***
Меня сильнее одолевает невыносимая хандра после перенесения в Хогвартс этим утром; и при всем том, что мадам Помфри прекрасно справляется со своей работой, я разбиваюсь. По кускам меня собирают мысли и безжалостно дробят их на более мелкие осколки. Перед глазами не мелькают картинки какого-то прошлого, перешедшего грань сна; в ушах не стоят застывшим молчанием чьи-то слова; в шрамах на теле больше нет никакого смысла и боли. Потому что нет этой чертовой боли без этого тела. Потому что боль уже и есть я. — Мисс, вам нужна еще какая-то помощь? — осторожно спрашивает женщина в который раз, видимо, не веря моему искреннему отрицанию себя. Мне не нужна никакая помощь, спасибо. Уже ничего не нужно — лекарство скоро найдется: и пусть оно будет от здоровья, зато во благо. Простите, что перестала пить ваши зелья, от которых становилось только хуже. И за то, что ими поливались оконные растение, вскоре сгнившие по неизвестным всем причинам. — Ступайте, мадам Помфри. Вам нужно отдохнуть, — я повторяю на автомате, не уверенная ни в том, в какой от меня стороне находится целительница, ни в том, что она подразумевает под своими словами. Я знаю, что помощь была моим уделом. С которым я, кажется, не справилась. — Погодите! Какое сегодня число? — капля искусственного интереса заставляет воздух пошевелиться. Она отвечает с большим удивлением: — Сегодня 17 ноября, мисс. Пятница. Вы говорите, семнадцатое. — И когда меня выписывают? — голос дрожит — я лишь сегодня неожиданно для всех позволила словам вырваться из глотки с того самого судного дня. Он был начертан судьбой при моем рождении, и он же ведет меня к финальному аккорду. — А вы готовы? — она смеется. Или плачет. В последние две недели я плоха в разборе человеческих эмоций. Нет-нет, мадам Помфри только жалеет. И я тоже. О многом. Кусаю язык до крови, но не скулю. Я здорова. Моя физика в порядке, но ее сестра с приставкой «мета» по каплям собирает слезы, высушенные беззвездными ночами. Все эти дни в палате я, когда могла, искала в небе Бога, но путь к нему мне никто не удосужился осветить. Я рядовой боец из рода проваливших свое предназначение и приговоренный к казни. И я ничего не отвечаю на до сих пор витающий в воздухе вопрос целительницы. Однако уверенность, что мадам Помфри расчувствуется и позволит выйти на часок-другой, теплится в закромах черной души. Я потираю ладони, автоматически вычерчивая линию жизни до самого предела. Мама говорила, что это самая важная линия. Что на моей крохотной ладошке покоятся великие планы и невероятные, полные радости годы. Папа ей противился: он все уповал на то, что я не должна верить в эту сомнительную хиромантию и лучше уж отдам предпочтение голове и сердцу. Они меня никогда не обманывали, но сейчас я в этом сомневаюсь. У меня лишь один план, мама. И сознание в потном бреду, пап. И сердце уже как-то стучит неслышно, знаете. — Думаю, вам действительно нужно на свежий воздух. Там вам полегчает, Гермиона. Током бьет от звучания собственного имени. Мерзкие четыре слога, гласные, наполненные дрожью и гнилью. Я послушно киваю, имитируя радость, и встаю с постели, уже забыв, какого цвета простынь. Помню, что кровь красная и застывает в черные разводы. Помню кровь на своих руках и ее непривычный оттенок, в котором блестят капли никчемности и боли. Я помню все, а остальное мне снится каждую чертову ночь. Хотя в этом я не уверена тоже. Потому что я не уверена даже в количестве ночей. То ли явь, то ли быль. Черным выводятся по белому силуэты, не отпуская до каждой резиновой перчатки в моей глотке и привкуса медикаментов. Но это все последнее дело. Сейчас меня ничего не остановит. Я иду на неведомый зов к выходу из больничного крыла под пристальным взором женщины в белом. Она верит мне и будет верить до последнего в мое благоразумие, отнятое и растоптанное. Я иду-иду. Стремлюсь к двум силуэтам, сопутствующим моему безумию уже бессчетный час. Хватит кричать и плакать, мам, оставь это мне. Успокой же ее, отец. Я всего лишь догоняю. Простите за то, что так поздно. Да и вообще простите за все, если сможете. Я всю свою жизнь знала, как заслуживается доверие. Теперь я знаю еще и то, как легко заручиться предательством, устремляясь в объятия ада. Погодите, легко? Нет, совсем. Эта тяжесть давит настолько, что я уже прибита к самому дну с вечным грузом на каждом позвонке. Перед входом в ванную старост нужно задуматься: выпить таблетку, учтиво выданную целительницей, и посчитать количество ступенек до общей гостиной. Это поможет, я уверена. Потому что помочь — парадоксально — не может уже ничего. Кажется, это я уже говорила.***
— Гермиона? — Фред подрывается с кресла, бросив магические карты-зодиаки на пол. Раньше он более аккуратно обращался с изобретениями собственного производства. — Тебя отпустила мадам Помфри? Ну же, колись, как ты ее уговорила? Пытаюсь не слышать издевки в его голосе, хотя звучит он достаточно дружелюбно. Ты смеешься над тем, что уже не можешь надо мной смеяться? Обхожу его стороной, не издав ни звука, хотя он точно ловит мой проскользнувший взгляд и пытается перехватить кисть выправленной руки. Такого не повторится, Фред. Не снова. Не сейчас. Не мешай. Я слишком умна для того, чтобы позволить тебе сломать мои последние минуты. Последние, Гермиона. Я резко торможу, тяжело выдыхая, и бью себя дважды по груди. В той области под слоем мышц и костей — никчемное сердце, что так сильно забилось, стоило мне учуять этот запах. Чувствую себя собакой, натравленной на Уизли. Чувствую себя последней мразью за то, что смею о нем думать в это время. Время, Гермиона, уходит сквозь твои тонкие пальцы непростительно быстро. Гермиона, всего один раз. Я машу головой, зло впиваясь взглядом в лицо ошарашенного близнеца, как будто пытаюсь понять, кто является источником и граммофоном этих непростительных мыслей. Полных порока и имбирного печенья. Чертов. Фред. Уизли. Ты мне даже не дашь умереть сегодня? — С тобой все в порядке? — он задает глупые вопросы один за другим, а я смотрю ему в грудь, не зная, как повести себя в этой ситуации. Давай так, Гермиона: ты ведь не хочешь пожалеть о «несодеянном»? — Не хочу, — отвечаю вслух, теряясь в очередной реальности. — Чего ты не хочешь? — он в последнее время часто хмурит брови, что меня сильно раздражает. — Не хмурься, — скандирую быстрее, чем он успевает закончить предложение. На секунду его словно окатывает водой. Он хмурится еще сильнее, а потом напрочь стирает эту чертову морщинку на лбу, освещая мою душу светом лазурных глаз. — Так тебе идет больше, — отрешенно продолжаю сиплым голосом, не стесняясь ни его, ни своих скудных проявлений чувств, которые обрушатся на парня с минуты на минуту. Сложно стесняться себя, когда ты съедаем собственной ненавистью. — Это так иронично — ты стоишь на моем пути с самого первого курса. С первой шутки, дня рождения, Рождества… Первого поцелуя. Ты помнишь, что мой первый поцелуй был отдан тебе, Фред Уизли? Он удивлен и растерян. Мне приятно наблюдать за тем, как его руки, укутанные в холодный зеленый, расправляются вдоль туловища, больше не пытаясь меня схватить. — Погоди. Ты что, был настолько пьян, что даже не вспомнил об этом? — в моем голосе только досада. Внутри уже ничего не стягивает в узел — нечему. Поэтому я также продолжаю лить накопленные в бесконечности ожидания слова-слезы на его голову. Сейчас можно. Освободи меня, Фред. Отпусти мои грехи. Не успеваю я начать тираду, как он срывается с места и захватывает меня в свои жаркие объятия, от которых почему-то пахнет сожалением с долей приторной романтики. — Я был настолько счастлив, что посчитал это сном. Мы молчим. Я не могу вымолвить и слова от накатившего необычного чувства — будто тебе на шею повесили петлю, связанную из неожиданной ненависти и безупречного восторга. Не трогай меня, Фред, отпусти. Я уже не один раз повторяла, что ты испачкаешься. — Я грязная, Фред, — шепчу не в силах обнять его в ответ. А ему этого и не нужно, судя по всему. — От тебя отлично пахнет, Герм, — он смеется, не зная, что над такими вещами смеяться нельзя. — Я не об этом, — давлю ком в горле, слегка отталкивая Фредерика от себя. — Не прикасайся к убийце — мне кажется, это смертельно. — Дурочка! — он сплетает наши пальцы, а я все так же без осмысления происходящего буравлю его грудь, не понимая, к чему свести разговор. — Посмотри на меня, Герм, — он мягко касается моего подбородка, вздергивая его вверх, чтобы слиться взглядами в одном визуальном танце. — Тебя подставили, помни об этом! И мы обязательно доберемся до правды — гарантирую! — он полон счастья. Будто бы я вернулась. Или погибла. Будто бы нам суждено быть вместе. Или вечно порознь. Я запуталась. Он тоже запутался, смотря на меня так безупречно любвеобильно. Это ведь тот самый взгляд, да? Черт. Мороз пробирается по коже, когда осознаю, где нахожусь и с кем разговариваю, а главное — о чем. Я был настолько счастлив, что посчитал это сном. Сейчас настало время моего сна, поэтому не отвлекай от пробуждения, солнце моего прошлого рассвета. В этих сумерках ты обезоружен. — Я лишь хочу тебе сказать, что… Нет. Нет, я больше ничего не хочу сказать, — недовольна собой. Своей глупостью, решительной нерешительностью и безумными мыслями в этой когда-то светлой голове. Я делаю шаг навстречу Фреду, ощущая его губы на своих. Прижимаюсь сильнее, и он сминает их своими. Вокруг витает запах шоколада и — почему-то — тюльпанов, хотя на дворе поздняя осень. Его руки обвивают мою талию, и рыжее безумие, в руках которого я невероятно дрожу, сильнее осинового листа, недоуменно отстраняется и испуганно вытирает мои слезы с щек. — Прости меня, Фредерик. Это пройдет, — проговариваю быстро, чтобы успеть к назначенному судьбой часу. На циферблате уже почти 3:30 дня — время суток мне не принципиально, когда минутные стрелки впиваются ядовитыми шипами в тело, охваченное судорогой. — Фредерик, Фред, Фредди? — начинаю истерично смеяться — почему-то так смешно от всего происходящего. — Я любила тебя. Точно говорю, что любила. До 3:45, которые где-то в будущем, то есть… Я имею в виду, что… Черт возьми! — отскакиваю назад, замечая подсматривающую белокурую макушку в дверном проеме. — Гермиона… Давай подышим свежим воздухом? — он медленно, но достаточно уверенно наступает, но мой грациозный побег — лучшее из всех врожденных задатков. — Прости, прости! Я… Давай после! Мне нужно успокоиться, — на деле я успокаиваю его. Или морочу голову. Или влюбляюсь еще сильнее. Или влюбляю. А он меня любил? Я был настолько счастлив, что посчитал это сном. Наверное, нет. Я сегодня противоречива. Я сегодня себе не верю. Странный сон — забыть, забыть, забыть. Оставляю его одного и пробегаюсь по лестнице наверх, остановившись на последней ступеньке. Триста сорок пятая вместе с остальными. Глотаю таблетку — слишком безвкусную для имитации реальности. «Это семейное — имитировать реальность, Гермиона, и строить свои иллюзии из пепла. Ты скоро научишься», — звенит в голове чужое подобие наставления. Вздрагиваю. На руке зачесался шрам, оставленный ею. — И еще! Я совсем забыла, — кричу через плечо почти с уверенностью, что не плачу, — ты хороший брат, Фред. А также человек и парень. И хотя маленькой Грейнджер так сильно не повезло найти в тебе идеал, оставайся самым потрясающим в этом чертовом мире. Это будет дань уважения мне. Моим губам, моей талии, моему сердцу. Всему тому, что к тебе когда-то прикоснулось. Среди комнат я ищу свою бывшую — для старост. МакГонагалл будет искать замену с камнем на сердце, когда вода, выливающаяся из ванны потоком кипятка, начнет протекать в комнаты ниже. «Сначала ты познаешь боль, девочка. Потом пытаешься ее изгнать. Все просто до одури», — смех усиливается по мере того как я приближаюсь к ванной. Не запираюсь — изолируюсь. Не бегу от посторонних звуков в своей голове — лишаю других возможности слышать то, с каким остервенением буду молчать. Оставшись в нижнем белье, я не верю своим глазам — отражение рисует худощавое чудовище, усыпанное лепестками шрамов, один из которых — венец и совершенство. Ее подарок. Ценный и незабываемый. Как ты мог целовать это?! Я наблюдаю — будто со стороны, — как веснушчатое лицо искажает дьявольская ухмылка. Телом овладевает гнев — как это все могло произойти? «Вини не меня, а себя», — хочу избавиться от этого шепота в мою темноту. Я устала, дайте свободу. Я выкручиваю краны на максимум, наслаждаясь звуками, с которыми поток воды наполняет белоснежную керамическую колбу. Туда будут погребены остатки моего страха. Моя ненависть. Мой фатум заберет меня с ними, и я смогу уже собрать части головоломки вместе. «Решишь это уравнение — умрешь, останешься в неведении — попадешь в место для плохих девочек. Где в свое время, знаешь, меня почитали. Ну же, выкажи и ты немного уважения мамочке». Я разгадала эту тайну ровно наполовину и останавливаюсь на полуслове-полувздохе. Ты не получишь больше мои страдания, ты не достойна будешь моей ненависти. Дьявольское создание, мерзкая гадюка. Я вижу ее глаза в своем же отражении, я готова сломать свой же нос, очерчивая изгибы ее лица. Я дитя тьмы, погубившее самое светлое, что было в этом мире. Отчаянно смотрю на запястья, вспоминая на месте тонких обхватов тиски, в которые была заключена, словно невольный зверь. Выпусти меня на волю. Такую смерть я презираю. «Осталась одна, да? Попробуй на вкус мою жизнь, дорогуша. Это кровное, я знаю. Знаю, что ты тоже не любишь предсказания, как и я в свое время, но это — веление судьбы и твое наказание за мои грехи». Замолчи! Я кулаком разбиваю зеркало и глохну от взрывного крика, исходящего из самого нутра. В разбитом калейдоскопе — то, кем я стала из-за нее. Чудовище, достойное смерти, потому что это крайняя точка моего отчаяния. Призраки моего страшного прошлого настигают, точа ножи. Я боюсь. Боюсь больше, чем когда-либо. И смерть по сравнению с этим страхом — нисходящее благо. Я понимаю, что все зависит от меня, когда касаюсь кожи заостренным осколком разбитого зеркала. Кричу громче, когда вонзаю его в руку, ведя к внутреннему изгибу локтя — рана длинная и глубокая, чтоб наверняка страдать не так долго, как я страдала до этого. Когда с первой рукой покончено, я прихожу в себя, не веря глазам. Все это иллюзия. Все это лишь сон. Лишь последние его секунды, Гермиона, веришь? Убеждаю себя — так глупо — сквозь боль, потому что не верю больше ни во что. Не могу и не хочу. Медленно сползаю по стене, тщетно стараясь приблизиться к ванной — моя ошибка. Не думала, что ослабею так быстро, не успев даже согреться. Вот так всегда в моей жалкой жизни. Я не успеваю. — Ты хотя бы живешь, Грейнджер? — Фред хамит, недовольный моим очередным выпадом в сторону их вредилок. — Только и знаешь про сказки да про энциклопедии. Вокруг тебя мир! Жестокий, к слову говоря, и бесполезный, пока в нем живет столько несокрушимого зла. «Как смешно, что я и есть твое наказание», — издевайся, мне все равно. Мои глаза слипаются, когда я приближаю окровавленный кусок зеркала к венам на второй руке, делая небольшой надрез — на остальное не хватает сил. «Даже умереть не можешь так, как положено». На омерзительно белом полу — красное пятно моей ненависти к себе. Сжимаю ладонью осколок, пока могу причинять себе боль. Я тоже могу причинять ее себе — это не только твоя прерогатива, Беллатрикс. Мать. Чертова сука, ты умудрилась испортить все, что я сохраняла в себе с таким трудом, одним лишь фактом моего рождения. Силы почти покинули меня. Я хочу плакать и больше не могу. Хочу встать, но ноги отказывают. Я снова хочу пряничный запах Фреда и улыбку Джинни. Как жаль, что я захотела и отмщения, будучи в объятиях смерти. Бог мой, что я несу. Теперь я буду счастлива. Теперь все мои грехи будут искуплены. Малфой вспомнит мои слова, брошенные на занятии у Хагрида, и посмеется. Я надеюсь, хоть кто-то посмеется с этой глупости. Наблюдаю, как ручейки багровой крови стекают по рукам, проходя изгибы костлявых коленок прежде, чем водопадом выльются на кафель. Так погибает жизнь, не желавшая до недавнего времени ничего кроме созидания. Так погибает и смерть, оставленная Лестрейндж в моем генетическом коде. Ты омерзительна. «Мне так приятно, что ты и есть мое искупление, Грязнокровка». В комнату стучат, стоит мне закрыть глаза. Не отвечаю. Нет никого дома. Хозяина вывезли на вскрытие — позвоните позднее. В комнату врываются. Друзья, вы нарушаете закон о частной собственности и отнимаете мой карт-бланш на личное пространство. В комнате ругаются и разговаривают на повышенных тонах. Не шумите — голова и так уже раскалывается. Все обрывается. Ниточки распутываются. Сердце больше не болит. Просто оно не бьется, верно? Пока я ступаю по белой бесконечности — цвета этого сраного пола до акта моего самоизлечения, — слышу голоса родителей и ощущаю невесомые чужие касания к моему телу. Даже в параллельной реальности я кому-то мешаю спокойно жить. Просто живите. — Дорогая, ты этого хотела? — оборачиваюсь на мамин плач и бегу к родителям на всех парах без одышки и усталости. Я была уверена, что все пройдет. И оказалась права. — Милая, это твой самый опрометчивый поступок! — папа прижимает меня к себе, не скрывая скорби в голосе. — Меня там ничего не держало… — я оправдываюсь. Знаю и это. — Ты ошибаешься, дорогая, — мама снова всхлипывает. Я бы все отдала, чтобы они были снова счастливы. — Мы тебя безгранично любим, несмотря ни на что. Но ты не можешь просто так уйти из того мира… Отец ее обрывает: — Как минимум, без восстановления справедливости. — …Гермиона, ты даже не представляешь, сколько всего ждет тебя в жизни… — Но без вас ее не будет! — отворачиваюсь от возмущения, задирая голову кверху и закапывая руки в пушистые волосы. Пустота. — И нужна тебе эта пустота здесь? — А есть ли у меня право жить после всего, что я натворила?! — снова обращаюсь к ним, уже не видя за собой никого. — …куда вы пропали? Мам? Пап? — У тебя есть это право, дочка. Право на счастье… — в глаза бьет молния, а в ушах стоит аппаратный писк. Такое ощущение, что это подобие мира рушится на бетонные глыбы, готовые упасть на голову в любую секунду. — Да где же вы? — закрываю уши руками и щурюсь, чтобы найти хоть кого-то в этом ослепляющем небытии. Снова окутывает паника. Снова она нашла меня, как бы далеко я ни убегала. — Смерть — это не решение всех проблем. Наша девочка сильнее всего! — Но я люблю вас и не хочу уходить! — кричу в бездну, бегу по трещине, по которой на тысячи частей распадается мой новый мир; руки — в собственной крови, ноги — уже как вата. — Мы любим тебя больше, чем ты себя, — и от этого больно. Я не хотела причинять им боль. Я окончательно запуталась. — Я люблю тебя, Гермиона, очнись же, умоляю! Если я не успела умереть, то погибнешь ты, Беллатриса. Я клянусь.