***
Несколько дней подряд меня допрашивали прямо в больничной палате, задавая самые что ни на есть глупые вопросы: как я относилась к родителям, посещала ли врача после военных событий, чувствовала ли агрессию и стремилась ли однажды применить «аваду» к близким людям. Скептические взгляды следователей в какой-то момент стали раздражать настолько, что мне захотелось сомкнуть ладони на их шеях. Желаниями, к несчастью, все не ограничилось. Загнав чужую кровь себе под ногти, я оставила на лице одного из них глубокую царапину, обеспечив себе допрос с кандалами. После этого инцидента они были намного осторожнее в своих замечаниях, но подозрение и пренебрежение их глаз сводили с ума. — Мисс Грейнджер, вы должны осознавать, что все улики на данный момент играют против вас, — сказал мужчина в плаще, подпирая входную дверь. Даже не обращая в его сторону ни одного взгляда, я отчетливо представляла себе, с какой надменной миной он стоит, скрестив руки на груди. Все сотрудники Министерства, заходившие ко мне в гости даже единожды, ничем друг от друга не отличилась: все та же сталь в голосе, все те же повадки и манеры, ничуть не сравнимые с аристократической сдержанностью. В такие минуты я готова была снова очутиться на поле боя, подставляя свою грудь заклинаниям Пожирателей. Они ранили бы не столь больно. — Вы не сказали ни слова за все это время, что подталкивает нас помыслить вас виновной в смерти четырех человек. В том числе и ваших родителей, — четко тарабанит он, а я едва сжимаю ладони в кулаки. — Но пока ваше самое серьезное обвинение заключается лишь в том, что вы отказываетесь сотрудничать со следствием. Я слышу это каждый чертов день, и уже не реагирую. Соседнее стеклянное здание, виднеющееся в окне, заключено в раму, словно картина, вписанная в кинопленку счастливого фильма. Через приоткрытую форточку в комнату входит свежий воздух, раздувая шторы молочного цвета. У птиц не отнялся голос. У машин не выключился мотор. Мир почему-то не остановился. Миру, кажется, совершенно все равно на то, какая боль в нем дышит. Дверь озлобленно стучит, и в комнате становится тихо. Наконец они ушли. Еще немного, и я бы точно разорвала их мерзкие лица на бесчисленные куски окровавленного материала. Они такие пластиковые в своих эмоциях, что назвать людьми их будет откровенной ложью. «Раньше ты не была такой агрессивной, Грейнджер», — проносится в мыслях заведомо раньше, чем я успеваю понять, насколько мне чужда собственная фамилия. Я не имею права ей принадлежать. Я не имею права принадлежать даже собственному телу, что идет на поправку все быстрее с каждым невыносимым днем. Чего я не могу сказать о своем сознании. Лучше бы я оказалась на их месте. Мысли о родителях в отдельные минуты ранят не так сильно. Я будто бы не вдумываюсь в смысл слов, не соединяю их в предложения. Не мыслю их цитатами, не воспроизвожу их голосами, не рисую в пространстве касания. Будто бы я — уже не я, и все это — уже не жизнь. По крайнем мере, это не та реальность, в которой я способна хоть что-то чувствовать. В такие минуты я кукла со стеклянными глазами, которая ничего не чувствует. Перевожу взгляд на стену перед собой, откидывая голову назад. Это сумасшедший дом. Игра, которую они затеяли без моего согласия. Судьба, съедающая все пути к моему душевному равновесию. С того дня, как я очутилась в больнице, прошло будто бы десять лет. В реальности же — я не знаю. Ребята приходили ко мне каждый день, начиная разговор с того, какое сегодня число и что нового произошло в школе и жизни в целом. И я их слушала, но не слышала — бороться с этой стеной внутренней обездвиженности и немощи было невозможно настолько, что я путешествовала по глубинам своего сознания с куда большим ощущением реальности, чем сжимая руку Джинни. Со временем я потеряла и себя. Будто бы мою спасительную клетку вырвали наружу, не позволяя испуганному зверю в ней прятаться. Будто бы они стерли все дорожки, ведущие к моей смертельной уравновешенности. Слишком много «будто бы», потому что нет больше на этом свете ничего конкретного. И я сама была уже не той «конкретной» Гермионой, которая… — Ты их убила. Я чертова абстракция. Карикатура на свою разбитость, безропотность и съедающее чувство вины. Бремя в безвременье. Я испуганно вздрагиваю, отрываясь от созерцания пылинок на полу, и резко поднимаю глаза на обладателя этой непростительно лживой фразы. Послышалось. Передо мной стоит Фред — ах да, они ведь приходят по очереди, чтобы не оставлять меня одну и надолго. Он лучезарно улыбается — вот только чему? — и присаживается на кресло возле моей койки, подпирая голову ладонью. Ты похож на кота, который не в силах согреть мне ноги этой холодной осенью. — Я знаю, что ты устала, Герми, — шепотом произносит он, пока я бесцельно рассматриваю каждую невидимую морщинку на его лице. — Я все прошу медсестер разрешения вывести тебя на воздух, но они такие упрямые, ты ведь знаешь. Я удивляюсь его добродушию и разочарованно опускаю голову, пытаясь сделать нечто похожее на кивок. Ток проходит по венам к самой плоти, когда он берет меня за руку и подносит ее к своему лицу. Чистая физика. Банальные хитросплетения и чувствительные точки на моем теле как точки невозврата к прежнему «я». Ей было позволено слишком много, чтобы желать большего. Гавани твоих глаз меркнут, как и все остальное, Фред. Но ты себя не вини: меркнет все, на что я смотрю. И все, что я люблю. Поэтому я не буду любить, Фред. Мне нельзя. Я этого недостойна. — Помнишь, когда ты приехала к нам на Рождество в самый первый раз? Я тогда превратил твой подарок в розу. Я злюсь при одном только воспоминании о той ночи и неосознанно пытаюсь убрать ладонь подальше от Уизли. Он непреклонен как никогда, делает вид, что ничего не произошло, и еще крепче переплетает наши пальцы. Сделай вид, что их убила не я, Фред. — Я тогда так сильно хотел тебе сделать больно, — он грустно улыбается, поглаживая один из шрамов на запястье. У тебя это всегда выходило лучше всех — делать больно, а потом зализывать раны. Но теперь почему-то боль исходит от меня, и я сама как ходячая боль. Убери свои руки, Фред, — ты испачкаешься. — На самом деле, я расколдовал цветок в тот же момент, как зашел в комнату. Ты знаешь, это был лучший подарок на Рождество. Даже родители не знали, что… Я обрываю его неожиданными стоном, чувствуя жалящую боль в самом сердце. Одно чертово слово, вырванное из контекста твоих иллюзий и произнесенное всуе, — этого достаточно. Достаточно для новой фазы чужого сочувствия. Каждый мой день в этом месте — череда неконтролируемых этапов. И начинается все с боли. Я вою от осознания своей беззащитности в этом омуте и перестаю ловить связь с окружающим миром. На меня давит неотделимый от души камень, разрывающий сердце, бьющий по нему набатом. Когда Фред срочно зовет медсестру — а на его месте уже оказывались и Джинни с Гарри, и тетушка Молли, и даже несколько детективов, проделывающих все то же самое в предыдущие дни, — я уже глохну от собственного крика, сжимая простынь до боли в кулаках. Рву ее, царапаю руки и нахожу новые следы через часы, когда спокойствие охлаждает сознание. Все это, не считая восходящего спокойствия, — мой Элизиум. Потому что по венам течет ядовитое страдание, которого я стою. Когда медсестры вкалывают мне сильнодействующее успокоительное, я брыкаюсь по постели еще несколько минут до потери сознания и кошмарных сновидений, усугубившихся с самой войны. Пока проваливаюсь в бездну, чувствую холод рук с привкусом медикаментов во рту — они заталкивают в меня таблетки, зная, что я никогда не разрешу к себе приблизиться в другом состоянии. Кто-то гладит меня по запястьям, грея нервно подрагивающие мертвецки холодные пальцы. Врачи говорят, что это один из признаков сильного эмоционального потрясения. Говорят, правда, не мне и только в те моменты, когда думают, что я ничего не понимаю. Я не верю им. Все, что происходит со мной, — лишь искупление. Трелони назвала бы это кармой. Но Трелони я тоже не верю. Гермиона, ты хотя бы себе веришь? После пробуждения — моя нелюбимая фаза. Принятие. Во рту уже чувствуется уверенный вкус транквилизирующих средств, и я прямо-таки стремлюсь слиться со своей натурой. Гермиона, ты уверена, что это и есть принятие? Я молчу, когда она меня спрашивает о столь компрометирующих вещах. Молчу не потому, что не знаю ответ, а лишь по той причине, что я не знаю, кто есть она.***
Палата Гермионы Грейнджер за неделю стала общественным достоянием и тайной нового времени. В газетах слагались легенды о том, что же двигало Героиней Войны в роковые минуты, почему к ней не впускают гостей, и так ли она вменяема, как принято было считать раньше. — …сойдя с ума от пережитых потрясений, Гермиона не смогла противиться внутреннему голосу — он требовал крови. Мы все сожалеем, что этот момент так неудачно совпал с возвращением девочки домой. Убийство собственных родителей — удар… Бла-бла-бла! А Рита Скиттер умеет нагонять тучи, не правда ли? — Изабелла Джонси тушит окурок о свежую газетную статью, отправляя листы в мусорную корзину неподалеку. — И все же тот материал, в котором ее назвали мстительницей за испорченное детство, мне понравился куда больше! — Вы смеетесь? — Гарри в очередной раз не выдерживает хамского поведения этой женщины и, поправив очки на переносице, делает шаг вперед, по направлению к работнице Министерства, что так удобно расположилась на кресле у палаты подруги. — Я не буду закрывать глаза на вашу некомпетентность и лично пожалуюсь в Министерство магии за неследование уставу! — она все еще нагло посмеивается, пытаясь предугадать, что можно ожидать от мальчика-который-все-таки-смог. — Вы должны расследовать это дело с максимальной объективностью и сопоставлять улики с имеющейся информацией, а не читать подлые статейки, пока в Гермиону буквально за этой стеной закапывают препараты! Его гневу не было предела, когда Гарри наблюдал всю человеческую несправедливость воочию. Джинни знала, что помочь в этой ситуации может только своей поддержкой, поэтому сейчас крепко сжимала плечо любимого, пока тот совершал акт самосожжения, виня во всем неспособность помочь их Гермионе выпутаться из этого чересчур запутанного клубка. — Гарри прав, Изабелла! — в разговор вмешивается Рон, и по его лицу становится видно, с каким усердием он пытается сложить все «за» и «против», чтобы вновь не быть сбитым с пути истины. — Вы говорите, что в тот день прозвучало два непростительных заклинания. Почти одновременно! — Учитывайте все внешние факторы, мистер Уизли, и любые погрешности, к слову, возможные! — выплевывает Изабелла с твердостью тоном, не требующим возражения. — Я лишь хочу сказать, что с учетом погрешности мы все равно имеем то, что имеем: она не убивала собственных родителей с точностью в пятьдесят процентов. — С точностью в пятьдесят процентов — она это сделала, — продолжает Джонси, наматывая черный локон на палец. — Я не понимаю, зачем мы снова и снова ведем этот разговор. Девчонка явно сумасшедшая. Кого из вас она еще не убедила в этом своими криками? А вы слышали, как она сквернословит во сне? А какой «боевой порез» оставила на мистере Феликсе, когда тот… — …когда тот, не имея никаких оснований, обвинял ее в том, что она, вероятно, — Фред выделяет это слово особой интонацией, уверенно заглядывая в глаза детективу, — никогда бы и не подумала совершать. В том, о чем она даже боится подумать. В том, что ранило ее до потери жизненных сил! Мы знаем Гермиону уже семь лет — этого достаточно, чтобы не считать ее черствой сукой и, тем более, убийцей. — Она заколола одного из бандитов спицей в самое сердце, я уверена, не поведя и глазом, — цокает языком Белла, видя в собравшихся вокруг нее лишь детей, что неумело обсыпают друг друга песком. — Вы хотя бы слышите, что несете? — Уизли с грозным видом отрывается от стены, пытаясь схватить эту подлую дрянь за шкирку, но дорогу ему преграждает Джордж. — Он был бандитом! Который напал на ее семью! Уж эта часть дела понятна всем точно — защита и ничего более! На минуту воцаряется знобящая тишина. За дверью слышатся стоны Гермионы, что так усиленно борется с кошмарами под действием сильных анальгетиков. Липкое напряжение съедает своей горечью. Фред немного приходит в себя, отстраняясь от все еще сдерживающего его брата-близнеца, и шепотом произносит: — Не говорите об этом, мисс, с такой уверенностью. Иначе сложится впечатление, что вы принимали непосредственное участие в том неравном бою. Как только из палаты с грузным выдохом выходит врач, несколько озадаченных взглядов сразу же направляются в его сторону с немым вопросом. Предупреждая скорый натиск, он начинает сам, устало протирая элегантное пенсне. — Ее раны уже хорошо затянулись, а вот со шрамами будет тяжко. Некоторые могут остаться на всю жизнь, если медицина не сделает еще хотя бы полшага вперед. Внутренние повреждения мы ликвидировали еще в первые дни: кости срослись неплохо, я бы даже сказал, как новенькие. Что еще… Почки восстановились, знаете. С головой проблем нет. Однако это только с точки зрения анатомии и неврологии, — он мнется у двери, чувствуя себя чрезмерно озадаченным, что пугает и настораживает. Джинни выбивается вперед из-за мужских спин, хватая доктора Чарльза — так гласит аккуратная вышивка на его халате — за руку: — Скажите только, что с ней все будет в порядке! Остальное мы уже слышали сотни раз… Он надевает пенсне обратно и смотрит в сторону, смущенный подобной реакцией. Работая столько лет в Мунго, он еще ни разу не испытывал стыда за то, что собирается сказать. — Я полагаю, это — в некоторой степени — и так, однако… — он внимательно оглядывает каждого присутствующего в этом коридоре и бегло скользит по фигуре безучастно сидящей Джонси, — Я не знаю, стоит ли мне говорить о таких вещах за пределами камеры допросов. Брюнетка сразу же оживает, резво вскочив с мягкой поверхности, готовая буквально записывать каждое слово доктора. — Вся предоставленная следствию информация с этой же секунды будет рассматриваться в общем порядке соответствующим… Гарри закрывает ее своей спиной, не давай закончить фразу и подойти ближе к Чарльзу. Пахнет тайнами и возможными выходами, в одном случае. Но пугает другой из них — выход может быть не на лучшую тропу. — Вы ведь понимаете, что мы имеем к ней прямое отношение? — произносит Джинни, крепче сжимая одной рукой ладонь доктора, а другой — запястье Поттера. Эта двойная поддержка помогла бы ей не свалиться на пол от того, что может их ожидать впереди. — Да, мисс Уизли. Я все прекрасно понимаю, — он сжимает губы в тонкую полоску, обдумывая, с чего бы начать. — Дело в том, что мисс Грейнджер еще до инцидента обращалась к нам с некоторыми проблемами… Психологического характера. Это тот максимум, который я могу вам сообщить, опираясь на врачебную тайну. Испуг — меньшее из того, что могло появиться на лицах друзей. Но доктор продолжает, уверенный в необходимости своего решения поделиться важной, а может — кто знает, — спасительной информацией: — Чтобы изучить все тонкости предстоящего процесса лечения, мне необходимо было изучить… Подноготную болезней ее родственников. Еще тогда меня поразило невероятное различие меж ними: не совпадало все от аллергических реакций, что не так удивительно, до некоторых генетических предрасположенностей… Сегодня у меня состоялся разговор с моим коллегой из маггловского лечебного центра. Мне удалось получить анализы четы Грейнджер, и…я с абсолютной уверенностью могу сказать, что Гермиона — не их биологический ребенок. Изабеллы простыл и след. Говорят, шокированные люди не могут сделать и движения в первые секунды потрясения. Что ж. Говорят правду, иначе надоедливые репортеры, которых не пускали в больничное крыло, не смогли бы сделать из-за угла занимательную фотографию с изображением пяти остолбенелых фигур. Это был тот самый случай, когда колдография действительно не двигалась.***
Лестрейндж никогда не любила вмешательства в свои планы со стороны любопытных глупцов: решать связанные с ними проблемы ей приходилось радикально, не всегда — никогда — чисто, но всегда с удовольствием от самого процесса. Но в тот раз, когда Гермиона сама заявилась раньше отмеренного ей срока, Беллатриса была довольна собой даже больше, чем когда-либо. Приятно было наблюдать за тем, как девчонка обливается кровью, визжа от боли и нескрываемого страха. Как она видит глубоко уважаемых и не менее любимых родителей живыми в последний раз и подсознательно готовится к слезливым прощаниям. Сам звук ее ломающихся костей, словно музыка, пленил и очаровывал. Всегда надменная гриффиндорка бесила до скрежета зубов и неконтролируемо сорванных с уст непростительных. Эта маленькая дрянь, испоганившая жизнь самой Беллатрисе. Эта кровосмесительница, давать жизнь которой было огромной, непозволительной ошибкой. Эта Грейнджер. Ох, простите. Она ведь не настоящая Грейнджер, не так ли? — Авада Кедавра. И до новой скорой встречи, Гермиона.