В моей жизни было много вещей, которых я не хотела допускать, — и жить с ними приходилось. В одно время мне казалось, что все произошедшее без моего на то желания, — всего лишь мелкая перипетия, которая разрешится сама по себе при первой же возможности. Я считала это уроком судьбы — никак не ее ошибкой.
А вот все свои ошибки — было их, к слову, не так уж и много — я удачно списывала со счетов, веря в силу чего-то вечного и недосягаемого.
Недосягаемой для меня стала и смерть как квинтэссенция провидения и моей безалаберности.
Когда мне исполнилось семь, отец на свой страх и риск купил огромный кремовый торт — вредный до безумия и вкусный до того самого приступа ничем не спровоцированного счастья. Мама не ругала папу за опрометчивость, она не ругала даже меня, когда я, считая, что за мной никто не наблюдает, все же осмелилась попробовать его одним пальчиком.
Видимо, настолько я была впечатлена содержанием сахара в этом квадратном гиганте, что не смогла сдержать очередной магический всплеск.
Торт разлетелся на мелкие кусочки, заляпав весь стол. Я плакала, а родители смеялись. Мол, ничего страшного, крошка. Это не твоя вина. Все в порядке.
Сейчас мне уже никто не скажет, что все в порядке. Потому что здесь, за черной пеленой и без того незримого мира, чувствуя дикую тяжесть на сердце и жжение на порезанных руках, я прихожу в себя, понимая, что все это — моя ошибка. Ошибка, за которую больше никто не ручается.
Девчонка, которая умудрилась испортить все собственной смертью. Мое новое звание. Не такое броское, как у Гарри, но тем не менее.
Это не чертов торт, Гермиона. И склеить жизнь, словно заново обмазать бисквитные слои порцией шоколадного крема, не лучшая идея. Это невозможно. Как и все остальное.
Хочешь совет, моя дорогая? Перестань делать то, за что будешь себя ненавидеть. Думай прежде, чем в твоих руках окажется маховик времени. Оценивай риски с той же трезвостью, которой обладала раньше. До войны.
Войнавойнавойна.
Она заставила меня сойти с ума: бояться собственной тени, шепота, стука в дверь. И Беллатрисы.
Война поставила меня перед фактом, запретив мыслить самостоятельно. Так почему я выбрала путь наименьшего сопротивления? Чтобы не бояться? Чтобы не мучиться?
— Чтобы что, грязнокровка? — в ушах раздается наглый смех Джонси, и я уже вижу ее надменный образ перед собой. В этой одинаковой и ни на что не похожей тьме, где я шагаю прямо наобум, она курит свои сигареты, опираясь на чью-то больничную постель. Я едва различаю силуэты других людей, их голоса, чей-то тонкий плач.
Только она. Неколебимая и такая властная. Всегда одетая во все черное и броское, будто в ее жизни нескончаемые похороны сменяются зажигательным бурлеском.
Я подхожу ближе, заглядывая в эти зеленоватые глаза, страшась их больше всего на свете и ненавидя одновременно.
— Ты такая нетерпеливая девчонка, — шепчет она, словно уверенная в том, что никто и никогда не сможет услышать ее слова. Словно она чувствует мое присутствие, делает больнее в разы, плюет в душу, зная — я захочу вернуться и набить ее смазливое личико кулаками. Захочу еще сильнее, когда ее актерское мастерство превзойдет все мои ожидания, и женщина, повернувшись к остальным своим лицом, сотрет непрошенную слезу с бледной щеки.
Эта женщина напоминает мне
ее всем, чем только возможно. На грани реальности и сна, окутывающих мое больное сознание, Джонси почему-то обладает тем же темным свечением, что и
та самая, изуродовавшая мою руку, а за ней и жизнь.
Сейчас, стоя здесь, где не знаю сама, я так хочу вернуться — убедиться в одной большой лжи и открыть череду старых колючих тайн.
И ведь не могу. Этот — теперь уже — факт был проверен в ту же секунду, когда я отважилась убить себя, идя наперекор всему, построенному годами: ценностям, убеждениям и вере.
До чего же ничтожна. Зверь, загнавший себя в клетку.
В темных тонах этого пространства находится еще большая тьма: она играет нашими жизнями так, будто имеет на это истинное право.
В этом же мраке безумия — у самой палаты с небольшим окошком — танцуют солнечные зайчики и пахнет медовой настойкой.
Я обхожу своих друзей с другой стороны, все еще стараясь держать ситуацию под контролем. Сейчас мой максимум — это не забыться и прийти к осознанию своей правоты.
Обманщица, каких свет не видывал. Я осеклась. В чем же я действительно права?
Раны на запястьях будто бы пронзают тонкие иголки — до этих пор я не обращала внимания (точнее, лишь старалась) на остановленное кровоизлияние и тошнотворные сухие порезы, обращенные нараспашку к этому черствому миру, что довел Гермиону Грейнджер до самоистребления.
Да, как животное, смысл жизни которого перестал играть какую-то роль.
А в чем твой смысл жизни, Гермиона?
Позволь еще спросить, в чем смысл твоей смерти?
Я выкидываю из головы тысячи вопросов, пытаясь заправить прядку огненных волос Джинни за ее милое ушко. На ее раскрасневшихся щеках веснушки мелкими планетами взрываются в пределах даже чужих атмосфер, отчего лицо выглядит немного смуглее. Тем не менее, природной бледности ей не занимать. Да и сейчас, к слову, не находись она в настоящей истерике, была бы бледнее всех мертвых.
В том числе, меня.
Жизнь все не научилась смешно шутить, и я переняла ее опыт лучше остальных.
У Джин на школьной рубашке — мокрые потеки. Я во всех красках представляю, как она сбежала с ЗОТИ, съедаемая…
Что бы чувствовала ты, поменяйся вы местами?
О, я была бы зла. На то, что подруга научилась скрывать внутренние переживания, на то, что она не смогла устоять, на то, что она покусилась на жизнь, многим небезразличную.
Пока моя рыжеволосая подруга пытается дышать сквозь адские всхлипы, я утираю собственные слезы дрожащими ладонями.
Сейчас я злюсь на себя.
И понимаю, что беспомощность наступила не в момент смерти родителей и моего обвинения, впрочем, доказанного плохо. Беспомощность пришла сейчас, когда я даже не могу дотронуться до близкого человека, чтобы хоть немного его успокоить.
Ты принесла ей так много страданий, Грейнджер. Играешь на чужих чувствах, лишь бы не чувствовать ничего самой? И какого тебе, милая, жить с этой пустотой внутри и снаружи?
Из груди рвется тяжелый рваный вскрик, сменяемый порцией прерывистых вдохов.
В ушах пищит, одолевает слабость, и все тело будто бы в агонии, какой бы безумный холод меня не окружал. А в затемненном коридоре действительно холодно, но ощущаю я это урывками, будто бы волны то мерзлого залива, то термального источника окатывают с переменной стабильностью.
У меня никогда не было проблем со зрением, но сейчас люди, толпящиеся в коридоре, кажутся мне лишь нечеткими пятнами, которые сольются с темным небытием в любую секунду. Я хватаюсь за воздух — больше не за что. Я хочу прикоснуться хоть к чему-то материальному, но ничего не чувствую.
Я ошиблась. В очередной раз. Я дала слабину там, где должна была бороться до последней капли крови. И что вышло из этого? Лично вспорола себе брюхо, поднося истерзанную тушу обреченности к ногам своих обличителей.
В этом месте — если не мире — думается легче. Будто силы вернулись, рассосался туман ошибочного знания и безупречно зафиксированной на протяжении многих недель апатии моего духа.
Я закрываю уши от того, что исходящий отовсюду писк въедается в самое нутро, подталкивая бежать вперед. Я задыхаюсь снова и снова, а верные — теперь уже точно — мысли роем диких шершней кружатся в голове, убивая зачатки психологического оцепенения.
— Мне срочно нужно все обдумать, — кажется сейчас. Смогу ли я попрощаться с жизнью смертью не-бравых, или же получу еще один крошечный шанс все исправить — не знаю.
Будущее — удел уже не мой.
Я бы исправила все прошлое и никогда бы больше не совалась в этот котел с собственными костями.
Джинни плачет уже месяц. Гарри ее успокаивает, не зная, как лучше помочь всем, за чьи жизни он чувствовал и будет чувствовать ответственность. Вся семья Уизли, я слышала точно, неделями не устраивает праздников и мирных семейных ужинов. Малфой все этой время не получает нагоняй от меня за то, что вновь скулит по отцовским ошибкам. Голос Полумны однажды звучал в моей палате непривычно тихо. Да и половина оставшегося в живых и приступившего к учебе Хогвартса вряд ли не донимает вопросами тех, кто имеет ко мне то или иное отношение.
И виной всему Гермиона — звучит уже как-то по-гадски — Грейнджер.
— Не можешь оставить их всех даже после претензии на смерть, дорогая. Сначала строго исполняемые обязанности старосты, а после — потеки венозной крови в личной ванной комнате. Что будет дальше? —
ее голос донимает меня который час, и прямо сейчас в своем стабильно-небредовом упадке сил я однозначна в рассуждениях: виновата не я, а Беллатриса.
Во всем.
Я лишь чувствую это нутром, всей душой верю в то, что она причастна к событиям дня, который болезненно закончился на 3:45, но не могу понять одного: как ей удалось обмануть всех. И меня в том числе.
Силуэты, к которым мой бесконечный путь так и не привел, окончательно сливаются в томной пульсации заглушенного звука, сковывающего мое тело — или то, что от него осталось, — до этого момента. Я падаю в бездну.
С верой в то, что мама и папа действительно так хотели. С надеждой на то, что я захочу того же после пробуждения.
И пока частицы моей адекватности едины в своем стремлении жить, я хочу навсегда запечатлеть в своей больной памяти тот момент, когда я осознанно теряю Гермиону Грейнджер, чтобы возродить ее из пепла в лучшем сценарии.
— Как жаль, что твой замечательный сценарий догорает в очаге моей ненависти к тем, кого ты так любишь.
К тебе, дорогая дочурка.
И это взаимно, Лестрейндж.
О, как бы я хотела вспомнить все, открыв глаза следующим солнечным утром. Однако я все еще не потеряла частички светлого ума: вряд ли утро будет достаточно солнечным для того бесконечного чувства собственного отвращения, которое поглотит Грейнджер. С долей небольшой вероятности — вряд ли утро вообще настанет в моей смерти.
***
Коридоры усопших — как после войны их было принято называть — стали частым местом для посещения того больничного крыла, где на протяжении многих недель Гермиона Грейнджер вставала на ноги. Новая ее трансгрессия в Мунго закончилась — в очередной раз — весьма благополучно: девушку вернули к жизни, обеспечив еще одним диагностическим клеймом. Теперь каждый интересующийся судьбой юной героини войны едва ли не произнес: «Сумасшедшая Грейнджер», — поймав, к слову, ернический взгляд собеседника.
— Мы не можем поместить ее в изолятор в силу многих причин. Сегодня она находится без сознания уже третий день — и это отнюдь не впервые. Ее состояние вкупе со статусом не позволяют нам действовать согласно старым законам. Важное дополнение, — инспектор Хаджи почесывает правую щеку левой рукой, нетерпеливо шагая по Министерскому кабинету, — мы не можем доказать ее виновность. Возможно, нам стоит обратиться к помощи Омута памяти, но…
Маркус Хаджи замолкает, остановившись посреди комнаты, и с немым вопросом на губах обращается к совету. Кингсли Бруствер, сидевший до этого в молчаливом беспокойстве, наконец подает голос:
— Продолжайте, Маркус.
— Неадекватное состояние девушки может привести нас в заблуждение, — констатирует тот. — Ее сильное эмоциональное потрясение могло исказить любой из отрывков воспоминания о той ночи, и даже на них мы не сможем полагаться в полной мере. Ко всему прочему, какое-то время мисс Грейнджер была без сознания, и в силу этого… Понимаете сами.
— Тем не менее мисс Гермиону я знаю не понаслышке, господа. Поверьте, я отдаю отчет, о ком говорю. Давайте дадим ей шанс выздоровления и временного спокойствия и продолжим искать свидетелей. В конце концов, она не убежит, — заключает Кингсли, отыскивая глазами Гарри Поттера. Мужчина невесомо кивает в его сторону, продолжая: — И с эмоциональным потрясением мисс Грейнджер, я полагаю, лучше справятся ее близкие, а не все мы.
Джонси громко цокает языком, закуривая сигару в кабинете Министра. В густом облаке выдыхаемого дыма сквозит ее нервозностью, отчего Гарри кривится и отворачивается, а после и вовсе отходит от женщины на несколько шагов вперед.
Подобные советы по делу Гермионы собирались ранее каждые две недели, но в последнее время участились: Кингсли по секрету сообщил Поттеру, что имеет некоторые подозрения касательно отдельных работников Министерства, поэтому совместно с особо приближенными лицам активно разрабатывает план по их рассекречиванию. И как бы то ни было тяжело, бедная Гермиона вплетена в эти козни ядовитой леской крепче, чем кто бы то ни было.
— Девочка оказалась важным звеном, Гарри. Я искренне не верю в ее виновность, но судьба распорядилась так, что это наш шанс навести порядок.
— Мистер Кингсли, нам всем очень важна ваша поддержка, но… — герой войны нервно, и оттого неосознанно, поправляет очки через каждые пять слов, пытаясь сформулировать свои мысли в их уважительную форму, — речь все-таки идет о моем ближайшем друге! Человеке, который помог победить Темного Лорда, пройдя десятки испытаний… И сейчас она снова проходит через адские муки по прихоти…
— Я вас понимаю, Гарри, — мужчина обрывает Поттера мягко, вкладывая его ладонь в свои.
— Однако это не ее вина. Не ваша. И даже не наша. Если подозрения моих союзников оправдаются, мы сможем разом избавиться от частично сбежавших Пожирателей смерти. В том числе, ее матери. Беллатрисы Лестрейндж.
***
Когда мои веки распахнулись, я ожидала увидеть все что угодно, но никак не стену теплого горчичного цвета с колдографиями веселящихся Уизли. На многих из них я заметила юную версию себя: она то хмуро стояла, скрестив руки на груди, вновь чем-то недовольная; то читала книги на заднем фоне, увлеченно перелистывая огромные страницы; то весело обнимала своих друзей — когда-то это были мои любимые фото. Когда-то и место, в котором я оказалось сейчас, было моей комнатой в этом огромном доме, совместными усилиями ставшим еще краше после всего пережитого.
К слову, я тоже пережила. Пережила не только войну, но и дни, отмеченные моим глупым желанием умереть. День, когда я забыла обо всем и обо всех кроме себя. Чертова эгоистка.
Она тоже была эгоисткой, когда дело не касалось Темного Лорда.
Я тяжело вздыхаю, бросая мимолетный взгляд на руки. Недавние шрамы на них едва видны — вероятно, надо мной хорошенько потрудились колдомедики. Перед глазами так и стоит эта отвратительная картина восполнения крови в моем онемевшем теле, запястья, омерзительно рассеченные, силуэты, знакомые до беспамятства, и неизвестная мне женщина, имя которой — Изабелла.
Когда я попыталась встать с мягкой постели — Молли всегда помнила, что я предпочитаю спать под тем самым пледом цвета корицы, который когда-то был ею же и подарен, — что-то теплое и тяжелое резко оторвалось от моих колен и с характерным звуком упало на пол.
— Живоглот… — хриплю я не своим голосом, несмело поглаживая животное по мягкому брюху. — Столько времени я о тебе не вспоминала, — он мурлыкает что-то свое, ничуть не обижаясь, — это я понимаю по той неистовой ласке, с которой он трется о мою руку, ни на миг не прекращая издавать звуки неимоверного удовольствия. — Мне бы твое спокойствие, знаешь.
Я замечаю, что говорю тише, чем когда-либо не только из-за бессилия. Мои связки, кажется, разорвутся прямо сейчас, высушенные и изможденные будто бы безостановочным криком.
— Помогите им! Спасите их, а не меня!
Я резко отдергиваю руку от животного, хватаясь за голову. Приходится переждать несколько мгновений, положа локти на колени и согнувшись в три погибели, только бы не разорваться истошным воем. Не снова. Эта боль поможет мне бороться или окончательно сведет в могилу.
И сейчас я хочу сделать ставку на первый вариант.
Теперь я как никогда понимаю фразу, которую так часто произносили на войне те, чей уход мне удавалось застать:
— Умирая, больше всего хочешь вернуться к жизни.
Я открываю полные слез глаза через несколько минут, если счет времени все еще мне подвластен. Дверь в комнату приоткрыта, и через нее просачивается легкий желтоватый свет из коридора. В доме тихо — никто, как это бывает обычно, не смеется. Никто не взрывает свои изобретения. Никто не разговаривает на тон громче, чтобы его услышали в соседней комнате.
Весь дом скорбит со мной в своем неведении.
Я замечаю, что рабочее место убрано в лучших традициях, а книги аккуратно сложены в трех стеллажах. Тяжелые шторы бурого цвета закрывают беззвездное ночное небо. Я никогда не любила слезливые истории, но почему-то сейчас вспоминаю:
«И эти звезды погасли вместе с ними. Со всей любовью. И всем неразрывно связывающим их счастьем».
Вытираю непрошенные слезы с щек и медленно поднимаюсь с кровати, понимая, что прийти в себя в любом случае будет очень сложно. Пока мои туго натянутые нервы не вернутся в прежнее состояние, пока я сама не научусь думать о чем-то, что не будет заканчиваться бесполезным «никогда и незачем».
И когда я уже научусь полноценно жить без чувства невыполненного долга, желания мести и всеобщего забвения.
Больше не обращая внимания на обстановку моего временного жилища, я натягиваю на себя плед, скрывая от чужих глаз все «узоры» своего истощенного и покалеченного организма. Еще раз вытираю щеки и хлюпаю носом для полного удостоверения, что никто не оценит мою гримасу жалостью, если попадется на пути.
Выхожу из комнаты, стараясь прикрыть дверь как можно тише, но она отчаянно скрипит, словно душа, требующая помощи, выдавая меня с потрохами. Снизу что-то с глухим звуком падает на пол. Если учесть, что Живоглот убежал в другую сторону, встреч мне все же не избежать. Только сейчас начинаю ощущать холод половиц на босых ногах. Скрипят, пока я спускаюсь по ступеням, щурясь от непривычно яркого освещения, бьющего по моим и без того уставшим глазам.
— Проснулась, деточка! — доносится голос Молли откуда-то из гостиной.
Когда я появляюсь на виду, ко мне обращаются шесть заинтересованных взглядов, отчего я ежусь и облокачиваюсь о менее освещенную стену. Прячу глаза. Перед этими людьми так стыдно за все свои прегрешения.
Однако женщина берет все в свои руки, наспех поднимаясь с места: — Милая, ты всегда можешь позвать меня прямо из комнаты, если не хочешь никуда спускаться! Проходи сюда, дорогая, сейчас я налью тебе любимый ягодный чай! Хочешь пирог или все же поужинать человеческой едой?..
В это время Джинни подносит мне теплые тапочки и хочет самостоятельно надеть их на мои ноги, которые я потираю друг о друга почти неосознанно. Я успеваю лишь отскочить, чувствуя ее руки на своих щиколотках, и проговариваю неловкое «я могу сама».
— Миссис Молли, я не откажусь… просто от чая. Спасибо вам, — бормочу осипшим голосом и наконец отрываю глаза от пола. Гарри старательно светится от счастья, приглашая меня сесть рядом, убрав подушку с соседнего места на огромном диване. В ту же секунду туда запрыгивает Живоглот, и со всех углов комнаты доносятся легкие смешки. Я присаживаюсь на полу возле камина, не разделяя всеобщего веселья. Чувствую себя не в своей тарелке. Джордж сидит ближе всех, поэтому передает мне глубокую чашку чая от Молли, одобрительно улыбнувшись.
Даже чертов Фред радуется, смотря на меня, словно Чешир, и то и дело перекладывает карты в стопке настольной игры о волшебном королевстве с драконами-завоевателями и волшебными фигурками.
— Как ты себя чувствуешь? — первым решается на этот вопрос глава семейства мистер Уизли, который свернул газету, чтобы хорошенько меня видеть, и тем самым прервал неловкую тишину гостиной.
Я неосознанно напрягаюсь и бросаю мимолетный взгляд то на ладони, сжимающие чашку чая, то на камин и, решившись, отвечаю простое «лучше».
Делаю глоток, прикрыв веки. Он приятно обжигает и успокаивает. Все продолжают заниматься своими делами, и в какой-то момент Фредерик окликает меня своим обворожительным голосом, о котором я не вспоминала, казалось, сотни лет:
— Герм, — я испуганно всматриваюсь в маску его умиротворенного лица, прекрасно ощущая каждой клеточкой кожи, что все люди в этой комнате прилагают особые усилия сохранять свежесть духа. — Хочешь поиграть с нами?
Когда смысл сказанных слов до меня доходит, к горлу подкатывает тошнота.
— Я буду играть с тобой, как с игрушкой, пока ты не сломаешься.
Мой животный страх от слов, сказанных
ею, не может скрыться от Фреда, и он заметно напрягается.
Глупый Фред, ты так странно ведешь себя в последнее время. Куда делась эта хваленая заносчивость после того как ты осознал, что я ужасная не от прекрасной жизни.
— Я помою кружку, — вскакиваю с места и мчусь на кухню, совсем забыв про плед, отчего чувствую еще больший дискомфорт. Чьи-то взгляды иголками впиваются в мое тело, оставляя неприятный осадок.
На кухне полутемно — это к лучшему. Я дрожу осиновым листом, обхватывая свое тело руками: то ли хочется спрятаться от этого мира, а то ли согреться. Нервное. Как бы я ни старалась, что-то бессознательное сидит внутри моих воспоминаний, скандируя голосом Беллатрисы самые мерзкие фразы, от которых
хотелось хочется бежать в эпилептическом припадке.
В груди все еще что-то туго сдавливает легкие, держит сердце в тисках, впуская шипами ядовитую субстанцию, несет ее по венам во все уголки тела. У меня заканчиваются силы терпеть этот кошмарный беспорядок в голове, это биполярное многоголосие, срывающее башню. А на ногах я только пятнадцать минут от силы.
Мороз проходит по коже, когда чьи-то шаги приближаются все скорее, а я прячу голову в ободок тонких рук, только бы вновь не чувствовать себя в опасности. Не чувствовать ничего.
Пожалуйста.
Страх кипит во мне, достигая своего апогея, а тело не подчиняется контролю.
Нужно научиться держать себя в руках прежде, чем готовиться к схватке со всем вселенским злом с Лестрейндж в его главе.
— Тише, Герм, — ласковый голос Фреда оседает рядом вместе с ним. Он укрывает меня пледом с головы до ног, обнимая за плечи. - На этих выходных поживешь у нас. Так будет лучше для всех. Потом вернемся в Хогвартс. Попробуем все исправить, самая умная ведьмочка столетия.
Он пытается меня успокоить, но я не слышу и половину слов. В этой нежной темноте я лишь вижу
ее два злобных глаза, пожирающие меня изнутри:
— Я убью их всех, грязнокровка. Убью твоими же руками.
Берегитесь. Опасность во мне растет прямопропорционально моей слабости в эти секунды.
Бегите. Спасайтесь. Не ведите себя так дружелюбно.
Не любите меня.
Что для этого нужно сделать? Перестать любить вас?
Да никогда.
Притвориться? Я, кажется, готова на этот шаг.
Ради вас точно.
Ради тебя, Фред, понимаешь?
— Я понимаю тебя, Герм, — он будто бы читает мысли, а я задыхаюсь все сильнее в его импровизированных объятиях.
И как перестать тебе верить, Уизли, от которого сегодня тянет запахом горячего шоколада?
