Не знаю, зачем я это делаю. Возможно, лет через десять, хах, а может и буквально через пару часов я пожалею об этом. Ну, или наоборот, похлопаю себя по голове за то, что сделал всё правильно (но это маловероятно). Посмотрим…
Светофор горит красным. Я останавливаюсь и задумчиво смотрю сквозь стекло, которое периодически стараются протереть автомобильные дворники. Толпа с зонтами переходит дорогу. В Сиэтле идёт дождь. Как только загорается зелёный, какой-то нетерпеливый в соседнем ряду начинает требовательно сигналить пешеходам, чтобы те поторопились. Девушка недовольно выглядывает из-под своего фиолетового зонта, но всё же идёт быстрее. Парочка других на переходе даже не собирается увеличивать темп.
Я мельком смотрю в навигатор, хоть уже и успел выучить карту этого района, пока летел в самолёте. Нервничаю ли я? Странный вопрос. Чем ближе взятая в аренду машина к пункту назначения, тем больше меня трясёт, а в голове мысли сильнее мешаются в кашу. Такими темпами я просто не найду, что сказать, хотя, если честно, по пути сюда я уже раз десять мысленно репетировал свою речь и представлял, как вообще будет выглядеть наш разговор. Если он вообще состоится.
Перед поездкой я ещё раз говорил с Руби. Ведь кроме неё мне больше не с кем говорить на эту тему. Ни доктору Хопперу, ни тем более маме о таком рассказывать даже не собирался. А толку то? Первый бы лишь повторил «это надо отпустить», а вторая… маме просто не надо об этом знать. Если мне самому достаточно тяжело, то боюсь представить, каково будет ей.
Мне нужно было переварить всё, что происходило и до сих происходит в голове, ну, или, может быть, на момент звонка от Джонса я просто струсил, но в любом случае я не сразу собрал вещи и поехал в аэропорт. Потребовалось около полугода, чтобы просто хотя бы взять себя в руки и сказать самому себе, что эта поездка необходима. По крайней мере, мне самому.
Полгода, представляете?
Во время последних наших посиделок в кафе Руби сказала, что так мы хотя бы расставим все точки над i. Ведь то, что связывало нас с Эммой Свон, нельзя назвать чем-то мимолётным и не имеющим ценность, будто всё это ерунда, будто большую часть моего детства она ничего для меня не значила. Мы не чужие люди… по крайней мере, какое-то время не были таковыми.
И вот сейчас я веду автомобиль. Прямо сейчас. И под диктовку на свой телефон, одновременно показывающий мне дорогу до нужно дома, записываю эти слова, которые вы прочитаете чуть позже, когда я допишу книгу. Если вообще соберусь её дописывать и найду в себе храбрость отдать её в издательство… И если прошлые несколько лет я писал по памяти, то сейчас всё будет происходить в режиме онлайн. Ну, во всяком случае, для меня.
Зачем я всё это вообще начал писать? С какой целью лишний раз вспоминать и описывать столь тяжёлое детство? Решил, что если я помещу воспоминания на какой-нибудь носитель (в данном случае, электронный), в будущем будет легче жить с этим. Потому что сейчас мне всё ещё тяжело. Да и, честно сказать, мне это посоветовал Арчи. Так что если у меня вдруг получится с изданием, то мой психотерапевт будет в числе первых, кому я напишу благодарность на страницах книги.
Итак, навигатор неумолимо показывает, что осталось всего ничего. В окнах по бокам уже появляются маленькие домики, совершенно одинаковые, построенные под копирку, но в то же время совсем разные, потому что в каждом из них живут люди с разнообразными вкусами и взглядами на жизнь. У кого-то во дворе везде до сих пор висят рождественские украшения, кто-то с ума сходит от розовых фламинго, где-то идеально постриженный газон, а есть участок, где, видимо, больше никто не живёт или никому не нужно поддерживать порядок.
Женский голос в навигаторе настоятельно просит остановится напротив одного из домов и сообщает, что я на месте. Припарковавшись, я неуверенно выглядываю из окна и смотрю на такой же вроде как типичный домик, но тем временем отличающийся от других.
Он… как же это правильно сказать… простой и в то же время особенный. Возможно, мне так кажется только из-за понимания, кто в нём живёт. Но он особенный — не совсем идеально постриженный газон, два небольших дерева, кажется, одно из них клён, которые явно посадили пару лет назад, кусты ромашек (понял, что именно ромашек, потому что похожие я предлагал посадить и у нас) и какая-то потрёпанная скамейка прямо у крыльца. Он особенный, потому что в небольшом гараже наверняка стоит жёлтый автомобиль, до боли знакомый и почему-то до сих пор слишком родной, безопасный. Он особенный, потому что именно в нём проживает человек, который долгое время был для меня особенным.
Я беру свою кожаную сумку через плечо и смотрю в зеркало заднего вида. Нервно поправляю вечно непослушные волосы, хоть и всячески избегаю, но всё равно замечаю в собственных глазах предательскую трусость. Втягиваю в себя побольше воздуха и выхожу из машины.
Иду по влажной от дождя тропинке, игнорируя непрерывно падающие на голову капли, а в животе всё скручивается от бестолкового волнения. Когда на меня перестаёт попадать дождь, я осознаю, что уже стою на крыльце рядом с потрёпанной скамейкой, у которой почти не осталось слоя, кажется, синей краски. Будто времени за все эти годы было нечем заняться и оно нервно расковыривало покрытие дерева, уродуя несчастную скамейку, как делает это с миллионами людей на регулярной основе.
Не нахожу глазами звонок и немного медлю, прежде чем решиться постучать в дверь. Со стуком в голове будто тут же исчезают все мысли, вот совсем все. Я просто стою и пялюсь на открывающуюся дверь, а потом на человека, появившегося передо мной с озадаченным выражением лица. Пялюсь на него и молчу как дурак.
— Эм… добрый день, — произносит мужчина средних лет после некоторого времени неловкого молчания. — Чем могу помочь? — его тёмные глаза непрерывно изучают меня с ног до головы и останавливаются на моём лице только когда я наконец-то начинаю говорить:
— Мне… мне нужна… — откашливаюсь, чувствуя, как дрожат руки, и совсем не представляю, что делать со своим волнением. — Здесь живёт Эмма Свон?
Его брови тут же ползут вверх.
— А с какой целью интересуетесь? Вы вообще кто?
— Она меня знает, — неуверенно отвечаю, потому что меня тут же посещает предположение, что Эмма просто забыла или сделала вид, что забыла одного мальчишку по имени Генри, чтобы навсегда избавиться от своего прошлого. — Я Генри Миллс, — или надо было представиться Колтером?
Незнакомый мужчина ещё раз пробегает по мне изучающим взглядом и задумчиво сжимает губы в тонкую полоску. В последний раз посмотрев мне в глаза, он отворачивается и громко произносит:
— Эмс, тут парнишка какой-то. Говорит, что приехал к тебе.
Он замолкает. Где-то в глубине дома слышен приглушённый голос, который, как и слова, у меня совсем не получается разобрать, но мужчина тем временем тут же отвечает:
— Сказал, что зовут Генри… Генри Миллс.
И снова приглушённые слова, постепенно становящиеся отчетливее.
— Сейчас подойду… — сердце как-то странно сжимается от услышанного женского голоса. — Кто там…
Чьи-то руки аккуратно отодвигают всё ещё преграждающего путь незнакомца, и показывается светловолосая макушка. Я перестаю дышать.
Зелёные глаза сталкиваются с моими.
Тишина.
— Генри?
— Эмма, — судорожно выдыхаю я и кривлю губы в странном подобие улыбки, потому что чувствую, как они дрожат. От чего — непонятно.
— Это, правда, ты? — женщина порывисто обнимает меня, и приходится чуть наклониться, потому что она, оказывается, ниже. Дрожащие руки опускаю ей на спину и, не долго пытаясь сдержаться, снова судорожно вздыхаю. Вместе со смутно знакомым запахом меня окутывают необычные ощущения объятий. Непривычные, какие-то… странные? Но я не обращаю на это внимание, просто стараюсь унять дрожь по всему телу.
— Ты весь мокрый.
— Прости. На улице дождь, и я… — бормочу как какой-то подросток, пытаясь оправдаться, словно сам виноват в том, что сейчас такая погода.
— Простудишься, — Эмма отстраняется, чтобы взять моё лицо в свои ладони, и я вижу улыбку сквозь наступающие слёзы.
Я отрицательно качаю головой, и мы одновременно усмехаемся от нелепости нашего диалога после долгой разлуки.
Свон продолжает улыбаться, неотрывно смотря мне в глаза, а я не замечаю в ней никаких изменений, кроме как конский хвост вместо распущенных волос. Будто мы виделись буквально вчера, будто не прошло восьми лет, будто мне всё так же пятнадцать, а не двадцать три года.
— Эм… ну, я оставлю вас наедине, ребята, — бурчит мужчина, топчась на месте, и быстро скрывается в доме.
Я провожаю его взглядом, который, конечно же, замечают:
— Это Нил, — просто говорит Эмма, — он… Он тебя не обижал? — её запинка намекает о том, что сказать она хотела немного другое. Но я решаю не обращать на это внимание.
— Нет, а должен был?
— Нет, конечно, нет. Он безобидный, — женщина усмехается, проводя рукой по моим влажным волосам. — Что ж мы тут стоим! Заходи, ты, наверное, замёрз.
Эмма берёт меня за руку и тянет в дом, даже не дожидаясь ответной реакции, а я по инерции следую за ней. И только в небольшой уютной прихожей после включения женщиной света я замечаю это.
То, из-за чего меня настигло странное чувство при объятиях.
Из-за чего внутри у меня всё сжимается в осознании.
Осознании ошибки моего решения приехать.
Эмма беременна.
Я стою как истукан, неотрывно смотря на женщину, заменившую мне второго родителя, а мысли кричат: «Беги отсюда! Оставь её, наконец, в покое!».
— Генри, — доходит до меня тихий шёпот. Видимо, она замечает мой потерянный вид. Хотя как его можно было не заметить… — Генри, — чуть громче говорит Свон, и тогда я встречаюсь с её взглядом — спокойным, уверенным, с долей всё той же улыбки, будто она действительно рада меня видеть. А вдруг это именно так? — Пойдём, я всё тебе расскажу.
Руку сжимают сильнее и требовательнее тянут глубже в дом, а я как в тумане послушно даю Эмме увести меня, хоть и начинаю в полной мере понимать, что натворил своим приездом.
Мы заходим в простую кухню, чистую и светлую, и Эмма сажает меня за стол, после чего тут же идёт включать чайник и доставать чашки. А я лишь растерянно наблюдаю за ней, всеми силами игнорируя округлившийся живот.
Она счастлива, а я вот так просто проник в её счастье, чтобы нехотя разрушить его напоминанием о себе. Дурак… господи, какой же я дурак!
— Чай или кофе? — спрашивает Свон, оборачиваясь ко мне. — Может быть, какао? Нил купил такое классное какао! Могу добавить корицу по вкусу.
Эмма улыбается мне, и получается так по-доброму, будто вот-вот мы поедем покупать мне новую куртку с символом Железного человека. А у меня застревает ком в горле. Теперь, видя полную картину происходящего, ощущение, что она совсем не изменилась, бесследно пропадает. Она изменилась, она живёт новой жизнью, она уже не та Эмма Свон, которую я знаю. Но я, видимо, остался всё тем же Генри Колтером — маленьким потерянным мальчиком в поиске чего-то светлого в жизни.
— Генри, — зовёт Эмма, и я моргаю, пытаясь вернуться в реальность.
— Я не должен был приезжать, — тихо бормочу и опускаю глаза вниз, таким способом неосознанно стараясь спрятать свой стыд.
Думаю, я буду рад, если она меня сейчас же выгонит на улицу. Да, определённо.
— Нет, — слышу незамедлительный ответ, и сильно сжимаю челюсть, продолжая смотреть в пол. — Ты единственный, кого я на самом деле хотела увидеть всё это время. И ты не представляешь, как я рада, что смогла.
Столько тепла в её голосе. В таком знакомом и в то же время непривычном, словно не его я слышал в детстве. Словно теперь я слышу нотки немного другой Эммы, незнакомой мне, слишком далёкой, чужой.
Становится тошно, в глазах начинает странно мутнеть.
— Тогда почему ты не приезжала? — внезапно срывается у меня. Одновременно со сказанным я резко поднимаю голову и сталкиваюсь с растерянным взглядом напротив. Полуопущенные губы приоткрываются, но я, так же быстро, как задал вопрос, произношу: — Прости, я… — опять стыдно, закрываю лицо руками, — прости меня…
На некоторое время кухню заполняет молчание, которое, видимо, мы оба боимся прервать. Наверное, сейчас оно нужнее всяких слов, так хотя бы можно попробовать привести мысли в порядок.
Хоппер говорил, что в глубине души у меня ещё осталась обида на Свон несмотря на то, что я отрицаю это. Детская обида проходит тяжелее, так он говорил. Чаще всего люди живут с ней до конца своих дней. И ведь она может быть даже необоснованной, глупой, раздутой, но всё же она есть, не всегда проявляется, не всегда даже осознаётся, но… Что ж, моя детская обида на Эмму за то, что она бесследно (почти) исчезла из моей жизни, оставив меня — подростка — в одиночестве лицом к лицу со взрослыми проблемами, видимо, не прошла. Даже несмотря на то, что взрослый я даю себе отчёт, что не она была в этом виновата. На то обида и детская, наверное.
Я вешаю сумку на стул, слыша, как гремят чашками и ложками, взгляд больше не поднимаю. Бездумно ломаю пальцы, когда передо мной ставят красную чашку какао с щедро добавленными взбитыми сливками и щепоткой корицы. Садятся напротив.
— Генри, мне надо…
— Нет, всё в порядке, я всё понимаю. Не объясняй. — Я поднимаю голову и смотрю на блондинку, которая обеспокоено рассматривает меня, сжимая в руках свою чашку кораллового цвета. Смотрю на неё, на её реакцию специально, чтобы понять, точнее убедиться, прав ли я был всё это время: — Ты не приезжала из-за мамы.
В зелёных глазах что-то меняется, они будто становятся какими-то искусственными, будто появляется защитная маска, а губы чуть дёргаются, но из них не выходит ни звука. Эмма еле слышно выдыхает и кивает один раз. На лице будто тут же появились возрастные морщины, которые я не видел до этого момента или, может быть, просто не замечал.
И я всё понимаю, убеждаюсь без слов.
От того, что мне пришлось заставить женщину вспомнить старую боль, становится противно, и я пытаюсь запить это чувство горячим какао, которое оказалось действительно вкусным. Уже хочу сказать об этом Эмме, чтобы немного убрать напряжение, но меня опережают:
— Как она?
Её взгляд снова обретает живой блеск, но какой-то другой, не из тех, что описывают как счастье. А как будто… «мне больно, значит, я живу». И от этого взгляда мне становится ещё хуже. Я действительно не должен был приезжать. Возможно, это надо было сделать ещё позже. Слишком рано — рана не успела до конца затянуться, если она вообще начинала затягиваться.
Хочешь ли ты на самом деле знать правду, Свон?
Я пожимаю плечами как можно спокойнее и отвечаю, прочистив горло:
— Работает, увлекается садоводством, ворчит на меня периодически, — Эмма чуть усмехается, и я не могу не подметить, как она не упускает ни одно сказанное мною слово о матери, — в общем… нормально, наверное.
Она кивает, полуопущенные губы дрожат в неуверенной и какой-то далекой улыбке — женщина явно мысленно находится совсем не здесь. Зеленые глаза сначала долго смотря на меня, будто в поисках чего-то, но, видимо, не найдя этого, опускаются на чашку, за которую всё так же цепляются тонкие пальцы.
— Отец? — тихо произносит Эмма.
При упоминании этого человека по спине пробегают мурашки, которые уже некоторое время не должны провоцироваться таким способом. По крайней мере, дома я спокойно реагирую на упоминания отца. Но сейчас из уст Свон почему-то это звучит слишком тяжело.
Я втягиваю в себя воздух, чтобы голос при ответе не начал дрожать, и сам неосознанно крепко вцепляюсь в свою чашку.
— У меня нет отца.
И понимаю, что больше про него сказать ничего не могу.
Эмма снова смотрит на меня, на лице читается понимающая грусть и даже безысходность. Она понимает эту фразу по-своему, и я принимаю решение ничего не пояснять. Потому что в её ситуации это сможет сыграть с ней злую шутку.
Погоня за двумя зайцами никогда ни к чему хорошему не приводит.
На мои руки, покоящиеся на чашке, опускаются чужие:
— Самое главное — как ты? Чем занимаешься? Работаешь? Учишься? Я хочу знать всё.
Я усмехаюсь, раскрывая ладони, чтобы взять за руку женщину, и пожимаю плечами, тем самым пытаясь заполнить образовавшуюся из-за чувства неловкости паузу.
— Даже не знаю, если честно, что рассказать, — мы улыбаемся друг другу — я растерянно, немного скромно, а Эмма широко в ожидании моего ответа. — Ну… Работаю журналистом, — её брови приподнимаются вверх, слышу выдох «вау» и смущённо бормочу: — ничего особенного, просто небольшие статейки. Помогаю маме, тружусь над собственной книгой. Думаю, скоро закончу.
— Ух ты! А ты говоришь, не знаешь, что рассказать! — Свон сжимает мои руки и чуть трясет их в нетерпении: — Что за книга? Про что?
Про вас с мамой.
— Да так… романтика, все дела. Не могу пока раскрыть все карты.
— Понимаю. С тебя тогда экземпляр книги.
Мы смеёмся, и мне даже становится легче благодаря этому смеху, несмотря на мысль, крепко засевшую у меня в голове — не стоит Эмме читать эту книгу. Да, собственно, как и не стоило мне сюда приезжать.
Я делаю глоток какао, Свон повторяет за мной, мы снова улыбаемся друг другу. И это так непривычно, что я будто бы и забыл, насколько искренней и уютной бывает Эмма. Ведь мне всё детство было так комфортно рядом с ней. Спокойно и совсем не как с отцом или плачущей матерью. Далеко не так.
— Но я приехал сюда не чтобы о себе болтать, — замечаю я, многозначительно смотря на женщину. — Думаю, у тебя тоже есть, что мне рассказать.
Она пожимает плечами, как-то смутившись, а я решаю немного ей помочь наводящими вопросами:
— Кто этот парень? Вы с ним типа?.. — руки сами собой машут в странном одним им известном жесте, но я не придаю этому значение, чувствуя, как невольно начинаю нервничать, казалось бы, на пустом месте.
— Мы вместе, да, — вроде как Эмма даже краснеет, но старается не подавать виду, словно мне это только кажется. — Познакомились несколько лет назад, он долго ухаживал за мной, — вижу скромную улыбку, и уголки моих губ невольно приподнимаются в ответ. — Он хороший, добрый, заботливый… — снова пожимает плечами, — не знаю… мне с ним спокойно. — Свон немного молчит, опустив глаза на свои пальцы, а после тихо говорит: — Мы не женаты, но… мы хотим пожениться, когда родится ребёнок.
В груди больно колет, но я стараюсь не обращать на это внимание. Продолжаю улыбаться, даже получается сделать улыбку шире. Касаюсь её руки:
— Эмма… — зелёные глаза сталкиваются с моими. — Я рад за тебя. Правда.
Не знаю, зачем добавляю последнее слово.
— Спасибо, — шепчет она, — это многое значит для меня, — а в глазах начинает что-то блестеть.
— Ты счастлива?
И зачем задаю этот вопрос.
— Да, думаю, да.
И почему от её ответа становится как-то тяжело дышать. Будто на что-то наделялся. Глупец. Мальчишка, до сих пор живущий в своих мечтах.
Чужие пальцы начинают ласково водить по тыльной стороне моей руки, благодаря чему я достаточно быстро заставляю себя собраться с духом, чтобы задать следующий вопрос:
— Думаю, я могу тебя поздравить? — намекаю на её живот и получаю в ответ смешок и скромный кивок. — Как назовёте? — Эмма краснеет ещё больше, но ничего не отвечает. — Эй, если это секрет, то…
— Нет-нет, всё нормально, — поспешно бормочет она. — Ты не тот человек, от которого я буду что-то скрывать. Я просто… мы решили, что если будет мальчик, то мы назовём его… — она делает паузу и внимательно начинает рассматривать моё лицо, словно ища ответ на немой вопрос, — Генри.
— О-у… — только выдыхаю я и заставляю себя не шевелиться, чтобы не выдать слишком быстро накатившую на меня неловкость.
— Я не знала, увижу ли тебя когда-нибудь снова, — Эмма говорит шёпотом, словно раскрывая мне тайну, о которой никто никогда прежде не слышал. — Но всегда относилась к тебе как к родному сыну. И я… господи, это, наверное, так глупо… — она начинает убирать свои руки, но я опережаю её — ловлю и сжимаю их, давая понять, что всё хорошо. Что я её понимаю.
— Ты заменила мне второго родителя. У меня никогда не было отца. Но у меня была ты. — Я перевожу дух, прежде чем твёрдо произнести следующие слова: — Для меня было бы честью, если бы ты назвала сына Генри.
Глаза женщины наполняются слезами, от чего и мои начинают предательски щипать. Я быстро моргаю, неосознанно опуская взгляд на руки, которые до сих пор держат её. И снова молчание, в какой-то степени даже неловкое, и в груди оно отдаёт чем-то непонятным. Неприятным.
Надо это прекращать.
— А девочку? Если будет девочка?
Реджиной?
Чувствую, как от одной этой мысли тут же сильно гудит голова и шумит в ушах, поэтому из-за боли я не сразу замечаю, как лицо Эммы меняется. Становится более спокойным, умиротворённым.
— Хоуп, — её улыбка — такая искренняя и счастливая — каким-то образом отрезвляет меня. — Мы назовём её Хоуп.
И я в ответ тоже улыбаюсь. Не так, как Свон. Просто облегчённо.
— Назовёте? — доходит до меня понимание. — То есть…
— Да, Генри, у нас будет девочка.
— Боже… — я тихо посмеиваюсь от непривычно окутавших меня ощущений счастья за другого человека и одновременно горечи глубоко в груди. — Поздравляю! Это прекрасно!
— Спасибо тебе.
Она смахивает дорожки слёз и делает глоток уже остывшего какао. Спохватившись, я тоже поднимаю свою чашку и неторопливо осушаю её. Всё-таки вкусное какао, Эмма не соврала.
Мы обсуждаем какую-то ерунду, пока Свон готовит нам ещё по одной порции горячего напитка с корицей. К нам даже заглядывает Нил. Делает вид, что ему срочно что-то понадобилось, но в итоге только целует женщину в щёку и немного топчется на месте, проверяя обстановку. Видимо, просто беспокоится за неё. И это даже хорошо. Кто-кто, а Эмма точно заслужила, чтобы о ней заботились.
Допивая вторую чашку какао, я решаюсь поговорить с ней на давно волнующую меня тему. Одну точку зрения я уже знаю. Думаю, вторую тоже имею право услышать.
— Почему ты не рассказывала мне про Кору? — начинаю издалека. Ну, по крайней мере, мне так кажется.
Эмма хмурится:
— Я рассказывала всё, что знала. Мы не сильно с ней общались…
— Нет. Ты знаешь, о чём я. О моём совершеннолетии.
— Откуда ты?..
— Вместе с завещанием она оставила мне письмо. Там говорилось, что она заплатила тебе, чтобы ты следила за мной.
Свон мрачнеет. Сжимает тонкие губы. Долго молчит, а после приглушённо спрашивает:
— Что ты хочешь знать?
— Ты ненавидела меня сначала, правда? Почему тогда согласилась? Ты же даже отказалась от денег.
Моментально жалею о сказанном. Не так всё должно быть. Возможно, не стоило сразу задавать эти вопросы в лоб. Чёрт возьми, Миллс, она же беременна!
Мда… Не так я представлял наш разговор.
Тяжелый вздох. На какое-то время она закрывает лицо руками, а когда опускает их, пытается не смотреть на меня. Но всё же говорит. Отвечает на вопрос, не пытаясь его избежать.
— Это всё сложно… — произносит она. — В первую очередь, это касалось твоей матери. Был тяжелый период в жизни. И в моей, и в её… и в жизни твоей бабушки. Я знала, что никто, кроме Коры, не будет ничего делать. А так как она заболела, то Реджина просто… просто пропадёт. Потому что она такой человек, понимаешь? — я киваю, хоть Эмма на меня даже не смотрит. — Твой отец… ему она никогда не была нужна. Ни она, ни, тем более, ты, — горькая усмешка, кажется, у нас это получается одновременно. Теперь она поднимает на меня глаза. — Я понимала, что Кора просто так не будет бить тревогу и тем более разыскивать меня по всей Америке. Я знала,
что от меня зависит. И я не могла поступить иначе.
Свон замолкает, и я не решаюсь вставить слово. Просто жду продолжения, потому что это тяжело. До сих пор. И, наверное, так будет всегда. Слишком многое произошло.
— Я не взяла деньги не потому, что решила показать свою гордость, утереть нос Коре. Даже, наверное, наоборот. Я же сначала их приняла… Потом уже пришло осознание, что это всё неправильно. Если бы мне было всё равно на судьбу Реджины, я бы оставила их. Но мне не было всё равно. И в дальнейшем я поняла, что мне не было всё равно и на судьбу её сына, — она улыбается, как-то грустно, немного отстранённо, словно мыслями сейчас находится где-то далеко отсюда. — Я никогда не ненавидела тебя. Генри, я хочу, чтобы ты это понял, — и снова прикосновения рук. — Ни разу в своей жизни я не испытывала к тебе ненависти.
— Но ты же любила маму, — я морщусь от собственного с чего-то хрипловатого голоса. — А я её сын от ненавистного тебе человека.
— И что? — Эмма по-доброму усмехается, будто ребёнку, сказавшему глупость. — В первую очередь, ты её сын. Ты частичка её, — она задумывается. — Наверное, только сейчас я это отчетливо понимаю.
И снова слёзы. Она улыбается и плачет, а я теряюсь, не зная, как реагировать на услышанное. Внутри лишь что-то начинает странно ныть, давно забытое, давно замурованное где-то глубоко.
— Нет, я никогда тебя не ненавидела. Когда я узнала, что она беременна, я была опустошена, я ненавидела всё вокруг, в том числе и её саму. Но тебя… не знаю. Я хотела, но у меня не получалось. Это странно, наверное, да? — но она не ждёт моего ответа. — Я думала, что ненавидела тебя. Мне казалось, что с этим лживым чувством мне будет легче пережить ситуацию. Но когда я впервые тебя увидела… ты помнишь? Наверное, нет, ты же был совсем маленький.
— Мне было шесть, — совсем тихо говорю я.
— Нет, тебе было четыре.
— Четыре? Но…
— Твой отец пошёл с тобой на прогулку, если это можно было так назвать. Пьянка с его друзьями. И всех в итоге забрали в участок. Твоя мать тогда была на работе, она не брала трубку. Грэм позвонил мне… он знал про нашу с Корой договоренность. Честно, я не хотела ехать, не хотела видеть тебя. Не знала, как себя вести с ребенком той, кто… — Эмма запинается, зажмуривается, но быстро приходит в себя, продолжает: — Когда я приехала и меня отвели в кабинет Грэма, где сидел ты — маленький, испуганный, весь заплаканный… и ты почему-то сразу же прижался ко мне… Как я могла тебя ненавидеть? Как?.. Ты не виноват в том, кто твой отец.
— Но я этого не помню. И мама мне не рассказывала…
— Потому что как только до нее дозвонились и она приехала, я скрылась. Меня никто не видел. Ну, кроме тебя. Но ты был ещё мал, чтобы это запомнить. Тем более такая стрессовая ситуация. Думаю, так даже лучше, что ты не помнишь.
— Я не знал, — абсолютно растерянный, я просто не понимаю, что сказать.
— Теперь знаешь, — теплая улыбка напротив помогает мне немного успокоиться. — Всё в порядке. Мы все пережили слишком много потрясений, и если помнить всё это, то можно быстро сойти с ума.
Как это почти сделала моя мама.
— Да, наверное… — Я неуверенно кручу в руке чашку, собираясь задать следующий вопрос, хоть ещё и не отошел от предыдущего ответа. — Это правда, что… Ты не обязана отвечать, мне просто очень важно спросить, потому что я всё никак не могу выкинуть это из головы. — Эмма кивает, и я собираюсь: — Правда, что ты сидела в тюрьме?
Она снова мрачнеет.
— Тебе мама сказала?
Мычу что-то нечленораздельное, пряча глаза, и это принимают за утвердительный ответ.
Слышу её вздох и мысленно умоляю, чтобы она всё опровергла. Будто ребёнок, не желающий прощаться со своим идеальным героем с чистым сердцем и исключительно добрыми поступками.
— Правда.
Чёрт возьми… А это больнее, чем я думал.
— Реджина могла много чего наговорить, и, если честно, мне не очень хочется знать, что именно. Я только хочу, чтобы ты понимал, что я совершила ошибку и всю вину беру на себя. Мне было восемнадцать, я поступила как настоящая тупица, перечеркнув всё, к чему стремилась. Ты имеешь право ненавидеть меня, я приму это, — её пальцы неуверенно начинают поглаживать мою руку.
— Почему ты мне не говорила?
Эмма пожимает плечами и, грустно усмехаясь, произносит такой простой и предсказуемый ответ:
— Боялась, что ты разочаруешься во мне. Ты был ребёнком, который успел разочароваться чуть ли не во всём, что тебя окружает, и я всего лишь хотела показать пример. Эгоистично, наверное, не знаю… будто раздуваю из себя бог пойми кого. Я делала всё, чтобы тебя не разочаровывать, а в итоге… в итоге ещё больше облажалась перед тобой, — голос дрожит, и она поспешно закрывает лицо руками, пряча слёзы, которые слишком быстро начинают бежать по щекам.
Я пугаюсь. Почему-то мне становится страшно. Я сделал что-то не так. Да всё не так. Я не должен был говорить об этом, не должен был видеться с ней, не должен был приезжать, не должен был вообще искать её. Я причинил ей боль своим появлением, распотрошил её воспоминания, сделал на шраме новые порезы, сам того не желая.
Мне надо убежать, просто быстро выйти из дома, сесть в автомобиль и уехать в аэропорт. Заставить себя сделать вид, что ничего из этого не было, что я не виделся с Эммой, что не причинил ей боль, надеясь, что она сделает то же самое.
Так что я встаю. Встаю и вместо этого подхожу к женщине, присаживаюсь перед ней на корточки, точно так же, как она делала это со мной когда-то давно, словно в совсем другой жизни, и неуверенно обнимаю. Она прижимается ко мне, но плачет только сильнее.
— Знаешь, я простил тебя в ту же ночь… — слышу всхлип и усмехаюсь своим мыслям, растерянно гладя Эмму по спине. — Но ведь на самом деле мне и не надо было тебя прощать. Ты в этом не виновата. Ты всегда думала о благополучии других, забывая о своём. За что мне прощать тебя? За то, что ты наконец-то подумала о себе?
— Я обещала вам… — приглушённое бормотание, которое я еле слышу.
— И ты сдержала обещание. Ты вырастила меня, воспитала. Ты ушла, зная, что мы справимся. Потому что я бы не дал нам с мамой пропасть. Потому что ты меня сделала таким. Господи, — неожиданно я смеюсь, что удивляет даже Свон, она отстраняется, чтобы взглянуть на меня недоумёнными покрасневшими от слёз глазами, — я только что это понял. Мне нужно было столько времени, чтобы всё это осознать. Я же прав, да?
И Эмма тоже смеётся. Наверное, мы похожи на двух безумцев, которые сами по себе то плачут, то смеются, находясь в каком-то странном своём слишком маленьком мире. Но сейчас нас мало волнует, как мы выглядим со стороны.
— Видимо, да. — Она вытирает слёзы, прежде чем снова обнять меня, а после отстраниться, чтобы сказать, глядя мне в глаза: — Знаешь… — меня аккуратно берут за лицо и долго рассматривают, не спеша продолжить мысль. — Она говорила, что ты очень похож на Дэниела. Но я всегда видела в тебе
её в детстве, — чужие пальцы начинают ласково поглаживать кожу. Приятно, будто я никогда и не взрослел. — Ты очень похож на свою маму.
Я улыбаюсь и чуть задумываюсь, а потом тихо спрашиваю:
— Надеюсь, на мою вторую?
Снова смех, уже какой-то приглушённый, хрипловатый, сквозь очередные слёзы. Эмма касается губами моего лба и пытается вытереть лицо от солёных каплей.
— Я всё время боялась, что ты скажешь мне это. Не потому, что это неприятно или неправильно. Просто… мне казалось, словно это будет вершиной того, что происходит. Словно я не смогу никогда отпустить тебя, если это понадобится… а это понадобилось… если ты назовёшь меня…
Женщина запинается, и я усмехаюсь, понимая, что она имеет в виду:
— Мамой, — в груди от произнесённого становится тепло, даже как-то непривычно тепло, уютно и спокойно. — Но ведь ты всё это время и была моей мамой, разве нет?
Кивок, а после меня крепко обнимают и шепчут куда-то в шею:
— Я всегда надеялась на это, Генри.
Неосознанно вдыхаю такой далёкий, знакомый мне запах из детства, который когда-то я воспринимал как второй родной. Наверное, судя по ощущениям, нахлынувшим на меня в виде внезапного чувства безопасности и безграничного доверия, это до сих пор так.
— Ты будешь прекрасной мамой для Хоуп.
Слышу странный звук, похожий на всхлип, и еле получается разобрать слова:
— Ты, правда, так думаешь?
— Я это знаю.
— Спасибо тебе. Спасибо, что приехал. Мне это было нужно.
Мы одновременно прижимаемся друг к другу сильнее, я зажмуриваюсь, чувствуя, как что-то бежит по моей щеке. Шепчу:
— Спасибо тебе за всё… мам.
* * *
— Я не возьму это.
— Эмма, — предупреждающе произношу я, многозначительно смотря на блондинку. — В конце концов, это не тебе, это Хоуп.
— Это твои деньги, — она отрицательно качает головой, скрещивая руки на груди, видимо, чтобы я не вложил в них чек. — Даже не пытайся.
— По сути, я просто возвращаю то, что по праву принадлежит тебе. Здесь чуть больше, чем тогда перевела Кора.
Я упрямо протягиваю ей бумагу, но ни в какую — Свон продолжает махать головой, стянув губы в тонкую полоску. Ещё немного так молча постояв, я пожимаю плечами и кладу чек на столик с зеркалом:
— Он действует в течение десяти дней, потом им уже нельзя будет воспользоваться. Если за это время не переведёшь себе деньги, но передумаешь… — брови Эммы в сомнении поднимаются вверх, и я тоже усмехаюсь от сказанной глупости, — конечно же не передумаешь. Но если вдруг тебе что-нибудь понадобится… что угодно, я дал тебе свой номер.
Она усмехается и обреченно вздыхает, взглянув на покоящийся на столике в прихожей чек на огромную кучу денег. Широко улыбаясь, подходит ко мне и жестом приглашает в свои объятия. Я легко поддаюсь, и вот уже снова меня окутывает родной запах.
— Очень рада была тебя увидеть.
— И я тебя.
— Не пропадай, пожалуйста, — отстранившись, Эмма с улыбкой разглядывает меня, будто пытаясь запомнить, а её глаза опять на мокром месте.
— Ты не пропадай, — мы одновременно фыркаем, и снова обнимаемся.
— Хэй, парень, давай тебя провожу, — в прихожей появляется Нил и, не дожидаясь моего ответа, надевает куртку. Заметив на себе вопросительный взгляд Свон, он объясняется: — Всё равно в магазин надо.
Тогда она кивает и нехотя выпускает меня из объятий. Поцеловав на прощание в щёку, крепко сжимает мою руку в своей и тихо говорит:
— Приезжай.
— Хорошо, — говорю в тон ей, а после немного громче, чтобы меня услышал и Нил: — Вы же, ребята, позвоните мне, когда родится Хоуп?
Улыбка Свон становится шире и счастливее, она неосознанно опускает ладонь на живот, а мужчина довольно усмехается, коснувшись рукой её спины:
— Конечно.
Снова поцелуй от Эммы, только теперь в лоб — под сопровождением тихого смеха Нила мне приходится чуть наклониться, чтобы она дотянулась. А затем я напоследок киваю на столик с чеком, получая в ответ закатывание глаз Свон, и выхожу на улицу с улыбкой и почти без осадка на душе.
Оказывается, за это время дождь успел закончиться и теперь во всю светит солнце.
Нил молча провожает меня до машины, а уже рядом с ней, растерянно запустив пальцы в густые тёмные волосы, спрашивает:
— Так ты тот самый Генри, да? — Я открываю рот, но мне не дают вставить слово. Видимо, вопрос риторический. — Эмма мне рассказывала о тебе. Она… — он усмехается как-то по-доброму, — беспокоилась. Терзала себя вопросом, правильно ли поступила… ну… в вашей ситуации, — он машет рукой в мою сторону, и я понимающе киваю, ощущая, как внутри появляется чувство вины перед Эммой. Мужчина будто понимает это без слов и хлопает меня по плечу, так, словно мы давние друзья: — Ты хороший парень, Генри. Уверен, Эмс тобой гордится.
Взгляд невольно падает на почтовый ящик неподалёку с надписью… «Кэссиди». На секунду я будто зависаю, потому что понимаю, что фамилия мне знакома. Но не могу вспомнить, где уже её слышал. Стараясь не зацикливаться на этом, быстро переключаюсь на последние сказанные слова нового знакомого. А то, наверное, выгляжу как дурак…
Улыбаюсь в ответ и протягиваю ему руку на прощание. Во время пожатия произношу:
— Береги её. Она невероятный человек.
— Я знаю, — добрая улыбка Нила становится причиной появления морщин на лице, которые делают его ещё дружелюбнее. Наверное, он и вправду неплохой человек, раз Эмма его выбрала. От него не веет опасностью или ощущением неуюта, а как раз наоборот. — Она всё, что у меня есть.
Садясь в машину, я неловко бросаю «рад знакомству», чувствуя, как внутри меня раздирают противоположные друг другу эмоции, а тем временем слышу:
— Взаимно, приятель. Приезжай в гости.
И в голосе не слышно ни капли лжи.
Пока копаюсь с ремнём безопасности, боковым зрением замечаю, как Нил, пряча руки в карманы штанов, не спеша направляется в сторону гаража. Неосознанно замедляю свои действия, потому что, видимо, нахожусь под влиянием любопытства, — хочу посмотреть, какая машина там стоит. Он открывает гараж и… я вижу жёлтый жук. Да, тот самый. Губы сами собой растягиваются в улыбке, дрожащей от ностальгии и щемящего чувства в груди.
Наконец, я двигаюсь с места, сам ещё не зная, куда.
Столько мыслей в голове. Я еду и записываю на диктофон эти слова, а сам не знаю, как озвучить всё, что происходит внутри меня. Это странно, знаете? Я видел Эмму, я говорил с ней, я даже обнял её. То есть… она настоящая. Она реально была частью моего детства, она была моим вторым родителем, моей мамой. И все воспоминания не фальшивка и не бред сумасшедшего мальчика, который хотел спрятаться от детской травмы с помощью такого вот воображаемого друга со светлыми волосами, доброй улыбкой и крепкими объятиями. Вы можете смеяться надо мной, но порой мне на самом деле казалось, что всё это я просто выдумал. Ведь с мамой мы так ни разу и не говорили об Эмме после того дня икс, когда она рассказала мне «всю правду».
Сейчас у неё другая жизнь, надеюсь, счастливая, хоть и понятно, что от прошлого она до конца не смогла убежать. Да я думаю, нет таких людей, которые способным это сделать. Эмма всё ещё думает о той, которую любила и, видимо, ещё не успела до конца разлюбить. Но, конечно, у неё получается, ведь есть Нил. И хоть я, если честно, чувствую какую-то детскую ревность по этому поводу, так как в моей голове до сих идеальный вариант семьи — я и Эмма с мамой, всё же понимаю, что он не самая худшая пассия, если вообще не лучшая. Серьёзно, по крайней мере, он её любит.
Может быть, когда-нибудь я буду готов выразить все свои мысли словами. Возможно, при редактировании моей книги (если я её напишу, конечно). Но пока… вы бы знали, как сейчас мне тяжело и легко одновременно. Тяжело от эмоций и каши в голове, потому что слишком много всего навалилось, слишком много надо обдумать, расставить по своим местам. А легко от знания того, что один из моих близких людей сейчас жив и здоров, и, главное, счастлив. Надеюсь, Эмма Свон действительно счастлива. Потому что, думаю, среди нас троих именно она в первую очередь заслуживает это грёбанное долго и счастливо. А с кем — решать только ей.
Я пока не выключаю диктофон на телефоне. Думаю, закончу эту запись чуть позже. Что-то мне подсказывает, что поставить точку надо в другом месте. Так что, дорогие читатели, сейчас мы с вами едем… хм… а куда мы едем?
— Привет, Сири, покажи ближайшее кафе.
Почему бы и не посидеть на нейтральной территории, как раз позвоню маме, обдумаю всё произошедшее, возможно, начну писать эту часть истории, ведь ноутбук я всегда беру с собой.
По навигатору добираюсь до какой-то кофейни под названием «Башня», а уже там сажусь за самый дальний столик, чтобы никто не мешал. Благо, людей тут не особо много — пожилая пара у окна и женщина за барной стойкой, непринуждённо беседующая с молодым работником кофейни. Наверное, бариста?
Изучив скромный заламинированный лист меню, достаю банковскую карточку и направляюсь к кассе, попутно напоминая себе, что кроме заказа маленького капучино надо не забыть уточнить, есть ли здесь Wi-Fi и какой пароль. Всё-таки без Интернета сейчас никуда. Ну, вы меня наверняка понимаете.
Подхожу к девушке в чёрном фартуке, которая стоит за кассой, правда, спиной ко мне. Немного жду, когда она обернётся, но что-то она с этим не спешит. Тогда тактично кашляю, как это делают в фильмах, что, конечно же, действует, и… теряюсь.
— Добрый день, — пухлые губы вежливо улыбаются, карие как молочный шоколад глаза быстро пробегаются по мне скучным взглядом, но, клянусь вам, в последний момент в них что-то мелькает. Правда, я не могу разобрать что, потому что… ну, просто не могу. — Что будете заказывать?
— Кхм… — я заставляю перевести взгляд с брюнетки в чёрном фартуке на огромную вывеску меню позади неё. Нахожу нужное слово, которое почему-то благополучно забыл, и бормочу: — Капучино, пожалуйста.
— Имя?
Перевожу взгляд на девушку. Моргаю. Карие глаза неотрывно наблюдают за мной, чего-то ожидая. Растерянно моргаю ещё раз. Ищу подсказку ответа хоть где-нибудь, и нахожу бейджик:
— Айви.
— Нет, — она смеется. Никогда раньше не слышал, чтобы так смеялись. — Это моё имя. А ваше?
— А… ой… Генри, — чувствую, как начинает гореть лицо. Хочется провалиться на месте.
— Приятно познакомиться, Генри, — улыбка шире, ловкие пальцы достают из кармашка фартука маркер и на откуда-то появившемся стаканчике что-то им выводят. — Кофе будет готов через пару минут. Можете пока присаживаться.
— Ага, — на этот раз я тупить не собираюсь и быстро иду в сторону своего столика.
Чтобы не выглядеть дураком, я решаю себя чем-нибудь занять, а именно начинаю доставать из сумки ноутбук, но исподтишка всё поглядываю на эту девушку… Айви. Она спокойно готовит кофе, наливает его в стаканчик и поднимает голову в мою сторону, после чего я тут же прячусь за ноутбуком — лихорадочно начинаю его включать.
— Ваш кофе, — передо мной ставят стакан.
— Спасибо, — резко вскидываю голову и встречаюсь взглядом с этой самой девушкой.
Соберись! Ты ещё должен узнать пароль от здешнего Wi-Fi!
— Я добавила корицу по вкусу, — она продолжает улыбаться, но уже не вежливо. Просто улыбаться. Ну… вы понимаете… искренне. — Но если вы не любите корицу или у вас аллергия… — поспешно начинает она тараторить, нервно поправляя волосы, от чего я с облегчением усмехаюсь — она тоже умеет теряться, прямо как я.
— Нет, всё отлично! Я люблю корицу.
Совсем недавно полюбил.
— Правда?
— Да, спасибо.
Айви кивает и будто хочет уйти, но в то же время остаться, а я только и могу, что наблюдать за тем, как она мысленно мечется, не решаясь на какие-либо действия.
— Я никогда тебя прежде здесь не видела, — но, видимо, она оказывается не робкого десятка. — Приезжий?
— Да, навещал старую знакомую, — просто говорю я и делаю глоток кофе. — Вкусный.
Айви чуть вскидывает голову, получается самодовольно. Возможно, у этой девушки с самооценкой всё в порядке. Она становится более уверенной, развязывает фартук и садится напротив меня:
— Откуда ты?
— Сторибрук. Слышала о таком?
В карих глазах напротив читаю недоумение, и теперь настаёт моя очередь самодовольно улыбаться. Ладно, стеснения всё меньше. Отлично.
— Звучит как сказка.
— Да, — я фыркаю и провожу рукой по клавиатуре. — А что, если я скажу, что я к тому же ещё и писатель из этой сказки?
Одна бровь приподнимается вверх в знак скептицизма, пухлые губы продолжают улыбаться:
— Да ладно?
— Да, есть такое, — наверное, я перебарщиваю с самодовольством (это нервное, на самом деле), поэтому торопливо затыкаю себя глотком кофе.
Айви чуть наклоняется ко мне и шепчет:
— А что, если я скажу, что я владелица этой кофейни и ты пьёшь свой капучино, не заплатив за него?
Давлюсь и начинаю кашлять. А в голове судорожно появляются флешбэки, как я и вправду не оплатил заказ. Айви смеётся. Да, мне определённо нравится этот ни на что не похожий смех.
— Забей, за счёт заведения, — она подмигивает мне, и я сквозь кашель пытаюсь улыбнуться в ответ.
Когда приступ заканчивается, я вовремя вижу новых посетителей — двух молодых девушек, которые оживлённо ведут между собой беседу и громко смеются. Но «владелица этой кофейни», кажется, их не замечает.
— Спешу сообщить, что у тебя клиенты, а твой бариста куда-то делся.
Айви щурится и с наигранным недоверием смотрит сначала на меня, а потом на тех двух девушек. Не сдерживаю смешок, когда она встаёт и, недовольно завязывая фартук, бежит к кассе.
Я некоторое время наблюдаю за ней, а она то и дело ловит на себе мой взгляд. Замечаю на своем стаканчике номер телефона, забиваю его у себя в контактах как «владелица этой кофейни Айви» и заодно вспоминаю, что вообще-то собирался кое-кому позвонить. Нахожу нужный номер, набираю, слушаю гудки и одновременно продолжаю наблюдать за темноволосой девушкой в чёрном фартуке.
— Алло, Генри?
— Привет, мам, — приходится перевести взгляд, чтобы собраться с мыслями. — Как ты?
— Да в порядке, — отмахивается она. — Голд опять накидал работы… Еле разобралась. Уже дома. Ты как, милый? Как собеседование?
— Всё хорошо, — закрываю лицо рукой, вспоминая, что я наврал матери, будто еду в Сиэтл устраиваться в издательство редактором. Об Эмме Свон не может быть и речи. Надо быстро всё придумать на ходу. — Меня не устроили их условия, но… всё хорошо, мам, правда. Я не расстроился.
— Ладно, — она вздыхает. — И хорошо, что не расстроился, ты у меня умный мальчик, талантливый, у тебя всё впереди!
— Да, конечно, — невольно усмехаюсь. Типичная мама. Но улыбка быстро пропадает с лица, когда я кое-что вспоминаю: — Кстати, скажи, как имя сына Голда?
— Ой, не помню… Тебе так это важно? — слышу шелест в телефоне — мама начинает шуршать бумагами. — Белфайер.
— Нет, как сейчас зовут?
— Сейчас… — шелест усиливается. — Если тебе так срочно… Так, Нил. Нил Кэссиди. А что? Что такое?
Кэссиди.
Внезапно я начинаю смеяться. Достаточно громко, чтобы люди в кофейне стали коситься на меня, даже ловлю на себе недоумённый взгляд Айви, но не могу успокоиться.
Какая ирония! Какое грёбанное совпадение! Такого просто не бывает! Это какой-то чёртов замкнутый круг, мне же не одному так кажется?
— Что такое? — мама повторяет свой последний вопрос настойчивее. — Что-то случилось?
— Нет-нет, всё в порядке… наверное. Просто… — я не договариваю, потому что улавливаю в трубке приглушённый прекрасно мне знакомый мужской голос. Мама что-то тихо отвечает, видимо, прикрывая телефон рукой, поэтому я не могу разобрать ни слова. — Мам? Это Локсли?
Тишина.
Я вздыхаю и начинаю массировать переносицу, вспоминая, что за последние несколько месяцев видел этих двоих вместе рекордное количество раз при разных обстоятельствах. То он её подвозит до дома, то на работу, то они сидят в кафе… Робин ухаживает за моей мамой, по крайней мере видно, что он старается. А она начинает принимать его ухаживания. Постепенно, всё более уверенно. Арчи говорит относиться к этому проще. И после всего, что сегодня я узнал и понял…
— Мам, — голос чуть хрипит, и я его прочищаю.
— Ох, Генри, я просто пригласила их с Роландом на ужин. А без тебя так одиноко… Ты же знаешь, я не могу…
Она оправдывается, и мне становится не по себе. Будто я её контролирую. Но мы уже прошли этот этап и достаточно давно.
— Всё в порядке. Он… хороший парень. Что в этом плохого? Я всё равно, наверное, немного задержусь здесь, — взгляд в очередной раз останавливается на карих глазах и красивой улыбке. Сам невольно улыбаюсь. — Если ты не против.
— У тебя точно всё хорошо? — осторожно уточняет мама.
— Да, точно. Даже более чем. Наверное, впервые за долгое время.
— О-у… И что же случилось такого в Сиэтле?
— Я познакомился кое с кем.
— Симпатичная?
Тонкие пальцы поправляют тёмные волосы, пухлые губы улыбаются клиенту, а взгляд цвета молочного шоколада продолжает периодически сталкиваться с моим. Айви отворачивается от кассы, чтобы выполнить заказ, и жестом показывает мне, что через пару минут подойдёт.
Я киваю, улыбаясь.
— Очень.
— Будь осторожен, — только говорит мама. — И спасибо тебе…
— Я хочу, чтобы ты была счастлива. Так что повеселитесь там, ребята.
В ответ мне начинают ворчать, но я уже не слушаю — смеюсь и бросаю трубку, потому что «владелица этой кофейни» идёт в мою сторону, успев повесить последние заказы на второго бариста. Мы неотрывно смотрим друг на друга, улыбаемся. И мне определённо нравится её улыбка.
Знаете, если бы эта история была про меня, она бы непременно закончилась какой-нибудь сценкой, где я нежно обнимаю свою дочь, у которой самое счастливое детство. По крайней мере, гораздо счастливее и беззаботнее, чем было у меня. А потом целую любимую жену — обязательно самую счастливую женщину на свете, потому что я сделаю всё, чтобы это было так. Но данная история совсем не про меня, а про одну, не побоюсь этого слова, великую любовь. Возможно, рассказанная скомкано, периодически не совсем точно, с потерей некоторых моментов. Но она произошла на самом деле — настоящая, с таким концом, который, наверное, можно назвать счастливым, даже если не для их любви, то для них в отдельности.
Простота этой истории в том, что она про чистую, самую что ни на есть искреннюю любовь, которую испытывала маленькая девочка из детдома к другой девочке из, казалось бы, благополучной семьи. Испытывала на протяжении долгих лет и, наверное, до сих пор испытывает это простое на первый взгляд чувство детской влюблённости, перерождённое во что-то большее, великое. В любовь.
И я думаю, что сейчас самое время закончить их историю. Историю их любви. Потому что впереди ждёт ещё одна. Наша. Надеюсь, на этот раз со счастливым концом для нашей любви.
Так что, наверное, это конец простой истории о великой любви Эммы Свон к Реджине Миллс.
Конец.
Посвящается моим мамам.
Генри Дэниел Миллс.
