Ну что ж, пойдем. И может быть, я встречу тебя, а ты меня, хоть и сейчас мы вместе. Мы в одном и том же месте, которое мне обозначить нечем, и кто из нас двоих узнает нас? (с)
Джемин смотрит в потолок, взглядом пытаясь поймать мелкие отблески солнца, то зернистые, то угловатые, похожие на кристальную пыль. Он лежит на бедрах Ренджуна, тот изредка ерзает на месте и читает книгу. За окнами дома – солнечная оттепель, пение птиц, беспрерывная весенняя музыка. Иногда, в теплые дни подобные этому, Джемин вспоминает свое детство, что странно, – там всегда было темно и холодно, кроме отдельных маленьких дней, несущественных и, по сути, очень коротких, но значащих больше, чем долгие одинокие недели до этого. Джемин думает о днях с Донхеком, об их домах из подушек и одеял, о старых помятых комиксах, в которых некоторые страницы склеились после пролитого чая или сока, или противного какао с пленкой. Когда ты растешь в обстоятельствах подобных тем, что существовали в джеминовом детстве, радоваться простым мелочам становится достаточно легко, – этому даже не нужно учиться. – Слушай, – вырывает его из раздумий Ренджун, отрываясь от чтения, – а в Канаде ведь холодно, да?.. Джемин закатывает глаза. – Донхек уже говорил, что это стереотип. – Да, но, – не успокаивается Ренджун, – по сравнению с Сеулом?.. С усталым вздохом приподнимаясь, Джемин садится рядом, – так, чтобы их лица оказались на одном уровне, чтобы проще было сохранять зрительный контакт, хотя с Ренджуном это всегда получалось удивительно легко. В его доме редко бывает тихо, так тихо, чтобы совсем никого, но сейчас мама и сестра Ренджуна на прогулке, а Джемин может ненадолго почувствовать себя частью чего-то важного в этих стенах. Частью семьи, которой у него никогда не было. Чуть ближе к вечеру они с Ренджуном будут готовить ужин, и, пожалуй, это теплое ощущение собственных принадлежности и нужности в Джемине только усилится. Удивительно – насколько простыми и доступными бывают человеческие радости, когда тебе прежде не доводилось испытывать их на себе. Даже свою дружбу с Донхеком и все, что их связывало (или могло связывать) он почти целиком оставил в прошлом, едва ступив в новую жизнь, начав новую главу этой истории, но в его сознании по-прежнему остались вопросы, ответы на которые он хотел бы получить. – Как думаешь, почему он нас ни разу к себе не приглашал?.. Ренджун вздыхает. – Потому что это было бы странно, – без раздумий отвечает он, – у него своя жизнь, своя семья, мы ему не особо теперь нужны. Очевидно, что он вспоминает о нас изредка только лишь ради приличия. Джемин до конца не понимает, почему эти слова его ранят, ведь, если рассуждать объективно, говорит Ренджун абсолютную правду. – Не понимаю, как люди способны отрывать от себя прошлое так легко, – качает головой он. – Я свое – до сих пор не смог до конца, хотя я все в нем ненавижу. – Ты любишь Донхека, – хмыкает Ренджун. Джемин даже вздрагивает, потому что слышать это утверждение от кого-то со стороны – достаточно странно. Не то чтобы он не способен признать, что привязан к Донхеку, что правда любит его, как любит и все их совместные детские шалости, игры, их домики из подушек – пускай это будет собирательным образом детства, в котором дружба с Донхеком была единственным светлым лучом. Джемин знает это все, он никогда не сможет это отпустить, но когда кто-то другой, кто-то не последней важности, сидящий рядом и касающийся его своим теплым плечом, говорит, сделав такой вывод со стороны, – это задевает. Значит, Джемин в действительности совершенно не умеет скрывать свои истинные чувства от остальных. Ведь чем четче ему кажется, что он закопал их глубоко-глубоко, тем более открыто они проявляются на самой поверхности. – У меня особо не было выбора в том, кого любить, – выкручивается он, пожимая плечами. – К слову, об этом. Ты собираешься рассказать своей семье? – Рассказать?.. – теряется Ренджун. – О нас, – подсказывает Джемин. – О том, что мы встречаемся и все такое. – Ну, я… – Ренджун чешет затылок, в неловкости отводя взгляд, и Джемин без труда понимает, что здесь что-то не так. – Я еще не думал об этом. Им обязательно знать?.. То есть, они все равно тебя любят. К любви они сегодня подходят с разных сторон, используют это слово в разных контекстах, но истинное значение ни одного из них у Джемина так и не получается постичь. Они любят тебя – за что? За то, что он просто такой же человек? За его характер, к слову, до отвратительного скверный? За то, что он стал Ренджуну другом, хотя эту стадию они явно пропустили? За что вообще Джемина можно любить? – Ты меня стесняешься. – Это не так, – спешит опровергнуть Ренджун, пускай и голос его звучит не слишком убедительно. Он понимает это и также понимает, что Джемин видит его насквозь. – Не злись только. – Я не злюсь, – спокойно сообщает Джемин. – Я просто немного разочарован. Разочароваться в Ренджуне всегда было на порядок труднее, нежели в других людях, – именно это и стало одной из основных причин, по которым Джемин разглядел и влюбился именно в него. Ренджуна было трудно заметить и так же трудно избавиться от его образа в своей голове, стоило лишь присмотреться немного внимательнее. – Я расскажу им, когда буду готов, ладно?.. – робко предлагает Ренджун. – В конце концов, у нас есть все время мира. И с этим Джемин бы поспорил, но, похоже, Ренджун ни капли не шутит, когда говорит обо «всем времени мира», ведь проходят долгие недели, которые перетекают в месяцы, и ничего не меняется, и все стабильно, и не то чтобы Джемин против стабильности, но он устал от этого колющего ощущения в груди всякий раз, как он волей-неволей подслушивает разговоры Ренджуна с мамой или сестрой и чужие вопросы о девушках. Он знает, что Ренджуну неловко тоже, слышит, как тот неуверенно съезжает и меняет тему, просто потому что ему недостает смелости. Джемин не хочет давить на него, не хочет чего-либо требовать (похоже, он уже это сделал?..), но смелость – единственное, чему ему самому никогда не доводилось учиться. Поэтому он не знает, как это – обучать смелости кого-либо еще. Ренджун продолжает читать свои умные книги, особенно важные моменты из них цитирует вслух для Джемина и Минчжу, которые, возможно, понимают услышанное примерно в одинаково ничтожной мере, пускай и отчаянно стараются. Психология, философия, какие-то инновационные научные подходы к изучению работы человеческого мозга, элитарная художественная литература, но, в конце концов, – Ренджун теряется и его щит разбивается на осколки, стоит ему вернуться обратно в реальность. Потому что в реальности – Джемин, который возникает на пороге комнаты, сложив на груди руки, и тем самым отвлекает его от чтения. Их взгляды встречаются, очень осторожно, как в тривиальной ловушке с лазерами, когда нельзя ни единым движением пересечь неоново-алую линию. Ренджун смотрит снизу вверх, почти жалобно, и захлопывает книгу, даже не загибая уголок. Вздохнув, Джемин закрывает за собой дверь и подходит к нему, садясь рядом. Молчит, не разрывая зрительного контакта, и мысленно считает до десяти, – за это время Ренджун лишь единожды мелко вздрагивает (может, от порыва ветра из приоткрытого окна) и опускает взгляд на чужие губы. Джемин расценивает это как безмолвный сигнал и, улыбнувшись, подается вперед для поцелуя. Они целуются дважды, трижды, Джемин чувствует, что Ренджун беспокоится и хочет что-то сказать, но все равно касается его губ еще один раз, прежде чем отстраниться. – Что такое? – Ты не злишься на меня? – тут же выпаливает Ренджун, будто только и ждал момента, чтобы об этом спросить. Джемин не сдерживает усталой улыбки и не глядя кладет одну ладонь на чужое колено, поглаживая большим пальцем сквозь мягкую и мятую, усыпанную мелкими катышками ткань домашних штанов. – Почему тебя так беспокоит, злюсь я или нет? – интересуется он. – Почему никогда не беспокоит, забочусь ли я о тебе достаточно, люблю ли тебя все еще? Ренджун почти не задумывается над ответом. – Потому что последнее я вижу и так, – он самую малость робко смотрит Джемину в глаза; он не слабый, нет – он уверенный и умный, готовый в любой момент отстоять собственное мнение или принципы, но не тогда, когда это доходит до человеческих взаимоотношений. В них он, похоже, не смыслит совсем ничего и движется по наитию, как Минчжу ночью (хотя для нее всегда ночь) спускается в кухню на первом этаже за стаканом воды. Ренджун с сестрой, на самом деле, удивительно похожи – не только внешностью, и у Джемина несколько раз была возможность об этом сказать, но он ею не воспользовался. – А когда ты зол на меня, это пугает. Я не знаю, что я должен делать, чувствуя на себе твою злость. – Как ты решил, что нужно делать, почувствовав мою любовь? – парирует Джемин, хоть и изначально он собирался вновь напомнить, что не злится. Он не злится, он больше… ждет. А ожидание может быть крайне нетерпеливым. Даже раздраженным. Ренджун в ответ только растерянно хмурится, и Джемин ему помогает: – Я не думаю, что тому, как вести себя в отношениях, можно научить. Можно научить не бояться отстаивать свое мнение, можно натренировать собственный голос так, чтобы он стал убедительным и громким, – Ренджун опускает взгляд, наверняка безошибочно понимая, что примеры, которые приводит Джемин, – как раз таки его собственные уязвимые точки. – Вот только само желание быть откровенным вряд ли можно в человеке взрастить. Несколько секунд Ренджун молчит, очерчивая его лицо задумчивым взглядом, а потом не сдерживает короткой улыбки. – Меня всегда восхищала твоя способность говорить, – он стопорится, прежде чем добавить, – так, чтобы тебе верили. – А ты мне веришь? – гораздо тише спрашивает Джемин, не убирая ладони с чужого бедра и лишь плавно двигаясь пальцами выше по едва согретой от его прикосновения ткани. Ренджун робко кивает и отвечает шепотом: – Да. Возможно, он лукавит. Джемин никогда не узнает. – Хорошо, – выдыхает он и подается вперед для нового поцелуя, потому что это – единственное верное решение, когда тебе внезапно становится больно, почти на грани с «невыносимо» – на одну-единственную секунду. Ренджун охотно отвечает на поцелуй. Возможно, больно им двоим в примерно одинаковой мере..
Донхек просыпается ближе к обеду от поцелуев в шею. Минхен, лежащий рядом, близко-близко, внимательно наблюдает за его лицом – с едва различимым во взгляде волнением, наверняка боясь, что он мог разбудить. – У меня все тело болит, – первое, что говорит Донхек этим утром, ни в коем случае не пытаясь пожаловаться, а пытаясь – приподняться, но от усталости все кости будто крошатся в пыль, так что он оставляет любые свои попытки и ложится обратно, с шумным выдохом пряча лицо в ладонях. Драматизирует: – Какой сегодня день?.. – Сегодня – апрель, – отвечает Минхен, который, в отличие от Донхека, очевидно чувствует себя достаточно бодрым и полным сил, ведь без труда поднимается на ноги и, потянувшись, принимается собирать свою небрежно разбросанную по полу одежду. – А спал ты целых десять часов. – Не чувствуется, – бормочет Донхек, потирая пальцами глаза. – Я бы уснул еще на сутки. – Тебе никто не мешает, – хмыкает Минхен, мимолетно взглянув на него через плечо. – Да нет, я, вообще-то, – Донхек, преодолевая сонливость, поднимется на ноги тоже и несколько секунд разглядывает комнату, пытаясь спросонья выстроить у себя в голове алгоритм собственных дальнейших действий, – идти должен. – Идти? Куда? – Виржини позвала пообедать с ней, – Донхек подходит к зеркалу и потягивается, всматриваясь в собственное отражение. – Еще вчера. – Я думал, мы пообедаем вместе, – раздается несколько разочарованный голос за его спиной. – Брось, ты никогда не обедаешь, – фыркает Донхек и открывает шкаф, чтобы отыскать на одной из полочек чистое полотенце. – Привычки меняются, – Минхен, застыв у письменного стола, одаривает его выжидающим и несколько неуверенным взглядом. Они на секунду устанавливают зрительный контакт сквозь зеркальное отражение. – Минхен, – Донхек, закинув полотенце на плечо, мимолетно подлетает к нему, чтобы оставить быстрый поцелуй на чужой щеке, – уверен, ты найдешь, чем заняться без меня несколько часов. В самый последний момент его ловят за талию и притягивают обратно к себе, прижимаясь губами к виску. Донхека пугает происходящее ровно в той же мере, в которой и интригует, однако он все еще не до конца привык к тому, что все может быть просто в порядке и без всяческих «но», дополнительных условий, оговорок, запятых. Чужой поцелуй на виске остается бархатным горящим следом, когда Донхек мягко выпутывается из объятий и все-таки уходит, потому что он никому не должен – оставаться. Минхен обедает в одиночестве..
Одиночество перестало пугать Минхена еще, пожалуй, в его зеленые и потерянные двадцать. Безусловно, повзрослеть и стать самостоятельным ему по очевидным обстоятельствам пришлось куда раньше, но именно к зрелости он шел очень долго, – порой он все еще ловит себя на том, что продолжает идти к ней и до сих пор. Напротив за обеденным столом никто не сидит, вторая тарелка и набор приборов убраны в ящики, в кухне царит практически полная тишина, прерываемая лишь минхеновым дыханием и звуком минеральной воды, которую он из раза в раз доливает себе в стакан. Обедая в одиночестве не самой качественной и вкусной стряпней, приготовленной наспех и в сопровождении приличного потока мата, Минхен ловит себя на двух внезапно очень важных мыслях. Первая: время идет совершенно иначе, когда проводишь его наедине с собой. Наедине с собой для него означает – не отвлекаясь на рабочую почту, рабочие звонки, чтение новостей за перекуром на террасе. Наедине с собой – это, то есть, со своими собственными мыслями. И неожиданно это оказывается куда страшнее, ведь постепенно Минхен понимает, что все его мысли так или иначе ограничиваются Донхеком и его перманентным присутствием где-нибудь поблизости. Что по-другому и не может быть. Каждая идея, каждая догадка, что приходит ему в голову, рано или поздно касается Донхека. Минхен заботится о нем, как у него никогда не было шанса (или был, но он просто его упустил) позаботиться о ком-либо еще, о ком-то, кто гораздо слабее – по статусу, достатку, внутренней свободе, но. Но. И из этого исходит вторая мысль: Донхек уже давно не слабее. Не ниже. Они абсолютно точно на равных, а, быть может, Минхен даже и отстает – по крайней мере, во всем, что не касается финансов, ведь, насколько он уже успел заметить, хорошо у него получается разве что зарабатывать деньги. Выстраивать рабочие контакты, добиваться выгодных сделок, держать компанию на плаву, – далеко не последние по важности умения в современном мире, но человек, который ограничивается только ими, на самом деле, до кошмарного несчастен. Но Минхен не жалеет себя, нет. Он скребет вилкой по тарелке, доедая, пережевывая все до последней капли, будто тем самым отбывая наказание, и еще несколько секунд сидит молчаливо перед теперь уже грязной посудой, отстраненно глядя на пустующее место напротив. Место Донхека. Или то, которое когда-то принадлежало ему. – Тебе нравится жить здесь? – тем же вечером спрашивает Минхен, когда Донхек, вернувшись гораздо позже, чем обещал, устало растягивается на постели. – Нет ощущения… однообразия? – Ты хочешь переехать? – нахмурившись, интересуется Донхек. Помолчав недолго, Минхен поджимает губы и неуверенно опускает взгляд. – Нет. – Тогда почему спрашиваешь? – Подумал, может быть, тебя беспокоит отсутствие личного пространства, тебе тесно и… все такое, – вызывает у Донхека внезапный приступ смеха. – Что я забавного сказал? Продолжая улыбаться, Донхек приподнимается и садится на кровати, подтягивая к себе одно колено и обнимая его руками. – Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя отвратительное ощущение времени? – интересуется он и не позволяет Минхену ответить: – Мне было. Было тесно, когда мне было четырнадцать и я против собственной воли жил в доме, который ненавидел, с людьми, которых боялся, я плакал до полуобморока каждую ночь, прежде чем уснуть, тебе это интересно?.. Минхен не думал, что это ударит его спустя столько времени, но оно бьет какой-то очень тупой болью, той самой – куда-то в живот, и удар такой резкий, удар, от которого ты обычно не можешь найти в себе силы даже закричать от боли – только беспомощно открываешь рот, не издавая ни звука. Но Донхек остается абсолютно спокойным, смотрит открыто и сдержанно прямо в глаза, и Минхена в очередной раз пугает то, насколько он на самом деле вырос. Насколько другим он стал. Его давно не нужно воспитывать. Давно не нужно объяснять, что плохое, а что – хорошее. Он все решил и заново распределил для себя сам. У Минхена не осталось ни капли власти над ним. Ни капли влияния. Он больше ничем не способен его очаровать или восхитить. Да. Да, в каком-то смысле это чертовски больно. – Прости, – произносит он так серьезно впервые, наверное, за очень долгое время. Донхек тихо смеется снова и только качает головой. – Молчи уже, – он кивком подзывает Минхена к себе, и у того подкашиваются ноги, пока он идет, отрешенно и безмолвно, будто на расстрел. Донхек жестом указывает на место рядом с собой, и Минхен послушно забирается на кровать, отважно, с бесстрашием протягивая Донхеку руку, – чужие горячие пальцы крепко сжимают его собственные. – Если бы ты знал, сколько я тогда вариаций твоей смерти успел проиграть у себя в голове, ты бы, наверное, ко мне так сейчас не относился. Он не прав. – Мне не привыкать быть главным героем подобных фантазий, – горько усмехается Минхен и решает, пока не поздно, сменить тему разговора. – Чем занимались сегодня с Виржини? – Она зовет меня на Лазурный берег летом, – без вступлений сообщает Донхек. – Там будет большая компания друзей. Но я не знал, как ты к этому отнесешься, поэтому пока ничего не ответил. Минхен заставляет себя улыбнуться. – Тебе не нужно спрашивать моего разрешения, – спокойно сообщает он. – Уже давно. Ненадолго задумавшись о чем-то, Донхек отпускает его руку и медленно шумно вздыхает, отворачиваясь и пальцами поправляя пряди волос на лбу. – Возможно, ты прав, – в конце концов говорит он, и до Минхена не сразу доходит, что он имеет в виду, – и мне нужно немного личного пространства. – Хорошо, – немедля кивает Минхен. – Мы можем переехать в дом побольше, в тихом районе подальше от центра, у тебя будет своя комната. Что насчет этого?.. Донхек снова молчит – на этот раз гораздо дольше, и это даже начинает пугать, – и блуждает по комнате бесстрастным взглядом, отстраненным, пустым, будто он ничего из находящегося здесь больше не узнает. Потом он вновь смотрит на Минхена, и – что самое страшное – это ощущение отрицания в его глазах становится только сильнее. Но в конце концов он просто выдыхает: – Я подумаю, – и взгляд его вмиг становится мягче. Минхен боится, что отныне ему придется привыкать обедать в одиночестве.