Простая история о великой любви

После того случая я много раз пытаюсь уговорить маму переехать. Бросить отца и уехать куда угодно, лишь бы далеко и навсегда, потому что дальше жить с этим монстром в одной квартире я не хочу. Тем более не хочу, чтобы эта история повторялась. Но мама будто меня не слышит. Она не собирается никуда переезжать и ни за что не хочет бросать отца. О том, что случилось в ту ночь, она даже слышать не хочет, будто ничего никогда не было. Словно у нас всё хорошо. Словно она не продолжает плакать каждую ночь. Честно сказать, я не знаю, повторяется ли что-то подобное, поднимает ли ещё он на неё руку, но я больше не слышу и не вижу никаких намёков на это. Возможно, это происходит, когда я бываю на работе. Возможно, мама скрывает. Почему, конечно, непонятно. Или слишком очевидно, что лично я не хочу понимать и принимать. Потому что нельзя любить монстра, разрушающего твою жизнь. Так просто не бывает. Но, видимо, в нашем случае, бывает. С того страшного дня, который теперь является моим главным ночным кошмаром в буквальном смысле этого слова, я начал на ночь, когда у меня нет в это время работы, прятать в постели нож. На всякий случай. Потому что я как никогда не чувствую себя в безопасности в этой квартире. Никак не могу избавиться от мысли, что отец в один прекрасный момент может войти в мою спальню и убить меня во сне. Или нас с мамой одновременно, так как с возвращением его из тюрьмы, мама снова стала спать рядом со мной. Просыпаюсь от каждого шороха и сжимаю рукоятку ножа под подушкой — прислушиваюсь, что это было. Или кто. Боюсь уходить на работу и оставлять маму одну наедине со спящим монстром, потому что не знаю, что на этот раз может взбрести ему на ум. Я начинаю жить в большем страхе, чем жил когда-то раньше в детстве. Нет, тюрьма изменяет людей. Вот только в худшую сторону. Каждый следующий день похож на предыдущий. И всё время единственная цель — не провоцировать отца на агрессию и, желательно, вообще его избегать. Иногда, а в последнее время всё чаще, я ругаюсь с мамой, опять же только по одной причине. Так, в семнадцать лет во время очередной ссоры с ней впервые с моих губ чуть не срывается одно слово. «Дура». Потому что моя мать полная дура, раз любит того, кто причиняет боль ей и её сыну. Как можно настолько сильно привязаться к человеку из-за своей грёбаной необъяснимой любви, что даже после стольких унижений и причинений вреда не быть готовой отпустить его навсегда? Ведь Эмма же смогла вот так просто оставить нас. Прежде чем вы начнёте делать поспешные выводы, хочу кое-что разъяснить, чтобы вы понимали, — я не держу зла на Эмму Свон. Даже спустя много лет я не обижаюсь на неё, не ненавижу, не считаю предательницей или кем-то подобным. Я на самом деле простил её в ту же ночь, когда она навсегда исчезла из нашей жизни. Но понял её только спустя некоторое время. Да, я знаю, что если бы Эмма не оставила нас тогда, сейчас всё было бы по-другому. Она бы помогла справиться со всем этим. И жизнь была бы гораздо лучше. Моя жизнь, возможно, мамина, по крайней мере, она была бы в безопасности. Но была бы тогда лучше жизнь Эммы? Я начал задаваться этим вопросом только когда повзрослел. Ведь на самом деле за всё это время никто ни разу не задумывался, что было бы лучше для самой Эммы Свон. Даже она сама. Поэтому нет, я не держу зла на Эмму. Я почти решаю после своего совершеннолетия уйти из дома, потому что, как говорю во время одной из наших с мамой ссор: «То, что ты хочешь всю оставшуюся жизнь провести рядом с самым настоящим ублюдком, не значит, что и я хочу». Да, я почти готов бросить родную мать ради лучшей жизни, ведь не насильно же её увезти в другой штат. И кто знает, как бы сложилась наша жизнь, если бы за день до моего совершеннолетия не случилось это… Мне почти восемнадцать, когда к нам домой приходит полиция и сообщает маме, что недалеко от дома найден труп моего отца. Смерть от передозировки. Знаете, что я чувствую в самом начале? Облегчение. Это паршивое чувство облегчения от того, что твой родной отец умер. Что он наконец-то получил то, что всегда заслуживал. К горлу подбирается тошнота. Меня тошнит от самого себя, а от представления трупа папаши, валяющегося где-то в кустах рядом с баскетбольной площадкой, становится в тысячу раз хуже. Но тошнотворные ощущения проходят ровно на том моменте, когда я вижу, как подкашиваются ноги мамы. Как она начинает плакать, нет, отчаянно выть от боли, трясясь и захлёбываясь в собственных слезах. Она превращается в абсолютно беззащитную женщину, потерянную, не знающую, что делать дальше. Не может успокоиться и взять себя в руки, хотя надо поговорить с полицией, она просто не может ничего с собой сделать — истерика полностью захватывает её, она моментально тонет в своём горе с головой, даже не пытаясь выбраться. Наверное, именно тогда ко мне приходит полное понимание того, что теперь моя очередь заботиться о маме, что она мой единственный родной по крови человек во всём мире, что мы друг у друга остались совсем одни. Поэтому я сам беру себя в руки и сам разговариваю с полицией, сам звоню в морг, сам забираю у Грейс свою заначку и сам устраиваю на них похороны самого ненавистного человека в своей жизни. Похороны, на которые кроме нас с мамой никто не придёт. Забавно, не правда ли? Я добровольно трачу все кровно заработанные деньги на отца, от которого их всё это время и прятал. А так как денег больше нет, я скрепя сердце прошу немного у Грейс в долг, чтобы элементарно на первое время купить продукты. Я полностью погружаюсь в заботы о похоронах и на следующий день даже не вспоминаю о своём восемнадцатилетии. Звонит Грейс с поздравлениями, но я её почти не слушаю и отказываюсь от встречи, но она не обижается, потому что знает причину. Звонят с работы, прося меня выйти на дополнительную ночную смену, и если я обычно всегда соглашаюсь, то сейчас наотрез отказываюсь, потому что дома сидит мама, которую в таком состоянии нельзя долго оставлять наедине с собой. Звонят из какого-то банка, я даже не пытаюсь слушать вежливую девушку, которая упоминает о моём совершеннолетии и рассказывает о каком-то личном счёте, торопливо перебиваю её и отключаю телефон, потому что стою в морге и мне совсем не до рекламы. Перед глазами только мёртвое тело отца. Бледное, холодное, твёрдое, безобразное. Молодой санитар морга что-то неуверенно говорит мне об услугах их гримёра за отдельную плату, а я только отрицательно качаю головой. Зачем? Какой смысл? Гроб всё равно будет закрыт. Как я и сказал, на похороны кроме нас с мамой никто не приходит. Всё происходит очень скомкано и быстро. Мама не переставая плачет, цепляясь за мою руку, а я всё время молчу. Мы бросаем по горсти земли — мама, судорожно всхлипывая, а я с мыслью, что наконец-то этому пришёл конец. И без других лишних церемоний я увожу её домой, где нахожу письмо на моё имя из того самого банка, из которого мне звонили. Просьба подъехать в банк для обсуждения деталей личного счёта, открытого аж пятнадцать лет назад на имя Генри Колтера, то есть меня. Сказать, что я удивлён и ошарашен — ничего не сказать. Я несколько раз перечитываю письмо, перепроверяю адрес, а после звоню в банк и уточняю, нет ли какой-то ошибки, ведь я никогда не открывал никакой счёт, тем более пятнадцать лет назад, когда мне было всего три года. Но мне отвечают, что никакой ошибки нет и повторяют содержание письма — просят приехать в банк, уточняя, что там будет присутствовать адвокат для обсуждения всех деталей. Адвокат? Странно. Зачем в банке адвокат? Первая же мысль новоиспеченного совершеннолетнего парнишки — я что-то натворил? Меня хотят в чём-то обвинить? Повесить на меня чей-то долг? Долг отца? Этот ублюдок открыл на родного сына счёт в банке, чтобы весь долг был на нём? Ну, что я могу сказать? Спасибо за подарок на восемнадцатилетие, папочка. Собравшись с духом, я назначаю встречу на завтра, ведь и так понятно, что этого не избежать. Возможно, мне даже удастся решить проблему и забыть её как страшный сон. Может быть, там адекватный адвокат, с которым я смогу договориться. Или нет. Или оставшуюся жизнь мне придётся пахать, чтобы оплатить долг отца. После телефонного разговора я направляюсь в родительскую спальню, чтобы поговорить с мамой. Она практически не выходит оттуда после смерти отца, всё время сидит на кровати, обнимая подушку, и смотрит в одну точку. Поэтому, когда я на всякий случай стучусь и захожу в комнату, я не удивляюсь увиденному. Как я и сказал, она сидит именно так, даже не переодевшись с похорон — вся в чёрном. Размазанная по щекам тушь, мокрые от слёз глаза и дрожащие губы. Наверное, зря я пришёл. — Мам? — Я немного жду, но ответа нет. Она даже не смотрит на меня. — Мам, мне надо с тобой поговорить. — Ноль внимания. — Звонили из банка, сказали о каком-то счёте на моё имя. Ты ничего об этом не знаешь? — Тишина. — Якобы открыли его пятнадцать лет назад. — Я вздыхаю, понимая, что это бесполезно, но всё-таки предпринимаю последнюю попытку: — Мам? Пожалуйста… Ты что-нибудь знаешь? Может быть, отец открыл на меня счёт? «Отец» становится для неё неким толчком, от которого она будто возвращается с гипнотического сеанса в реальность. Её взгляд устремляется на меня, губы приоткрываются: — Не знаю. Мне остаётся лишь обречённо кивнуть, принимая этот ответ, потому что больше ничего она не говорит. Я уже решаю пойти позвонить Грейс, попросить у неё совета, потому что мне попросту больше некому обратиться, как вдруг слышу: — Посиди со мной. Она снова смотрит на меня, прямо мне в глаза. Её карие наполнены мольбой, будто если я сейчас выйду из спальни, она погибнет. И, конечно же, я остаюсь, неловко сажусь на край кровати и чуть двигаюсь к ней. В следующее мгновение мы уже сидим в обнимку — мама, уткнувшись в мою грудь, плачет, а мне только и остаётся, что прижимать её к себе, оказывается, такую уже маленькую в моих руках по сравнению со мной. Да, я раньше замечал, что стал выше мамы, головы на две, наверное, но никогда не акцентировал на этом внимание. И вот сейчас мои ощущения будто усиливаются — женщина, вырастившая меня, кажется такой маленькой и беспомощной. Нуждающейся в моей поддержке. Именно в этот момент ко мне приходит осознание, что те планы по побегу из дома после совершеннолетия являются не больше, чем просто планами. Почему на самом деле я поставил себе возрастную планку, которую надо было перейти, чтобы сделать такой сложный выбор? Потому что я просто тянул время, ведь подсознательно понимал, что не смог бы бросить маму. И даже если бы отец не умер, даже если бы мы продолжали так жить, я бы всё равно остался ради мамы. Только ради неё. С этой мыслью я крепче обнимаю маму, которая всё ещё плачет, дрожа у меня в руках, и шепчу, надеясь хоть как-то успокоить её, что всегда буду рядом с ней. Никогда не брошу. Никогда. Невольно в голове возникают воспоминания, как почти так же, только в гостиной на старом диване, сидели в обнимку Эмма с моей мамой, когда отца посадили в тюрьму. Как Эмма дала нам обещание, что будет рядом. Как она честно сдерживала его столько, сколько могла. И я сдержу его. Несмотря ни на что сдержу обещание. Через некоторое время мама каким-то чудом засыпает, и я аккуратно опускаю её на подушку. И как раз вовремя, так как тут же начинает вибрировать телефон. Это Грейс с её невероятной суперспособностью предвидеть, когда мне нужна её помощь. Я как можно тише выхожу из комнаты и беру трубку. Мы долго говорим с ней. Обо всём, как всегда, ничего не скрывая. Она спрашивает о похоронах и поспешно добавляет, что я, если очень тяжело, могу ничего не говорить. Но я выкладываю всё без утайки, делюсь с ней всеми мыслями, а в ответ слушаю её размышления на этот счёт. Не всегда правильные, но всегда честные и искренние. И я рассказываю ей о телефонном разговоре с банком, говорю о своих догадках и страхах. А она успокаивает, ведь не всё же на свете связано исключительно с моим отцом. Ведь может же хоть раз случиться что-то хорошее. Может же? Но я обрываю её речь, полную надежды, резким «нет». Не может. Не в моём случае.