*** POV Фред
— Герм, — я ловлю ее во внутреннем дворике, и девушка вздрагивает, вероятно, от неожиданности, почти падая в лужу. Мне достаточно мгновения, чтобы оказаться непростительно близко и поймать ее под руки, прижимая к своей груди. — Неужели испугалась? — Ты бы еще незаметнее подошел! — она отвечает грубо, вырываясь из моего «спасательного круга», и вновь садится на корточки. — Чем ты занимаешься? — А ты не видишь? — Ну, из того, что мне предстает сейчас… Кто-то сразился с керамическим гномом и — о боже мой! — победил, раскрошив его на разукрашенные острые камушки. К слову, репаро! — части склеиваются в единое целое, и садовое украшение вновь оказывается на своем законном месте. Вот только Гермиона все еще не в духе. — Я хотела сама. Без магии, — она грустно вздыхает и, укутываясь в дубленку Рона — видимо, схватила первую попавшуюся, избегая меня, — посильнее, встает в полный рост. — Почему без магии? Забыла простейшее заклинание? Такое возможно? — я смеюсь по-доброму, стараясь ее не задеть. Градус электризованной обстановки нуждается в явном повышении. — Хватит, Фред, — она не успевает уйти вглубь сада, когда я делаю рывок вперед, сплетаю наши пальцы и обнимаю ее со спины. — Прости. Я не должен был себя так вести… — Ты не виноват. Это я ни на что не способна без магии. Да и с ней толку не особо много, — ее откровение, каким бы оно ни было ядовитым, льет мне мед на сердце после часов озлобленного молчания. Это верный признак желания Гермионы открыться кому-то и избавиться от убийственного одиночества, на которое она обрекает себя сама. — Поверь мне — если верить мне не опасно, — ты волшебна и без магии. Мало кто может сочетать в себе столько полезных качеств, одновременно хвастаться поразительной красотой и еще ежеминутно красть сердечко одного из главных весельчаков Хогвартса. Пожалуй, только Гермиона. Наша Гермиона, — она расслабляется в моей крепкой хватке и сжимает своими тоненькими пальцами несколько моих. Ты не слышишь моего признания или делаешь вид? Мне просто интересно, правда. Я готов терпеть, сколько ты захочешь. — Тогда почему ты ушел ночью? — она шепчет, рассчитывая на мой плохой слух. Но с ним у меня все в порядке. В противном случае, я бы не смог так ловко скрываться от преподавателей в холоде ночной школы, пока бегал за дополнительными снадобьями, вскрывая кабинеты. В противном случае, я бы намного позже узнал о твоих вечерних всхлипах. В противном случае, я бы контролировал все звуки, доносящиеся из ванной, лишь бы ты снова не решилась разбить предательское стекло в поисках невидимой свободы, с более близкого расстояния. — Так ты поэтому бегала от меня весь день? — я облегченно выталкиваю воздух из легких, поворачивая ее к себе, и целую в затылок. Она не сопротивляется. Она ждет этого. Теперь-то я точно знаю. — Гарри вызвали в Министерство. Мы напросились с ним. Сначала я хотел остаться, но потом понял, что не могу пропустить допрос. Я очень хочу тебе помочь, Герм. Очень. — Спасибо. Но не уходи в следующий раз, не разбудив. Прошу тебя, — она благодарно утыкается мне в грудь и обвивает шею холодными ладошками. Я хочу ее согреть в пламени украденного сердца. И мне чертовски нравится перспектива «следующего раза» в ее растворяющихся на уровне моего подбородка словах. — Мерлин, ты совсем замерзла. Пойдем в… — Фред, — останавливает меня ласковой резкостью, на которую мало кто способен. — Давай постоим здесь еще. Холод отрезвляет. Честно, я, — она сбивается, — я просто боюсь сегодняшнего вечера. Я боюсь своих воспоминаний, полного зала свидетелей моей обезоруженности, осуждения, черствости, слухов… Я боюсь узнать ее среди десятков чужих. И еще есть вещь, которую я хочу тебе рассказать, но пока не могу… Я слушаю ее внимательно, закапываясь одной рукой в волосы цветочного запаха и тону, словно неумеющий плавать малец с привязанным к стопам грузом. Она профессионально сплела узлы сама, предложив нырнуть в ее русалочье царство. И я согласился без запинки, ни разу не пожалев. Жаль, раньше меня сдерживали не стоящие того стимулы. Жаль, позволило мне это понять только ужасающее несчастье. — Гермиона. Мы будем с тобой в этот раз. Когда станет тяжело — связка «если» в контексте адекватного восприятия сумбура нашей жизни не уместна, — поймай мой фиолетовый галстук и подумай о том, как нелепо он смотрится на фоне не менее цветастого костюма. Серьезно — мы будем всегда в зоне видимости. Даже Чарли прибудет — он хочет поддержать тебя, что бы нас ни ждало в Министерстве — худшем месте бюрократической волокиты. — Угу, — мычит неразборчиво, но с самыми искренними чувствами держится за меня. Ветер завывает в своем ноябрьском танце, забираясь под одежду и вызывая холодящие мурашки. Мой взгляд прикован к нашему дому: через слегка распахнутое окно и колышущиеся кружевные занавески виден серый кирпич каминной полки, алые рододендроны прорастают вдоль стены, похожие на змей с необычно яркой головкой. Отец тушит огонь и отряхивает руки в пугающей задумчивости. Сегодня нам всем придется несладко. — Этот кошмар закончится, Герм. Я тебе обещаю. И ты все-таки замерзла, поэтому немедленно идем за пирогами с яблочным пуншем!***
Фред пообещал, что конец близок. Я же мысленно уточнила, что он может стать и моим грустным финальным аккордом. Его увлекательная игра в искренность с каждым разом принимает все более реалистичные облики. Неужели твои слова, произнесенные хоть единожды, я наконец могу принимать за чистую монету? Пока ты наивно веришь в меня, я хочу довериться тебе. Я не удивлюсь, когда чистосердечные Уизли приютят тебя, словно сиротку. Будут кормить своими манными речами, поить горячими обещаниями, из которых ни одно не будет по-настоящему спасительным. Рано или поздно ты уйдешь из моей головы. И однажды — уверяю, навсегда — из моей жизни. Интересно, а не эти ли самые наручники, сталью обжигающие кожу, сковывали движения Беллатрисы по пути в Азкабан? Судьба так любит шутить надо мной в последнее время, что я даже не удивилась бы, узнай столь пикантную новость. Переставляя ноги в такт движений стражников, я даже не смотрю вперёд, — без разницы, куда меня ведут, лишь бы все это закончилось скорее. Лишь бы я выгадала у времени ещё немного ресурсов для сокрушающих планов и искрометных мыслей о моей зреющей в подкорках головного мозга мести. — Неужели родители её недолюбили? — я оступаюсь, случайно поставив ступню ребром к земле, и падаю навзничь, не пойманная даже защитниками этого места. Ах да, защищают они не Гермиону Грейнджер. Кого угодно. От нее. Я так опасна в своей осознаваемой апатии. В своей несобранности и неготовности к чему-либо. Они молча стоят, опустив руки по швам, и ждут, когда мои колени начнут слушаться хозяйку. Я замечаю, что человек у грязно желтых занавесей, держащий в правой руке небольшой дипломат, вздрагивает в неконтролируемом желании помочь мне встать на ноги, но в ту же секунду — буквально — берет себя в руки. Мне бы вашу собранность и рассудительность. Я одаряю его взглядом, наполненным искренней благодарностью: я все понимаю, здесь нет вашей вины. Мужчина озадаченно сутулится и провожает мои неловкие попытки выпрямиться и следовать дальше лишь кивком. Я отчего-то уверена, что и у него перед глазами стоит картина беспощадного убийства четы Грейнджер руками дочурки. Более того, нет сомнений и в том, что этот незамолкающий проигрыватель звучит в головах у всех с катастрофической убедительностью. Вот только Гермиону тоже убили той ночью, как вы все не замечаете? У мощных дверей слушательного зала я замечаю Джонси, наплевавшую на запрет курения в общественном месте. Завидев нас издалека, она хищно скалится и выкидывает сигарету в приоткрытое окно, даже не затушив: — Готовы к фееричному шоу? — А вы? — я довожу ее внешние черты лица до апогея сходства с Лестрейндж, но терплю поражение. Она, безусловно, другая. Но в остальном женщины абсолютно идентичны, словно потерявшая друг друга двойня. Дай мне только легкий намек, никчемную загвоздку, и я не смогу сдержать свой яростный пыл. — Сегодня я зритель, не более, — складывает руки на груди — не нервничает, но прячется в выражении пренебрежительной отрешенности. — До этого так яро доказывали мою вину. Почему же я больше не вижу энтузиазма в ваших глазах, — зеленых, ведьмовских омутах, жгущих меня вулканом ненависти. Меня неожиданно отрывают от этого важного разговора, грубо заталкивая в зал по негласному знаку членов руководящего состава, уже занявших свои места на своеобразном пантеоне. Возникает мысль, что сейчас откуда-то донесется вопль средневекового доходяги: «Казнить ведьму!», — но я истерично отвергаю это секундное помешательство, все еще дожидаясь хоть какой-то реакции Джонси. — Мутить и без того грязную воду уже бессмысленно. Однако помните, мисс Грейнджер, искупление — нынче недешевое удовольствие, — произносится почти с вызовом, отчего я сжимаю кулаки, рывком усаживаемая в кресло по центру зала, перед каменным проводником воспоминаний. И только время — снова оно, всегда оно — покажет, какие вести Омут памяти принесет нам сегодня. На приблизительно десять минут меня оставляют в покое: люди постепенно заполняют пустое ранее пространство. Все одеты с иголочки — одна из женщин снимает кашемировое пальто, показывая миру дорогие, с виду бриллиантовые, украшения, окольцовывающие шею и утонченные запястья. Боюсь вас огорчить, но театр — напротив. Да и смотреть здесь будут не на вас, поверьте моему горькому опыту. Двери распахиваются снова. Мне уже тошно следить за их бесконечными раскачиваниями, но ловить на себе заинтересованные взгляды — идея еще более безграмотная. В этот же раз проведение меня не растоптало — в зоне видимости появляется чета Уизли в сопровождении профессора МакГонагалл. Я уважительно киваю головой, и сразу несколько людей провожают это движение со смешанными чувствами на лицах. Они направляются к ряду, что расположен ближе всех ко мне, и из-за широких плеч мистера Артура выступает рыжеволосое потомство. Чарли действительно приехал, хотя и знал меня очень мельком. Радует. Еще больше радует Джинни, показывающая мне свои зажатые кулачки и шепчущая одними губами «мы здесь». На глазах наворачиваются слезы, когда она строит из своих пальцев незамысловатый образ сердца. Мне кажется, я смеюсь глазами. Впервые за столь долгие месяцы. А еще мне кажется, я прокусываю губу, когда к подруге прибавляется искренне улыбающийся Гарри и смеющийся Фред. Давайте улыбаться сейчас, друзья. Иначе после будет уже несвоевременно и как-то садистски. По звону легкого колокольного боя зал замолкает, давая мистеру Кингсли Брустверу право на вступительное слово: — Уважаемые присяжные! — голос раздается позади меня, и я не смею поворачиваться и на дюйм из страха потревожить тишину. — Хочу выразить каждому свое почтение и благодарность за присутствие сегодня с нами. Все вы знаете, с какой целью мы здесь собрались. И думаю, все будут рады, если мы закончим как можно раньше, получив достаточно информации из частицы воспоминаний мисс Гермионы Грейнджер, — сглатываю. Сердце стучит непозволительно громко. — Давайте же приступим. Шаги мужчины звучат все ближе. По звуку натирающейся ткани я понимаю, что он вытащил волшебную палочку. — Надеюсь, вы готовы. Все будет хорошо, — полушепотом, не вызывая подозрений. Я слабо киваю, впиваясь прищуренными глазами в руны на каменном сосуде, что дымится непроницаемым жидким газом. Висок холодит, а мысли путаются. — Сегодня я зритель, не более. О, поверьте, я тоже. Министр магии выливает голубоватую субстанцию в кипящую рябь, и воздух пульсирующими иголками впивается в мои ноги. Я немею от страха. Я готова к повтору самой страшной ночи. Женщина хватает меня за шиворот, как безвольную куклу, и бросает к стулу, тяжело и шумно выдыхая. От ее манипуляций я скулю надрывнее — переломанные кости и многочисленные раны мешают не только давать отпор, но и — элементарно — мыслить здраво. — Сейчас ты будешь кричать у меня громче, детка, — Беллатриса нагибается к лицу почти вплотную, дергая подбородок вверх, и смеется в изуродованное кровоподтеками лицо. Она нарочито сильно сжимает мои плечи, надавливая на грудную клетку, клешнями вытаскивая животный рык обездвиживающей боли; не церемонясь обвязывает кисти режущими тугими веревками и накидывает подобие петли мне на шею. Зря ты меня тогда не придушила, тварь. Теперь я хотя бы понимаю, отчего синяки на моих запястьях не сходили так долго. — Я все ещё теряюсь, грязнокровка, в своих нескончаемых желаниях: убить тебя здесь или дать настрадаться? — шепчет на ухо свои подлые речи змеиными нотами, выводит языком смертельные «па». — Ты… Сошла… С ума! Сука! — кричу в бреду, больным рассудком догадываясь, что на мои терзания ей далеко не все равно — Лестрейндж извлекает из них не просто реальное, но почти осязаемое удовольствие. Она расхаживает передо мной взад и вперёд, не давая упустить себя из вида ни на доли секунды. Я замечаю капли крови на ее бледных ладонях, острые костяшки пальцев, которыми она нервически тарабанит по предметам, попадающимся под руку. Черная юбка женщины — как и обычно — похожа на лохмотья, собранные в один бутон на талии, сдавливаемой тугим корсетом. Беллатриса любит вещи подобного фасона, но, кажется, среди десятков однотипных вариантов предпочтет именно то платье, которое шнурками стягивает стан до фиолетовых полос. Она как садист и мазохист в одном флаконе — объята чистой любовью по отношению к любым видам боли. Ей нравится находиться здесь и сейчас: обстановка из суровой драмы напоминает инсталляцию разве что чертовски креативного семейного склепа. Вот только мы не играем свои роли в этой, впрочем, несуществующей пьесе. Если Лестрейндж не принялась строить из себя писателя и вершителя. А по ней видно, что я оказалась права как никогда. И доказывает она мне это прямо сейчас, туже затягивая узлы на кистях и шее. Она не видит, что правая рука посинела от перелома и давно уже атрофирована. Она не знает, что моё сердце тоже почти не бьется отнюдь не от скуки. К слову, о скуке — тень её пропадает с лица женщины, когда та не слышит моих хрипов. Поэтому снова и снова ведьма дает мне пощечины одна за другой и наступает своими толстыми каблуками на пальцы ног. Наш дом разрывается моими мольбами о смерти. — Круциатус прикончит тебя быстро. Ты и заметить не успеешь, как лопнут капилляры на твоих прелестных глазках, а кровь зальет весь пол. Кстати, какое дерево вы подбирали для этого замечательного паркета? Маглы все же разбираются в ремонтных работах! — наигравшись со мной, она осматривает некогда уютную гостиную взглядом, полным детского восторга. Кончиками пальцев смахивает наши семейные фотографии с полок, шурша подолом юбки, накручивая волосы на указательный палец свободной руки. Я вижу омерзительно ужасно все, что происходит дальше чем за метр, но не видеть ее я не могу — от этого судьба не избавляет меня, как ни крути. — Зачем? — единственное, на что хватает моих сил. Она удивляется с глупым хихиканьем, словно уже и забыла о моем существовании с ней в одной комнате, и не спеша огибает два легко узнаваемых мною тела. Это фантазия. Глупые шутки ночного проведения. Лекарства мадам Помфри уже не действуют на меня — вот и все тут. Скоро утро — я проснусь в своей кровати, счастливая и бодрая, готовая штудировать учебники и завтракать полезной пищей. Даю слово. Я больше никогда не буду изводить себя до судорог в Выручай-комнате, обещаю. Просто помоги мне открыть глаза в новый день, кем бы ты ни был. В ту ночь я молилась всем Богам. В последующие — просила их снисхождения. И от бездушного молчания судьбоносных идолов я сломалась, не чувствуя опоры. Я так увлечена и шокирована просмотром собственных ячеек памяти, что не замечаю ничего вокруг: ни замолчавший в исступлении зал, ни тяжелые шаги стражи, помогающей справиться кому-то из зрителей с полуобморочным состоянием, ни своих товарищей, бросающих взгляды на двух Гермион, которые отличаются только прической — они обе побиты и слабы; они обе нарываются на жалость, не требуя ее в своем гордом одиночестве. Жжение в глазах заставляет часто моргать, и слизь, скопившуюся в носоглотке, приходится втягивать обратно. Но это не слезы моей безмерной печали, нет. Это куски хромированного стекла, которое в меня засыпают новыми объёмами. — Можно, пожалуйста, прекратить… — но меня никто не слышит. Возможно, потому что я говорю одними губами. Возможно, потому что я уже сама — как факт своего существования в этом зале — никому не интересна. Все снова заняты своим любим делом — находить самого несчастного и перемывать ему косточки. И в этой гонке пока побеждает девочка с длинными волосами и сломанными ребрами. И вам совсем не интересно, что это все — я? И вы совсем не хотите развязать мои руки хотя бы сейчас? Правосудие бьет меня шипованным хлыстом, напоминая Беллатрису. Только оно прикрывает свои жалкие помыслы благородными идеями, не оформившимися в полноценные трактаты. Локации меняются, а я все так же слаба. — Господь, это все действительно было. Меня ударяет разрядом тока в самую голову: подтверждение событий той ночи разгоняет туманность сознания — навстречу летит просветление, обмазанное черными красками с железным привкусом. Факт моей невиновности не интересен. Факт реальности всего происходящего — вот, что меня волнует. Два месяца я жила в киноленте с замедленной съемкой, однотипным распорядком дня и больничной пищей. Со сценами обработки ран, надуманных флешбеков и чьих-то — наверное, все же моих — эмоциональных потрясений. Я говорила фразы, мне не принадлежащие; я делала вещи за кого-то другого; я жила чужой жизнью, прощая себе немногословность. Я вспоминала спицу в своих руках. Я видела родителей в их небесном сиянии. Я называла причину своих несчастий матерью, веря в слоги, когда-то доставившие мне много боли, но больше не упомянутые. Отложившиеся на уровне животного инстинкта, и не воспринимаемые всерьез. Все это чертово время ничего не было серьёзным, потому что скрутившая моё нутро в морской узел боль отказала мне в ощущении реальности. И что же теперь получается? Это было правдой. Я снова учусь дышать в реальном мире. Я выхожу из психологической комы, осознавая все в другом свете. Спазмы, содрогающие тело от головы до пят, мешают этому, но я все ещё держусь в кресле с железными подлокотниками. Я не умерла тогда. И не умерла позже в ванной комнате со вскрытыми венами. Что-то подсказывает, что я умираю прямо сейчас. — Ты спрашиваешь у меня — зачем? Ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься? Где же твои хваленые мозги сейчас, девочка? — ее слова не ранят, они бессмысленны и бесплотны. В отличие от острых ногтей, которыми она впивается в оголенные части моей шеи. Я сглатываю слезы и подавляю стон боли, как могу. — А причин ведь достаточно, на самом деле. Ты была одной из причин смерти моего Лорда. Ты же принесла множество проблем Пожирателям Смерти. А еще ты… — Рождена маглами, хочешь сказать? Можно было выставить «грязнокровку» на первый план и больше не объяснять ничего, — хриплю с желанием плюнуть ей в лицо. Я боялась тебя слишком долго. Я успокаивала себя препаратами, принимаемыми долгими ночами в немаленьких количествах. Я бегала от темных углов. И сейчас я устала тебя бояться. Когда ты стоишь уже в реальных и исчисляемых сантиметрах, — она закуривает, буравя меня стеклянным взглядом. Когда ты — мразь — тушишь о меня сигареты. За левым ухом начинает печь, стоит ей поднести раскаленный конец к тонкой коже. Я шиплю в очередной раз, вызывая новые приступы головокружения от невыносимой боли и нехватки кислорода. Дыхание летит к черту. -…ох, Гермиона. Гер-ми-о-на! — она тянет мое имя, так непривычно звучащее в ее устах. — Грязнокровка в нашем с тобой случае не имеет никакого отношения к маглам. К сожалению. Иначе я бы просто поиграла с тобой и убила. Здесь другой случай, — она стряхивает пепел легкими ударами пальца, поворачиваясь спиной. — Том никогда не хотел принимать мои знаки внимания. Он то и дело отправлял меня домой, к новоявленному мужу, выбранному мамочкой, когда я желала больше всего на свете остаться с ним наедине. Я слушаю ее с замиранием сердца, впитывая каждое слово-откровение. Вижу по ее резким движениям — она кружит в коридоре, пару раз задевая плечом дверной косяк, — как она зла и ненавистна ко всему, о чем собирается поведать. — Уильям, — рычит, — Грейвс также состоял в отряде Пожирателей. Бывший слизеринец с душой истинного когтевранца. Его не раз упрекали в том, что мальчишка необдуманно вступил в ряды змеев, обескураженный таинственностью факультета из подземелья. Он был чертовски умен, и ты взяла от него действительно лучшую черту, малышка. Беллатриса сходит с ума на мои глазах, бьет кулаком о столешницу, сметая декоративные предметы на пол. Они разбиваются на большие куски, один из которых она поднимает и вертит в руках. Ей нужно их чем-то занять, чтобы не убить меня прямо сейчас. А я молчу. Потому что в кои-то веки по-настоящему потеряна и абсолютно не знаю, нужно ли — и если да, то что — ей ответить. — На долгое время после окончания Хогвартса он пропал — никто даже не знал, жив ли мальчишка. А в начале 1978 года, в самый эпицентр Первой магической войны, он вырос из-под земли, давая клятву верности Лорду. У него получилось стать правой рукой Господина. У него получилось все, о чем он мечтал, рассказывая нам на вылазках: позволить Пожирателям подчинить себе мир, установить свои правила, добиться полной сатисфакции, уничтожив каждое магловское отродье. Его речи так пьянили, а призрак бесконечной верности так прельщал, что никто не почувствовал подвоха. Уильям был потрясающим конспиратором. Все это время я пыталась найти брешь. Я не хочу верить Лестрейндж, но факты искусно сплетены между собой — в глубине души я даже начинаю бояться продолжения. — Ты же умная девочка. Наверняка, у тебя «превосходно» и по истории магии. Я не оправдаю твою успеваемость, если ты сама не скажешь о нем несколько слов! На этот ее вопрос я могу ответить. Но мне все больше кажется, что ведьма со злостью засунет мне в рот кусок вазы — до сих пор она не может оставить его, — начни я говорить. Рисковать я привыкла давно, Беллатриса, ты знаешь. — Уильям Грейвс числился в штабе Авроров Северной Америки, — мне больно шевелить губами, но она напряженно ждет. — В 1977 году под его руководством был уничтожен очаг сопротивления местных американских Пожирателей. После он отправился в магическую Великобританию, где под прикрытием на протяжении года мешал в деятельности Волан-де-Морта, снабжая Министерство Магии нужной информацией. В 1979 убит Беллатрисой Лестрейндж. В 1981 удостоен награды героя… Она бросает осколок мне в ноги и бьет кулаком по щеке. Рука проходит вскользь — она плохо рассчитала удар, но мои уцелевшие лицевые нервы отдают колючим жаром. Я всхлипываю и сплевываю кровь, не церемонясь. Глотать не хочется — блевать снова мне будет намного больнее. — Это тебе за него, детка, — она поднимает свои глаза к потолку и с натяжкой успокаивается. Нет. Нет. Нет. Лживая обманщица, хватит намекать на невозможное. Меня трясет, как и тогда. От негодования, страха и чего-то еще, заевшего хмурую пластинку между ребер. Я ищу чертов фиолетовый галстук и натыкаюсь на голубые глаза Фреда, океан которых также — в немом припадке. — В один момент он стал проявлять характер — часто не соглашался с Темным Лордом, спорил по пустякам. Впоследствии, когда кто-то из наших случайно его рассекретил, я поняла, как сильно он устал играть свою лживую роль. Чертов Мракоборец не смог сдержать в себе эту мелочную страсть к справедливости. Она тяжело дышит, будто бы провела равный бой с сильнейшим противником и находится на грани поражения. — Когда между ним и Томом пролегла вражеская тропа, никто не ведал причин. Все только догадывались, что два лидера что-то не поделили. Я хотела остаться с Господином наедине. Выказать ему свое расположение. Удовлетворить его. Не продолжай, мне и без того мерзко. — И он прогнал меня, как шавку. Да, я, безусловно, была собачкой на его поводке. Всегда. И никогда этого не утаивала, спроси меня в лоб. Но я не дворовая псина, Грейнджер. Во мне есть порода. Ужасное сравнение, ты себя закапываешь. И я напомню тебе об этом, когда смогу защитить родителей и отомстить за все личные беды. Я считала их еще живыми. Я лелеяла надежду. По моим ладоням стекает пот, и тело все колотится в судорогах. Если это эпилепсия, то засуньте мне карандаш в рот, чтобы я не проглотила язык. А лучше воткните его в самое сердце. Она усаживается на диван, расправляя руки в свободном падении: — В ту ночь я ушла из его кабинета, рассерженная и уязвленная до глубины души. Ноги сами несли меня в комнату Грейвса. Он пытался сопротивляться, выгонял меня до последнего, но я не была бы Беллатрисой Лестрейндж, не умей убеждать. Мы стали отверженными любовниками, — мне на секунду показалось, что на ее лице в лунном сиянии сверкнула мокрая дорожка. Нет, все же померещилось. — А Лорду было наплевать. — Спустя время я не поверила в факт своей беременности — долгие годы у меня ничего не получалось, и я смирилась. И тут такое. Зато Рудольфус был бесконечно счастлив, как и слеп: он никогда не догадывался о том, что я открываю душу навстречу Господину и расставляю ноги перед другим мужчиной. Меня сковывает легкая дрожь. Ватные ноги совсем не чувствуются. Сердцебиение же, наоборот, отрабатывает мое внутреннее окаменение бешеным ритмом. — Сперва я хотела от тебя избавиться. Находилась в нерешительности слишком долго. Во мне проснулось странное чувство, которое часто охватывает беременных, — я это признаю. Честно говоря, я ненавижу предсказания. Хоть где-то я могу с тобой согласиться. Но этой точки соприкосновения мало, чтобы перестать тебя ненавидеть до покушения на убийство. — Но себе я доверяла всю жизнь. Когда в шаре предстала сильная взрослая девушка с руками по локоть в крови, я увидела себя в ней, — она садится ровно, выискивая во мне что-то своим презрительным взглядом. — Влюбилась в тебя глупо и наивно. А проблема была в том, что я не взяла во внимание — предсказания толкуются часто не так, как мы этого хотим. Мы молчим. Каждая корит себя за, как минимум, одну фатальную ошибку. Беллатриса сжимает и разжимает кулаки со странным выражением лица, а я уже давно не пребываю в этой комнате. Состояние анабиоза вскружило мне голову ее речами, убив все крупицы надежды. А ведь я на что-то надеялась. — Сначала ты познаешь боль, девочка. Потом пытаешься ее изгнать. Все просто до одури. День твоего рождения совпал с новостью о его предательстве. Это было настоящим потрясением. Взяв тебя на руки, я увидела только отпрыска завравшегося Мракоборца. Но убить своими руками не смогла — и жалею до сих пор. Я избавилась от целителей через несколько минут, а после оправдывалась перед всеми, мол, это их кара за то, что неправильно приняли роды и убили мое дитя. А после просто заплатила наемникам. Тебя должны были сбросить с какого-нибудь обрыва или утопить в колодце, как лишнего котенка. Справились они, как видишь, плохо. Доверяй после этого людям. К концу монолога она заметно теряет голос, сидя на том же месте, где и изначально, тупо подпирая рукой подбородок. — Нет, — я полюбила односложные ответы, не имея шанса и возможности произнести атрофированными мышцами что-либо другое. — Это семейное — имитировать реальность, Гермиона, и строить свои иллюзии из пепла. Ты скоро научишься. И я с удовольствием бы обманула тебя, дорогая. Если бы мне не пришлось самой пройти через все круги ада, выталкивая тебя в этот мир. Если бы ты не разрывала меня изнутри, причиняя ту же боль, что и твой папочка. Лорд попросил меня лично найти его и убить. С этим я справилась «на ура». Она встает с дивана, покачиваясь из стороны в сторону, — держится за воздух, цепляется своими когтями за мою боль. Лишь бы не упасть сейчас. Беллатриса никогда не лжет — выплевывает в лицо всю гнусную правду, причиняет страдания без помощи обманчивого тона и фраз, лишенных смысла. — Зачем ты мне… все… рассказала? — слова даются с трудом, поперек горла встало кровавое месиво. — Я должна была облегчить сердце. И повесить весь груз на твое — ты же сильная девочка. Вся в мамочку, — она закуривает еще одну сигарету, заглатывая никотин гниющими легкими, смиряя меня ироническим смешком. — Я жалею об этом. Но никак не стыжусь. Рано или поздно правда все равно всплывет наружу, и я хочу, чтобы она сокрушила тебя тоже. Я вижу на твоем искромсанном личике столько ужаса, милочка. Как смешно, что я и есть твое наказание. А ты мое искупление, Грязнокровка. — Ты уверена, что я и есть…? — мне на хватает совести и выдержки произнести окончание съедающей изнутри фразы. — Глупая. Я держала твой образ в голове все эти годы, увидев в предсказательном шаре эту смазливую мордашку единожды. Слишком ты была похожа на него — я удивилась тогда не меньше, чем потом. Она подходит ко мне вплотную, и я готовлюсь к новому удару, прикрывая глаза. Однако его не следует. Лестрейндж вымотана, как и я. — У меня есть потрясающий… Невообразимый план по твоему уничтожению. Скорее всего — это отнюдь не точно, — память заблокирует ужасающие события этой дьявольской ночи, — она тянет меня за веревку на шее, заставляя упасть на колени. — Но отголоски нашего разговора будут надоедать снова и снова. Ночью и посреди дня, между чужими словами и твоими вдохами и выдохами. Они наведут тебя на разные, самые страшные, самые сокровенные мысли. Как же ты была права, мразь. — Я буду ждать от тебя ответ на мою загадку. Решишь это уравнение — умрешь в серьезной схватке, останешься в неведении — попадешь в место для плохих девочек. Где в свое время, знаешь, меня почитали. Ну же, не робей, выкажи и ты немного уважения мамочке. — Ты сумасшедшая. — Ты такая же, но зачем-то это скрываешь, — Беллатриса тянет меня за волосы назад, а я кричу. — Смотри на них, дочурка. Это твои любимые мамочка и папочка, которых уже никто не спасет, к моему удовольствию. — Ты не могла! — Ох, еще как! Осталась одна, да? Попробуй на вкус мою жизнь, дорогуша. Это кровное, я знаю. Знаю, что ты тоже не любишь предсказания, как и я в свое время, но это — веление судьбы и твое наказание за мои грехи. Женщина резко отпускает меня, отвешивая яростный подзатыльник, и порция соленых капель вновь ранами обжигает щеки: — Так не должно было… — Как жаль, что твой замечательный сценарий догорает в очаге моей ненависти к тем, кого ты так любишь. Ты даже умереть не можешь так, как положено. И все потому, что я играю и — поверь — буду играть с тобой, как с игрушкой, пока ты не сломаешься. — Я убью тебя! — А я всех остальных. Твоими же руками. — Пожалуйста… — высшая степень отчаяния охватывает меня привычной агонией, если уж я молю саму Лестрейндж. — Уверена, скоро сюда прибудут и твои любимые друзья-ублюдки. И семья этих маглолюбов точно решит помочь бедолаге. Ты думаешь, ты нужна этим рыжим Уизли? Общество самой умной волшебницы века — и к тому же героини, до блевоты неоправданно, войны — претит им, как и всем остальным. Вот так откровение, не правда ли? Все ведь так просто! Их выдает подобие жалости на веснушчатых мордах, Грейнджер. Я падаю на пол всем телом, хватая сучку за ноги из всех оставшихся, но таких скупых сил, наплевав на то, с какой прытью она наступает на мизинцы моих связанных рук. — Сегодня я тебя не повесила. Но обязана спросить: ты будешь ждать нашей следующей встречи? Будь уверена, детка, что она принесет с собой много чужой крови. Уже по твоим напуганным глазкам я вижу, в каком ты великом предвкушении. — Почему… — Потому что всевышний не слышит наших молитв, девочка! Потому что в моих жилах течет столько ненависти к тебе, чья изначально благородная кровь впитала предательскую почерневшую жижу. Потому что я знаю о тебе все — и это сведет тебя в могилу. Помни всегда, Гермиона: искупление — нынче недешевое удовольствие. Беллатриса пинает меня снова и уступает место долгожданной тьме. В то время как синяя картинка сменяется обескураженными лицами. Я безвольной вещью, которую поставили не самым устойчивым образом, выпадаю из кресла под многогранное гудение со стороны — его причина мне не известна, как и природа внутренней, бьющей ключом совсем неразборчиво, боли. — Герм, все в порядке, мы здесь! — за пределами моей досягаемости — полифония голосов. Кто-то безжалостно трясёт меня за плечи, но я абсолютно не реагирую, силясь не выблевать все скудное содержимое моего желудка к ногам непрошеного зрителя. Сдерживаю рвотный позыв рукой, сильно зажмуривая глаза, отчего вижу лишь цветные пятна под сомкнутыми веками. А самый настойчивый, мужской, голос все продолжает пытаться вернуть меня к жизни. — Давай же, пожалуйста, держись! — он поднимает меня на руки, крепко обнимая за плечи, и куда-то несёт. Все вертится, все крутится, все падает, рушится, взрывается. Но мне все равно. Единственное желание — больше никогда не чувствовать себя настолько паршиво — затмевает все здесь происходящее. Я слышу звуки быстрых шагов, перешёптывания на далёком заднем фоне и стук многочисленных дверей, закрыть которые — удел кого-то ещё. — Нас преследуют? — Нет-нет, все в порядке, это друзья, слышишь? — приятный голос немного дрожит, парень сам вряд ли верит в то, что несёт. И только со временем ко мне возвращается память. С ней слух. С ней обоняние. Ты сегодня сам не свой, Фред.***
Мне срочно нужно успокоиться. А лучше стереть память. И может, даже умереть. Снова, пожалуй. Хочется так сильно, что я готова кричать об этом на каждом углу. Сейчас я чётко осознаю причину моей сперва лишь кажущейся уверенности в явной причастности Лестрейндж к событиям, что повлекли за собой столько несчастий. Вспоминая все те сказанные почти механически цитаты ее обещаний, заученные мною наизусть ее аргументы и ругательства, я зрею в корень их начало. Их физическое проявление. Их действительное существование. Я ненавижу ее так сильно, что собираюсь убить голыми руками, пытая и испытывая ее на протяжении долгих недель. Больше — не выдержу уже я. Меньшего же она не достойна. Полночь. У меня сна ни в одной глазу. У меня нервная тахикардия. И навязчивые мысли. Уже пятый час я наматываю круги по комнате, то вскакивая в скрытом внутреннем желании перемен, то падая на колени в разрывающих рыданиях. Гарри спустился за мятой, а Фред с Роном — с кровати ко мне на пол. Они правильно поступают, ничего не говоря. С правильным нажимом гладят меня по спине. С правильной периодичностью переставляют пластинки с музыкой правильного — на стыке бодрости и грусти — настроения. Но это вкупе не позволяет мне не чувствовать себя чудовищем, на которого беспощадно натравили еще более безумного зверя. В комнату со стуком кто-то заходит, а я и внимания не обращаю — в стене по правую руку мне подмигивает скол между плинтусами. — Дорогая, — это все же был мистер Артур. Фред отсаживается поодаль, давая отцу пройти к постели. — Я не успел отдать тебе важную вещь перед… Сами понимаете. Но сейчас это стоит твоего внимания. — Да, хорошо, — надеюсь, что на его слова можно ответить стандартной фразой — я совсем не вслушиваюсь. — Герм, — Фред одной рукой сжимает мою ладонь, а другую кладет на щеку, мягко разворачивая меня к себе. Рон, кажется, удивлен. — Извините. Не думаю, что сейчас лучшее время. Но, кажется, старшего Уизли мало что сдерживает. — В книге, о которой мы говорили — «Истории одного создания», — затерялся листок с письмом моего старого знакомого. Он подарил мне все эти тома со своим последним обращением. Если ты не против, я зачитаю. Валяйте. Я только киваю с потушенным светом в глазах. — Дорогой Артур! Я вчера наткнулся на поле с фестралами, и это натолкнуто меня на очередные длительные рассуждения. Боюсь, лично поделиться ими я уже буду не в силах, — мужчина хмурится. Думаю, пишущий точно определил свою судьбу. — Мне не повезло в этой жизни. Я боялся все это время сказать — откровенно говоря, я просто всего боялся, — что нашел любовь в человеке, который скоро наставит на меня кончик волшебной палочки. О да, я знаю, о чем ты думаешь. Но поверь, она прекрасна. В редкие моменты. Когда никого не пытает и, тем более, не убивает. Мы делимся нашими сокровенными мечтами долгими ночами под простором горящих звезд, и я вижу в ее глазах счастье, которое она не смела получить от другого. И, к слову, от третьего. Звучит это омерзительно. Но пишу я тебе не с целью доказать свой умственный и, кажется, моральный упадок. Совсем нет. Я хочу попросить тебя сохранить мой последний, как я предполагаю, крик отчаяния. Потому что я жду ребенка, мать которого — далеко не образец для подражания. Я хочу, чтобы мой сын или же дочь понимали, с каким усердием я старался добиться для них лучшей жизни. Даже если они не будут знать — элементарно — имени своего отца. Ты, я уверен, не понаслышке знаешь — общественность считает меня предателем. И я почему-то не уверен, что с нынешним положением дел в Министерстве эта ситуация получит хоть какую-то огласку, — старший Уизли кивает на каждом слове, соглашаясь с невидимым собеседником, а мое сердце делает кульбит. Что-то знакомое сквозит между строк. — Если у предмета моего обожания хватит сил воспитать ребенка, я буду неимоверно рад. Честно. Я верю в нее до последнего, Артур, я правда стараюсь. Потому что в центрифуге бесконечного зла вижу проблескивающую душу никем не любимой девочки. Потому что, наблюдая за фестралами, я вижу ее. Мою жизнь и смерть. Тайну всего магического человечества, его же червоточину, но и возможное открытие. И здесь же о смерти… Я ее никогда не пойму. Но с уверенностью любителя узнавать все новое о магических существах скажу: увидев фестрала, ты познаешь красоту погибели в свободном полотне его крыльев. Ровно до тех пор, пока он — здесь метафора — не пробьет в тебе дыру острым наконечником дьявольского хвоста. Нет, все еще не было случаев убийств с этими по-настоящему красивыми лошадьми. Они слишком прекрасны для этого — всего лишь дарят умиротворение тем, кто находится в вечных поисках, столкнувшись с настоящим злом. И в этом их двоякая природа, понимаешь: кем бы ты ни был — отъявленным подонком-убийцей или свидетелем ужасающей расправы — все одно в их обличии. Все одно в их поведении. И это чистая фикция. Потому что, когда приходит настоящая смерть, стучась в окна и входную дверь, дневное существо превращается в огненного монстра. Глуп тот, кто не боится смерти. Умен тот, кто держится в стороне. И дай Мерлин сил тому, кто в беззвучной красоте его холодных объятий решит найти вечный покой, — Фред первым замечает мои срывающиеся слезы, вытирая их всегда лежащим рядом платком. — Для этого нам дана жизнь. Для борьбы и для счастья. Для постельного покоя в редкие выходные. Но никак не смерть, Артур. И я хочу сказать тебе наконец, что сейчас я очень несчастлив. Джин держит поднос с чаем трясущимися руками, то и дело сглатывая. Опять судьба бросает меня в эпицентр напряжения. Но в этот раз что-то меняется. — Ваш друг… Он был вашим хорошим знакомым… — предложения мои не связаны. — Да, Гермиона. Уильям Грейвс отправил мне это за день до того, как она его убила.