом вина. Отворачивается от панорамных окон, ведущих во двор.
Во дворе — кто-то из родни по отцовской линии. Пустеет накрытый праздничный стол, пролито бордовое вино на белом мраморе.
Итачи отводит взгляд и окликает Микото. Протягивает издалека руку.
Она дёргается, замечает его. Нервно отставляет бокал, и спешно поднимается вместе, возвращаются к Саске.
Оба улыбаются.
Как куклы.
Отец приходит домой в полночь и ни с кем не говорит. Мама засыпает в детской Саске.
— Моя мать вынужденно влилась в дела компании, желая что-то исправить. На время давление на нас прекратилось.
У них появляется няня. Микото так же, как и отец, по утрам уезжает из дома, возвращается поздно, когда они уже спят.
Она начинает пить. Итачи однажды обнаруживает её под ночь сидящей на диване с бутылкой вина и смотрящей в окна, выходящие на двор.
Пьяной она улыбается искренне. Все остальные её улыбки лишь для камер СМИ — кукольные.
Итачи невольно повторяет её улыбку своим одноклассникам. Людям это и вправду доставляет удовольствие.
— Итачи!.. — она расплывается в окрылённой улыбке, замечая его, распахивает руки, приглашая тоже сесть. — Хоть с одним ребёнком поговорю!.. Как твой кружок по сёги?.. Мне секретарь передавала, что ты выиграл в турнире!
От мамы пахнет сладким спиртом. Она постоянно гладит по волосам своими изящными пальцами, часто-часто раздвигает чёлку на лбу Итачи, порывисто целует по центру.
— Я так по вам скучаю, милый. Я так по вам скучаю… — жмурится ему в висок, перебирает длинные волосы в хвосте. — Вот бы вечность с вами сидеть и никуда не уходить…
Итачи молчит. Не шевелится.
Тоже смотрит в чёрные окна на сад.
Там подрагивают костлявыми тенями кусты.
— Пожалуйста, прошу… — на пьяную голову она становится плаксивой, несдержанной. — Не ненавидь меня, Итачи. Прости меня, прости…
— Ты не сделала ничего плохого.
— Сделала. Я делаю ужасные вещи…
Итачи моргает. Не задаёт вопросов.
Он уже знает все ответы. Знает, размышляет о них, перекладывая плоские фигуры сёги по разлинованному столу.
Сёги не так сложен, как его семья и связи в ней. Ему пришлось бы сдвинуть несколько столов, чтобы разыграть партию дома Учих.
Но пока что он может разыгрывать только примерного ребёнка.
Его роль.
В один из дней из школы его забирают на работу к родителям: журналисты берут интервью у директора Аматерасу-групп, выписывают биографию и историю поколений, развития компаний вместе с ними.
Итачи нужно играть ребёнка и будущего наследника. Саске — просто не заплакать от количества незнакомых людей и вспышек камер.
Итачи безразлично ходит вслед за отцом по офисам, этажам, кабинетам. Вовремя зовёт няню, если Саске не успокаивается, уже наученно поворачивается к камерам, выдавливает кукольную улыбку.
Репортёр делает пару фото, жмурясь в видоискатель, отклоняется и осторожно, с опаской глянув на разговаривающего Фугаку с его коллегой, просит не улыбаться.
Итачи без вопросов опускает уголки губ от фальшивой улыбки.
Робот.
Отец наигранно смеётся, говорит, что твёрдо уверен в будущем компании, особенно зная, что на смену ему растёт достойный преемник.
Итачи смотрит через стекло кабинета на маму. Она пробует успокоить Саске на руках у няни, но тот отбрыкивается, воет, что теперь хочет к папе и Итачи.
— Итачи-кун, ты, наверное, хочешь сделать компанию ещё больше, чем папа?
Он переводит взгляд на улыбающуюся женщину.
— Успех состоит в операциональной результативности, не столько в размерах компании. В данный момент стратегией развития и устойчивости бизнеса занимается мой отец и кабинет директоров, в силу моего возраста я не посвящён в достаточное количество деталей, чтобы разработать собственную модель для благосостояния компании. Разумеется, в своё время я постараюсь внести вклад в семейное дело.
Журналистка впечатлённо округляет глаза, Фугаку поджимает губы в сдержанно-горделивой улыбке.
А Итачи думает, что хотел бы уничтожить Аматерасу-групп подчистую.
Чтобы каждое стекло в этом прозрачном замке лжи разбилось. Разлетелось осколками.
Чтобы Саске не плакал. Чтобы мама не плакала.
Чтобы мужчины в чёрных пиджаках, прикидывающиеся секретарями Фугаку, не стояли за спинами у журналистов.
— Однако помимо нашей семьи, было ещё множество других. Им везло меньше, если было несогласие с делами клана. Семья Шисуи была одной из пострадавших.
В фотографии посреди цветов — дядя.
Его улыбка сильно напоминает улыбку Шисуи. Впрочем, и в остальном они похожи: добрые, честные, открытые, готовые стоять на своём.
Похожи. Были похожи.
В зале прощаний чернота: чёрные костюмы, платья, головы заходящих и кланяющихся.
Одна Канаэ-сан седая. Итачи раньше не обращал внимания, что она выглядит сильно старше матери, но в окружении черноты её землистое лицо, слепой от горя взгляд добавляют ей возраста.
Итачи отводит глаза. Не знает, что говорить.
Канаэ-сан сама чуть позже находит его. Обхватывает ладони, долго держит в своих.
Ничего не говорит.
— Мне жаль, тётя.
— Не стоит жалеть, — качает она головой. — Он бы не хотел, чтобы мы жалели.
Итачи замолкает. Стоит вместе с ней посреди тёмных фигур.
В этот момент вся их многочисленная семья становится картонной. Фальшивой. Размашистый мазок чёрной краски по пустому холсту.
Парад лицемерия.
Все до единого, каждое лицо, смазывающееся за чернотой, знает, что произошло. Но никто никогда не скажет этого вслух, только полушёпотом в курилке, в туалетах — страх, что такое может произойти и с ними.
Итачи смотрит сосредоточенно на руки Канаэ-сан и сжимает теснее. Зажмуривается.
После официальной части тётя подсказывает, куда ушёл Шисуи. Будто знает, что Итачи тоже хочет поскорее уйти, не смотреть в чужие глаза.
Итачи проходит мимо одной из огороженных комнат, замечает маму.
Нет, мама тоже стареет. Сидит посаженной в угол фарфоровой куклой, смотрит незряче перед собой.
Под глазами — мешки. Белки — красные, лак на ногтях — обглодан.
Итачи деликатно опускает взгляд и прикрывает дверь.
Отец и Саске среди прощающихся. Саске скучает от длительности мероприятия, отец, как и всегда, ведёт светские беседы.
Шисуи обнаруживается на крыше.
Мотыляется на свободном ветру галстук, привязанный к балюстраде, подёргивается волнением пиджак, повешенный тёмной тенью на угол коробки вентиляции.
Шисуи облокачивается на перила и смотрит на вечереющий Токио.
Кажется, в нём никогда не наступает ночь: вечное сияние огней, подсветки, даже темнота неба озаряется ореолом неона, смягчает натиск сумерек.
Итачи молча подходит ближе. Постукивает каблуками.
— Тоже не можешь смотреть на них, да?.. — Шисуи заговаривает первым с тихим смешком.
Улыбается. Его улыбка приклеивается к лицу, не отходит переводным рисунком даже здесь, в одиночестве.
Итачи в детстве не понимал его: он выглядит искусственным, ненатуральным, он так часто улыбается, что невозможно поверить, будто его действительно радует всё происходящее.
Даже похороны отца.
Итачи оглядывает его полупрофиль, позолочённый далёким светом Токио.
Шисуи оглядывается, обнажив зубы в беззвучном смешке.
Глаза мерцают. Светом, не слезами.
— Прости, — кажется, Итачи говорит это чаще, чем следует.
— Тебе-то за что извиняться, — хмыкает по-доброму он в ответ, прищурившись. Отворачивается с устало-мягким вздохом на вид огней. — Ты не давал взятки, не просил покрыть, не разорял за отказ бизнес. Да и не ты был его сердцем, не стерпевшим удара.
Итачи опускает печально брови.
Это был не он. Но это его семья.
Дядя был самостоятельным. Он никогда особо не лез в дела Учих, сопереживал матери, погрязшей в этом, всегда искал способ, как сделать ей легче.
Фугаку сам в непростое время предложил дяде помощь. По-родственному, без участия Корня. Дядя долго думал, больше отмахивался с неизменной улыбкой, но позже согласился под мягким напором — больше из желания наладить связь между семьями, пройти эпизод размолвки, когда Микото бежала.
Отец тоже был рад. Он неплохой человек, Итачи старается верить в это, тоже радовался, звал почаще на ужины, семейные праздники, называл с теплотой дядю братом, которого у него никогда не было.
Дядя доверился. Возглавил небольшой филиал в Хоккайдо, помогал как член семьи.
Но где Аматерасу-групп, там — Корень.
Сначала дядю не касались вопросы их связей. Затем — выборы мэра в их небольшом городке.
Дядя отказался пособничать и агитировать за нужного кандидата. В первый раз мягко, как он всегда умел, вежливо, потом — решительно.
Отец пробовал донести, что это это лишь маленькая услуга, никакого криминала, только бизнес.
Дядя отказался.
И, как и каждый в семье, кто хотя бы раз пробовал противостоять — сгорел в своей борьбе.
Дядю заставляли копать себе самому могилу, стреляли рядом с головой, что оглох на одно ухо — не сдался. Его вынужденно вытеснили, сменили на посту филиала — дядя начал по новой бизнес, продирался и боролся, косвенно обнажал неприглядное.
Дяде ломали рёбра, руки, но он неизменно выписывался из больниц и улыбался, говорил, что кости у него хорошие, прочные.
Последней каплей стало то, что он в открытую пригрозил, что донесёт обо всех внутренних делах филиала.
Фотография в цветах, закрытая чернотой фигур.
Дядю нашли в машине на обочине. Скончался от сердечного приступа.
Кости у него действительно были железные, а вот сердце — нет.
Все знали о нём. Все знали о том, что происходит.
Никто ничего не говорил. Лишь улыбались, поздравляли с выписками, с открытием новой фирмы.
И дядя ничего не говорил. Улыбался, смеялся, дарил подарки по праздникам.
Итачи смотрел.
И ненавидел.
Клан, клан, клан… дерьмо собачье.
Они повязанные. Гнутся, стелятся, лишь бы прикрыть собственные головы, запуганные и бессильные, жалкие и алчные. Цепляются друг за друга, карабкаются, но в итоге все падают в пропасть.
Мерзкое зрелище. Мерзкое прикрытие узами.
Они сгорают в черноте своего же малодушия. Утягивают за собой и тех, кто никогда такими не были.
От великой семьи, создавшей великую Аматерасу — жалкие объедки, обглоданные кости, затравленные впавшие глаза в постоянном ужасе и страхе.
Бессильные. Отвратительные.
Итачи поджимает губы добела, сжимает кулаки.
— Злость опустошает, Итачи. Побереги себя, такое будет происходить ещё не раз, — хмыкает Шисуи.
Итачи смаргивает, переводит на него взгляд.
— Тебя это не злит?
Шисуи вздыхает. Окидывает взглядом затуманенный светом горизонт.
— Злит. Но от моей злости нет никакой пользы. Так я чувствую себя ещё более бессильным, — оборачивается, сглаживает улыбку с губ. — А силы мне нужны. По крайней мере, чтобы поддержать маму — ей тяжелей.
Перед глазами вспышкой — кукольное постаревшее лицо, слепо уставившееся под ноги.
Итачи выдыхает. Смаргивает.
Мама. Саске. Изуми.
Те, кто слабее. Кто не виноват.
Итачи держит паузу, смотрит тоже на горящий огнями горизонт.
Хочется, чтобы каждый огонёк потух. Чтобы всё слилось в темноте.
Хочется перестать видеть всю грязь.
Он подступает ближе к перилам. Прохладный ветер касается прядей, поднимает их, оглаживает.
Наконец Итачи моргает и впервые говорит кому-то, что чувствует.
Честно. Как портовый вид, как безграничный океан, как запах далёкой свободы.
— Я хочу это прекратить.
Шисуи оглядывает его профиль вблизи. Улыбается невесомо уголками губ.
— Ты очень добрый и чуткий. Тебе когда-нибудь говорили это?..
— Нет.
— Значит, обязательно ещё скажут, — посмеиватся, отворачивается к виду. А через паузу, стирая наученную улыбку, говорит серьёзнее. — Мы это прекратим, Итачи. Не пытайся повесить всю вину и ответственность на себя одного, тебе потребуется надёжный союзник.
Итачи моргает.
Холодный ветер путается в ресницах, охлаждает поднявшуюся бурю чувств.
Первый шаг — принять, что ты бессилен. Прочувствовать всем собой, разозлиться.
А следом — простить себя за это же.
Шисуи вдруг бодает плечом, оглядывается.
— А я тут кричал на крыше, как безумный, — улыбается весело, смешливо. — Хочешь, тоже попробуй. В моменте здорово помогает!
Итачи покачивается от толчка, хмыкает.
— Меня учили петь, не кричать.
— Спой!.. Папа очень любил, как ты поёшь.
По глазами пробегает тоска.
Сёги, пение, школьные экзамены, поступление в университет, влюблённости — никакого смысла.
Лишь оболочка, кокон, иллюзия нормальной жизни.
Иллюзия семьи. Иллюзия Итачи Учиха — талантливого наследника компании.
Итачи прикрывает глаза.
— Когда всё закончится, обязательно.
— Повезёт тому, кто услышит, — без печали отвечает Шисуи.
Под конец похорон остаётся совсем мало людей.
Мама долго за закрытой дверью комнаты рыдает, не распрямляется из догезы и просит простить. Канаэ-сан рыдает с ней же, повторяет “имото, не плачь”.
Итачи замолкает. Нетипично для себя одними губами повторяет беззвучно последнее слово.
Затем резко моргает, сглатывает. Обрезает остаток эмоций в потерянной мимике.
Кисаме смотрит на него неотрывно. Не затягивается.
Словно тоже тянет связки сказанное вслух.
— Его отца убили за сопротивление делам Корня, — шоркнув чем-то похожим на скашливание, проговаривает тише. Лёд слепоты опускается на пол. — Тогда с Шисуи мы были школьниками, но ситуация в клане уже была… прискорбной. Имелись тенденции к ухудшению.
— И ты решил, что уничтожишь Корень?.. — осипнув на первом слоге, догадывается Кисаме.
Итачи поджимает губы. Втягивает воздух через нос.
— Школьникам это не под силу, — он будто на мгновение пробует снова натянуть маску улыбчиво-нейтральной вежливости, но в этот раз не выходит. Она вздрагивает, смывается с лица — честность. — Но, как ты сказал раньше, есть зависимые от меня люди. Я был нужен им. Моя обязанность — оградить их от дел Корня до того, как положение Учих не стало хуже.
Саске.
Вот почему так холоден с братом — не пускает на территорию, где может грозить опасность.
Итачи спокойнее от того, что младший его ненавидит, не понимает. Зато это безопасное поле для его жизни.
Вместе с оплеухой — жирная черта.
Не ходить за ним. Ничего не знать.
Наивный пиздюшонок по подростковому максимализму считает, что разберётся со всем дерьмом. Но в его возрасте Итачи принимал другого рода решения, более страшные и кардинальные, нежели попытка пошататься с листовками по незнакомому городу и найти человека.
Уничтожить клан якудза. Разорвать накрепко сковывающие цепи.
Итачи из тех, кто глотал отрубленные пальцы ради защиты.
Кисаме вглядывается в муть слепых глаз за тенью ресниц.
Запылённые темнотой стёкла. Безжизненные, тусклые.
Ничего в них нет — только выеденное огнём пепелище.
Неожиданно — моргает. Будто ветер задевает почерневшие костлявые ветки ресниц, подёргивает смутным движением.
— Нам с Шисуи потребовались годы, — размыкает пересушенные губы в тихих словах. — Было необходимо не только внедриться в бизнес, но и найти слабые точки, возможность уйти от Корня.
Старшая школа.
Итачи кивает Изуми, щебечущей рядом про караоке, и замечает подъезжающую к воротам школы машину.
С водительского — кривое лицо в сером костюме, окидывающее взглядом двор.
Итачи вежливо прощается с Изуми. Подходит сам.
Его интерес к делам компании замечают сразу. Знакомство с теневой стороной бизнеса лишь дело времени.
Он садится на заднее, кивнув на услужливо открытую дверь. Снимает школьную сумку с плеча, поскрипывает кожей салона, устраиваясь удобнее.
Данзо-сама напротив окидывает удовлетворённым взглядом из-под грузных старческих век.
— Надеюсь, ты не против, Итачи-кун, если мы подвезём тебя.
— Для меня это честь, Данзо-кумитё, — качает головой в поклоне. — Отец говорил, что проектом на Фукуоке занимаетесь вы и ваша организация.
Данзо не хмыкает, не кривит губы — молчит. Внимательнее вглядывается.
— Слышал, ты заинтересован.
— Более чем. Валовая прибыль по прогнозам вырастет в полтора раза по сравнению с прибылью предыдущего года.
— Так юн и уже интересует прибыль Аматерасу?
— Не только, — мажет взглядом по сидящему по правую сторону от Данзо парню. — Прибыль Аматерасу напрямую зависит от прибыли Корня. Поэтому в первую очередь я заинтересован в ней.
Машина трогается. Постукивает отставленная трость по полу, вздрагивают волосы у лица.
Губы Данзо кривятся в едва заметной улыбке — она теряется в морщинах, неровностях огрубевшей испещрённой кожи.
— Люблю молодых людей с деловой хваткой, — скрежещут остатки смеха из старой глотки, пропускают вибрацию по желейно-дряблой шее. — Все их любят. Не так ли, Сай?..
Молодой подручный щурится в забетонированной улыбке. Вздрагивают лишь кончики волос при повороте машины.
— Разумеется, Данзо-сама.
Бизнес. Глубоко любимое слово всех, кто уничтожает этот же самый бизнес, мозжит до бетонной крошки.
Итачи проявляет инициативу. Улыбается наученно приклеено, кивает головой, чаще всего не рвётся вперёд, выражает уважение, лишь вкрадчиво обозначая свои идеи.
Простая рыба не распутает сети. Для этого необходимо стать рыбаком.
Отец гордится. Кажется, это единственное чувство, которое он испытывает — никаких угрызений совести.
Итачи с каждой встречей, на которой он присутствует с отцом, дольше провожает его взглядом в спину.
В старшей школе — прощупывание почвы. Помощь Шисуи с устройством, долгий период проверок на нём, не держит ли он зла за умершего отца.
— Это бизнес, — повторяет Данзо, когда Итачи представляет ему Шисуи. — Мы люди чести. Людям чести необходимо иметь стержень и холодную голову. Холодная голова, увы, часто не сочетается с чувствами и родственными привязками. Ты же понимаешь меня, Шисуи-кун?..
— Конечно, — упирается лбом в татами, напряжённее вздыбливается пиджак на склонённой колесом спине. — Мой отец, к сожалению, был слаб духом и телом. Я не подведу.
На мгновение под рёбрами натягивается струна напряжения. Итачи задерживает дыхание.
Ложь. Мир, сотканный из неё.
Иногда он оглядывается на своё отражение в зеркале. Смотрит пристально в собственные глаза.
Внешне видит того, кем боялся стать, — копию отца. Но внутри, на дне зрачков — себя в десять с окровавленным ртом, когда проглатывал мясо отрубленного пальца.
Ничего не меняется. Всё так же.
Нужно просто… проглотить.
К первому курсу университета Итачи становится вхож в офисы Корня. Его знают в лицо сайко комон, сингиин, кайкэй. Окружающие воспринимают это как должное — сын по стопам отца.
Машины с отдельным водителем. Тонированные стёкла, частные встречи, вежливые улыбки, слова ни о чём, чтобы потом подписать бумаги обо всём.
Мама смотрит с беспокойством. В кругу семьи и встреч улыбается по-кукольному, хвалит, гордится, как и отец, а в редкий момент отводит на семейном ужине в сторону.
— Итачи, оставь пока это на нас. У тебя Изуми, университет, тебе не нужно…
— Не переживай, — окидывает взглядом округу над её головой — теперь он выше. — Я знаю, что делаю.
На мгновение в её глазах проскальзывает ужас. Она дёргается, оглядывается затравленно за плечо, прямо как в его детстве на автобусной остановке, подаётся ближе.
— Итачи…
— Мам, — деликатно перехватывает её запястье, ловит взгляд.
И ничего не говорит.
Лишь смещаются радужки в одинаковых глазах, бегают суженные зрачки в изучении, немом разговоре.
Итачи не рассказывает ей о планах. Ей не нужно знать.
Нужно только дождаться.
Саске подрастает и ему уже нет потребности знать о всех делах Аматерасу. И так должно быть и впредь.
Итачи и Шисуи изучают всё, что могут, всё, до чего могут добраться. Когда-то их совместный анализ даст плоды.
И даёт.
Хирузен-кумитё. Не один из вакагасира, не член сайко комон.
Некогда Корень и Лист были одной группировкой якудза. Вследствие разногласий они распались на две ветви, но продолжают поддерживать связь и взаимоуважительные отношения — результат двухлетних междоусобных войн и вмешательства властей.
Встретиться с Хирузеном удаётся легко. Всего лишь вопрос о покупке спорной территории, визит вежливости для урегулирования дел.
Хирузен встречает Итачи в своём загородном доме на энгаве, куря кисеру.
Медлительный, спокойный, вальяжный. Когда они выходят прогуляться по саду, в его фигуре с заложенными за спину руками практически не ощущается стальная власть.
Лишь на первый взгляд.
— Помню, я так же гулял с твоим отцом, — смеётся хрипловато-сухо Хирузен. — Он был такой же, как и ты: молодой, амбициозный, хваткий… Да-а-а, жизнь подтачивает людей, как орешки белочка...
Итачи чуть опускает брови в сосредоточенности.
— Да… — поджимает с остатке тёплой улыбки губы старик. — Жизнь имеет свойство повторяться. Устанет одна белочка, на смену ей придёт другая. Вырастут новые орехи. И жизнь, как ни крути, повторится. Только с новой белочкой и с новыми орешками.
Когда он оглядывается прищуренно-смешливо, по коже пробегает холод.
Хирузен-кумитё недвусмысленно говорит о том, что больше не сможет помочь напрямую, хотя прекрасно знает, почему наследный Учиха выходит на него.
Но взамен он даёт совет — постараться обойтись без войны. Фугаку знает, чем оборачивается восстание против семьи.
Фугаку знает.
Итачи в офисе ослабляет галстук, дожидается отца с совещания. Оповещает сухо и по делу, что в результате переговоров с Хирузеном-сама они могут приобрести нужную территорию.
Отец меняется в лице. Плотнее поджимает губы.
Уже в лифте, когда недвижимо смотрят на матовое отражение на железных дверях, он цедит:
— Я знаю, что ты хочешь сделать. Ты сделаешь только хуже семье.
Итачи не отвечает. Молча смотрит перед собой.
Фугаку рядом тоже не скашивает взгляда. Поджимает челюсть.
Тишина. Гудит лифт, меняются зелёные цифры этажей на табло.
Наконец — писк.
Двери разъезжаются.
Постукивает отцовский первый шаг.
— Без крови не обойтись уже, Итачи. Подумай как следует, готов ли ты уничтожить кого-либо, прежде чем воплощать планы в жизнь.
Он провожает его удаляющуюся широкую спину взглядом. Выходит следом.
Шисуи находит информацию, что больше двадцати лет назад и произошла окончательная размолвка Корня и Листа. И что Аматерасу-групп также фигурировала в сводках, но позже информация о повязке Учих и якудза была опровергнута.
Опровергнута Данзо и его людьми.
Бескровный бунт, приведший к кровавым распрям между якудза. Положение клана Учиха стало зависимым и бесправным после отцовской попытки исправить что-либо.
Его безвольность обрекла его же близких и тысячи людей на собачью жизнь на привязи.
Итачи прищуривает глаза.
Ошибки, которые он должен… которые он обязан исправить.
Несколько лет они с Шисуи работают над тем, как безболезненно оборвать связи с Корнем. Они не должны допускать ошибок.
Выход всегда есть.
Им оказывается посильная поддержка Хирузена-кумитё, а также закрытия всех договоров и контрактов, по которым проходили поставки — плавный, постепенный процесс, не привлекающий внимания.
Новые договоры с филиалами, давление на старые связи, подкуп отдельных вакагасира, не согласных с нынешней политикой Корня.
Через несколько лет планомерного отсоединения Аматерасу-групп не будет иметь связей с Корнем и сможет передать всю информацию по нелегальным сделкам на суд.
Но…
— Мы нашли такую возможность, — продолжает Итачи. — Однако желание обойтись без жертв сыграло против нас. Мы успешно отрезали несколько связей, но план не остался незамеченным. Корень добивался контроля над корпорацией шантажом, и когда части компромата не стало, они устроили саботаж.
Кисаме чмокает сигаретой, затягиваясь. Морщится.
— Саботаж?..
Итачи поводит головой в его сторону.
— Югири.
Итачи работает из дома, когда видит сообщение от Шисуи включить новости.
Нахмурившись, щёлкает по пульту.
NHK News 7.
На фоне студии и напряжённой ведущей — прямоугольник прямого эфира.
Беспокойная чёрная вода, по которой мечутся прожекторы с вертолётов и всполохи пламени.
Горит военный корабль.
Итачи опускает брови. Бегает взглядом по экрану.
Квадрат света от телевизора вырывает его из темноты комнаты.
— …мы продолжаем следить за событиями на борту эскадренного миноносца Югири. Количество жертв теракта до сих пор неизвестно. По официальным данным экипаж судна составляет более двухсот человек. Дзиэйтай объявил высшую степень тревоги, все…
Слова сквозь уши. Смысл — навылет.
Итачи смотрит на занятый пламенем борт, не моргая.
Огонь от контрастов чернеет.
Уничтожает.
Всех. Всё, над чем он работал.
Ничего не могло взорваться в той поставке, которую он одобрял.
Корень.
— Груз, который я заверял для контрабанды на твоём корабле, не содержал взрывчатых и опасных веществ. Перед транспортировкой всегда производится вскрытие и опись, — Итачи плотнее сцепляет пальцы в замок, смотрит сосредоточенно слепотой в одну точку. — Это была последняя поставка через военные судна с участием Аматерасу-групп. Полагаю, саботаж этой операции был вызван моим участием и заверением документов — моя ошибка могла стать предметом нового шантажа.
— Нихуёвая ошибка, — фыркает Кисаме, покривившись. — Устроить террористический акт?.. Это не шантаж, это уничтожение.
— Катастрофа не входила в их планы. Дело в плохой герметизации.
Кисаме смаргивает, выдыхает дым уголком рта.
Не понимает.
— Хочешь сказать, — взмахивает порывисто рукой с сигаретой в воздухе, морщится, — что по первоначальному плану они хотели провести зарин на Югири и всё?.. В чём саботаж?..
Итачи выдыхает тихо через нос. Моргает.
— В контроле при отгрузке.
— …сказали, что после входа в порт мы сваливаем и всё, дело в шляпе, — размашисто вскидывая руку с дымящейся сигаретой, вздыхает Забуза. — Не ебу, что у вас там за тёрки, но нам был дан приказ: в порту подменить груз, сопроводить, притворившись членами экипажа, а когда будет проходить контроль — нас уже не будет. Повесят всё на главного на корабле или кто ещё там за это ответственен!..
На кухне квартиры — дым. Он клубится, заволакивает туманом желтушную лампочку на цоколе, лезет резью в ноздри.
Итачи сидит на подоконнике возле приоткрытого окна, скрестив руки. Слушает.
Хочет убедиться.
— Вы знали, что ваш друг будет капитаном?
— Нет, блядь, нет, я же сказал тебе, педик!.. — Забуза вскидывает голову порывисто из-за стола, оскаливается. — Кисаме там и быть не должно было!.. Эти гондоны спрашивали до этого про знакомых из флота, хотели предложить халтурку. Но я не знал, что они такую хуйню собираются устроить!.. Сука, я даже был рад, что Кисаме отказался, когда нас позже кинули на дело!..
Едва взвивается, но сразу — останавливается.
Опускаются вздыбленные плечи, тускнеет за витком дыма стеклянный взгляд.
Забуза горбится над столом. Затягивается докрасна, долго.
Потом порывисто зажмуривается, умывает свободной рукой лицо, накрывает глаза.
— Не должно его было там быть, — стихает. — Не должно…
— Предполагалось, что на контроле вскроется наличие отравляющих веществ на борту. Погрузочные контейнеры промаркированы и принадлежат Аматерасу, — объясняет. — Был бы скандал, и Корень бы урегулировал конфликт с помощью купленных инспекторов и полиции. Их власть над компанией усилилась бы.
— А так будто они этого не сделали, — уголок губ вздрагивает в ухмылке.
Итачи не поводит и бровью.
— Сделали. Однако в результате катастрофы это сильно отразилось и на них: многие затронутые подразделения, которыми Данзо пожертвовал ради закрытия дела Югири, развязали конфликт, появилось новое напряжение между Корнем и Листом. Дело Югири всем обошлось дорогой ценой.
Дорогой ценой.
Глотку царапают остатки ироничного смеха, но выходит только покачать головой, цыкнуть в сторону с кривой ухмылкой.
Дорогая, блядь, цена: Учихи делают то же самое, что и делали, а свора дворовых собак из якудза грызётся между собой, как и много лет подряд до этого.
Как же им всем плохо.
Кисаме кривится, скалится, затягивается до першения — отвратительно.
Парни из его команды погибли из-за этого. Сам Кисаме чуть не повис в петле из-за этого.
Итачи вкрадчиво смачивает горло сглатыванием. Перебирает пальцами в замке, умащивает локти на столе.
Кисаме интуитивно скашивается на движение.
Падают уголки губ.
— Прекрасный план, Учиха-сан, — не выдерживает, скрежещет ядовитым, едким.
— Мы не планировали, что пострадают невиновные люди.
— Хуёво планировали.
Итачи притыкается.
Моргает несколько раз беспутно, сидит кукольно.
Кисаме смотрит на него секунду да и отводит резковато взгляд, затыкает рот новой затяжкой.
Выходит, вся его обрушившаяся жизнь — дело не той подписи на бумаге.
Не начни Итачи свой ебучий план, не участвуй в той сделке — вероятно, Корень не стал бы ввязываться в контрабанду с зарином, не решил бы уничтожать то, что прекрасно существовало.
Прошлая жизнь. Кажется, её и не было.
И настоящей теперь нет: лишь отблески, отголоски, слабое эхо прошлого.
Всего одна ошибка и — темнота.
— Мне жаль.
Кисаме смаргивает, выдыхает носом дым, поворачивается.
Не знает и не хочет видеть, какие эмоции теперь залегают на бесстрастном лице.
Тошно.
Итачи мнёт бескровные губы, будто долго готовится что-то сказать.
— Прос…
— Не смей извиняться, — глухо взрыкивает наперерез Кисаме. — Слушать эту херню от тебя не хочу!..
Он покорно сминает губы.
Надо же — Итачи и покорность.
А ведь относительно недавно считал, что весь мир запляшет под его дудку.
Кисаме поводит челюстью, сморщивается, плотнее вбивает сигарету в зубы, чтобы внутри выгорело.
Но только голова начинает болеть.
Правда. Нужна она.
— Что дальше, — выждав паузу, выдыхает тяжело гнев. Передёргивает плечами.
Итачи отмирает. Поводит головой в сторону.
— Забуза и Хаку.
— Это я понял, — шикает, дёргано сбрасывает скопившийся пепел на кончике сигареты в сторону. — Что произошло после смерти Забузы?
Повисает пауза со свистом ветра вдалеке.
Пар над кружкой окончательно оседает.
— Твоё освобождение, — тихий ответ.
На аппеляцию и обжалование приговора уходит меньше полугода.
Пальцы оглаживают бархатный пластик и нажимают на кнопку — тёмное окно плавно поднимается, зрению требуется время, чтобы перефокусироваться с отражения салона со светлыми мазками лиц на затемнённый вид пропускного пункта тюрьмы.
Издалека видятся высокие фигуры рядом с неброской машиной.
В костюме, широкоплечий — Фуракава Какузу. Определённо профессионал своего дела, раз смог справиться за такой короткий срок и обойти все острые углы.
Первое выигранное дело со смертной казнью.
Рядом альбинос, дёрганый, нервный, затягивающийся одной сигаретой за одной — кажется, его подручный или водитель.
Итачи смотрит неотрывно на рабицу, непритязательный двор.
— Кажется, это он, — выдыхает Шисуи.
Надрывно-неприятно крякает сигнал отворяемой двери. Охрана на посту приходит в движение, обыскивают, заслоняют выходящего мужчину.
Хотя его сложно заслонить.
Кисаме Хошигаки.
Рослый, мощный, костистый. Итачи прищуривается, стараясь вглядеться в него, но видит только острые углы плеч, обритую чёрную голову.
Движения рук спокойные. Шаг — тяжёлый, плывучий, грузный.
Когда он выходит из открытой двери поста, он мажет оглядкой по двору.
Внутри — как окатывает ледяной водой. Итачи невольно сглатывает.
Взгляд. У каждого человека он разный, у большинства невыразительный, но этот…
Дикий. Острый. Хищный.
Лицо высечено из камня. Резкие черты челюсти, скул, теней на впалых от худобы щеках, клюющий нос, даже хрящи ушей угловатые.
Чёрная ветровка болтается на мощном теле, как кусок тряпки на вешалке. Но даже это не умаляет масштабов.
В нём ощущается холод глубины моря. Те резкие переливы на углах волн, не зарисованные карикатурно округлые скаты.
Острый и резкий, как разбивающаяся волна о бетонный причал.
Кисаме походя мажет оглядкой по стоящей машине вдалеке и шагает неохотно-вяло в сторону Какузу. Обмениваются кивками, садятся в машину.
Итачи смаргивает, отводит взгляд от стекла, отворачиваясь.
Шисуи ловит остатки эмоций в его лице.
— Он свободен, — резюмирует на выдохе. — Мечта Забузы исполнилась.
Да, исполнилась. Ценой его жизни.
Итачи опускает тяжело брови.
— Поехали, — стараясь не смотреть в окно, говорит.
Кажется, если оглянуться, попробовать снова выловить за чужими тенями и очертаниями острый полупрофиль, то пронзит насквозь.
Крюком через живот.
— Какузу воспользовался переданными Хаку материалами, — смаргивая, продолжает. — Хаку должен был исчезнуть, пока его не вычислили. Мы скрыли его, однако после смерти Забузы с этим начали возникать проблемы.
— Проблемы?.. — эхом повторяет Кисаме, но сразу же осекается.
“Хаку хочет встретиться с тобой, просил адрес”.
Хаку не доверял Итачи — он хотел выйти на него.
Вот почему он несколько раз всплыл на периферии, но сразу же исчез.
Очередной фрагмент пазла встаёт с щёлканьем в пазы.
— Он пробовал связаться с тобой, — подтверждает безукоризненно Итачи, качнув в сторону головой. — Это было опасно и рискованно, поэтому привлекло наше с Шисуи внимание. Уже тогда было ясно, что хранение данных связано с тобой.
— И чего же ты раньше не припёрся? — хмыкает.
Итачи смотрит несколько секунд слепо в угол комнаты, не моргает.
Наконец выдыхает, прикрыв глаза.
— Я проверял тебя ранее.
“Мои впечатления основываются на более обширных познаниях о вас”.
После обнаружения незапланированных контактов Хаку замолчал. Не выражал желания ни объясняться, ни оправдываться, ни приводить аргументы необходимости в повторном появлении.
Удушливо молча смотрел в глаза. Так же, как сам Итачи.
Итачи не чувствует раздражения. Лишь непонимание.
И необходимость обезопаситься от новых ошибок.
Шисуи пробует сгладить углы. Но и перепроверке не мешает.
— Так… Кисаме Хошигаки, тридцать три года… — Торуне выкладывает на кофейный столик в вип зале данные, чмокает сигаретой в сторону. — Ничего подозрительного. Оставшихся причастных к делу Югири немного, но его побоятся трогать после громко выигранного дела — сразу начнётся расследование.
— Адвокат?
— Выходы на него через наших людей есть, но Фуракава не промах, — хмыкает удовлетворённо, отваливается локтями на спинку диванчика. — Аматерасу не затронул, не погнался за хорошим кушем… у вас не объявлялся с шантажом?
— Нет, — Итачи напрягает зрение в приглушённом свете, касается кончиками пальцев бумаг, выдвигает из-под них военное дело с фотографией.
Здесь Хошигаки более хорош. Отчётливее вспышка очертила углы скул, челюсти, хищного разреза глаз.
Суженные точки зрачков в янтарных кругах радужек.
Красивый цвет.
Смаргивает и поднимает взгляд.
— Где он сейчас?
Торуне зажимает меж пальцев сигарету, устало подлезает пальцами под очки, сдвигая на лоб, чешет розовый уголок.
— На Хоккайдо. Мои ребята следят за ситуацией. Будет под нашим контролем. Вдова одного из моего подразделения обращалась к Фуракаве, думаю, мы сможем с ней договориться, чтобы держала его в поле зрения.
Итачи кивает. Отстраняется от стола.
— Могу с ней встретиться?
Чуть закатанный взгляд резко фокусируется, опускается прицельно на лицо.
— От него можно ждать проблем?
— Пока нет. Но хотел бы удостовериться самостоятельно, что их не возникнет.
Торуне смотрит ещё секунду и опускает со вздохом руку из-под очков.
— Через моих людей.
— Разумеется, — Итачи не отводит прямого взгляда. — Вся информация будет и у вас.
Жизнь Хошигаки на первый взгляд кажется непримечательной: все родственники умерли, из бывших крепких связей в живых только адвокат Фуракава и бывшая девушка, с которой разошёлся ещё до инцидента. Из прошлого занимательнее прочего история с отцом и бабушкой, состоявшими в другом клане якудза, но и их подробный пересмотр не даёт нужных деталей.
Холост. Закрыт. Принципиален.
Итачи окидывает взглядом его фото с выразительным анфасом и читает бумаги дальше.
Шисуи наблюдает со стороны за работой, поджимает странную плутовскую улыбку на губах.
— Итак, “мы” заинтересованы, — покачиваясь, проходит он мимо стола, когда Итачи пишет отчёт. — Когда ты с ним познакомишься?..
— Не понимаю, о ком идёт речь, — не опуская взгляда от экрана, печатает дальше.
Шисуи шикает смешком, останавливается за спинкой стула. Медлит, окидывая взглядом происходящее в офисе.
Вдруг склоняется к уху.
— О нашем спасённом капитане, разумеется. Он в твоём вкусе?
Пальцы непроизвольно соскакивают с клавиши.
Плохо. Опечатка.
Итачи моргает, берёт мышку и наводит курсор, чтобы исправить. Вздыхает сдержанно.
— Ты знаешь, зачем мне информация о нём, — приглушает голос, перепечатывает.
— Знаю. Но не думаю, что у тебя плохая память на лица. Пятый раз уже замечаю его фото у тебя на столе.
Итачи выдыхает тяжелей. Прикрывает глаза.
Убирает руки с клавиатуры, оглядывается через плечо.
Шисуи, вознаграждённый взглядом в ответ, улыбается откровеннее. Осторожно, будто спрашивая разрешения, вскидывает брови, протягивает руку к папкам на столе, раздвигает.
Фото Хошигаки зло-цепко буравит взглядом мелких зрачков.
— Что ты хотел? — подводит Итачи, надеясь, что это не очередной разговор про личную жизнь и необходимость её искать.
— Познакомься с ним, — как ни в чём не бывало отстраняется он, садится на край стола, кивая на фото. — Впервые вижу у тебя такой интерес!
— Он рабочий.
— Фото не для работы, согласись, — прищурившись на один глаз, кривляется смешливо.
А затем, сгладив улыбку и прогнав смешинки из глаз, больше созерцательно оглядывает. Смотрит, покачивается медитативно, как маятник, упираясь ладонями в стол.
— Я рад, что тебе кто-то нравится. Это уверяет, что в нашей жизни не всё так плохо.
Едва сконцентрировался на тексте, как удар под дых.
Опускаются брови.
Вдова умершего кёдая при встрече выглядит излишне подвижной, беспокойной. Её рот большую часть времени находится в открытом состоянии, но ничего полезного или провокационного из него не вылетает — шум.
При представлении Итачи от Торуне она смолкает ненадолго. Окидывает сверху вниз оценивающим взглядом, поводит плечами, распрямляя спину.
— Ох, ну если Учиха-сан лично просит… — наигранно раздумывая, поджимает Кохаку-сан губы. Ещё раз искоса осматривает. — Но Фуракава-сан хороший человек, мне не хотелось бы его под…
— Он не узнает о вашей небольшой услуге, — Итачи учтиво кивает головой.
— Присядьте ему на уши, как умеете, Кохаку-сан, — подтверждает Торуне. — Сошлитесь на то, что жильцов вам не хватает и могут возникнуть трудности с оплатой его услуг в будущем.
— А у меня они могут возникнуть?.. — в её голосе впервые ощущается серьёзная настороженность.
— Разумеется, ваша помощь не останется неоплаченной, — губы вздрагивают в наученной кукольной мимике. Итачи прикрывает неулыбающиеся глаза. — Я буду лично вам признателен.
Женщины особо падки на деликатность. Во взгляде Кохаку-сан что-то неуловимо теплеет, будто растапливается заветренный кусочек масла, омывает приятной сливочностью стенки.
Через десять минут она охает и наигранно отказывается от денег, уверяет, что лишь по доброй памяти по мужу и клану согласна помочь такой мелочью.
Итачи улыбается ровно до момента, пока она не выходит из офиса подразделения.
Передаёт сумму наличными через Торуне. Тот со смешком подмечает, что это главное отличие легального бизнеса от дел якудза.
В бизнесе решают деньги, у якудза — авторитет, запугивание, повязанность.
Бизнес может выжить без запугивания населения, а вот якудза на одних деньгах продержаться невозможно, они как накренившаяся повозка с одним колесом.
Две стороны одной монеты. Когда бизнесу не хватало лояльности, он обращался к запугиванию. Когда якудза не хватало денег и систематизированности, они обращались к бизнесу.
Эта связь крепче, чем кажется. И чтобы её разорвать, придётся чем-то жертвовать.
Чем-то жертвовать.
Данные от Кохаку-сан и наблюдения не дали результатов: несмотря на то, что Хаку хотел связаться с Хошигаки в обход них, тот явно не обладал ничем ценным.
Имущество продал, чтобы заплатить Фуракаве. Перевёз минимум вещей, контактов ни с кем не имеет.
Пьёт. Подрабатывает в порту. Ничего не хочет и никого не ищет.
Итачи просматривает блёклые мазки фото с неясной горбатой спиной посреди низкорослой толпы. Ловит очертания носа-клюва, злых глаз, в которых теперь плещется чернотой усталость, отрешённость.
Отчего-то тоскливо.
Итачи слушает вполуха пересказ Торуне слов Кохаку-сан и неотрывно смотрит на горизонт моря в закатном солнце.
Об острые сколы мелких волн — всполохи света. По черноте безграничного и свободного — тёплым, изменчиво недолгим.
С глухой темноты на янтарь золота и обратно.
Глаза Кисаме Хошигаки.
— Выходит, он чист, — затягивается Торуне, щурит мелкие глаза за белилами круглых линз.
— Чист, — эхом повторяет Итачи, не в силах оторвать взгляд.
Свобода. Так близко и далеко. Переливается, нежит взгляд и тут же его остужает.
Итачи оставляет себе одно фото из военного дела. Но больше не хоронит её под папками на рабочем месте.
Он хоронит острый анфас в своей памяти.
Замолкая, Итачи задумчиво проводит кончиками пальцев по неровному глиняному краю чашки. Расфокусированно расплывшийся зрачок подёргивается жизнью, сужается, словно концентрируется на каком-то объекте, но неотвратимо расширяется обратно за покатым изгибом ресниц.
Морозная тишина.
— Данных у тебя не было, — договаривает оледенело через паузу. — Я приостановил проверку.
— Что ж так?.. — ёрничает, ухмыляясь.
Но смеха не идёт. Только стискивающая кишки тошнотворная горечь.
Проверял он его. Сука.
Итачи моргает, отмирает из кукольной позы. Пригубливает остывший чай.
— После смерти Забузы ситуация значительно осложнилась, — смочив губы, продолжает. Опускает чашку с деликатным цоканьем на чабудай. — Слитые данные разрушили остатки мира между подразделениями Корня и Листом. Началась борьба за власть. Вместе с этим — поиск пособников Забузы.
— Вы сами создали себе геморрой, — хмыкает иронично, разводя пальцы с дымящей сигаретой.
— Не совсем, — он поводит головой в его сторону. — Благодаря этому появились новые возможности.
Кисаме опускает в ожидании брови.
И теперь Итачи не оставляет без чёткого ответа.
— В результате раскола появилось больше людей, готовых убрать Данзо.
Он всегда рассматривал этот вариант как один из вероятных — его смерть.
Итачи на подъезде к офису Торуне отмечает знакомые лица якудза из главного подразделения.
Они теперь не одни. Их вычислили.
Отводит взгляд от окна апатично. Косится на зеркало заднего вида, своего водителя.
Отправляет СМС Шисуи, сразу удаляет, хотя и понимает, что вычислить его они смогут так же быстро.
Вариант его смерти глупый, опрометчивый, но допустимый: после слива и суда Данзо теряет в сдержанности и продуманности, его захлёстывает былыми разногласиями с Хирузеном и недоверием к своим же людям. В текущих обстоятельствах он способен на безрассудство.
Самое ценное — данные у Хаку.
В его неприязни есть своя выгода: он точно доведёт дело до конца и без их существования.
Машина мягко тормозит у входа. Щёлкает ручка, стоящие на входе амбалы отворяют дверь.
Итачи прикрывает глаза и вкрадчиво выдыхает. Убирает телефон во внутренний карман пиджака, с постукиванием ступает на асфальт, выходя.
Сожалений нет. Страха тоже.
Обречённость и спокойствие.
Он ожидает выстрела в затылок, едва зайдёт в здание. Или же более поэтичное: в офисе Торуне на диване поприветствует сутулая фигура с тростью.
Данзо определённо захочет сказать слово напоследок. Такие, как он, не могут без слов и морали.
Итачи молча шествует по коридорам в сопровождении тёмно-серой процессии якудза.
Чувствует одно — он смертельно устал.
Может, это и к лучшему. Смерть — своеобразная, но свобода.
Постукивают три раза на входе в вип-зал. Кивают между собой, открывают дверь, пропуская.
Итачи шагает за порог с удушливо неприятным желанием закончить всё. Шисуи бы не оценил его упадничества и скептицизма.
Однако вместо дряхло-рыхлой физиономии Данзо за диваном — молодое, выглаженное от мимических морщин лицо.
Сай кукольно улыбается, склоняя голову. Торуне напротив кивает в немом приветствии.
— Итачи-сан, рад вас видеть, — он ещё более искусственно-картонный, чем сам Итачи. — Надеюсь, вы не будете против моей компании сегодня.
Итачи окидывает взглядом его. Переводит на Торуне.
Тот безрадостно разводит ладонями между широко расставленных коленей.
— Нас вычислили, — констатирует, однако ужаса или обречённости в голосе не прослеживается. — Придётся внести в планы правки.
— Я бы хотел это назвать новой дружбой, — у Сая лицо манекена. Пластиковое. — В дружбе больше плюсов, нежели в обезличенном сотрудничестве.
Итачи оглядывает окружение. Садится неторопливо на диван напротив.
Пуговицу на пиджаке всё же расстёгивает свободнее.
— Какой формат дружбы вы хотели предложить?
Лицо Сая не отмирает от пластиковой улыбки. Наверное, этому навыку стоит поучиться.
— Вы всегда импонировали мне этим, — признаётся фальшиво. — Между нами много схожего, не так ли, Итачи-сан?
Итачи смотрит в его замороженные в прищуре глаза без улыбки.
А затем — дёргает своей пластмассовостью в ответ.
На его деликатно-лёгкую улыбку уходят годы. Мама отличный учитель в том, как улыбаться приятно и не натянуто, когда внутри пустота.
— Рад это слышать, Сай-сан, — прикрывает глаза, даёт уголкам губ пластично приподняться. — Взаимопонимание — важный показатель дружбы.
— Против него обернулись его же приближённые. Многим вакагасира и членам сайко комон была не на руку новая война с Листом. Авторитет Данзо пошатнулся, — Итачи проводит в лёгком раздумье пальцами по чашке. — Инцидент на Югири также сказался на его власти, поскольку сотрудничество с террористическими группировками выходило за рамки принятых внутри кланов доктрин.
— И почему же его сразу не шлёпнули?..
— К сожалению, это далеко не всегда решение всех проблем. Убийство оябуна — это начало распада самого клана, а распад был нежелательным итогом. Внутреннее смещение было также затруднительно, поскольку недовольства не означали, что у Данзо не осталось власти. После суда над Фугуки многие слабые ветви были уничтожены Данзо, оставшиеся не были уверены, что сил во внутренней борьбе хватит.
— И тут вы со своим желанием отсоединиться от Корня и компроматом на весь клан… — Кисаме прощупывает толстую вену пульса истории.
— Мы оказались хорошей нейтральной стороной, согласной на договор, — кивает едва различимо. — Объём выкраденной информации был опасен не только для Данзо, но и для всего Корня. Если Данзо убьют или сместят, мы также оставались проблемой.
— И вас нашли, — затягивается. Выдувает медленно толстой струёй дым в пол. — Следак говорил про два года… Столько вы потратили на вашу аферу?..
Итачи смаргивает. Перегоняет отсвет бледного света по белку.
— Верно. У нас с Шисуи было два года, чтобы собрать достаточно информации и поддержки. Один из лучших вариантов — заставить уйти Данзо самостоятельно, без шума.
Уезд Ибури. Тамакомай.
Итачи читает в аэропорте СМС с адресом домашней резиденции Данзо. Выдыхает.
Он договорился о встрече в неформальной обстановке. Обозначает свой приезд как дружественный визит без отца и дел.
Но тема не дружественная, Данзо и сам понимает это.
Уйти с поста оябуна. Освободить место для выбранного кандидата — Сая.
Вскрытие всех имеющихся карт. Точка.
Шисуи отходит от стойки регистрации на рейс Токио — Саппоро, внимательно приглядывается к лицу Итачи.
— Как ты? — спрашивает, улыбаясь поддерживающе.
Итачи смаргивает, снимает очки, убирая в футляр. Глаза болят.
— Я готов, — подтверждает без налёта эмоций.
— Я бы удивился, если бы не был, — посмеивается в ответ легко. — Я про чувства, Итачи. Как ты?
Про чувства. Итачи и забывает, что они должны быть помимо усталости и заскорузлого раздражения, злости.
Столько лет. Всё, что у него было из чувств, он пустил в реализацию плана, отдал до последней капли.
Семью. Любовь. Дружбу.
Чтобы через сутки поставить точку.
Есть всего два варианта развития событий, все остальные — лишь незначительные их отклонения.
Первый — Данзо внемлет предупреждению и не допустит разрушения Корня. Корень бескровно сместит оябуна, сославшись на его возраст. Сай возглавит клан, перечеркнёт повязки с Аматерасу в обмен на уничтожение компромата и право его передачи.
Второй…
— Эй, — Шисуи ловит сосредоточенный взгляд Итачи куда-то в мутную толпу людей, привлекает к себе. Улыбается. — Всё должно получиться. Нам не придётся прибегать к другому.
Шисуи всегда смотрит на жизнь оптимистичнее. Всегда.
Итачи хочется ему верить. Верить, что не придётся принимать другое решение.
Но всё равно готовится к худшему. Готовится к ошибкам, которые ещё не произошли.
Аэропорт. Сегодня они ждут рейс до Саппоро, но не исключено, что через пару недель на этом же месте будут ждать рейс из страны другие люди.
Канаэ-сан. Изуми. Саске.
В переписке от Саске продолжают поступать сообщения. Время от времени он звонит, но попадает на автоответчик. Итачи не слушает эти сообщения, просто отмечает прослушанными.
Шисуи отдаёт два билета маме. Она спокойнее реагирует на его инструкции, тоже улыбается, как и он сам, поддерживает.
Итачи хотел купить билет и для Микото. Но она, кукольно улыбаясь, качает головой.
Останется с отцом, с ним. Понесёт наказание за свой выбор в прошлом.
Итачи прикрывает устало глаза.
Столько лет. Точка. Последнее решение.
Хаку отходит от стойки регистрации. Постукивает каблуками ботинок ближе.
— Проблем не возникло, — отчитывается тихо о поддельных документах.
Всё скоро закончится.
Они садятся в бизнес-класс. Взлетают.
Пока Шисуи умащивается удобнее на своём месте и натягивает маску для сна, а Хаку рядом бесстрастно прикрывает глаза, Итачи смотрит устало из-под полуприкрытых век в иллюминатор.
Серебрятся по центру стекла отблесками мелкие сколы. Внизу отдаляются очертания аэропорта, города, становятся далёкими разметками на картах, изрешёченными линиями дорог и угловатых прямоугольников строений.
В темноте подступающей ночи Токио похож на затухающие лампочки витрины, обрезанные дугой черноты.
Море. С высоты полёта это всего лишь слепая неизвестность, окаймляющая пятачок жизни.
Итачи смотрит на темноту, на мелкие точки огней, становящихся всё меньше.
Сон не идёт.
В приглушённом свете салона бизнес-класса он остаётся один со включенной подсветкой над местом и долгим взглядом в иллюминатор.
— В сентябре мы приехали встретиться с Данзо, — голос тяжелеет. — С нами прибыл на Хоккайдо Хаку, готовый предоставить компромат. На этой встрече мы планировали закончить дело.
Посадка. Аэропорт. Такси. Гостиница.
Они заселяются в номер.
Встреча — завтра утром.
— Мне следует пойти с вами? — сидящий в кресле Хаку смотрит не мигаючи на Итачи за ноутбуком.
— Нет. Тебе не стоит показываться до окончательного решения. Люди Торуне в соседних номерах.
За дверью в ванную шумит вода. Шисуи принимает душ.
Итачи третий раз перечитывает документ на экране, моргает тяжело.
Уснуть так и не получается.
Плохо.
Хаку безразлично отворачивается к окну.
— Где сейчас данные? — отрывает взгляд от ноутбука.
Молчит.
— Хаку.
— Сейчас это не имеет значения, — отвечает безжизненно. — Как только вы вернётесь, я предоставлю их.
Итачи тяжелее опускает брови.
— Мне необходимо знать, что данные находятся у тебя.
— Они у надёжного человека, — оглядывается так же резко, как садится голос Итачи. — Это всё, что вам следует знать.
Взгляды встречаются. Режутся друг о друга.
Звук воды стихает.
Шисуи выходит из ванны распаренный и улыбчивый с полотенцем на плечах. Окатывает жаром, проходя мимо к кровати, заглядывает с пустым интересом в ноутбук.
Спрашивает у Хаку, что он будет на ужин, он собирается заказывать.
— Он должен был ожидать в номере нашего возвращения, чтобы потом указать на местонахождение данных. Пока никто не знал, где они, его не могли убить или использовать данные в иных целях.
Кисаме смотрит неотрывно на его профиль. Сминает бесшумно бычок о дно пепельницы.
— Наша часть сделки, — продолжает Итачи, слепо глядя перед собой. — В любом из вариантов нашего разговора с Данзо моя семья освободилась бы от Корня. Хаку свершил бы свою месть.
Вдруг замолкает надолго.
Смотрит в пустоту.
— Но, к сожалению, есть факторы, которые невозможно предсказать, — пыльно-тёмный взгляд опускается за сенью ресниц. Плотнее пальцы обхватывают чашку. — И их невозможно учесть.
“Он погиб в обвале здания при землетрясении”.
“Шисуи считал, что мне следовало отдохнуть, поэтому поехал первым, пока я спал”.
“Он погиб пару месяцев назад. Завалило в собственном особняке вместе с несколькими членами клана”.
“Пострадавшие, которые после чудесным образом скрыты из статистики”.
Землетрясение.
Только сейчас в голове щёлкает, схватывается взаимосвязь.
Шисуи погиб там же с Данзо. Итачи выжил.
Машинально выбитая из пачки сигарета едва не выпадает из пальцев.
Два года. Хаку не выжидал, он был неподалёку от места обвала. И сбежал тут же, едва осознав, что все уроды, причастные к смерти Забузы, сгинули под обломками.
— Ты знаешь, что было дальше, — голос Итачи стихает, сливается с воем вьюги за окном. — Надеюсь, мне нет смысла повторять.
Когда Итачи открывает глаза, он первым делом смотрит на часы.
В номере полумгла. Спокойно спит Хаку на своей кровати.
Шисуи нет.
Он смаргивает свинцовую тяжесть с век, приподнимается в мятой рубашке от изголовья кровати. Осознаёт время.
Собирается спешно, быстро, чтобы нетипично для самого себя выскочить за дверь и кивнуть торопливо одному из людей Торуне, что нужно ехать.
Он впервые в жизни просыпает. Не просто деловую встречу — встречу всей его жизни.
Последнюю встречу.
Уже на подъёме дороги к особняку Данзо землю начинает потряхивать. Водитель предлагает остановиться, переждать, но Итачи дёргается на заднем, видит вдалеке дрожащую крышу нужного здания и выскакивает наружу.
Нельзя ждать.
Не помнит, как добрался до дверей, не упал под нарастающей дрожью тверди.
Помнит, как цепляется за косяк распахнутых настежь дверей и видит идущего спешно Шисуи и Данзо к выходу.
А за ними в дрожащих ставнях окон — приближается оползень.
Глаза распахиваются.
Когда Итачи снова открывает их, он видит одно.
Шисуи нет.
Молчание натягивается струной в комнате. Стихает ретивый ветер.
Сидящая на коленях за столом фигура Итачи отдаёт обречённостью в статно-насильно расправленных плечах.
Он просрал полжизни на то, чтобы увидеть в итоге своего раздавленного друга под обломками. Увидеть, как все его труды стёрлись в бетонную крошку.
Кисаме смаргивает шок. Опускает глаза.
Ёрничать и поддевать на эту тему не хочется.
Молчат.
Лишь через длительную паузу, когда новый порыв ветра с яростью наваливается на окна, посвистывает под крышей, Итачи размыкает губы.
— Наш с Шисуи план принёс плоды, — заговаривает тише, подытоживая. — Данзо уничтожен. Корень поставил нового оябуна без войны. Аматерасу-групп отныне не имеет никакого отношения к якудза.
Лёд его спокойного голоса вытаскивает из оцепенения.
Кисаме смаргивает, фокусирует взгляд с отчаянным неверием на остром профиле.
Действительно — практически бездушный.
Его, блядь, единственного друга размозжило плитой, а он о грёбанных результатах.
Кисаме смотрит и не верит.
А потом — видит.
Нижняя губа предательски вздрагивает. Острой волной поднимается на горле кадык, опускается в беззвучном сглатывании.
Итачи поводит головой в другую сторону, отворачивается. Заволакивает профиль завесью волос.
Но и за ней дрожь.
Живой. Чувствует.
Едва заточившиеся шипы внутри от его равнодушия опадают.
Кисаме прикрывает глаза. Зажмуривается, отводит взгляд к зажигалке, дёргается прикурить очередную.
Какое же дерьмо.
— Что дальше, — затянувшись и дав паузе улечься, говорит так же тихо.
Итачи поворачивается обратно резче, собраннее. И эта собранность читается неподдельным: чувствует, но давит в себе всё на корню, чтобы продолжать говорить.
Отчего-то ненужное понимание укалывает тонкой иглой под рёбрами, заставляет всё внутри поджаться в немом укоре к самому себе.
Хреновая у Кисаме ненависть. Жалостливая.
Он даёт ей на мгновение разлиться, заполнить себя, чтобы сразу — затянуться, притупить непрошенные чувства.
Всего лишь отголоски. Скоро пройдёт.
— После того, как меня вытащили из-под завалов, я очнулся в больнице, — выглаживает по новой голос до идеальной шелковистости. — Как и сказал раньше, Хаку не доверял нам. Обстоятельства сложились в его пользу: он сбежал, так и не предоставив данных. Несмотря на то что вопрос удалось решить без них, их наличие в чужих руках было опасным.
“Но при всём изяществе этого плана был и остаётся один прокол — украденная информация до сих пор в руках Хаку, который может легко испортить всем заинтересованным в “Корне” жизнь”.
Вот оно что.
— Поэтому ты здесь, — выдыхает дым, понимая.
Итачи прикрывает в немом подтверждении глаза.
— В гостинице Хаку сказал про надёжного человека — это было лишь моё предположение, что это ты. Далеко уйти он не мог, Корень сразу начал его поиски.
Темнота.
Ночное море из иллюминатора. Сгустившийся мрак в углах номера под потолком.
Итачи открывает глаза и ничего не видит.
Слышит пищание приборов рядом. Пробует двинуться — чувствует натяжение трубок от вен, тяжесть в ногах, мягкость непривычной больничной робы, саднение ушибов и ран по телу.
Где-то вдалеке голоса.
Первые несколько минут кажутся странным недопониманием. На глазах должна быть повязка или маска, но она совсем не ощущается.
Когда врач заходит в палату, Итачи ощупывает свои глаза.
Ни швов. Ни боли. Глазные яблоки двигаются под веками. Касание слизистой — рефлекс моргнуть, оглаживают щёткой ресницы пальцы.
Почему он не видит?
Щёлкает кнопка фонарика врача.
Это странно — чувствовать свет, но не видеть его. Ощущать желание сощуриться, отвернуться, но от полной темноты.
Пустота.
Врач после первичных проверок долго молчит. Затем говорит, что Итачи сегодня проверят специалисты, вероятно, может быть иное повреждение глаз.
Дверное полотно палаты прокатывается в пазах со звуком изгибаемого картонного листа и прокруткой колёс игрушечной машинки.
Итачи вспоминает Саске. Маленького, детсадовского возраста.
Как он катал увлечённо машинки с другими детьми, как радостно дёргал за углы поделку на картоне, демонстрируя.
Тогда Итачи улыбался едва заметно, радуясь, что он может жить, как обычный ребёнок.
А теперь — что может жить, как обычный человек.
В воображении картинки довольно чётко воспроизводятся. Хоть что-то кроме темноты и…
Лицо Шисуи наполовину из дроблённого окровавленного бетона. Открытый глаз выдавлен из глазницы, но не покидает череп.
Второй валяется с тонкой тёмной ниткой рядом с деревянными щепками в серой пыли. Раздавлен.
Итачи сглатывает сухим горлом и спрашивает конкретику про произошедшее землетрясение.
Большинство находящихся в здании погибло. Ему повезло, что он оказался в дверном проёме: здание было старой постройки, это защитило его от обломков рушащегося здания, а упавший и придавивший навес вместе с массивными дверями заслонили от оползня.
Случай. Не более.
Случай, который решил всё за людей.
Итачи слушает, отвечает машинально на задаваемые вопросы.
Но осознаёт до конца только после приезда отца.
Он приезжает один.
Итачи ранее никогда не обращал внимания, что отец опознаётся по запаху парфюма и тяжёло-вкрадчивой поступи. Цоканье каблуков и разочарованный вздох рисуют его фигуру у кровати намного отчётливее зрения.
Шорох тканей, скрип пиджака. Тяжёлое дыхание через нос, давящее молчание.
Кажется, Фугаку изучает взглядом некоторое время Итачи, прежде чем что-либо сказать.
— Ты хотел уничтожить нас всех.
Итачи смотрит перед собой, сидя на койке.
Через смерть — свобода. Через уничтожение — спасение.
Он хотел спасти клан.
И спас.
Разговор с отцом уже не кажется необходимостью. Он всегда знал, что Итачи действует и выбирает самостоятельно, так что его запоздалое осуждение выбранных методов и поставленных задач слышится как из-за толстой ваты.
— Шисуи погиб, — говорит Итачи, смещая тему.
— Из-за тебя, — зло взрыкивает Фугаку.
Затем выдыхает тяжело, как после пробежки, перетопывает рядом с койкой, очевидно накрывает рукой рот, поскольку очередной выдох врезается в глухость.
Помолчав, швыркает носом. Шуршит карманами, загоняя в них ладони.
— Я попросил врачей, чтобы держали меня в курсе, когда тебе станет лучше, — продолжает глуше, самому себе в подбородок: голос от опущенной головы неуловимо меняется, ржавеет. — Возвращайся домой.
Итачи моргает. Только движение век убеждает его в этом.
— У меня ещё остались дела.
Фугаку отвечает, что у него их нет — он отстраняет его от дел компании.
Итачи безразлично. Аматерасу-групп никогда не была его мечтой.
А что ей вообще было?..
Долго-неприятный разговор сменяется на постукивание каблуков, шорканье двери, врачей, осмотры, осторожное придерживание под локти, когда встаёт с кровати.
В отличие от отца появление Сая невозможно различить от чужих шагов — звук универсальный, обезличенный, среднестатистический.
— Мне жаль, что вы в таком состоянии, Итачи-сан, — даже в голосе плавает картонность деликатной улыбки. — Соболезную вашей потере.
Двигается бесшумно по палате.
Итачи силится напрячь зрение, но вместо этого лишь опускает тяжело брови.
— Красивые цветы, — комментирует в звенящее молчание. Шуршит звонко упаковочная бумага. — Мне передали, что вы потеряли зрение… Вам озвучивали записку?
— Нет.
— От вашей матери, — улыбается зубами. Звук становится шире. — Она желает вам скорейшего выздоровления. Я обязательно тоже пришлю вам цветы. К сожалению, в этот раз я без них, сейчас много дел.
— Готов их обсудить, — приходится повернуться вместо движения глаз. — Насколько понимаю, Хаку не связывался с вами.
Что-то едва различимо падает на пол.
Мелкий прямоугольник бумаги.
— Не связывался.
— После смерти Данзо ситуация несколько изменилась, — замедляет темп речи, едва заметно поводит челюстью, держит микропаузы в подборе слов. — Данные, находящиеся у Хаку, были опасны не только для Корня. Однако… — предательски моргает, поджимает губы на мгновение, — их передача Корню была бы ещё более опасной.
Кисаме нахмуривается в непонимании.
— Ты же сотрудничал с ними. Предали?..
— Нет. Но могли бы, — поправляет. — В нашем деле это сложно называть предательством — лишь выгода. До смерти Данзо союз с нынешним главой Корня был выгоден. Но после его смерти… если Корень первым найдёт Хаку, велик риск, что ситуация снова повторится: слишком много власти в одних руках.
— Они бы начали вас шантажировать, — Кисаме покачивает сигаретой вместо кивка головой.
Неожиданно — хмыканье.
Бескровные губы вздрагивают в ядовито-мягком изломе.
Итачи безжизненно пробует ухмыльнуться.
— Боюсь, это уже было бы не релевантно, — чуть прокручивает кружку в ладонях. — Шантаж был возможен до инцидента на Югири и суда над Фугуки.
— А теперь?..
Замерший в пустоте взгляд оживает: падает наугад в холодно-зелёную гладь чая, заволакивается степенным взмахом ресниц.
В последний раз проезжается дно чашки по столу.
— После инцидента на Югири бескровное разделение было невозможно, — Итачи медлит, мягко обтекает стенки вопроса, как река камни. — Мы с Шисуи понимали это после стольких лет работы. У нас было два плана на случай удачи и неудачи с Данзо.
Кисаме щурится, вслушивается внимательно в тихие слова.
— В случае неудачи… в ход шла другая часть компромата. Не только на Аматерасу-групп.
Пауза. Тишина.
— Это был компромат на каждого члена моей семьи. Если данные попадут в руки Корня — это означало бы смерть большинства, не просто развал компании.
Камеры из частного дома Учих. Договоры многолетней давности.
Итачи не только рыл под корень — под свою семью.
Ленивая затяжка застревает в горле. Саднит нёбо.
— Они бы убили вас?..
Итачи моргает кукольно.
— Не они — я.
Всё спутывается. Оборванные нитки связей секутся, цепляются беспорядочно друг за друга, перемежают между собой полярное.
Кисаме перестаёт понимать человека напротив.
Комната молчит, глушит несуществующим звоном на два уха.
Стихает.
Сложно понять, насколько долго молчит Кисаме. Он даже не шевелится, стоит замерше у подоконника с чадящей сигаретой у губ.
Наконец смаргивает потерянность.
Точнее — осознание.
Заговаривает непроизвольно осипше:
— В случае неудачи ты бы подставил свою семью, чтобы уничтожить Корень…
В деревянной фигуре за столом ничего не вздрагивает. Лишь эхо сухого голоса.
— Верно.
Корень уже нельзя было уничтожить отдельно, они повязаны насмерть.
Итачи был готов убить свою семью.
Убить ради… освобождения.
По коже мороз. Под рёбрами тянет.
Нет, Итачи не из тех, кто будет прямолинейно скупо затягивать удавку на шее одного неудобного человека.
Если и убивать, то всех.
Без эмоций. Без сожалений.
На предплечьях взбухают острые точки мурашек, волосы дыбом.
Кисаме не моргает. Смотрит.
И сейчас действительно сомневается, что на человека.
— Ты собирался уничтожить всю свою семью?.. — неверяще переспрашивает.
Его профиль за волосами становится совсем неживым.
— Да, — подтверждает снова. — К сожалению, связь поглотила обе стороны. Иного выхода, кроме как уничтожить компроматом всех причастных, не было. Это оставалось последним вариантом.
Кисаме не верит. Не хочет верить.
В голове не укладывается.
Если верить Итачи, то… он затеял всё это дерьмо ради того, чтобы обезопасить семью. Разорвать тяготящие связи.
А теперь выходит, что единственная возможность обезопаситься, защититься — попросту умереть.
Не буквально, а так, как боялся сам Кисаме: мучительно долго гнить в тюрьме, гадать по бою шагов тюремщиков, когда придут за тобой.
Неотрывно смотреть на погасающую лампочку.
Раз-два.
Данных бы хватило, чтобы каждому впаять за предательство родины. Его собственные отец, мать, кузены, дяди, тёти были бы заточены в квадраты камер навечно.
А если и не навечно, то на очень долгий срок. При таком умирают от старости, так и не увидев настоящего света.
Раз-два.
Кисаме смаргивает воспоминания, затягивается крепче.
Итачи не безумец.
— Ты ебанутый, — выдыхает хрипло вместе с дымом.
Подобие человека напротив не печалит комментарий. Только пальцы плотнее смыкает в замке, глядя куда-то в стол.
— Этот план был нежелательным вариантом, — поясняет роботом. — Однако в крайнем случае мы рассматривали его. Необходимо было просчитывать все возможные перспективы.
Перспективы.
Охуеть.
Перспективы убить всех, ради кого ты хотел что-то сделать.
Кисаме фыркает инертно, пробует проморгаться.
— И что, всех бы сдал?.. Даже братца своего подписал бы на отсидку за дела твоей ёбаной семейки?..
Итачи моргает за поволокой волос, поводит головой в сторону.
— Он не был связан ни с чем криминальным. К сожалению, таких меньшинство в нашей семье. В случае неудачи все непричастные к делам с Корнем вылетели бы из страны до того, как над нами начался бы судебный процесс.
Билеты.
“На столе мы нашли билет на самолёт для Саске-куна”.
Два авиабилета. Дата вылета была в сентябре, просроченные.
Он действительно планировал спасти часть семьи. Увезти от неизбежной гибели.
Кисаме облизывает острия зубов с кислым смешком.
Но внутри что-то опускается спокойнее.
Ещё человек.
— Как выборочно ты спасаешь… — от оледенелого ужаса — в злобу. — Наверное, и для себя билетик приготовил, а, Учиха-сан?..
Итачи выдыхает несколько задумчиво. Может, и грустно.
— Это не имело смысла. Я был бы на твоём месте после оглашения данных, а если бы попробовал бежать, непричастных ранее могли бы осудить за укрывательство преступника. Подобные варианты я не рассматривал, как и Шисуи.
Ох, вот как. Справедливый. Честный.
Кисаме порывисто подтыкает в уголок губ сигарету, затягиваясь, и в который раз за этот день приглядывается к очертаниям Итачи, въедливо изучает каждую деталь.
Образ Итачи бросает от безрассудного хладнокровного убийцы до самого сердечного и жалостливого человека.
Хотел спасти родственников, которых теснили якудза. Но при этом — готов убить их же, если это поможет уничтожению якудза.
Рыдал на могиле друга, но при этом — оценивает его смерть как результат.
Итачи не сумасшедший. Но при этом — самый безумный из всех людей, виданных Кисаме.
Даже Забуза не настолько упёрт и сумасброден.
— Так значит, после побега Хаку опасным было то, что Корень его изловит и обернёт компромат против вас?.. — концы истории начинают связываться.
— Не совсем, — Итачи возвращается к нити монолога последовательно-сухо, будто не признавался в плане убить всю семью пару минут назад. — До землетрясения в Ибури с нынешним главой Корня был договор, что после ухода Данзо все собранные материалы будут у нас обоих: залог того, что мы больше не помешаем развитию друг друга. Однако при несоблюдении договорённости — это похоронит и Корень, и Учих.
— Как две ядерные державы против друг друга.
— Аналогия несоразмерна, но допустима, — в лице оживают брови, он в явном неудовольствии приподнимает их. — После побега Хаку такого рода поддержание мира стало затруднительным. Мне удалось договориться на новых условиях — данные будут полностью уничтожены. Сохранять их нашей стороне не выгодно, поскольку воспользоваться только частью можно было против Данзо, а у стороны Корня изначально не было их на руках, и если так и останется, мы будем в равных позициях. Но у Хаку были… иные планы. Несмотря на то, что Данзо погиб, хотя и по воле случайности, он не собирался оставлять свой план.
— Загондошить вас всех?..
— Нет, — и без того тускло-слепой взгляд сереет. — Только сейчас я понимаю, что его месть была… более изобретательна.
Неделя. Никаких улучшений.
Скрип обуви по больничным коридорам. Стойкий аромат фенола. Бесконечные разговоры с врачами, гудение МРТ.
Итачи заточён в комнате из темноты. Вся жизнь рядом — ненастоящая, иллюзорная.
Иногда снится, что он лежит в коме. Слышит происходящее рядом, но не может двинуть и пальцем.
Итачи просыпается. Действительно лежит несколько минут в сонном параличе, не в силах доказать самому себе, что жив.
Оказывается, практически всё существование заключено в зрении. Этому не отдаёшь отчёт, погрязая в однотипных строчках документов.
Мысленно он пробует представить картинку к каждому услышанному звуку.
Стучит колёсами каталка медсестры — пустая, железная, одно колесо постоянно переворачивается, как у тележек в супермаркетах. Двое пациентов разговаривают в фойе — одна старушка, допустим, в лавандовой робе, сухопарая и горбатая, рядом её сын, среднего возраста, лицо…
Лица невозможно представить. Совсем.
Только одно — Шисуи.
— Вы плохо спите в последнее время, Учиха-сан, — резюмирует психотерапевт. — Во снах вы видите что-нибудь?..
По голосу он кажется мужчиной неброской внешности. Чуть ниже Итачи ростом, судя по голосу, когда оба встают из кресел, может, с небольшим лишним весом.
Вместо головы — дыра.
— Мне редко снятся сны.
Мужчина мычит. Скрипит ручка по бумаге.
— Какой был у вас самый запоминающийся? Не сейчас, а на протяжении всей жизни.
Итачи напрягает лоб. Старается не опускать брови, но сфокусироваться.
Он не может здесь задерживаться. По информации от Торуне, Хаку тщательно скрывает свои передвижения, для него это последний шанс.
Для Итачи это тоже последний шанс.
Надёжный человек, надёжный человек… Хоккайдо.
Ему нужен Хошигаки.
Хошигаки.
Выбетонированное скуластое лицо при попытке представить расплывается в сознании, мажется широкими мазками краски по темноте, как неоконченный набросок художника на холсте.
Итачи помнит, что считал его красивым. Запоминающимся.
А сейчас — лишь шум, расплываются в кругах по воде черты чужого лица.
— Учиха-сан?
— Простите. Не могу вспомнить.
Мужчина молчит. Вздыхает.
— Позвольте мне сказать пока что мои субъективные выводы, не как врача. Психотерапевты, впрочем, как и психологи, несмотря на свою подготовку, всегда опираются в восприятии определённых вещей на субъективное. Общечеловеческое, можем так сказать. И когда пациенты… не готовы с нами разговаривать, мы всегда говорим как просто люди, без условностей врач-пациент.
Шум. У Итачи нет на это времени.
Но он слеп. Как может слепой найти зрячего?..
— И как просто человек, я бы сказал… что вы трудоголик. Вы воспринимаете разговор со мной, как поход на вынужденное обследование, поскольку болезнь начала мешать работе (а для вас это недопустимо): вот врач, он задаст конкретные вопросы и после анализа выпишет рецепт, и вы сразу же сможете вернуться к рабочему месту. Вам несколько докучает пространность моих рассуждений, ведь они лишены сути, и мы с вами никак не приближаемся к рецепту по исцелению…
Приходится сместить лёд слепого взгляда на голос.
— Скажите, Учиха-сан, — выдержав паузу, продолжает он. — Вы запрещаете себе болеть?
Итачи моргает. Не понимает.
— Полагаю, я не могу запрещать что-либо своему организму.
— Думаю, это было бы затруднительно. Вы часто отдыхаете?
— Достаточно.
Протяжно-задумчивое мычание.
— Что вы понимаете под “достаточно”, могу ли уточнить?..
Вопрос ставит в тупик.
— Продолжительность моего сна находится в рамках нормы. Приём пищи по расписанию.
— Вы считаете сон и приём пищи отдыхом?
Итачи опускает брови.
— К сожалению, я не понимаю, к чему вы ведёте.
Поскрипывает обивка кресла. С вкрадчивым постукиванием откладывается планшет и ручка.
— Я хочу понять, Учиха-сан, почему вы не хотите видеть.
Чушь.
— Это не моё желание.
— Да, разумеется, не ваше сознательное желание. Однако подсознательно… Вы довольно долго контролировали каждый процесс вашего организма, даже те, которые, с первого взгляда, не поддаются никакому видимому контролю. Вы часто болели?
— Нет.
— А в важные рабочие моменты вы часто чувствовали недомогание?
Итачи нахмуривается вместо ответа.
— Могу также предположить — не как врач, как просто ваш случайный знакомый — что вы так же часто игнорировали усталость и недомогание. Вероятно, таблетками, болеутоляющим. К сожалению, нашей психике недостаточно просто сна и пищи, это более сложный механизм. Но вы держали её под жёстким контролем. Как и эмоции.
— Простите?
— Эмоции, Учиха-сан. Вы — жертва трагической случайности, природного бедствия. За все наши сеансы вы ни разу не обронили и слова о своих переживаниях на этот счёт. Как человек, обладающей эмпатией и сочувствием, я на перепутье: вы либо действительно ничего не испытываете от того, что были на волоске от гибели, либо вы запрещаете себе проявлять любого рода эмоции в отношении трагедии.
Итачи каменеет.
Тишина. Темнота.
Он действительно себе запрещает чувствовать?..
Это невозможно запретить. Как и невозможно запретить видеть.
Врач замолкает. Недавний бесконечный шум его голоса сливается с тишиной кабинета, хотя казалось, что он только и делает, что говорит и задаёт вопросы.
Может, всё-таки Итачи умер.
Тогда без разницы, где сейчас Хаку. Что будет с данными.
Мёртвые… свободны.
Наконец скрипит кресло. Натяжение ткани облачает реальность невидимой обстановки.
— Как давно вы разговаривали с кем-то о своих чувствах? — голос врача глушится отдалением.
Итачи моргает потерянно, как рыба бьёт хвостом о сухой причал, выдернутая из воды.
— Неделю… чуть больше недели назад.
— Этот человек ваш друг? Партнёр?
— Друг.
— Расскажите о нём. Необязательно сокровенное и личное, попробуйте описать или представить его мне, как вашего коллегу перед совещанием.
Шисуи.
Из сумрака пустоты пробует восстановиться по кусочкам образ его неунывающей улыбки, тёплого прищура глаз, вихрастых волос, а затем…
Плита, снёсшая половину черепа. Раздробленный окровавленный скальп, выдавленный глаз с замершей пустотой на дне зрачка.
Рот замирает в безмолвном крике. Челюсть сломана.
Итачи зажмуривается. Но толку — ноль.
Темнота.
— Он мёртв.
Ещё после нескольких обследований Итачи оглашают диагноз “психогенная амблиопия”. На приёме психотерапевт изъясняется более простым языком — истерическая слепота.
Физиологически с его зрением и мозгом всё в порядке. Глаза реагируют на свет, мозг считывает сигналы.
Но Итачи не хочет видеть.
Запрещает себе.
Психотерапевт высказывает точку зрения, что внутренние запреты довольно свойственны Итачи сами по себе: не болеть, не уставать, не чувствовать.
Теперь — не видеть.
Контроль. Во всём.
Итачи кивает головой в прощании после приёма и просит его выписать: если физически он здоров, он может покинуть стены больницы. Психотерапевт с долгим вздохом и размышлением одобряет выписку, однако рекомендует если и не с ним, то продолжить сеансы.
— Позвольте себе поболеть, Итачи-сан, — он переходит на имя после единоразового уточнения, приятно ли Итачи слышать свою фамилию. Итачи неожиданно для самого себя задумывается и выдаёт вердикт, что обращение по имени ему подойдёт больше. — Быть может, слепота — это ваш шанс дать себе отдохнуть и не работать. У всего бывает позитивная сторона.
Итачи вслушивается, непроизвольно поворачиваясь в его сторону.
Не отвечает. Лишь качается в мелком поклоне.
Слепота. Положительные стороны.
На этом сложно сконцентрироваться, когда есть более важные дела.
Дела. Хаку. Хошигаки. Данные.
Из больницы встречают люди Корня. Помогают сориентироваться во дворе, усаживают в машину.
Итачи пробует на секунду сфокусироваться на внутренних ощущениях и вдруг различает.
Беспомощность раздражает. Зависимость от других людей.
Хлопает дверь машины.
Сай предлагает лично позаботиться о безопасности и сопроводить до Токио. Итачи, выслушав предложение, уточняет, как идут дела с поиском Хаку.
— Мы занимаемся этим, — в словах скользит тошнотворная улыбка и уклончивость от безрезультатности. — Пожалуйста, отдохните.
То, что машина трогается, ощущается скольжением прядей по скулам.
— У меня есть встречное предложение, Сай-сан, — Итачи прикрывает глаза, не видя смысла держать их открытыми. — Я бы хотел попросить связать меня с Торуне.
Положительная сторона слепоты — беспомощность.
Любая фигура на доске играет свою роль. Даже незначительная и с небольшим арсеналом возможностей.
Хаку затих, скрылся. Ждёт, как и прежде, когда первая волна активного поиска спадёт.
А затем он попробует выйти на того, к кому стремился и раньше.
Если рядом с Хошигаки будет слишком много людей, это спугнёт его, толкнёт на необдуманные решения. У каждого необдуманного решения есть последствия, и сейчас, в период адаптации после смерти предыдущего главы, они будут неудобными. Нужно дать возможность встретиться с Хошигаки без препятствий, чтобы найти данные.
Торуне удивляется предложению. Нервно-болтливая Кохаку-сан, экстренно прибывшая в офис в середине дня, делает вид, что не понимает, что от неё требуется.
Итачи сидит на диване с тростью и закрытыми глазами.
Один в один как тот, кого он хотел уничтожить большую часть своей жизни.
— Я заеду к вам в арендный дом. Ни при каких обстоятельствах не упоминайте мою фамилию, обращайтесь только по имени. Действуйте и живите так же, как и раньше. Не придавайте значения моему нахождению там.
— Как я могу!.. — её всплеск руками рисуется в сознании лучше, чем лицо. — Торуне-сама, я выплатила все долги!.. Прошу вас, у меня дочь скоро приезжает, не могу же я устраивать криминал у неё на!..
— Хошигаки-сану не грозит опасность.
— Как не грозит!.. Вы говорите что тот мальчишка ублюдочный будет!..
— Кохаку-сан.
— Я попрошу тройную ренту!..
— Вы человек дела, Учиха-сан, — комментирует наедине Сай. — Надеюсь, наша дружба не будет нарушена сокрытием данных или иным неприятным недопониманием.
— Ваши люди могут меня контролировать. Я слеп.
— Боюсь, слепота больше заострила ваш интеллект и хватку, чем притупила. Однако вы сами понимаете, что от перестраховки…
Темнота. Но теперь подёрнутая жизнью, подконтрольная.
Итачи ненадолго смыкает глаза и проваливается в сон в машине до Момбецу.
И снится море. Синее, спокойное, с отблесками закатного солнца на изломах.
Наверное, первая не ужасающая подробностями смерти Шисуи картина.
Когда картина рассеивается и сливается с темнотой — шум.
Знакомый торопливый женский голос, скачущий с хоккайдо-бэна на тохоку-бэн. Тарахтение двигателя, эханье грузчиков, подбрасывание и постукивание коробок.
Итачи промаргивается, жмурится, ощущая веки, и нащупывает на двери ручку. Нажимает.
— Прошу вас, Итачи-сан!..
Беспокойные мелкие руки скачут по телу: то придерживают за плечи, то касаются груди, то впиваются в локоть.
— Осторожно, ступенька, Итачи-сан! Вот здесь перила, да, вот здесь!
— Я справлюсь.
— Всё-всё, хорошо, не тороплю вас, я пока подожду наверху! Я вам со всем помогу, Итачи-сан, не переживайте!
Обхватить перила для устойчивости. Сконцентрироваться.
Мыском ботинка — отмерять вышину ступеней. Следом — вступить.
Медленно, не торопясь.
Часы тяготят руку. Застёгнутый ворот рубашки душит.
Итачи степенно поднимается, прикрывает глаза, концентрируясь на ощущениях и звуке дрожания ступеней.
Наконец — излом перил. Второй этаж. Приоткрывает глаза.
Лучше держаться правее, ряда дверей. Сместить первый шаг, увести в сторону.
Итачи вслепую идёт вперёд.
В нос — запах сигарет. Оглаживает ноздри порывом свежего дыма.
Кто-то курит на площадке.
Итачи шагает и задевает краем рукава открытую дверь. Из неё — топанье шагов, буханье коробок. Его квартира.
Позади отчётливо доносится хмыканье.
Когда Кохаку-сан перехватывает Итачи в дверях и уходит показывать апартаменты, дверь закрывается за спиной.
— Кто был на площадке?
— А?.. На площадке?..
— Да. Там кто-то курил.
— О!.. Так это Кисаме, ради которого вы весь сыр-бор устроили!.. Дымит как паровоз постоянно, делать нече!.. А он не поздоровался даже?.. Вот хамло!.. Ничего, вы в соседних квартирах живёте, ещё успеете встретиться!..
Итачи стоит, ощупывая угол комода, открытый пустой верхний ящик.
Соседи.
— Кохаку-сан.
— Да?..
— Какой он? Как человек.
За чередой стен хлопает громко дверь. Похоже, как раз соседняя.
— Ох, ну спросите… Какой-какой… — Кохаку-сан слышимо останавливается от суеты по квартире, вздыхает. — Смурной он. Любит поязвить, похамить всем кому нужно и не нужно… Курит, пьёт. Да хороший мужик он, Итачи-сан, зла никому не делает, добра, конечно, тоже, ну а кто, скажите, его вообще делает?.. Познакомьтесь, сами и составите впечатление!
Итачи смаргивает. Со временем начинает привыкать и ощущать свой застывший взгляд в никуда.
Опускает голову вместе с ним.
— Спасибо за помощь.
Первое время — привыкнуть жить в темноте. Это становится основной темой бесед с психотерапевтом и единственной темой, про которую можно говорить подробно.
Итачи учится произносить “сложно”. Случайно, будто неосторожно, — “больно”.
Больно обжигать руку, когда горячая вода переливается через край кружки. Больно биться об углы предметов, спотыкаться, дёргать за волосы, щипать зажимом часов кожу.
Сложно ориентироваться. Сложно считать и держать в уме расстояние до препятствий, сложно выполнять бытовые и простые вещи, сложно просить помощи у хозяйки.
Сложно и больно — переживать землетрясения.
— Может быть, имеете в виду “страшно”?..
Итачи замолкает ненадолго. Выбирает слово.
— Неудобно.
— Ну, это скорее относится с невозможности побриться начисто и приготовить тамагояки, — посмеивается вкрадчиво, зная, что не заденет. — Вы пробуете замещать естественные и нормальные эмоции отстранённостью. Удобство ведь так же отталкивается частично от эмоционального. Например, от привычек. Удобно ли, допустим, курящему человеку часто выходить курить?.. Вероятнее всего, не слишком, но ему приятен процесс, он выполняет из раза в раз неудобные действия. Поэтому за понятием удобства и неудобства всегда есть определённые эмоции.
Соседняя дверь щёлкает замком довольно часто.
Хошигаки Кисаме курит. В те же периоды, когда и Итачи поднимается с постели, накидывает пальто, чтобы выйти на воздух.
Не говорят. Логично, ведь они лично не знакомы.
Итачи открывает книжку — единственную, оставшуюся в ручной клади после перелёта — и пробует представить, как смотрит на страницы.
Вместо столбцов иероглифов рисует лицо.
Черты резкие, грубые. Глаза мелкие, злые. Кожа тёмная, загорелая.
Линии пляшут в голове, не соединяются. Проще действительно представить текст, идеально выровнять его, чем нарисовать в воображении лицо по фотографии.
Чужие шаги звучат громко и призывно: железо дребезжит под мощными ногами, стучит, как молот. После хрустит гравий, как прибрежный песок под подошвами ботинок, — гадко, нехорошо и предостерегающе.
Звук шагов приближается и… останавливается.
— Не будете против, если я присяду рядом, Итачи-сан?
Он знает его имя. Очевидно, Кохаку-сан передала.
Голос у него… скрипучий, насмешливый. Приятный.
Так в минималистичном интерьере дома вдруг начинают скрипеть петли у случайной двери, и холодный дом оживает, перестаёт казаться искусственным.
Итачи кивает.
Кисаме демонстративно расслабленно вздыхает — в призвуке его тембра першит помехами. Скамейка хлипко древесно скрипит под обрушившимся весом.
Молчат.
Итачи думает, что это довольно иронично: ему понравился облик Хошигаки, но вот теперь он лишён возможность его лицезреть. Может, в этом есть определённая доля справедливости.
Шисуи бы сказал, что внешность не главное — главное, что внутри.
Свои внутренности он показал до боли ярко.
— Не любите тряску, да?..
Не любит, когда что-то уничтожает его близких, планы, жизнь.
Итачи немного удивлён, что он первым решает заговорить. Насколько он понимает по урывистым описаниям, он не идёт первым на контакт.
— Не люблю шум, привык спать в тишине, — ленивое оправдание.
— В Токио тише? — опасный вопрос, вероятно, он может подозревать его в чём-то, лучше не отвечать.
— Поняли по диалекту? — перенаправить.
— Легко догадаться.
И снова тишина. Объёмная, осенняя.
В Момбецу значительно прохладнее, чем в Токио. Но долетающий дым оглаживает странной теплотой.
Живой. Человеческой.
— Интересная книга? — Кисаме хочет вывести на разговор, не унимается, ему что-то нужно.
Хотя, как позже выясняется по разговору… ему ничего не нужно.
Просто поговорить ни о чём. Просто подметить детали, которые он не заметил ранее.
Он просто говорит с ним. Без причин, без темы, без конечного результата.
Итачи вдруг понимает, что мало людей с ним говорит просто так. Когда им ничего не нужно от него или ему от кого-то.
Так делал только Шисуи.
— Кисаме. Кисаме Хошигаки, — прерывает порывисто, представляясь.
Он не знает, кто он. Называется, как для незнакомца.
Внутри теплеет робко и осторожно… свобода.
Странно, но именно так Итачи представлял её: что с ним заговорят просто так, не назовут по фамилии, и он тоже, вкушая недозволенное и редкое, вдруг сам поддержит разговор.
Просто так. Не видя для этого причин.
Не видя ничего.
— Приятно познакомиться, Кисаме-сан.
Наверное, будь Хошигаки более закрытым, он бы поправил его, не давал воли тоже обратиться по имени. Но он смолчал, продолжил разговор, не заметив подмены.
Кисаме Хошигаки… забавный. Действительно колкий, едкий, но его насмешливая спесь оглаживает непривычным и приятным, внутренне заставляет улыбаться от смелости так бестактно выражать своё мнение.
Ему не стыдно не знать классиков. Он скептичен, не скупится на резкое слово.
Он волной нахлёстывает дистанцированным обращением на вы, откатывается панибратски-дерзким “ты” и брызгает остатками “вы”.
Нечитаемый, неподстраиваемый, честный.
Свободный. Как безграничный простор моря.
— Спасибо, Кисаме, — Итачи прощается, ощущая по коже тёплый бриз посреди подступающей степенно зимы.
— Вы восхищены тем, что вам не хватает в самом себе, — трактует психотерапевт лаконичный пересказ встречи с Хошигаки. — Он позволяет себе то, что вы себе запретили.
Итачи не горит желанием развивать этот разговор. Хочет оставить кусочек свободы себе.
— Не буду подтверждать или утверждать обратное, — деликатно уходит от темы. — Оставим этот эпизод.
— Вам неприятен разговор о нём?
— Это личное.
— А только о личном мы с вами и говорим, Итачи-сан, — со сквозящей улыбкой в голосе парирует. — Рискну предположить, что вам понравился разговор с соседом. Но, разумеется, я не вправе настаивать на продолжении. Хотел бы задать иной вопрос: как у вас проходили романтические отношения ранее?
— Кстати, Кисаме, — где-то позади говорит погромче Кохаку-сан, — тебя тут одна девушка искала, довольно красивая.
— Как выглядела?
— Чёрные длинные волосы, большие карие глаза, невысокая. Одета прилично.
— В моде разбирается, — дополняет Мей. — Говорит с токийским акцентом, денег немного, но хватает. Представилась Хаку.
Личная жизнь Итачи похожа на попытку Хаку — мёртвая.
Ищет его. Как и предполагалось.
Итачи прикрывает веки и проворачивает ключ в замке своей двери.
Самонадеянно появляться там, где его ждут. Он либо в отчаянии, либо испытывает неприязнь и к Хошигаки, раз решает привести след за собой к нему.
Хотя к Кисаме сложно испытывать неприязнь.
— Что вы думаете о книге, которую вы читали тогда? — останавливает, услышав, как собирается уйти.
— Не думаю, что вам интересно именно моё мнение, — при близком контакте в нём проступает больше скромности, ошкуренной привычной насмешкой. Но то, что отзывается на разговор, невольно оглаживает. — Я не особо разбираюсь в литературе и не могу назвать себя опытным чтецом.
— И всё же?
— Странная книга. Странные мысли, странный герой. Не люблю подобного рода чтиво.
И вправду.
То, что считается классикой, на редкость абсолютно претенциозная чушь.
Итачи смотрит в темноту и пробует представить, как выглядит сейчас лицо Кисаме.
Какими бывают… честные люди. С остальными и с самими собой.
Красота свободы и простоты. Смелость.
Общество Кисаме в каком-то смысле действует терапевтически: с ним хочется остаться подольше, спросить о разных вещах, посмотреть и увидеть мир его глазами, забыть о своём, давно понятном и похороненном ложью, интригами. Но от возможности взглянуть лишь глубоко-кашляющий голос, прокуренный и многоликий, как отблеск света на воде.
Итачи нравится его слушать. Нравится с ним говорить.
Хоть что-то приятное за толстой коркой апатии.
Странно желать Хошигаки зла. Он работал упорно и честно, оказался заложником всей гнилой системы и связей, но даже сейчас, столько пережив, в нём ощущается человеческое.
Он не похож на Шисуи. Но он похож на того, кого не хочется погубить.
— У вас хриплый и насыщенный голос, с оттенками старческой насмешки. Мне нравятся подобные голоса, они будто выставляют все серьёзные мысли глупыми, несерьёзными, — признаётся в симпатии честнее, чем когда-либо. — Тогда и сам поневоле начнёшь сомневаться в том, правильны ли эти мысли и действительно ли они реальны? Это даёт по-новому оценить и свои мысли, и мысли героя.
Это даёт по-новому оценить жизнь.
Всю жизнь Итачи посвятил освобождению своей семьи. Но в итоге это не имело значения — всё решил случай, неподвластный и неподконтрольный никому.
Так глупо. Так странно.
Но при иных обстоятельствах он никогда бы с ним не встретился.
— Вы… Вы весьма странно интерпретируете мой голос. Мне странно такое слышать. Даже внешность предполагаете, только услышав меня.
Итачи открывает глаза. По памяти пробует направить взгляд строго напротив себя.
Темнота.
Он бы хотел посмотреть на него. Хотел. Но даже попытка вообразить, соткать из пустоты облик, фигуру разбрызгивается ничем.
Кисаме ускользает. Вспышка памяти наносит краски, едва плеснув из ведра по чёрному холсту, но те сползают, стекают с поверхности.
Действительно, как странна книга жизни Итачи: большую часть времени он не хотел видеть происходящего вокруг — коррупции, алчности, насилия и хаоса — а единственный раз, когда отчаянно хочет заглянуть в чужие глаза — ничего не может увидеть.
Не может.
Звук — единственное, что остаётся.
Телефон вибрирует у головы, выдёргивая утром из очередного кошмара.
— Учиха-сан.
Хаку. Неожиданно, что выходит на связь первым. Видимо, обдумал своё положение.
— Жду вас через час в кафе в центре. Пожалуйста, приходите один.
Звук лишь малая часть жизни, крохотная. Жить в нём невозможно.
Добираться одному практически невозможно. Ориентироваться по металлическому голосу из наушника практически невозможно.
Заказать машину и дойти до неё — так же.
Это нервирует. Можно сказать, злит. Корка холодной собранности прокалывается лёгким раздражением к своему положению.
Или то последствия очередного землетрясения во сне и наяву, при котором раскалывается чужая голова.
— Как спалось, Итачи-сан?.. — мурлыкает знакомый женский голос, едва мороз щипает влагу пустых глаз. — Сегодня опять были колебания…
Дочь хозяйки. Нет времени на разговоры.
— Могу вас сопроводить, — не услышав ответ, спешно хрустит шагами по гравию ближе, наперерез выученному маршруту. — Знаете, мне всегда было интересно…
Итачи выдыхает сдержанно через нос. Затормаживает.
Но несдержанность проступает во льду голоса:
— Вы не интересны мне. Как и все женщины. Если мне потребуется помощь, я обращусь с Кисаме-сану. Прошу простить, я спешу.
Мей замолкает, освобождает молчанием дорогу.
Слепой мир соткан из тысячи голосов, шумов. Его тесный вакуум вынужденно пульсирует постоянными касаниями: предметов, людей, материй, пустоты.
Такси довозит до примерного адреса. Дальше лишь самому.
Итачи не припомнит такого дня, когда бы он мог обратиться к прохожим.
Может, лишь один, и то, к водителю.
Женские голоса сетуют и осторожно-деликатно придерживают за локоть, машинально пробуя показать маршрут, затем ойкают, объясняют с запинками. Мужские неохотно переспрашивают, молчат, но говорят и направляют твёрже.
Итачи идёт вслед за кем-то и пробует пропустить это новое ощущение сквозь себя.
Слепота делает его до безобразия… обычным. Очередным в толпе.
Такой, как большинство людей: одинокий, потерянный, не знающий, куда идти.
— Благодарю, — кивает в пустоту на шум.
Когда он подходит к кафе, то приходится ощупать двери, сориентироваться по углам, ручке. В голове слабо и хило проступают пунктирные линии.
Внутри помогает подбежавшая официантка. Провожает до свободного столика, предлагает подойти через несколько минут, чтобы озвучить меню.
Итачи кивает и медитативно развязывает шарф.
Поступь Хаку не слышна. Ощутим кожей пытливый взгляд.
Но всё же понять, что это он, легко по скрипу кресла напротив — мебель нельзя проконтролировать, как шаг.
— Так значит вы действительно слепы.
Ранее Итачи обращал внимание на его внешность: женоподобная, мягкая, лишённая острых черт. Голос у Хаку всё же выдаёт мужское: идёт по нижней границе мужских тембров и женских, для женского слишком глубокий и низковатый, а для мужского неопределяемо-андрогинный, вводящий в замешательство.
Говорит специально тихо, не в полный голос — прячет маркеры мужского тембра за плавностью речи.
Итачи не замечал. Совсем. Больше был сфокусирован на содержании слов, на интонациях, чем на общем облике.
Он многое не замечал до слепоты: что незнакомцы на улице могут помочь, что соседи могут захотеть с ним поговорить.
Он и раньше был слеп. Просто несколько иначе.
— Полагаю, это лучший шанс избавиться от меня. Все пути открыты, — отвечает.
Если перестать пытаться всматриваться, можно увидеть намного больше — то, что было вне привычного фокуса зрения.
— У Кисаме нет данных. Вам нужен я, — голос, подобно нитке, напрягается, натягивается в нервном резонировании.
— Я знаю.
— Что вам нужно от него?
— Ничего, — Итачи спокойно прикрывает веки. — Просто общение. Которое у вас с ним, насколько могу понять, не складывается.
Кисаме не идёт на контакт. Отрицает связь и знакомство.
Принципиальный человек. Честный. Не прощающий.
Хаку замолкает, не издаёт лишних звуков — не даёт понять реакцию.
Вокруг — лёгкий фоновый шум кафе. Трут столы официанты, брякают тарелки на кухне, стаканы в баре, гудит кофемашина. Доносится приятный аромат яичницы и чая, совсем немного — хлорки от недавно помытых полов.
Такая простая жизнь. Как редко он её чувствовал раньше.
— Побег был ошибкой, — послушав умиротворяющее окружение, решает прервать молчание Итачи. — Корень ищет вас и данные. Лучше скрыться сейчас, пока вас не обнаружили. К сожалению, я больше не смогу защитить.
— Вы и раньше бы не стали этого делать, — кажется, это злость.
Итачи моргает, не понимает.
— Я и Шисуи делали это на протяжении нескольких лет. Мы выполнили свою часть.
— Нет. Корень до сих пор есть.
Приходится прикрыть глаза. Сдвинуть ладони на столешнице, чтобы переплести пальцы.
— Старый Корень, разрушивший вашу жизнь и жизни многих других людей, уничтожен. Данзо мёртв. Боюсь вас разочаровать, Хаку-сан, но утопическое уничтожение зла в реальном мире весьма затруднительная вещь.
— Как и безмятежная уверенность, что от перемены мест слагаемых меняется результат, — режет в ответ холодом.
Итачи не обманывается тем, что Сай может стать лучшим из оябунов. Однако то, что его политика и взгляды кардинально отличаются от методов и воззрений Данзо, уже неплохой сдвиг.
Такова жизнь: устранение одной преступной ячейки не гарантирует истребление всей преступности, однако смена ведущего лица может частично что-либо исправить — лучший из вариантов.
Для мести же подходит устранение конкретных лиц. И это также выполнено.
— Где находятся данные? — их встреча, очевидно, не разговор о точке зрения на мир.
— Там, где им и место, — рубит лаконичным.
Итачи не поводит и бровью.
— По нашей договорённости их место у меня в руках.
Тихое хмыканье. Хаку не согласен.
— Конечно, вы можете не соблюсти её, — решает развить размышление Итачи. — Остаётся несколько вариантов. Первый: вас найдёт Корень, и данные попадут к нему. К сожалению, это будет невыгодно для меня, что вас может частично удовлетворить, однако вместе с тем это будет крайне удобно Корню, чьё устранение вам важно. Корень закрепит свои позиции, но, вероятнее всего, вы уже это не застанете, чтобы переживать об этом. Второй вариант: вы попытаетесь, как и планировали, передать данные Хошигаки Кисаме.
Кресло напротив поскрипывает в напряжении.
— Его и вас в этом случае убьют, — безутешно продолжает. — И мы возвращаемся к первому варианту.
Хаку молчит, не отвечает.
Выдохнув, Итачи чуть склоняет голову. Пробует найти новые потенциальные сценарии, которые могут произойти.
— Поправьте меня, если видите какой-либо другой исход, — выдержав паузу, дополняет.
Вдруг: шуршание бумаг. Подёргивается хлипкий столик от уложенной поверх него тяжести. Следом — вкрадчивый металло-пластиковый перестук.
— Давайте поспорим посмертно, что третий вариант есть.
Итачи опускает брови.
— Моя смерть мне безразлична, Учиха-сан, — голос Хаку глохнет, сливается с окружающим шумом кафе. — Убьют меня или нет, не настолько важно, как вы себе представляете.
Шорох, шелест. Будто листы оглаживают пальцы.
Это точно не распечатки данных. Не могут быть они.
— Вы правы, Кисаме не хочет со мной разговаривать, — хмыкает в сторону… прозаично, бесхитростно. Так, будто происходящее перестаёт его касаться. — Раз вы наладили с ним общение, могу предположить, что вы немного знаете его, как человека. Ответьте, Учиха-сан: вы бы простили себя самого?
Лоб сводится напряжением. Но ответ возникает сразу:
“Нет”.
— О чём вы?
— Думаю, скоро вы узнаете, — бумажный шелест придвигается по столу. — Возьмите. Передайте, пожалуйста, Кисаме. Здесь старые письма и фотографии, а также мой телефон. Сверху — моё прощание.
Итачи открывает глаза и видит… пустоту.
Поскрипывает рукав пальто по столешнице. Пальцы перебежкой касаются толстой стопки.
Шершавая, тонкая бумага. Неразборчивый рельеф иероглифов поверх. Толстая, плотная, глянцевая с одной стороны — фотографии.
Поверх — гладкий корпус мобильного телефона. Проминаются кнопки, но есть ли реакция на них, остаётся неизвестным.
Итачи сосредоточенно-слепо смотрит перед собой, пробует вглядеться подушечками пальцев.
Не может.
— Вы подставляете его, — мрачно осознаёт.
— Я даю ему решить, — равнодушно поправляет Хаку. — Вы защитите его, ведь у вас это отлично получалось много лет со мной и Забузой.
Подстрекает. Играет.
— Вы решили пойти против воли Забузы?..
— Отнюдь, — кажется, его несколько веселит замешательство. — Скажите, Учиха-сан: вы сможете договориться с тем, кто не прощает даже друзей и близких?..
Что?..
— Попробуйте, это ваш третий вариант, — поскрипывает кресло, Хаку поднимается.
Итачи остаётся за столом один с кипой бумаг и телефоном.
Слепой.
Мимо ветром задувает от уходящего Хаку.
— Прощайте.
— Думаю, это личное, — моргнув на последнем слове, заключает. Поводит в некотором размышлении пальцами в замке. — Предполагаю, что Хаку считал, что я мог спасти Забузу от гибели, однако по моему заключению… это был его сознательный выбор.
— Решил поднасрать тебе из-за Забузы?.. — Кисаме хмыкает, качая головой, тянется щёлкнуть сигаретой по пепельнице. Это похоже на Хаку. — Допустим. И в чём же его изобретательность?..
— В способе.
Кохаку-сан охает, вздыхает, причитает, что её не нужно впутывать, всё это её не касается, но судя по вкрадчивому шуршанию бумаг и комментариям к написанному, интерес к оставленной переписке есть.
Итачи смотрит перед собой, судя по расположению мебели, в стену, и просит зачитать вслух.
Первые несколько писем она зачитывает бегло, постоянно прерываясь на обсуждение, высказывания мнения. Однако восприятию это не мешает.
Школьная переписка. Обсуждение событий, плёвые проблемы и несмешные шутки.
Хотя несколько острых, язвительных явно выделяют Хошигаки. Даже в построении предложений на бумаге чувствуется его аккуратно запрятанная желчь, подростковая агрессия. Впрочем, выраженная весьма творчески, он очевидно неплохо излагает мысли.
Но ничего кроме этого.
Память?.. Своеобразное подчёркивание привязанности?..
Хаку умнее. Слишком поверхностно.
Или — сентиментально.
Кохаку-сан устаёт, вздыхает и предлагает пересказать в краткости, у неё ещё есть дела.
Это не то, что Итачи хочет, но иного выбора, кроме как согласиться, не видит. Он не видит и иероглифов, так что вынужден кивнуть в немом согласии.
Переписка, переписка, переписка. Ничего.
Дослушав до конца, Итачи приподнимает ладонь, останавливая. Достаёт телефон.
Просит посмотреть.
Кохаку-сан страдальчески охает, но всё же принимает его, щёлкает в напряжённом молчании кнопками, немного ругается, что зрение ни к чёрту.
В телефоне так же, как в переписке — пустота.
Ни СМС, ни истории поиска, ни картинок в галерее и в файлах.
Итачи напряжённо опускает брови: если бы он сам мог видеть, он бы внимательно всё просмотрел, изучил, нашёл бы хоть одну зацепку.
Но она всё же находится.
Номер телефона.
Единственный контакт в телефоне.
Кохаку-сан спрашивает, позвонить ли ей, но Итачи качает головой.
Он сам.
— Хаку передал мне письма для тебя, предсмертную записку и телефон. С содержанием писем я смог ознакомиться с чужой помощью, но, как ты понимаешь, ничего не обнаружил.
— Зачем телефон?.. — не понимает, затягиваясь.
На мгновение Итачи вскидывает брови в лёгком оттенке оценивания.
— Издёвка, — чеканит.
Когда Кохаку-сан уходит, Итачи сидит некоторое время с телефоном в руках.
Думает. Прикидывает варианты.
Звонить опасно. Есть как вероятность спугнуть информатора, так и возможность упустить его.
Было бы зрение. Было бы зрение.
Он зажмуривается в лёгком раздражении, сглатывает.
Обратиться к Торуне и постараться найти этого человека — отдать все карты Саю. То, что он не вмешивается сейчас, даёт карт-бланш, Кохаку-сан определённо передаст информацию дальше, но пока что есть шанс выйти на человека самому.
Разжимает веки.
Щёлчок.
Итачи подносит трубку к уху и вслушивается напряжённо в гудки.
Ту. Ту. Ту.
Трубка поднимается.
— Добрый день! — приветствует мелодичный женский голос. — Вы позвонили в компанию “Аматерасу-групп”. Благодарим за ваш выбор! Если вы юридическое лицо, пожалуйста, нажмите…
Сбросить.
Холод падает вниз живота.
— В телефоне он оставил единственный контакт — телефон Аматерасу-групп, — дёрнув уголком губ в нечитаемой эмоции, объясняет. — Хаку умело воспользовался моим отсутствием зрения в обоих случаях. Он также верно предположил, что первым под подозрение падёт его телефон и я сфокусирую своё внимание на нём, чтобы выйти на данные.
Хаку просто разъебал Итачи.
Как ребёнка. Снисходительно, иронично.
Кисаме не удерживается от смешка в сторону.
Каков уёбок. Нужно отдать должное его смекалке.
— А что, забавно, — ёрнически скалится, пригубливая сигарету.
— Рад, что у тебя повысилось от этого настроение, — прячет уязвимость за льдом бесстрастности. — Полагаю, Хаку также был этим доволен.
Кисаме пожимает плечами, не отвечая.
Вряд ли Хаку был доволен перед смертью. Хотя, конечно, его могло слегка приободрять, что он смог подпортить Учихе жизнь.
— И это всё, что там было?..
— Всё, — Итачи прикрывает глаза на выдохе. — Я предполагал, что он мог изменить позднее контакт или удалить другие ранее, поэтому мне пришлось отдать телефон через людей Корня на осмотр. К сожалению, ничего обнаружить не смогли.
Верно. Всё самое важное Хаку передал в том, на что Итачи не хватило времени и зрения.
— Поэтому решил передать мне эти вшивые записки?.. — картина складывается окончательно.
Итачи поводит головой в его сторону.
Холодный свет мажется по костисто-болезненному лицу, как белила. Выделяет всё то, что лучше бы скрыть. Но правды, как известно, не скроешь.
На секунду Итачи кажется… стариком. Избитым, истерзанным жизнью, усталым и дряхлым, немощным.
На ровном лбу ни морщины. А вот меж бровей, в уголках глаз, губ — трещины усталости.
— Он просил отдать это тебе.
Кисаме смотрит-смотрит и смаргивает.
Затягиваясь, отводит глаза. Хмыкает.
— Так ты реально почтальон. Или тупой. Не знаю, что хуже, — будто в омерзении к тому, что видел, ершится в ответ, не верит в то, что Итачи вообще во всей этой ситуации ебали бы предсмертные просьбы Хаку. — Просто взял и отдал из милости?..
Итачи моргает, уводит обратно лицо в более красящую его полутень.
— Я предполагал, что в записях могло быть что-либо скрыто. Но чтобы это найти, мне нужно было бы зрение.
Конечно.
— Или взгляд того, кто знает, что искать, — договаривает тише.
А вот это полосует не хуже ножа по грудине — истина.
Правда, как она есть. Уродливая, неприглядная.
Итачи удобно решил воспользоваться Кисаме: его зрением, его связью с Забузой и Хаку, его расположенностью к слепому соседу.
Итачи пользовался. Выжидал, пока Кисаме сам всё растреплет доверительно.
Сука. Ёбанная сука.
От порезова правды лишь поначалу не болит — шокирует. Сама боль приходит многим позднее.
И она невыносимая, зудящая, гниющая изнутри.
Больно. Как же больно — оказаться никем.
— Полагаю, ты считаешь это злым умыслом, — в гудящее молчание, нависшее ножом над шеей, выдыхает Итачи. — Я передал письма, исходя из первого названного мотива: это было последнее желание Хаку. То, что я не исключал возможность, что там что-то скрыто, не означает, что я действовал только в корыстных целях.
Хуйня.
— Так кто же его убил?.. — Кисаме хмыкает по инерции, хрипит остатками голоса по инерции.
Почему-то эмоционально уже плевать. Услышал уже всё, что хотел.
— Корень, — отвечает где-то за пеленой пищания в ушах. — Они вычислили его после того, как он вышел со мной на связь. К сожалению, я больше не мог его защищать.
Нарастающий, гудящий как от какой-то плешивой техники писк.
Он стирает отголоски Итачи из комнаты. Стирает далёкое посвистывание ветра в стенах.
Пустота.
Кисаме смотрит подстреленно в стену с тлеющей сигаретой в губах, изучает чётко поделённую наискось границу.
Справа — свет, слева — тень темноты.
Он зависает в этой линии, бесконечной, долгой.
На секунду, будто случайным вопросом из подсознания, думает — а что он вообще хотел?
Правды. Ну вот она, перед ним. Стало ли лучше? Нет, только хуже. Хочется стереть, выбить память из головы, перестать существовать в ней.
Перестать просто существовать.
Там, на кладбище, Кисаме на мгновение напугала мысль, что со смертью оборвётся весь его поток сознания, каких-никаких оставшихся на дне чувств. Его пугало это и в погасании лампочки, гнало и гнало, чтобы цепляться за жизнь остриями зубов, скрести своё жалкое существование дальше, без сути.
А сейчас вдруг смотрит и думает: а, может, так и лучше?
Смерть, чай, не дура. Знает всегда, кого забирать.
Его она всегда хотела отчаянно и страстно. Хотела больше, чем кто-либо из живущих.
Кисаме жил, потому что боялся умирать. А услышав правду — перестал.
Больше нет терзающих вопросов. Больше нет крючков, за которые цепляться.
Кто его любил — погибли, забыли. Кого он любил — предали.
Работа — рутина. Мечты — фарс. Стремления — оборванные нити.
Сигарета тлеет, осыпает остывшее.
А в чём вообще заключается желание жить?
У Кисаме нет никаких причин. Не осталось.
Только писк в ушах. Пустая комната с двумя фигурами — как оставшиеся от проигрышной игры шахматы на доске.
Пищание стихает. Возвращает в реальность.
— Это всё.
Голос. Кажется, Кисаме безумно, слепо его любил, наслаждался каждым призвуком бархатного тембра, искал в нём зацепки для того, чтобы захотеть жить.
А сейчас — не находит.
Кисаме моргает, нечаянно поводит сигаретой в зубах. С неё ссыпается больше половины пепельного останка.
Он переводит безжизненно-слепой взгляд на Итачи.
Вот и вся история: комната, свет, тень, два пустых изнутри человека. Раньше бы он подумал, что это лучше камеры, но сейчас… что хуже.
— Забуза и Хаку… — Итачи смотрит в угол, подытоживая. — Действительно хотели исправить свои ошибки. Забуза хотел тебя освободить, Хаку… Хаку же хотел завершить начатое — передать орудие мести в руки, которые её бы жаждали больше них. И он сделал это. Больше мне нечего рассказать.
Больше нечего.
Кисаме хмыкает упаднически и затушивает сигаретный труп в пепельнице. Накрывает ладонью глаза, зажмуриваясь.
Ему тоже больше нечего спросить. Всё ясно и прозрачно, как шлифованный хрусталь.
Вдруг, как конвульсией, внутри дёргает что-то. Слабо, умирающе.
Он через длительную паузу смазывает касание влажной ладони с глаз на губы. Накрывает рот, смотрит сфокусированно в пол.
Последняя не оборванная нитка в душе.
— Есть что, — прогнусавив из-за ладони, говорит.
Итачи, замерший как в ожидании итога, поворачивается к нему, опускает брови.
— Я сказал, что уничтожил письма, — Кисаме прокашливает голос, уводит, швыркнув носом, руку к подоконнику. — Нахера ты остался?..
Вьюга за окном стихает в солидарности к последнему вопросу.
Итачи медлит. Смотрит так же насквозь его ноги, моргает, сглатывает едва заметно. Поводит пальцами в замке, поглаживая.
Выглядит так, будто сам ищет внутри себя ответ на вопрос, прислушивается.
Кисаме смотрит и хочет уже окончательно порвать эту нить.
Наконец, выдыхает.
— Ты знаешь ответ, — вскидывает брови в откровенном признании, едва не шепчет.
Сухие губы трогает… тень улыбки.
Многозначной, лёгкой, естественной — будто постиг ёбанный дзен.
— Знал бы, не спрашивал, — скользнувшая в его лице спокойная откровенность поддевает изнутри, выставляет идиотом. Кисаме взрыкивает, уставая терпеть этот фарс. — Ну?
Итачи хмыкает, качает головой.
Какой, сука, раздражающе преисполнившийся. Всё же нужно было ему втащить.
— Из-за тебя.
Фраза затачивается в микропаузе и — как бесшумно кинутый дротик — бьёт в цель.
Дыхание перехватывает.
А вслед за едва поступившим кислородом в мозг — злость.
Крепче пальцы впиваются в свес подоконника, до треска.
— Правду, Итачи, — выдавливает со скрежетом.
— Это и есть правда.
Ха, вот как, значит.
Правда.
Кисаме поводит зло челюстью, фыркает надменным, издевательским смешком, чтобы отгородиться от нового наплыва обоятельнейшей лжи.
На чувства надавить решил. Умный и слепой ублюдок.
— То есть чувства взыграли, хочешь сказать?.. — уточняет, не веря, что это его последняя карта в рукаве.
Итачи, почувствовав желчь, разминает плечи — как сбрасывает шелуху искусственного, подчёркивает, как ему похер на чужие эмоции.
— Если ты хотел бы называть наши отношения так, то…
— Да нет у нас никаких, нахуй, отношений!
Собственный крик глушит Кисаме на оба уха.
Вся эта вымеренная холодность, последовательность… Он не верит.
Срывается наконец с ебучего окна, порывисто грохает пару шагов в сторону кухни, желая скрыться, свалить к чёрту из этой грёбанной квартиры, но сам себя останавливает, начинает нарезать круги, сжимая и разжимая кулаки.
Кружит акулой рядом с сидящим за чабудаем Итачи.
— Ты, блядь, только что вывалил мне про то, как ты годы херачил ради этих данных, всё проебал!.. — фыркает эмоционально, всплёскивает руками в пустоту. — Чувства, отношения?.. Ты точно ебанутый, раз считаешь, что теперь я в это поверю!..
— Правда далеко не всегда звучит правдоподобно, — безразлично к скакнувшему тону, отвечает спокойно-вдумчиво.
Кисаме замирает, упирает порывисто руками в бёдра.
— О, так ты остался тут, чтобы со мной за отношения перетереть?.. — оглядывается неверяще-иронично.
— Да.
Он действительно больной на голову. Действительно.
Итачи отмирает, чуть поворачивается в сторону, за плечо.
Кисаме остервенело вгрызается в его слепой взгляд.
— Если бы мне важны были только данные, я бы не остался здесь, Кисаме, — пробует говорить размеренно, будто бы успокаивающе. — Я не хотел, чтобы правда всплыла перед тобой подобным образом. Но сейчас у меня нет иного выхода. Я никогда и ни при каких обстоятельствах не собирался причинить тебе вред. Я хотел тебя защитить.
Чего, блядь?..
Кисаме фонареет от каждой новой фразы. Поражается такой прочувственной пиздоболии.
— Защитить?.. — повторяет, а затем, услышав из своих уст, как это сумасбродно звучит, не выдерживает, посмеивается едва ли не безумно, громче прикрикивает. — Так из-за чувств или защитить, определись уже!
Итачи, выдержав гарканье в своё сторону, прикрывает терпеливо глаза.
— Я много ради чего здесь, — выдерживает паузу, говорит со скрипом. — Но то, что я хочу донести именно до тебя, что ты важная для меня причина оставаться.
— Причина?.. — нет, если Кисаме останется в одном помещении с ним дольше, он реально тронется умом. — Я был влюблён в тебя!..
Вот это — точка.
Кисаме нависает над ним, тяжело дыша, и сам не чувствует, как снова начинает драть за грудиной, саднить.
Он любил его, он обожал его. Он считал его едва ли не единственной причиной жить дальше.
Причина. Он — просто ёбаная причина, не было ещё над ним следствия.
Воздух гудит в комнате после выкрика, резонирует. Оседает на коже трухой разрушенного.
Итачи, несколько секунд глядя в одну точку, отворачивается. Зажмуривается, едва заметно по полупрофилю.
Молчат.
— Это чувство взаимно, — остатками голоса.
— Заметил я твою взаимность и честность, — после громкости озвученного, Кисаме сипнет в омерзении к самому себе, к тому, что ещё больно, ещё чувствует, хочет донести до него свою боль. — Прекращай ломать комедию.
Он хочет просто это прекратить, чтобы этот сукин сын перестал ездить по нему, давить на то, что не зажило.
Он выгорел, истлел без остатка.
Не было и нет никакой любви.
Есть только… данные.
Кисаме выдыхает, прикрыв глаза. Взъерошивает волосы на затылке, сжимает посильнее, чтобы почувствовать хоть что-то физическое, не моральное — от морального только ноющие ошмётки, горящие в черноте агонии.
Шваркает тяжёлым шагом обратно к окну.
— Мне не нужно нахуй твоё давление на жалость и на то, что я к тебе испытывал, — сглотнув пересушенной глоткой, говорит безысходно. — Давай закончим сейчас, я не собираюсь больше с тобой находиться в одной комнате — это натурально какое-то безумие. Данные у меня, можешь делать, что хочешь. Через пять минут либо ты сам отсюда уйдёшь, либо я.
Подходит к подоконнику, цепляет машинально зажигалку и… не знает, что с ней делать.
Устал курить. Устал жить. Он просто устал.
Прямоугольник съёмного диска лежит рядом с пачкой, укрытый снегом пепла.
Кисаме не знает, что будет дальше с ним делать. Для чего. Не хочет об этом думать сейчас.
Покрутив в пальцах зажигалку, он всё же разворачивается обратно, осаживается задницей на свес. Смотрит пространно под ноги, не на Итачи.
Сейчас и он готов ослепнуть — лишь бы его не видеть.
Но, к сожалению, не получится.
Секунды тикают где-то в глубине ветхого дома. Щёлкает стрелка по кругу, подвывает тоскливо ветер за окном.
Кисаме даже не знает, зачем даёт эти пять минут, для чего: может, даёт шанс Итачи уйти по-хорошему, может, ждёт от него последнего слова.
Тот так и сидит полубоком за чабудаем. Молчит, смотрит на сцепленный замок из пальцев насквозь.
Через одну оттиканную в голове минуту, он размыкает губы.
— Что ты будешь делать с данными?..
Не голос — хрип умирающего. Иссохся бархат, порвались связки.
Кисаме на мгновение рефлекторно вскидывает на него взгляд, но сразу опускает.
Чиркает впустую колёсиком на зажигалке.
— Пока не знаю, — честно, у него нет сил врать и язвить. — Придумаю потом.
Тик. Так. Тик. Так.
Раз. Два. Раз. Два.
Итачи моргает, непривычно для себя шумно сглатывает, будто проталкивает толстенный ком в горле.
— Пожалуйста, отдай их мне, — шепчет на уровне с далёким ветром.
Кисаме хмыкает без эмоций.
— Зачем?
Фигура напротив ссыхается в расфокусированности.
— Это убьёт мою семью, — пробует поставить голос обратно, но от него лишь сквозняк, надломленный хрип.
— Так ты же сам хотел их убить, — Кисаме вяло пожимает плечами, даже иронии в себе не ощущает — простой встречный довод. Следит, как колёсико трескает, шваркает под пальцем. — Сгинут в тюрьме и в петле только причастные. В этом же был смысл твоей борьбы, разве нет?..
Итачи не отвечает. Вместо него воет ветер.
Тишина.
Вдруг — скрип.
Размыкаются худосочные ладони поверх стола. С тихим дребезжанием отъезжает чабудай в сторону, шуршит ткань по татами.
Кисаме чиркает зажигалкой, не смотря на него. Не видит смысла и желания.
Но на зрительной периферии видит голову.
Палец срывается с колёсика. Кисаме поднимает глаза.
И застывает.
Итачи медленно ощупывает ладонями пол перед собой. Смещается на коленях, сглатывает, бледный и неживой. В черноте пустых глаз поблёскивает что-то влажное, задавленное.
Осев на коленях ровно напротив, он, прикрыв глаза, горбит спину.
Догеза.
Итачи вжимается лбом в пол, подрагивает костлявыми плечами, складывает идеально руки перед собой.
От того, что Итачи лежит перед ним в мольбе, внутри всё поджимается.
— Пожалуйста, не убивай мою семью. Они не должны отвечать за мои ошибки.
Кисаме не может вдохнуть. Смотрит, ошалев.
Гордый, хладнокровный, самоуверенный… лежит перед ним на коленях.
— Умоляю, — вздрагивает совсем чужой голос из-под сползшего с плеча хвоста.
Итачи… Итачи.
Его Итачи Учиха: безмерно сильный, продуманный, жестокий и вместе с тем… сломленный.
Кисаме больно на него смотреть спокойного, привычного. На такого — невозможно.
Но взгляд присыхает к тёмному затылку. Ловит ненужные детали звеньев цепочки, показавшихся из-под ворота, секущиеся волоски, петухи прядей над хвостом.
Борьба идеального Итачи должна была окончиться победой — безоговорочной.
Борьба настоящего Итачи, не искусственного, человечного, окончилась его мольбой.
Он пробовал что-то сделать, переиграть жизнь. Но в итоге он сам оказался обыгранным: слепым, больным, отринутым своей семьёй, раздавленным землетрясением.
Сильный, но не всесильный.
Кисаме смотрит на его тень у своих ног и… не может раздавить.
Наверное, ему следует поступить так, как завещал Забуза и Хаку: окончательно уничтожить всех, кто повинен за смерти на Югири, его каких-никаких друзей, товарищей. Выместить всю злобу и такую же безрезультатную мольбу тех, по кому проехалась катком это вшивая борьба.
Но он не может.
Забуза передал ему в руки меч для чужой головы, но Кисаме не палач и не вершитель судеб.
Он всего лишь… любил этого сломанного человека перед собой.
И дотлевающе любит.
Итачи хочется сделать больно в ответ, подковырнуть, соврать, максимум разбить красивое лицо, чтобы месяц вспоминал физически о пережитом Кисаме.
Но убить его и всех его близких?..
Красотку мать, которая пыталась бежать с детьми и не смогла. Братца-идиота, который печётся и выискивает старшего-самоубийцу.
Богатые, недосягаемые, но… любимые им.
Итачи уничтожил себя полностью, чтобы дать возможность единицам близких вздохнуть свободно. И сам потерялся, ослеп на этом долгом пути.
Кисаме смотрит на мелкую дрожь, пробегающую по чужим плечам, и знает.
Не уничтожит. Не тронет. Просто потому, что любит и ещё человек.
Живой человек. Итачи сам же и подарил ему это.
Кисаме смаргивает, опускает приподнявшиеся от удивления плечи.
Оглядывается на подоконник, на покойно лежащий в пыли пепла съёмный диск.
Это последнее его желание — последнее желание влюблённого в Итачи Учиху человека.
Шваркает по пластику тяжесть, следом — бухает глухим ударом по татами.
Итачи вздрагивает от резкого звука, рефлекторно приподнимает голову.
— Забирай, — говорит Кисаме и смотрит… на то, чему он отдал сердце и душу. — Забирай и больше никогда не появляйся в моей жизни. Я не хочу тебя больше видеть.
Помедлив, отстраняется от подоконника.
Обходит лежащего на коленях Итачи. Ступает дальше.
И каждый шаг отдаёт нарастающим в голове.
Раз. Два. Раз. Два.
Суставы ломит, заливает свинцом — не движения, сплошная тяжесть. Будто хочет приковать к земле, не дать уйти.
Но Кисаме не может здесь оставаться. Не хочет.
Раз-два. Раз-два.
Недлинный коридор и гостиная кажутся вечностью, растянутым на века туннелем, в конце которого колеблется тонкая полоска света под дверью.
Что свет, что тьма — безразлично. Одно и то же.
Кисаме ни там, ни там не будет хорошо и спокойно.
Раз-два. Раз-два.
Желтушные лампочки горят без перебоев, но их тусклый свет не успокаивает, не спасает. Провожает холодом.
Раз-два.
Позади — пустота. Вырывающая с мясом, цепляющая когтями пустота. Она и хватается за колени, локти, просит оглянуться, замедлиться, ещё раз посмотреть на то, что осталось, что сожрало его с костьми.
Кто сожрал его полностью. И на кого нельзя больше оглядываться.
Если оглянётся сейчас — это навсегда.
Кисаме сжимает челюсти и шагает вперёд.
Пусть дерёт с мясом. Не посмотрит назад.
Раз-два.
Шорох. Скрип татами.
— Кисаме?..
Всасывающая пустота позади обретает голос.
Голос, любимый голос. Сломанный, раздробленный, что невольно хочется сложить, исправить.
Кисаме втягивает воздух и сшагивает из гостиной в коридор.
— Кисаме!..
Пусть зовёт. Он больше этому не верит.
Раз-два.
Скрип половиц — надрывный, горький. Они холодят, как порывом ветра, ступни, ведут дальше, к свободе.
К свободе на границе света и тьмы.
— Постой!.. — знакомый голос хрипит. Подскакивает откуда-то с низов, врезается с грохотом в чабудай, сваливает чайник с подносом, гремит посудой. Суетные шаги топают сзади, безуспешно пытаясь нагнать. — Постой, н-не уходи!
За грудиной натягивается мелкий противный крючок, цепляет с болью нерв.
Кисаме морщится, но шагает дальше. Кладёт руку, не оглядываясь, на комод, загребает ключи и перешагивает на татаки.
Раз-два.
Свержена гордость, стены — нужно только выйти, оторваться с частью себя от пустоты.
Позади — глухой удар о комод у стены. Встряхивает внутри мелочёвку.
Топот и снова — удар плечом о стену сузившегося коридора.
Кисаме силится не оглянуться.
Не оглянуться, чтобы не провалиться в бездну.
Раз-два.
— К-кисаме!.. — голос накатывает на затылок, вливается в уши болью.
Нет. Нет. Нет.
Пожалуйста, не оглядывайся.
Ты не хочешь его видеть, Кисаме. Не смотри на него.
Не смотри, чтобы не признавать, что бросаешь.
Кисаме наскоро-отчаянно заталкивает ноги в свои ботинки. Не склоняется завязать, сразу к ручке, чтобы открыть дверь и выйти на свободу.
Шаги позади нагоняют: валко, спешно, неаккуратно.
Раз…
Яркий свет белой улицы ослепляет. Приходится прищуриться, вдохнуть ледяной порыв со снежинками в лицо.
Кисаме открывает дверь, свет врывается в коридор, прилипает к стенам.
И тут — за локоть ухватывается отчаянная ладонь.
Два…
Мускулы вздрагивают в лице, едва ли не раскалывает маску сосредоточенности.
Кисаме замирает на мгновение, уже готов оглянуться — рефлекторно, привычно, эмпатично — но сдерживает порыв, сглатывает.
Хочет дёрнуться дальше, лёгким рывком выбраться из тянущего с болью назад.
— Кисаме, давай погово!..
Вдруг касание слетает само.
А вслед за ним — скрутившийся кашель и вырыгивающийся плеск.
Горчично-водянистая рвота ударяется в скос татаки, окатывает брызгами, и Кисаме машинально отдёргивается от внезапности.
И — оглядывается.
Итачи резко складывает пополам и выворачивает наизнанку. Он стоит, скрючившись, пробует заткнуть себе рот, но из него хлещет и хлещет, прорывается сквозь пальцы.
Кисаме замораживается в осознании происходящего на секунду, а затем по спине стекает холодом.
Его траванули?.. Блядь!..
Он якшался с якудза, выдрал сквозь себя и сквозь всех данные — его наверняка захотели бы пришить.
Кисаме, сбросив насильно натянутую отстраннённость, оборачивается, перехватывает за плечи, не зная, как помочь — Итачи буквально белый, сползает по стене зажмуренно, даже вдохнуть не может.
— Блядь!.. — выругивается сквозь зубы Кисаме, отпинывает стоящую рядом обувь, сползает вместе с Итачи. — Что ты заварил?!.. Откуда чай, Итачи?!..
Первый напор рвоты ослабевает, даёт ему, захрипевшему, глотнуть воздуха.
Размыкает и смыкает как рыба грязным ртом. Качает головой, замаранными в рвоте прядями в несказанном, не открывает зажмуренных в мучении глаз.
— Твою мать!.. — Кисаме морщится, стискивает его крепче, оглядывается на оставшуюся распахнутой дверь: нужно вызывать скорую, он сейчас просто помрёт тут. — Кохаку-сан! Эй!..
Ладонь Итачи — слабая, излинованная голубыми выпуклыми венами — слабо касается его локтя, шлёпает, привлекая внимание.
Нахуй, сейчас не до разговоров задушевных — выжил бы, успели бы вовремя.
— Кохаку-сан!.. — гаркает ещё раз, а потом, сплюнув, мажет беглым взглядом по коридору, отпинывает ногой приоткрытую дверь тёмной ванной. Там выделяется полутенями ведро. — Итачи, не отключайся, слышишь?.. — стискивает крепче за плечи, прижимает. — Погоди, ведро дам!..
Отстраняет его мягко на комод, чтобы не ударился, не шибанулся снова от слабости. Дёргано скрючивается, дотягивается кончиками пальцев над лужей до ведра, с грохотом подтягивает, всовывает — а теперь нужно воды, из него только желчь и вода вышли, ни следа непереваренной пищи.
Кисаме наскоро оглядывается на Итачи, мягко его руками обхватывает ведро, чтобы держал, уже хочет метнуться на кухню — за телефоном, за водой, за тем ебучем чаем, в который, походу, подсыпали что-то — но Итачи снова слабо дёргает его за локоть.
В этот раз Кисаме оборачивается, заглядывая в его лицо.
И сразу, как двумя пустотами на бледном холсте — глаза.
В одном, залитым дневным светом — суженный, в другом, за поволокой теней — расширенный донельзя зрачок.
Итачи смотрит на него прицельно, точечно — не насквозь.
Он… видит.
Кисаме в неверии опускает брови, останавливаясь в оборванной позе.
— Свет, — успевает прохрипеть Итачи и тут же вслед за словами скрючивается над ведром, болтает сосульками волос, захлёбываясь.
Постепенно начинает доходить.
Свет. Белый. Яркий. Он не видел его уже… сколько не видел?..
Кисаме моргает, потерявшись.
Это точно зрение, а не отравление?..
Замирает, не зная, что делать первым: бежать за водой, телефоном или…
— Ты видишь меня?..
Итачи, поймав паузу выворота кишок, кивает дёргано, стукает подбородком борт пустого ведра.
Чёрт.
Он… начал видеть.
С улицы, охая, доносится вскрик и дребезжание ступеней — похоже, Кохаку-сан была у себя, только сейчас побежала на крик.
— Не сметь убивать у меня в доме!.. — грохочет вместе с железом, поднимаясь. — Не сметь!..
Но только её тяжёлый шаг и уставшая перебежка достигают двери, как она охает в смеси облегчения и беспокойства, прикладывает руку ко рту.
Кисаме, обнимая Итачи, сидит вместе с ним вдоль татаки. Упёрта неловко нога в дверь ванной, капает с деревянного порожка жёлтая рвота. Взъерошенный Итачи склонён к ведру, а Кисаме, опешивши, оглядывается.
— Такси до больницы вызовите, — ещё не осознавая, чеканит он.
Кохаку-сан медлит, охает, чтобы влезть и начать хлопотать, но после взрыка “быстрее” ускоряется, качает головой и бежит обратно к себе за телефоном.
Выходить из Итачи нечему — только чаю.
Вскоре его задыхающиеся хрипы в сблёве стихают, он только сидит с ведром, жмурится, пробует отвернуться от яркого света в дверях, бормочет про резь в глазах. Кисаме, удостоверившись, что коньки отбрасывать в ближайшие пять минут он не собирается, дотягивается до ручки, захлопывает.
Собирает в быстром темпе манатки: куртки из шкафа, воду в бутылке, чистую одежду.
Благо, успел красивые лакированные ботинки Итачи откинуть — на задниках трепещет лишь пара капель жёлтой блевоты.
При вспышке зрения Итачи оказывается более потерянным, чем при слепоте: он жмурится и не может открыть глаз, изредка снова сворачивается в холостом порыве проблеваться, шлёпает руками по комоду, пробуя подняться, обуться.
Кисаме, подбежав, пытается помочь ему накинуть пальто, но едва Итачи приоткрывает глаза, хочет садаптироваться — Кохаку-сан распахивает настежь двери, извещает, запыхавшись, что такси подъехало.
Брызнувший свет повторно складывает Итачи пополам — похоже, в ближайшие полчаса от ведра не отдерётся.
Кисаме чертыхается, резким поворотом головы указывает Кохаку-сан свалить с прохода и перехватывает Итачи подмышки, поднимается вместе с ним и ведром.
Идут медленнее, чем слепые: осторожно, по шагу, останавливаясь на новый захлёб и судорожное сжатие пальцев на пластике.
Итачи жмурится, даже не захблёвываясь пробует спрятать голову в этом же ведре, и Кисаме, выругиваясь, оглядывает наскоро двор на наличие новых препятствий, вскидывает свою расстёгнутую куртку наполовину, закрывает его лицо от света.
Добираются до такси с боем. И надо же подвернуться удаче: решил прозреть в полдень, в безоблачную погоду, когда солнце жжёт глаза и тем, кто видит его каждый день.
Распахивает двери, машинально голосом обозначает пригнуть голову, опереться, кивает водителю, чтобы помог, пока сам огибает машину и садится с другой стороны.
В тронувшемся такси ещё и качка.
Кисаме ошпаривает искоса взволнованно-сканирующим взглядом Итачи, когда тот, вроде отплюнувшись от последнего напора, пробует поднять голову, приоткрыть на щёлку глаза, но снова — пара секунд и навыхлест.
Таксист извещает, что быстро доедут, успели до пробок, и Кисаме остаётся только вздохнуть тяжело, умыть лицо ладонью, покачиваться рядом с Итачи.
Проплывают за стеклом дома, столбы с проводами, увязает на поворотах машина в снегу.
Итачи на одном из поворотов накреняется невольно, бодает плечом. Опускает руку, уперевшись в сиденье.
Кисаме мажет взглядом, вздыхает.
Накрывает осторожно его ладонь сверху и сжимает.
Итачи, помедлив, стискивает в ответ: сильно, отчаянно, до боли.
Через минуту Кисаме пропускает его пальцы сквозь свои, поглаживает успокаивающе большим.
Больница Момбецу крохотная по сравнению с какой-нибудь токийской, к ней удаётся подъехать вплотную к главным дверям. Итачи молча отмахивается, не поднимая лица из ведра, обозначает, что сможет выбраться из машины сам, распутывает неохотно пальцы, и Кисаме, вздохнув, достаёт дёргано из куртки кошелёк, наугад пихает крупную купюру водиле.
Выходит следом, хлопая дверью. Перехватывает ступившего шаг к дверям Итачи, который пробует укрыться рукавом от света.
Возле ресепшена по их фигурам понятно, что помощь требуется сейчас, а не по записи на приём: с распутанными шнурками и наспех надетыми куртками, с ведром водянистой блевоты.
Итачи перехватывает моментом околачивающийся возле ресепа врач, кивает дежурящей, чтобы взяла первичные данные.
Кисаме оглядывается напряжённо, когда из-под его локтя забирают Итачи, следит за его тёмным затылком.
Перебирает пальцами по стойке, выдыхает тяжело и поворачивается.
— У него амбла… истерическая слепота. Была. Около трёх месяцев, — пробует выдать анамнез. — Не знаю, что произошло… Да, начал видеть. Жалуется на яркий свет, говорит, глаза болят. Тошнит, рвёт.
Девушка кивает, задаёт уточняющие стандартные вопросы: имя, фамилия, возраст, есть ли хронические заболевания.
Кисаме загоняет другую ладонь в карман, скрывая от посторонних взглядов, как нервно перебирает пальцами.
Под пальцы — зажигалка. Чиркает часто-часто.
— Проверьте на отравления, — наскребя скудную информацию, перебивает. — Есть риск… отравляющих веществ. Да, передайте врачу. Спасибо.
Когда его отпускают, реальность наступает на голову шумом, хлопаньем дверей и чужими разговорами.
Оглядывается — холл больницы. Люди сидят на скамейках, снуют врачи и медсёстры в халатах.
На короткую секунду мозг коротит: как здесь оказался, он только что же был в квартире, собирался уходить.
И за секунду — здесь.
Кисаме моргает, ничего перед глазами не меняется.
Выдохнув, таскается немного перед ресепшеном. Девушка за ним предлагает присесть, и он вынужденно, поведя плечами, идёт до скамейки, бухается рядом с каким-то крохотным мужичком.
Тик. Так. Тик. Так.
Расставляет широко колени, упирается локтями. Обхватывает руками голову, то сжимает её, то ерошит волосы, то сцепливает в стальной замок пальцы, поднимая лицо, начинает настукивать ботинком по полу.
Возвращается врач. Ловит замороженный взгляд Кисаме на себе, подходит: ничего серьёзного пока что, взяли анализы на отравление, однако склоняются к варианту, что был сильный стресс, ставший катализатором для возвращения зрения — от этого и шоковая реакция организма.
У Итачи целый набор, странно, что в обморок не шлёпнулся: анемия, тахикардия, давление зашкаливает. Плюс по собственному признанию не спал несколько суток, не ел.
Кисаме моргает, слушает, вперившись слепым взглядом в пол.
Спрашивает, не отмирая, точно ли не отравление, а то вполне вероятно.
Врач мягко-неприятно улыбается и уточняет, кем приходится пациенту.
Пауза.
— Сосед, — скашлянув, кивает для прочей уверенности. Настукивает мыском ботинка.
— Не беспокойтесь, пожалуйста. Мы свяжемся с родственниками или с коллегами по работе, можете, на всякий случай, оставить свои данные, если связаться с ними не удастся. Сейчас ему нужен покой, мы сразу сообщим, когда он сможет быть свободен.
— Вы на лечение его кладёте?.. — вскидывает потерянно глаза.
— Нет, всего лишь допроведём обследования и убедимся, что всё в порядке.
Кисаме опускает взгляд.
Смотрит в стык плиток. Кивает заторможенно.
Наверное, он не пробыл в больнице и часа, а выходит на воздух и кажется — вечность.
Не зная, куда себя деть, курит недолго в курилке там же, шоркает подошвами по асфальту. Затем, переставая считать, которая эта сигарета за день, идёт в сторону дома.
Хруст под ногами не даёт никаких мыслей. Холодные оплеухи ветра не дают мыслей.
Идёт, как в тумане: не зная, кто он, что произошло и что делать дальше.
За грудиной сосёт поглощающая пустота.
Во дворе уже поджидает взволнованная Кохаку-сан и подтянувшаяся, будто на запах трагедии, Мей. Хлопочут, кудахчут над ухом, спрашивают то, на что отвечать не хочется.
Кисаме морщится, качает головой бессвязно и проходит мимо.
Доходит до дверей и как дежавю — он уже стоял сегодня так перед ним.
И хотел всего лишь одного — ничего не слышать, никого не видеть.
Нажимает на ручку своей двери, приоткрывает.
В коридоре замыто, отставлена аккуратно обувь в другую сторону на татаки — Кохаку-сан позаботилась, подсуетилась, не зная тоже, куда себя девать на нервяке.
По квартире — холод зимы.
Опустошена.
Он заходит внутрь. Переступает через татаки, не снимая обуви, идёт в гостиную.
Свёрнутый наискось чабудай. Опрокинутый поднос, разлившийся чайник на боку, кружка с ошмётками чайных листьев.
Съёмный диск с данными лежит так же, как он и бросил его перед чужими руками. Не тронут.
Забавно: знал бы Корень, какое окно возможностей они упустили, наверное, сами бы себе все там глотки повскрывали.
Ступает к нему. Останавливается.
Поднимает и, не размышляя, идёт обратно. Находит на комоде у дверей ключи от соседней квартиры.
Относит в квартиру Итачи — такую же пустую, ледяную, безжизненную.
Кладёт по центру чабудая.
Уходит.
Несколько часов Кисаме просто сидит у себя, докуривает пачку. А когда она кончается, даже не удосуживается встать и пойти за новой, смотрит в окно, не мигая.
Свет медленно пропадает из искр сугробов. Окончательно стихает ветер, спускаются ленивой порошью снежинки.
Устав ждать, решает вернуться в больницу. Может, хотя бы пустят к нему, скажут потолковее, что наобследовали.
Накидывает куртку, выходит под снег.
Пока идёт до больницы, начинают постепенно зажигаться фонари.
За больницей смурнеет зимнее небо. Подсвечиваются разводы у главного входа на плитке, колеями подмерзает мяша по дороге, жжётся кругами света подсветка у дорожек.
Кисаме замирает перед главными дверьми и думает: не знает, что будет говорить Итачи после произошедшего сегодня.
Это похоже на безумие, иллюзию. Не может быть взаправду.
Наверное, ему снится весь этот бред: поездка в Тоётоми, разговор с Иошинори, раскапывание мёрзлой земли под деревом, где вздёрнулась мать, разговор с Итачи, его пришпиливание к стене, желание выкинуть в окно.
Последние дни выбиваются из жизни контрастом, сюром.
Так ведь… не может быть.
Сморгнув, он потерянно отваливает обратно к курилке. Стреляет у уже уходящего медбрата сигарету, чиркает зажигалкой, подкуривая, пробует собраться с мыслями.
Нужна пара минут, чтобы окончательно всё понять, утрамбовать в голове. Всего одна сигарета.
Кисаме затягивается, зажмуривается. Почёсывает висок с закрытыми глазами, чувствует стягивающую обручем проступающую мигрень.
А когда открывает глаза, видит подъезжающую к главному входу чёрную машину.
Выскакивает спешно водитель, торопится к задней двери, но из неё, на опережение — она.
Цокая каблуками и не прячась за тёмными очками, тянущая за собой крохотную сумку.
Мать Итачи.
С другой стороны машины выскакивает под снег знакомый не по фотографиям Саске. Окликает мать, пробует притормозить, но та несётся стремглав ко входу, не слыша никого.
Кисаме смотрит на их промётывающиеся тени в наступающих сумерках и опускает взгляд.
Он больше здесь не нужен.
Не нужен.
Саске нагоняет мать в дверях, всплёскивает руками и, чертыхнувшись, оглядывается походя на окружающий скудный двор.
В курилке тлеет оставленная сигарета, светит красным огоньком.
Кисаме уходит.
Фонарный свет над его уходящей фигурой пробует мигнуть, разгореться.
Но в итоге — гаснет.
Примечания:
Глава дотопала до фикбука :) На несколько дней раньше был пререлиз в тг: https://t.me/mashsgump_news
Тут можете почитать отзывы на пререлиз, если интересно: https://t.me/mashsgump_news/2112
Следующая глава выйдет так же раньше в пререлизе в тг, а уже завершающая часть (эпилог) появится на ФБ. Экспериментирую с затворничеством в тг.
Ох, ну что... скоро финал.