Простая история о великой любви

Не помню точно, сколько на самом деле это продолжается. Но по оценке ребёнка в том моём возрасте довольно долго. Пока мама с Эммой куда-то всё время уезжают, за мной присматривают все, кто только может. Чаще всего это Мэри Маргарет или Дэвид, но иногда приезжают Руби или Август, даже пару раз в гостях бывает Грэм. Конечно, с друзьями Эммы намного веселее, нежели с бабушкой и дедушкой, но всё-таки мне, как любому нормальному ребёнку, не хватает общения с родной мамой, которая из-за суда становится совсем не своя. Она начинает отдаляться, почти не разговаривает со мной. Не буду строить из себя идеального сына, я тоже подливаю масло в огонь, когда совсем не могу сдержаться и говорю, что отец всё это заслуживает. Маме больно, я вижу это и каждый раз затыкаюсь, как только замечаю перемену в её и так невероятно измученном лице. Она будто становится ещё мрачнее, ещё уязвимее, ещё болезненно-печальнее. Будто я — родной сын — даю ей пощёчину. И я затыкаюсь, тут же, моментально. Затыкаюсь и убегаю в свою комнату, где провожу больше всего времени. Я прячусь в спальне, пока мама с Эммой в очередной раз уезжают, и не всегда выхожу в прихожую, когда возвращаются. Всё жду, что Эмма выполнит своё обещание и они приедут с отцом. Жду и молюсь, чтобы этот день никогда не настал. Я вылезаю на кухню, когда мы с мамой впервые за долгое время остаёмся дома одни. Правда, она тут же предупреждает меня, что скоро сюда приедет адвокат, поэтому я «должен быть вежливым мальчиком и хорошо себя вести». Она очень нервная, так что я не задаю лишних вопросов и молча киваю, соглашаясь со всем, что она говорит. Мама рассказывает про Альберта Спенсера — того самого адвоката, он старый знакомый Дэвида. Он когда-то помог Эмме устроиться на работу и вот теперь, говорит она, он поможет моему папе вернуться домой. Ведь папа не виноват, папу подставили плохие люди. А я глотаю слова, которые крутятся на языке, и не мигая смотрю сквозь кухонный стол. Послушно слушаю маму и не забываю кивать, чувствуя себя каким-то китайским болванчиком. Мистер Спенсер грамотный адвокат, он поможет папе. Я киваю. Да, мама, я тоже хочу, чтобы у нас всё было хорошо. Снова киваю. Но, видимо, у нас с тобой немного разные взгляды на «всё хорошо». Но всё же киваю. Он приходит — высокий седовласый мужчина в чёрном костюме, с серьёзным выражением лица и грозными серыми глазами. Он сдержанно кивает мне вместо приветствия, когда я робко здороваюсь и инстинктивно прячусь за мамой, и наотрез отказывается от кофе, вежливо предложенного ею и заранее купленного Эммой для этой встречи. Они уходят в гостиную, а я по привычке убегаю в спальню. Но в этот раз при всём моём желании мне не удаётся просидеть там долго. Вскоре ко мне заглядывает мама и просит подойти к мистеру Спенсеру — у него есть ко мне несколько вопросов. Это не страшно, говорит она, мне нечего бояться. Он просто хочет помочь. И я доверчиво следую за ней в гостиную. Он сидит на нашем старом потрёпанном кресле и читает какие-то бумаги, щурясь, несмотря на то что теперь на нём надеты очки. Слыша шаги, он поднимает голову и встречается со мной взглядом. В его серых глазах не мелькает ничего, ни одной эмоции, какую можно увидеть у людей, любящих детей, или хотя бы добродушных, не желающих кого-то испугать. Его взгляд изучает меня точно так же, как секунду назад изучал бумаги — жёстко, безэмоционально, быстро и в то же время улавливая каждую деталь. Будто бездушный робот, сканирующий документ. — Мистер Колтер, — произносит он, и мне хочется сжаться, но вместо этого я неосознанно делаю шаг назад и чувствую спиной, как врезаюсь в маму. — Присаживайтесь, — он кивает на наш диван так, будто вовсе не он у нас дома, а мы у него. Да и не дома вовсе, а в дорого обустроенном офисе. Мама мягко подталкивает меня, и я послушно сажусь на самый край. Она садится следом, и я мысленно благодарю её за это. Какая-никакая, а поддержка. В конце концов, я всё ещё остаюсь ребёнком. — Я должен задать вам пару вопросов. Только хочу, чтобы вы говорили честно, — возможно, он старается придать своему голосу мягкость и дружелюбие, но у него явно это не получается. Не удивлюсь, если он вообще никогда не имел опыта общения с несовершеннолетними, если только с преступниками… — Хорошо, — говорю настолько твёрдо, насколько хватает детской храбрости. Адвокат одним резким движением достаёт из кармана пиджака небольшой чёрный блокнот и такую же чёрную автоматическую ручку. Открывает на чистом листе и нажимает на кнопку ручки. — Вы же знаете, что вашего отца, Дэниела Колтера, хотят посадить в тюрьму? Мама тяжело вздыхает. Она явно не в восторге от таких прямолинейных вопросов. Но я не обращаю на это внимание, потому что искренне не улавливаю эту прямолинейность, и бормочу: — Да, сэр. — Знаете, за что? — За наркотики, сэр. — Вы считаете, что ваш отец виновен? Я хочу ответить, уже открыл рот, но тут же закрываю его и неуверенно смотрю на маму. Она не успевает ничего сделать, даже заметить мой взгляд, как тут же раздаётся голос: — Миссис Колтер, не могли бы вы ненадолго оставить нас с вашим сыном наедине? — вежливо, в то же время не терпя возражения. Но мама всё же пытается: — Но… — Миссис Колтер, прошу вас. Она вопросительно и даже умоляюще смотрит на меня, но вопреки её ожиданиям я киваю, выпрямляя спину. Будто пытаюсь показать, что на самом деле я уже взрослый, что Спенсер не просто так обращается ко мне «мистер Колтер». — Хорошо, — побеждённое бормотание. Она выходит из гостиной, и мы с адвокатом остаёмся наедине. Я тут же словно сильнее вжимаюсь в диван, несмотря на всё ещё прямую спину. Сталкиваюсь с его тяжёлым взглядом, но выдерживаю, не опускаю глаза, хоть и сильно хочется. — Как вы считаете, мистер Колтер, ваш отец виновен? Несмотря на то, что минуту назад я был готов ответить чётко и честно, я начинаю мешкать. Поэтому не нахожу ничего лучше, чем пробормотать: — Не знаю. — Этот разговор останется между нами, обещаю вам, — твёрдо произносит адвокат, и мне почему-то сразу хочется ему верить. — Вы когда-нибудь видели, как ваш отец проносит в дом наркотические средства? — Да, — киваю я, и Спенсер тут же начинает что-то писать в блокнот. — Вы видели, как ваш отец принимал наркотические средства дома? — не поднимая взгляд, снова задаёт он. — Нет, но я видел его уже под наркотиками. На секунду серые глаза приковываются ко мне, но после он быстро переводит взгляд в свой блокнот и продолжает писать. — Как вы поняли, что он уже под воздействием наркотических средств? — Он… он всё время ведёт себя странно… Он… у него большие глаза и дрожат руки… Он… он просто… — я теряюсь, не решаясь говорить дальше, но, кажется, Спенсеру и этого достаточно. — Я вас понял, мистер Колтер. Информации вполне достаточно, поэтому благодарю вас за помощь. Если вам есть, что ещё сказать, можете говорить. В ином случае вы свободны. Киваю и тут же вскакиваю с места. Чувствую, как ноги дрожат, словно вот-вот упаду, но как-то дохожу до дверного проёма. Резко останавливаюсь и оборачиваюсь — неуверенно смотрю на адвоката, который перечитывает свои пометки в блокноте, абсолютно не обращая на меня внимание. Возвращаюсь к нему, но на этот раз не сажусь. Сжимаю руки в кулаки и проговариваю каждое слово, будто учил наизусть: — Мистер Спенсер, могу ли я попросить вас кое о чём? Серые глаза вновь встречаются с моими, а я всё никак не могу привыкнуть к их тяжести. Но также выдерживаю его взгляд, возможно, даже лучше, чем в прошлые разы. — Конечно, мистер Колтер. — Мой отец… плохой человек. Мама считает по-другому, но все мы ошибаемся, правда? — Спенсер молчит, не мигая смотря на меня. — Он наркоман, он тратит все деньги на наркотики и выпивку. Играет в азартные игры. Он не любит нас. Мама всё время плачет из-за него. Он её обижает. Адвокат внимательно дослушивает меня, прежде чем задать вопрос: — Ваш отец причиняет вред здоровью вашей матери? — Я… я не знаю… Он просто кричит, а мама… Мне становится стыдно из-за самого себя, из-за детской растерянности, стыдно и обидно, что аж начинает предательски щипать в глазах. И я замолкаю, в полной мере ощущая свою беспомощность. Я всего лишь ребёнок, которого никто не послушает. Всего лишь маленький глупый мальчик… С чего вообще я взял, что взрослый мужчина, такой серьёзный и грозный, у которого явно нет времени на детские бредни, будет слушать меня? Тем временем Спенсер снимает очки, не отрывая от меня взгляд, и его голос начинает звучать абсолютно по-другому: — Отец бьёт твою маму, Генри? Я втягиваю в себя побольше воздуха, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Выдыхаю: — Нет, я не видел. Но он всё время доводит её до слёз. Адвокат кивает и, надев очки, делает короткую пометку в блокноте, после чего спокойно произносит: — Я вас понял, мистер Колтер. Что-то ещё? А мне почему-то кажется, что он не понял, что он не воспринимает меня всерьёз, что я говорю всё это зря. Но я всё равно пытаюсь — озвучиваю просьбу, которая не перестаёт крутиться в голове уже долгое время: — Я хочу, чтобы его посадили в тюрьму. Чтобы он был там настолько долго, насколько это возможно. Чтобы больше не обижал маму, чтобы она больше не плакала, — отчаяние, во мне догорают последние безнадёжные попытки. Последний шанс. — Хорошо, — Спенсер кивает, твёрдо, словно успокаивая, — я сделаю всё, чтобы решение суда было справедливым. — Обещаете? — с детским ожиданием спрашиваю я. — Обещаю. — Спасибо, — и впервые за наш разговор я улыбаюсь, хоть и немного натянуто. Улыбаюсь появившейся надежде.

* * *

Достаточно долгое время я думаю, что это будет продолжаться вечно — мама уезжает куда-то с Эммой рано утром, а возвращается (иногда одна) поздно ночью. И с каждым разом мне всё больше хочется, чтобы это наконец-то прекратилось, чтобы мама чаще бывала дома, чтобы она не выглядела такой уставшей, загнанной в угол, готовой расплакаться в любую секунду, даже если это значит, что домой должен вернуться отец. Потому что если мама хоть немного станет счастливее — оно того стоит. Всё стоит того, чтобы мама была счастлива. В то же время я знаю, что, если бы в нашей жизни не было бы отца, она бы сложилась куда лучше. Счастливее. И я говорю об этом Эмме, когда встречаю её в прихожей рано утром — она заходит за мамой, чтобы в очередной раз отвезти её куда-то, где решается судьба отца. Судьба всей нашей семьи. Говорю и смотрю ей в глаза, а она молчит. Потому что ничего не может сделать. Потому что уже пообещала маме. Потому что для неё обещания — не пустой звук. У Эммы Свон своя правда, свои взгляды на жизни, которые я до сих пор не совсем могу понять. Но именно из-за них она остаётся рядом со мной и мамой всё моё детство. Детство и, возможно, даже больше. Но всё когда-то заканчивается. И я помню, когда и как закончился один из самых тяжёлых периодов в нашей с мамой жизни. Вечером, когда мы с Руби смотрим глупый сериал и я смеюсь над очередной шуткой главных героев, а она хихикает со мной за компанию. Когда мы из-за смеха не сразу замечаем, что кто-то входит в квартиру. Когда Руби первая замолкает и чуть толкает меня плечом, чтобы я тоже прислушался. Когда мы вместе идём в прихожую. Когда мы видим Эмму, крепко прижимающую к себе мою маму. Когда я подхожу ближе и неуверенно заглядываю в лицо родной матери. Когда она порывисто обнимает меня, настолько крепко, что я не слышу вопрос Руби. Когда Эмма тихо отвечает ей: — Три года тюрьмы. Именно тогда всё начинает максимально быстро меняться. Руби спрашивает, нужна ли ещё помощь, и Эмма благодарит её и отпускает домой. В тот же момент, когда нас остаётся трое, мама перестаёт сдерживать себя. Я не успеваю ничего понять, только чувствую, как её сильно трясёт, как она просто начинает плакать навзрыд, судорожно, задыхаясь. Пугаюсь и чуть отстраняюсь, потому что первое, о чём я думаю, это то, что маме очень больно. Глазами ищу причину физической боли и поздно осознаю, что эта боль не физическая, а моральная. Осознаю, когда Эмма снова прижимает маму к себе. Некоторое время они стоят так посреди прихожей. Почти так же, как сидели на этом же месте на полу, когда мама сказала, что отца задержали. Эмма снова что-то шепчет ей. Мама снова дрожит, захлёбываясь в собственных слезах, а я снова не знаю, что сделать. И, наверное, мы бы так и стояли, если бы в конце концов Эмма не повела нас обоих в гостиную и не села вместе с мамой на диван. Я сажусь рядом с ними на кресло и растерянно начинаю теребить свою футболку, ожидая, что же делать дальше. Мама продолжает плакать, уткнувшись в плечо Эммы, плакать и причитать, что мы не сможем без него, без отца. Что она не сможет, она умрёт без него. И мне от этих слов становится нехорошо, жутко и неприятно, потому что из-за какого-то наркомана мама думает о смерти. Будто он важнее всего на свете. Будто он важнее родного сына. Я чувствую себя лишним и уже подумываю уйти хотя бы в свою комнату, чтобы в очередной раз по привычке спрятаться под одеялом и заставить себя сделать вид, что ничего подобного я не слышал, постараться забыть те слова, которые будят горькую детскую обиду, будят чувство ненужности, одиночества… эгоизма. Уже представляю, как встаю с кресла и почти начинаю движение, как Эмма взглядом останавливает меня и начинает тихо говорить. Говорить те слова, которые становятся чем-то очень важным для нас троих: — Я вас не оставлю. Я буду рядом. С этого самого момента я буду рядом с вами. Обещаю. И я понимаю, что с этого самого момента моя дальнейшая жизнь скорее всего кардинально изменится. Но в лучшую ли сторону?