Простая история о великой любви

— Скоро вернусь, хорошо? Она кивает, и я натягиваю улыбку. Так, будто всё отлично. Будто она выглядит совершенно здоровой. Будто цвет её кожи не приобрёл сероватый оттенок. Будто её тонкую, я бы сказал, тощую руку не пробивает дрожь. Будто у неё нет синяков под глазами. Будто она та женщина из моего, теперь кажется, такого далёкого детства с добрыми карими глазами, красивой улыбкой и ласковым голосом. Будто она снова моя мама, которую я не видел уже два года. Я запираю дверь на замок, прекрасно зная, что в квартире нет запасного экземпляра ключей, и выхожу на улицу. Достаю из кармана пачку, оттуда одну сигарету, зажигаю, затягиваюсь. Глубоко, не щадя себя. И медленно иду в сторону своего мерседеса, старенького чёрного бенца, припаркованного недалеко от дома. В очередной раз выдыхаю сигаретный дым и думаю, что обязательно брошу курить, но не сегодня. Когда мама вернётся. Мне только двадцать, но я уже успел побывать в трёх реабилитационных центрах для алкозависимых. Не в качестве пациента, конечно, но всё же. Я вкладывал не малые суммы на лечение матери от алкоголизма, не жалел ни цента ради неё, старался сделать всё, чтобы вернуть маму к нормальной жизни, но всё, что у меня получилось — это только узнать изначальную причину, почему это происходит. У моей мамы обсессивно-компульсивное расстройство или по-другому ОКР. Её так называемый триггер — мой отец. И чтобы заглушить это, заглушить саму себя, она бесконтрольно пьёт, от чего начинаются приступы агрессии. Первые свои полгода совершеннолетия я жил в чистом аду, даже несмотря на то, что главного дьявола больше нет и никогда не будет. Мама пила чаще и больше, становилась злее и совершенно не поддавалась контролю. Она испортила своё здоровье и отношения со мной, потеряла работу и саму себя. А я начал самостоятельно пытаться бороться с её новой зависимостью, применяя все методы, которые только находил в интернете, потому что ни я, ни тем более она не хотели прибегать к крайним мерам — обращаться к психотерапевтам. Вот только проблема была в том, что мама не желала помогать мне, не желала лечиться, она лишь мешала мне, специально закатывала всё больше скандалов, била посуду, ломала мебель и пила, каждый день без конца пила. Я закурил в первый раз, когда она дала мне пощёчину. Когда щека запылала незнакомым до этого момента ощущением жгучей боли от руки родного человека. До этого раза мама никогда не поднимала на меня руку. Помню, я ушёл в первый попавшийся магазин, купил пачку и зажигалку и долго копался с ними, потому что руки меня не слушались. Наверное, в конце концов я бы выкинул их в урну, если бы не мимо проходящая девушка, с усмешкой предложившая помощь. Так я познакомился с Вайолет Морган, с которой в дальнейшем начал встречаться. Некурящая, но много знающая об этом молодая девушка, потому что вся её семья — отец и два брата курят как паровозы. Я не буду особо останавливаться на подробностях о нас с ней. Наши отношения продлились недолго — около пяти месяцев. Вайолет была хорошей милой девушкой, которая просто не выдержала ситуации с моей матерью, хоть им так и не удалось познакомиться. Все проблемы целиком отражались на мне, на моём поведении, я становился нервным, замкнутым, мог повысить голос на бедную девушку, которая вообще была не при чём. И я только рад, что она не стала терпеть, потому что этот период в моей жизни продлился достаточно долго, чтобы успеть сойти с ума. Но именно Вайолет стала той, кто направил меня в нужное русло. Она настояла на том, чтобы я отвёз мать в специализированную клинику. И я благодарен ей за это. Дальнейшие полтора года были тяжёлыми. Нет, «тяжёлые» не совсем подходящее слово к данной ситуации. Они были ужасными, чуть ли не самыми ужасными в моей жизни. Вот вы можете представить себе картину, как вашу маму насильно держат два санитара, чтобы отвести её в палату в психиатрической клинике? Как она пытается вырваться и кричит? Как она рыдает, смотря вам прямо в глаза, специально умоляет вас, чтобы вы прекратили это, чтобы отвезли её домой? Как она клянётся, что больше не будет пить? Как она исчезает за дверью, и всё, что вы слышите — лишь удаляющиеся рыдания собственной матери? Вы можете это представить? Я тоже не мог. Пока сам это не пережил. И во всех клиниках я наблюдал такую картину снова и снова. Она плачет, умоляет отвезти её домой, но её уводят в палату. А я просто смотрю на это и ничего не делаю. И, знаете, со временем не становится легче. Всё как в первый раз. Чёртов первый раз. В первой клинике мама пробыла два с половиной месяца. Безрезультатно, как вы уже успели, наверное, догадаться. Я увёз её оттуда из-за ужасного отношения сотрудников, которые грубили мне и по словам матери унижали её. Не знаю, насколько ей вообще можно было тогда верить, потому что в дальнейшем она продолжала говорить то же самое и в других медицинских учреждениях. После первой клиники я дал маме шанс и некоторое время ни к кому не возил. Но пьянства и агрессия продолжались. Вторая моя попытка также не увенчалась успехом. В следующей клинике мать пробыла от силы месяц-полтора, где-то так. И лучше бы я туда её вообще не отвозил… потому что, когда я в последний раз приехал её навестить, увидел на руках синяки. Они же были и на ногах и спине, как я выяснил позже. Били её или она это делала самостоятельно (а это вполне было реально в её состоянии), я не знал, да и не стал разбираться, просто увёз домой. Потому что здесь, по крайней мере, под моим контролем синяков у неё не наблюдалось. Тогда я решил, что это всё бесполезно, и мне оставалось только два варианта — ждать, когда мать окончательно сопьётся, или всю жизнь сидеть рядом и контролировать её. Я, конечно же, склонялся ко второму варианту, потому что совершенно не хотел терять единственного близкого для меня человека. Она, чёрт возьми, продолжает быть моей мамой, несмотря на всё дерьмо, что творит из-за алкоголизма. Я искренне надеялся, что процесс ухудшения маминого состояния будет приостановлен благодаря моему контролю за ней, но всё становилось только хуже. Не хочу в красках описывать всё то, что происходило тогда, скажу только, что мама начала очень быстро терять в весе, цвет кожи сменился на сероватый, а лицо… вы бы видели её лицо… боже мой. В конце концов, я отвёз её по совету Джонса в клинику, расположенную в соседнем штате. Там она пробыла чуть меньше года — это был самый длинный период попытки вылечить маму. Из-за долгой дороги у меня не было возможности часто навещать её, поэтому я приезжал раз в неделю-две и всё время с надеждой на улучшение состояния, но уезжал домой с потерянной надеждой и чаще всего весь оплёванный собственной матерью, потому что приступы агрессии никуда не исчезали. Единственной отдушиной в этот тяжёлый длинный срок стала Джасинда Видрио, с которой я познакомился в закусочной, где работал раньше. Теперь там работала она — девушка старше меня на шесть лет, у которой есть дочь Люси и приёмная мать Виктория, начихавшая на неё уже давным-давно. Я нашёл в ней подругу по несчастью, которая в конечном счёте превратилась в мою девушку. Она поддерживала меня, помогала отвлечься, честно сказать, я даже начал всерьёз думать о будущем с ней и Люси, тем более с девочкой быстро нашёл общий язык. Пока на горизонте не появился Ник — отец Люси и бывший Джасинды. Наверное, мне надо было бороться за неё, за них, но, верите вы или нет, на тот момент я был морально выжат матерью, поэтому просто сдался без боя и ушёл. Снова остался совсем один. Но, как оказалось, совсем не на долго. Возможно, в этой клинике бы всё получилось. Это был очень известный центр, клиентами которого часто становились голливудские знаменитости. Всё могло бы получиться, если бы не мама, которая просто отказалась есть, объявила голодовку. Видимо, чтобы спровоцировать меня, чтобы я отреагировал. Психиатр говорил мне, что нельзя поддаваться на провокацию, но в конце концов, когда я в последний раз приехал навестить её и увидел то, как она выглядела из-за своей голодовки… Скажу так, во мне будто всё оборвалось. Мне хотелось рыдать, упасть к её тощим ногам на медицинской кровати и просить у неё прощения, потому что во всём этом я винил всегда исключительно себя. Помню, как я сидел на стуле рядом с её кроватью и пустым взглядом смотрел на капельницу, равномерно, как-то спокойно и равнодушно распределяющую бесцветную жидкость. Мама холодными пальцами гладила меня по щеке, а из её красных опухших глаз текли слёзы: — Я так хочу домой, милый… Просто… я просто не знал, что делать. Чувствовал себя маленьким мальчиком, беззащитным, беспомощным, на руках у которого погибала собственная мать, которому не было к кому обратиться. Я забрал из центра документы и увёз маму домой. И вот я иду к своему мерседесу, чтобы заехать в магазин, потому что дома у меня ни черта нет. К тому же, надо заглянуть в аптеку и приобрести по рецепту препараты для мамы, которые прописали в реабилитационном центре. Сигареты должны успокаивать нервы, никотин бодрит мозг, но с очень странным эффектом — он быстро выветривается, а нервное состояние только ухудшается, заметно повышается тревожность. Каждый раз испытываю это на себе и каждый раз повторяю, что обязательно брошу. Брошу, но когда мама снова будет собой. Выбрасываю окурок и только в машине вспоминаю, что необходимо заехать ещё в банк снять наличные. Смотрю на время и думаю, что надо всё сделать как можно быстрее, потому что мама дома одна. Завожу мотор. В банке меня неизменно встречает Мила — сотрудница «Bank of America», которая с вежливой улыбкой произносит только «добрый день, мистер Миллс» и молча ведёт меня по коридору для снятия денег со счёта. Честно сказать, я достаточно быстро привыкаю к своей фамилии. Она мне нравится гораздо больше, чувствуется, будто так действительно правильнее. С ней ощущается некая свобода от прошлого, словно таким способом я почти смог сбежать от тех времён. Даже несмотря на то, что благодаря этой фамилии у мамы появилось больше причин меня ненавидеть. После банка я заезжаю в аптеку и магазин. Получаю неодобрительный взгляд от пожилой дамы, когда покупаю пачку сигарет, но благополучно игнорирую его и сразу же на улице, кинув пакеты с продуктами в машину, зажигаю одну сигарету. Домой не хочется. В эти четыре стены, которые никогда не были для меня чем-то безопасным и родным. Эта квартира никогда не была для меня домом, лишь бетонной коробкой, в которой можно укрыться от дождя и другой непогоды. Здесь я не мог спрятаться от собственного страха, потому что страх и был этой квартирой, а источник его жил в соседней с моей комнатой. Вы спросите, почему я не покупаю что-то другое, ведь у меня теперь есть деньги и я спокойно могу себе позволить даже огромный дом с бассейном и другими дорогущими дополнительными «бонусами». А я вам отвечу, что просто не вижу в этом смысла. Из-за болезни мамы чаще всего я живу один, у меня нет как таковой семьи, друзей и цели обустраивать своё жилище. Я потерял интерес к жизни и мне стало абсолютно безразлично всё, что связано с моим будущим. Всё, что я хочу, чтобы мама наконец-то вернулась ко мне. Да и к тому же… вы думаете, мать будет рада, если её сын, который стал главным и единственным врагом, просто вычеркнет эту квартиру из их жизни и приобретёт что-то другое? Думаю, тогда она вообще перестанет со мной разговаривать, ведь, по сути, эта грёбаная коробка осталась единственным напоминанием об отце, за который мама слишком отчаянно цепляется. Хотя, может быть, надо было в первую очередь избавиться именно от этого огромного пластыря, который закрывает незаживающую рану семьи Колтер-Миллс. От меня несёт табаком, когда я возвращаюсь домой. Кидаю ключи на столик в прихожей и смотрю на маленькое мутное зеркало напротив. Задумчиво провожу рукой по своему заросшему щетиной подбородку и вздыхаю. — Мам, я дома. Я купил тебе лекарство. Она, конечно же, не отвечает. Поэтому я беру пакеты и направляюсь мимо пустующей из-за минимального присутствия мебели гостиной на кухню, где сразу же нахожу её — женщину, которую я продолжаю по привычке называть своей матерью. Которая цепляется костлявыми пальцами за открытую бутылку водки. Которая поднимает голову, чтобы сквозь непривычно очень длинные волосы обратить на вошедшего свои воспалённые красные глаза. Где она, чёрт возьми, взяла эту гребаную бутылку?! Я специально оставил её одну в квартире без ключей, чтобы она не могла выбраться на улицу, чтобы не могла купить себе алкоголь. Что за… Видимо, дома где-то есть заначка, о которой я до сих пор не знаю. Меня начинает всего трясти от злости то ли на неё, потому что она в очередной раз сорвалась, хоть это и не было особой неожиданностью, то ли на самого себя, потому что я проглядел, это в большей степени была моя ошибка. Сжимая зубы до скрипа, подхожу к столу и тянусь за бутылкой, но мать на удивление достаточно быстро реагирует и резко прижимает её к себе, от чего содержимое немного выплёскивается на поверхность стола. — Отдай. — Не смей, — хрипит женщина голосом, который теперь даже отдалённо не похож на голос моей мамы. — Ты принимаешь таблетки, их нельзя смешивать с алкоголем, — сквозь зубы произношу я, стоя с протянутой рукой, будто какой-то попрошайка. — К чёрту твои таблетки! Она будто назло мне демонстративно делает жадный глоток прямо из бутылки и даже не морщится — вместо неё это делаю я: — На тебя противно смотреть. В кого ты превратилась?.. Покрасневшие глаза долго бегают по моему лицу хмурым взглядом, бледные губы дрожат, будто пытаются найти ответ на риторический вопрос. Но пока нет ничего, кроме молчания. Терпение лопается, я просто решаю махнуть на это всё рукой и уйти в свою комнату, потому что просто сдаюсь. В борьбе я больше не вижу смысла, если человек сам не хочет начать бороться со своей зависимостью, никто его никогда не заставит, поэтому… пусть пьёт, чёрт бы её побрал. Я отворачиваюсь, делаю шаги в сторону прихожей, и тут внезапно слышу, как в спину мне говорят: — Что? — Я резко останавливаюсь, но не поворачиваю голову. — Жалеешь, что не ушёл вместе с ней? Что остался со своими родителями? Оборачиваюсь, да так резко, что начинает болеть шея, но я не обращаю на это внимание. С непониманием заглядываю в дикие карие глаза, которые теперь кажутся темнее, будто злее, агрессивнее. — О чём ты?.. — Думаешь, она была святошей, да? — мама хрипит всё громче, видимо, пытается выдавить смех, но у неё не очень получается. — Что она была идеальной? — Да о ком ты говоришь?! — А хочешь, — она ставит бутылку — резко, громко, будто совсем о ней забыла, словно её внимание наконец-то обращено целиком и полностью на сына, — хочешь, я расскажу правду о ней? Об этой идеальной Эмме Свон? Меня передёргивает, я невольно отшатываюсь и пячусь назад. Что, чёрт возьми, происходит? — При чём здесь она? Видимо, мой вопрос даже не хотят слышать. — В мире нет идеальных людей, а она тем более не была такой! — голос матери становится громче. — Даже близко не была, — кривая ухмылка, злая и какая-то безумная, касается её болезненного цвета лица. Женщина не мигая продолжает смотреть на меня, будто ожидая реакции, но на самом деле в данный момент ей абсолютно плевать на меня и мои чувства. Она даже не хочет меня услышать. — К чему ты это? — в последний раз задаю вопрос настолько громко и чётко, насколько я способен. Но, как уже можно понять, безуспешно. Видимо, после громких всплесков ей становится тяжело говорить, поэтому она начинает тихо бормотать куда-то себе под нос, от чего я невольно делаю пару шагов в сторону стола. — Ты всё спрашивал меня, как мы познакомились… Я… не хотела говорить тебе… Ты же был ребёнком… маленьким… — говорит что-то совсем не разборчивое, глаза метаются по столу, но смотрят куда-то сквозь него, — …мы были друзьями… в детстве. Мы дружили. Нас познакомили наши родители. Точнее… мои… и её… приёмные… Что? — Она же… сирота… никому не нужный подкидыш, — и снова эта злая ухмылка, — она сама мне так говорила. До семи лет… вроде бы семи… какая теперь разница?.. она была детдомовской попрошайкой, воровала… дралась… ну, пока её не удочерили Своны. Так значит Дэвид и Мэри Маргарет приёмные родители Эммы? — И нас познакомили… мама сказала подружиться с ней, ведь так жалко девчонку. Я стала общаться с ней из жалости… как велела мама. А она быстро привязалась ко мне. Да так сильно, что отвязалась только несколько лет назад, — мать хрипло усмехается и делает глоток водки. — Всегда бегала за мной как собачка… собачка Свон… Потом… потом в школе… мне было где-то семнадцать, когда я заканчивала выпускной класс… поступала в университет… она призналась мне в любви. После долгих лет дружбы сказала, что любит меня. По спине бегут мурашки, я прикрываю глаза. Слышу, как снова начинают греметь бутылкой. — Эта Свон чуть ли не побежала просить моей руки у Коры. Моя мать… твоя драгоценная бабушка… сказала, что в роду Миллс никогда не будет детдомовцев. И я… сначала я хотела пойти против этого… я вообще всегда хотела идти против матери… Я кричала, что она сама заставила меня подружиться с Эммой… А в итоге… в итоге что? Мама спросила меня, могу ли я любить эту… эту пацанку… нелепо одевающуюся глупую девчонку, которая уже в юном возрасте воровала… Мы встречаемся взглядом. Мать пристально смотрит на меня или сквозь меня, медленно моргает и приоткрывает рот, чтобы продолжить: — И я сказала, что я её не люблю. Я ведь… никогда не любила Свон. Я пользовалась ею… её преданностью мне… Мне это… льстило? Наверное. Поэтому я оттолкнула её и уехала получать высшее образование… Она не могла поехать со мной… она ведь была младше, ещё училась в школе. Класса на два или три была младше… А в университете я встретила твоего папу, — бледные губы растягиваются в улыбке. Неумелой, сумасшедшей, слишком болезненной, будто вот-вот порвётся кожа или случится что-то подобное. Жуткое зрелище. — На третьем курсе я забеременела тобой… и твой папа как настоящий мужчина сделал мне предложение. Он тогда только выпускался… Я ради семьи бросила учёбу… ради тебя и папы. Потому что я так вас любила… — последние слова произносятся еле слышным шёпотом. Снова тянется за бутылкой. Я больше не могу на это смотреть, отворачиваюсь. — Всё это время я получала письма от Свон… в каждом сопливые признания в любви… Она знала, что у меня есть Дэниел. Знала, что я его люблю…. Знала, что её я не люблю… и никогда не полюблю. Но всё равно писала. И когда твой папа сделал мне предложение, я сразу же сообщила ей об этом… После чего она просто слетела с катушек, — мама фыркает, с её губ срывается судорожный вздох, а затем кашель. Долгий, сильный, явно болезненный. — Она… а ты знал, что она сидела в тюрьме? По кухне раздаётся дикий хриплый смех вперемешку с продолжительным кашлем. А у меня в груди будто что-то разрушается. Я судорожно сглатываю. Как в тюрьме? — Твоя святоша Эмма сидела в тюрьме… представляешь себе? А знаешь за что? За распространение наркотиков, — мама запивает свой кашель глотком водки, будто это лекарство, обычный сироп, и абсолютно не замечает перекошенное от услышанного выражение лица своего сына. — Ты лжёшь! — Кто? Я? — она снова смеется мне в лицо, пытается даже привстать, но не может. — А знаешь, почему она села? Потому что Свон сдала её же подружка, которую она нашла в качестве замены мне. Как её… Лили?.. Эта девка была даже внешне похожа на меня… Свон бросила ради неё полицейскую академию. Убежала от родителей с ней… И попала из-за неё в тюрьму. И поделом! А потом папаша Свон вытаскивал её на волю с помощью этой сволочи Спенсера, который… который усадил твоего папу в тюрьму. Хотя этому чёрту платили, чтобы он помог… Ублюдок… Я ничего не слышала о ней с того самого момента, как отправила письмо с новостью о свадьбе. Она объявилась только когда тебе уже было шесть… шесть лет, да… И она мне всё рассказала. Рассказала, как весело ей жилось вдали от меня с какой-то прошмандовкой. Но Бог её наказал. Бог всё видит. А потом… ты и сам знаешь, что было потом… Твоя ненаглядная Эмма разрушила нашу семью. — Она ничего не разрушала, — тихо говорю я, чувствуя, как в горле застрял ком. — Ты лжёшь. Эмма бы рассказала мне о тюрьме. — Она хотела стать в твоих глазах чёртовым героем, чтобы ты побежал за ней, выбрал её, а не меня. Как ты сейчас это делаешь… — Да я не… — во мне закипает злость, и даже непонятно, на себя или же на Эмму. А может на мать, которая уже допивает водку. По ней видно, что она уже совсем никакая. От этого я злюсь только сильнее. Это всё я. Виноват только я. И чтобы хоть как-то прекратить это жалкое зрелище, я с силой вырываю из рук мамы бутылку, слыша в ответ слабые протесты. — С чего ты вообще стала говорить об Эмме? — открываю ящик с мусорным ведром и хочу выбросить бутылку, но моё внимание привлекает до боли знакомая фотография на дне ведра. Беру её в руки. Пополам порванное изображение нас с мамой и Эммой в парке аттракционов. То самое фото, которое я до этого момента по привычке прятал под своим матрацем. — Ты всегда любил её больше, чем нас с папой… Меня будто обливают ледяной водой. Теперь вместо злости я чувствую только болезненное опустошение. Пустоту где-то внутри, которую я всё это время словно старался закрыть этой фотографией, своими воспоминаниями. Медленно оборачиваюсь, смотрю на женщину с длинными неухоженными волосами, тощими руками и жутко бледным цветом кожи, которую когда-то считал самой красивой, самой доброй и самой лучшей на свете. А она смотрит на меня ненавидящим взглядом как на заклятого врага, убившего всю её семью. — Я всю жизнь больше всего на свете любил тебя, мам. И до сих пор люблю, — шепчу я сквозь боль в голосе. — Господи, как же я хочу, чтобы ты вернулась и снова была рядом, — робко подхожу к ней. — Я так тебя люблю… мам… — сажусь на корточки перед ней, уже даже не пытаясь скрыть наступающие слёзы отчаяния, которые долгое время копились во мне, а я держался, пытаясь быть настоящим мужчиной, которым никогда не смогу стать. — Вернись ко мне, мам. Пожалуйста… — я всхлипываю как маленький мальчик, будто мне снова десять, будто я снова слышу крики отца и рыдания мамы, будто мне заново надо пережить весь этот ужас. — Умоляю тебя… — кладу голову ей на колени и плачу, больше не сдерживая себя, плачу, как когда-то плакала мама, прячась со мной в моей кровати по ночам, ища защиты в стенах детской. Только теперь я ищу защиты в женщине, которая умирает прямо у меня на глазах. — Мама… И я чувствую, как меня начинают гладить по голове.

* * *

Я просыпаюсь, когда в окне уже во всю светит солнце. Так ярко, ослепляя, будто всем давая понять, что скоро будет жаркая погода, скоро наступит лето. Встаю, потягиваюсь, слыша, как хрустит спина, и сонно плетусь в ванную, чтобы хотя бы ополоснуть лицо. Смотря в зеркало, подмечаю, что совсем уж зарос волосами, наверное, стоит побриться и сходить в парикмахерскую. Вытираю лицо полотенцем, и только тогда до меня доходит шум с кухни. Настораживаюсь. Иду туда. У кухни чувствую до тошноты противный запах алкоголя. Внутри снова всё сильно сжимается. Захожу на кухню и вижу… маму. Мокрые волосы, небрежно собранные в пучок, старый халат, тёплые тапочки, тихое мычание какой-то незамысловатой мелодии. На столе две тарелки, две вилки, два ножа, два стакана… На плите сковородка, на которой что-то звонко шкварчит. У ящика с мусорным ведром стоит пакет с несколькими пустыми бутылками алкоголя. На меня обращаю внимание карие глаза: — Доброе утро! — бледно-розовые губы растягиваются в знакомой улыбке. — Будешь яичницу? — Д-да… Мама кивает и отворачивается к плите. Дрожащая тощая рука тянется за ручку сковородки. Я подхожу и аккуратно опускаю свою ладонь на её. Вдыхаю запах шампуня с ароматом яблока и боковым взглядом замечаю тёмные пятна в раковине, будто туда выливали чёрный чай или… виски. — Я помогу, — объясняю я, когда вижу немой вопрос в глазах мамы. Она с улыбкой кивает мне и уходит к холодильнику, откуда достаёт апельсиновый сок. В тот день мы обсуждаем с мамой переезд. Ищем новый дом, и наш выбор останавливается на белом особняке в городке Сторибрук штата Мэн. Так начинается новая страница жизни семьи Колтер-Миллс.