***
Вернувшись в Хогвартс, я — как и предполагала — ощутила влияние дурной славы на своей же, как выразился кто-то в толпе, «толстокожей» шкуре. Не помогла и ментальная защита в виде окружающей меня компания в лице Гарри Поттера и старых-добрых Уизли. Не помогло ровное дыхание. Счетчик овец, я не знаю, чистокровок Когтеврана. Каждый в этих стенах вызывал во мне тонны раздражения только своими многозначными взглядами. Даже не словами, от которых, к слову, я знала — мне не отделаться. В Хогвартс меня завела нелегкая судьба в виде МакГонагалл, решившей, что пребывание в стенах родной школы пойдет на пользу мне и моим нервам. И если учиться некоторое время мне не полагалось, то ежедневные походы к мадам Помфри и лечение под ее строгим взором вновь возобновлялись. Только теперь к ним присоединились и личные разговоры с профессором, в ожидании которых я всю ночь не сомкнула глаз. Опять я играю в обманщицу. Это была лишь одна из миллионного числа причин. Тем не менее, меня не оставляло в покое: с какой целью Минерва возвращает меня в школу, предоставляя свою вербальную поддержку? Никак собирается контролировать каждый мой шаг в расчете на то, что девочка с поврежденным рассудком не в силах сделать этого сама? Возможно, она и права. Возможно, сейчас, когда я стою на явном распутье, анализируя дальнейшие маленькие шажки, мне действительно требуется чья-то поддержка. Я все же не каменная, как бы ни пыталась убедить в этом весь мир. А если и так, то в стенах моего слезного гранита давно уже ничем не заполненные, расточенные кровью трещины. Я с трудом отделываюсь от ребят, собираясь немного отдохнуть в бывшей комнате для старост — по словам профессора, она до сих пор принадлежит лучшей своей хозяйке. По моим домыслам, эта комната все еще той самой Грейнджер, чтобы нынешняя не сошла с ума, выслушивая сплетни о себе же в общих спальнях. И соседняя, я почему-то уверена, служит обителью точно самому близкому моему товарищу — Джиневре. На самом деле, она прожужжала мне об этом все уши, пока мы завтракали на кухне тетушки Молли. Я с силой надавливаю на ручку — давно ли здесь никого не было? — и убеждаюсь в мимолетных догадках: заправленный полог кровати все так же выбивается немного в правую сторону, слой пыли, стоит к нему дотронуться, заставляет закашляться, и шторы — алого, впрочем, цвета с золотыми узорами — плотно закрыты как тогда, когда я аппарировала ночью. Это место явно требует уборки. Оно, кажется, заждалось свою хозяйку. Была бы я рада вернуться сюда при других обстоятельствах. С уборкой у меня ладится довольно скоро — я успеваю навести порядок последними штрихами заведомо раньше, чем Джин упрашивает меня пойти на обед в Большой зал. — Ты только не переживай, хорошо? Ну и пусть говорят себе всякое, это их никак не касается. — В этом и дело, милая. В этом-то все чертово дело. Несмотря на оптимистический настрой подруги, у меня получается уговорить ее выйти за полчаса до положенного времени — так вероятность столкнуться с неприятностями (с которыми мне придется мириться какое-то время в Хогвартсе) близится к нулю, хотя ничего и не обещает. — Как ты думаешь, зачем ты понадобилась МакГонагалл? — не унимается младшая Уизли. — Откровенно не знаю. Хочет провести терапевтический сеанс? Вряд ли. Убедиться в моей студенческой компетенции? Еще хуже. Можешь не пытаться, Джин, я все равно ничего не знаю. — Но ты ведь расскажешь мне потом, хорошо? Я обещаю хранить все в секрете! Я обещаю помогать тебе во что бы то… — она замолкает, прислушиваясь к отдельным голосам, звуки которых я впитываю с бешенством. Малфой, он самый, и Пэнси Паркинсон не замечают нас совершенно, продолжая свои интереснейшие дискуссии: — И все равно я считаю, что Грейнджер — на голову больная, которая не может находиться в этой школе по ряду факторов. И главнейший из них, прости меня, Драко, ее близость с твоей тетушкой Беллатрикс, от которой эта гриффиндорская девка точно чем-нибудь да заразилась! И не поймешь теперь, кто она: Лестрендж или Блэк — один черт. — Брось, Паркинсон, столько всего произошло, а ты так и не научилась высказывать людям в лицо то, что о них думаешь, — одергиваю ее до того громко, что оба слизеринца вздрагивают и оборачиваются с немым вопросом на губах. — Я все еще считаю, Грейнджер, — она храбрится, — что ты опасна для общества и должна находиться за решеткой, — видимо, Пэнс по-своему истолковала весь газетный блеф с пестрой колдографией моего — вполне оправданного — министерского приступа. Но ее слова так открыто плюют в лицо вторично, что мне смешно оставлять их нетронутыми. Думаю, именно этот факт внутренне-неосмысленного психологического толчка тянет меня вцепиться в ее волосы цвета вороньего крыла, потянув за них резко вниз. И нашептывать — криком — на ухо: — Знаешь, а ведь та спица была намного острее твоего чертового карандаша. Но, я считаю, и его хватит, чтобы всадить тебе по самое сердце, — истерический хохот, как в раскадровке дешевого фильма, сменяется тяжелым вздохом и манерными гримасами. — В свете последних событий ты должна была понять, что обсуждать жизнь той самой то ли Грейнджер, то ли Лестрейндж, то ли Блэк — чревато! — пока Малфой кричит на меня в тихом ужасе, отдирая от своей пассии, я не смею останавливаться, собирая толпу доходяг вокруг нас. — И учись общаться с грязнокровкой так, как этого велит ваша гребаная аристократическая школа! Нынче мы с твоим обожаемым Драко кузены — так чти эти связи лучше или подавись собственной кровью! — Гермиона, хватит! — где-то на горизонте маячит Джинни и несколько еще более испуганных лиц. — Грейнджер, ты совсем с катушек слетела! — вопит Хорек, совсем забыв, как сложно совладать с моими ударами, которые в этот раз обрушиваются на его девчонку. Малфой, я чувствовала уверенность, думая, что за ошибки отца ты не несешь никакой ответственности. Как меня саму теперь разубедить в обратном, когда Беллатриса одним своим появлением наложила на жизнь отпечаток ничтожного кровного потрясения? В этот раз меня приводит в чувство Гарри, так вовремя припечатавший к стенке обе, испачканные — в слезах Паркинсон, — мои ладони. Я полна гнева и восторга свершившегося правосудия, поэтому лица друга в смешных очках я не воспринимаю как помеху, тихо радуясь маленькой победе. — Джин, принеси нам обед в комнату, я отведу ее обратно, — ты знаешь, что говорить о человеке в третьем лице при нем же неуважительно? Или тебя тоже следует наказать? — Отпусти, — отбиваюсь, оказавшись с ним наедине. Гарри старательно играет роль миротворца, положив мне руку на лопатки, тем самым контролируя каждое движение. — Ты поступаешь так, потому что я не права или опасна? — слова прожигают в тишине слепых коридоров дыры сомнений. Гарри отрывает от меня руки, устало выдыхая. — Ты в гневе такая… другая, — он иронично посмеивается, и я в недоумении выгибаю спину, разводя руками в странном жесте. — И как я должна это понимать? Не отругаешь? Не пристыдишь за то, что Гермиона никогда не поступила бы так опрометчиво по отношению к зазнавшейся девчонке со змеиного факультета? — я поражена его легкомыслию, но гордость за мальчика, который остается на моей стороне, зажигает внутри меня маленький огонек надежды. И теперь я стыжусь за себя сама, то и дело хватаясь за голову с паникой в голосе: — Черт возьми, я такая дура! Мерлин, этот позор ничто теперь не отмоет! — падаю на колени, стуча ладонями о плитку холодящего мрамора. Гарри по-доброму улыбается, но в словах его сквозит едва заметная минорная нотка: — Рад, что ты вернула былое здравомыслие. Лучше поздно, Герм. И нет, я не буду тебя упрекать. Чего мы этим добьемся? — он похлопывает меня по плечу и помогает подняться. Колени скулят от молниеносного соприкосновения с полом и таким же грандиозным подъемом. В моей жизни настал этап сумасшедших американских горок: когда из недетской истерии ты падаешь в перьевые облака блаженного покоя; когда сегодня режешь вены, а завтра — зализываешь раны собственной слюной, как верный делу пес. Быть псинами — это кровное, Беллатриса. И я постараюсь искоренить гадскую черту из своей жизни, сведя к минимуму твое существование. В тебя безустанно и, судя по всему, беззаветно верил мой бедный кровный отец, но его ошибки не нуждаются в моем повторении. — Вот и я думаю, что нравоучения нас точно не спасут. В любом случае, у тебя будет много проблем, продолжи ты… Вершить свое правосудие, Герм. Это не твой выход. — Ох, Гарри, мои внутренние демоны поют хвалу каждому грамму злости, которую я вымещаю. — Так борись с ними. Мы столько лет боролись со злом. И не напрасно. — Мы были вместе. — А сейчас ты сама по себе? — он неуверенно изгибает брови и вызывающе скрещивает руки на груди. — Подумайте об этом хорошенько на досуге, мисс Гермиона Грейнджер. Умнейшая ведьма столетия! Победительница войны! Лучшая — на века — подруга! — Гарри отходит спиной назад, протягивая мне свою руку. В смыслах буквальных и откровенно душевных. И я ее принимаю. Из страха снова потерять — пусть и на минуты — спасительный контроль. Из страха отдать незримому сумасшедшему шляпнику все ниточки судьбы, что выстраивается моими всегда благочестивыми, здравыми интенциями на протяжении десятка лет. Из страха превратиться в подлое подобие человека, потерявшегося в круговороте беззвучной злобы. Я уверенно ступаю по коридорам Хогвартса, с наслаждением вбирая в себя отголоски глухих шагов. Полуденный солнечный свет создает тени и играет бликами через мозаичное окно, посылая горячий след «зайчика» на моей щеке. И он не оставляет меня в покое до кабинета МакГонагалл, потому что посвящен во все тайны бытия, благополучие которого шатко от моей склонной — с недавнего времени — к противоречиям натуре. И я хочу быть права в том, что свет чрезмерно сожалеет (потому что во мне самой нет ни частички сожаления), ведь этой ночью, снова изменяя сну, я нарушу все установки этого дня. И это снова заставит моего личного Феникса превратиться в пепел, чтобы когда-нибудь, возможно, снова расправить крылья. Я стучусь. — Входите! — женщина собирает бумаги и, увидев меня, откладывает в сторону все волнующие ее дела. Сдержанно кивает и просит закрыть за собой дверь. — Слышала, вы уже успели нарушить еще одно правило школы. — Поверьте, это были необходимые меры, — я присаживаюсь на край дивана, готовая соскочить в любую минуту. — Вы хотели меня видеть? — Мисс Грейнджер. Гермиона. Вам пришлось пережить многое. И я надеюсь, вы обдумаете мое предложение на досуге. — Предложение? — Да. Ваши друзья стремятся связать работу с Авроратом, вы об этом знали? — Конечно, — я все еще не понимаю, к чему эта женщина клонит. — В качестве еще одной кандидатуры я хочу предложить вас. Я вскакиваю на ноги от беспредельно простого тона, который, казалось бы, волен сам решать мою судьбу. — Что вы сказали? — Я хочу видеть вас в числе новых Миротворцев, мисс. Как когда-то моего отца? — Извините, это все так неожиданно… Я… Могу я обдумать это до завтрашнего дня? — Конечно, мисс Гермиона. Я буду вас ждать в любое время. Минутная встреча заставляет меня бежать в комнату, еле сдерживая слезы. Кто бы подумал, что разговоры о будущем — да еще и таком — смогут ударить так хлестко. Знали бы вы, мисс Минерва, какая ночь меня ждет впереди, оказали бы другую помощь в становлении на ноги.***
Драгл меня дернул спуститься в гостиную факультета. Мерлин не уследил, а я снова оказалась в разрушительной буре ключевым механизмом к уничтожению — разве что — всего. А Рон сорвался с цепи в своем неконтролируемом ребяческом поведении, поддав огоньку как следует. Стоило мне сойти с последней ступеньки, находясь не в лучшем расположении духа: — Значит, не успела отойти от одних отношений, как уже рвешься в другие? — он бросает свой взгляд к моим ногам. Судя по искривленной морде и вспотевшим ладошкам, которые он неконтролируемо потирает о свитер, Ронни не только в гневе и унынии, но и в бешеном стыде. Однако наличие уже двух грехов не идет тебе, как ни крути. — Прости, но… Что? — Я видел, как Фред подтирает тебе зад, а ты и плясать готова под его лживые песни. Мы тоже через многое прошли, Гермиона, но ты никогда не позволяла мне столько свободы. Ронни всегда славился вспыльчивостью и длинным языком, от которого проблем не оберешься. Он проявляет собственнические черты, он хочет выпустить пар, но никогда не может выгадать подходящий момент. Но этот — отнюдь не такой. Потому что я — не обязана тебя оправдывать. Но я стараюсь. Терплю зловония изливаемой на голову таза дерьма, считая пульс и слушая дружка вполуха. — У тебя выдался плохой день? — не хуже, чем мои два месяца, поверь. — Снова рассорился с милашкой Лав-Лав, и теперь избавляешься от негатива со мной? Как и всегда, Ронни, ты не взрослеешь. А уже пора бы, слушай. — От тебя ничего не осталось, Гермиона, — в этом ты, как ни странно, прав. — В кого ты превращаешься? Выдрала клок волос Паркинсон и радуешься этому? Потому что Фред тебя поддержит во всех начинаниях? Да он всегда смеялся над твоей заносчивостью! — Это не твое дело, Рон. Кто что делает и над чем смеется, хорошо? Давай ты будешь следить за своим поведением! И ревность твоя никому к черту не сдалась. Напомню, что мы расстались в очередной раз, как только твои любопытные глазенки опустились на сбитые бедра Лаванды, наплевав на табличку «руками не трогать». — Я тебе хотя бы друг, Гермиона! И я забочусь о тебе безвозмездно, в отличие от ловеласа Фреда! — он в обличии праведника несет несусветную чушь. Твое второе «я», Рональд. Мое ненавистное, к слову говоря. А еще мой пульс — выше среднего, и это значит, что тебе крышка, мальчик. — Другом? Ты говоришь, что был мне другом? Интересно, в какие моменты? Когда молча наблюдал за моими слезными содроганиями после своих совершенных глупостей? Когда пытался отнять у меня дружбу с Крамом, выставляя последней шлюхой школы? — Рон был опрометчив, разогрев по мне былую материнскую страсть к хаосу. Был опрометчив, не забрав из-под носа чьи-то книги и бутафорские подсвечники, которые теперь летят в него ураганными вихрями. — Ты был мне другом, когда обещал горы, но не делал и самую малость, облизываясь с другой? И, наверное, твоя дружба сыграла огромную роль, когда я сходила с ума в больничной койке, думая, что убила маму с отцом «Авадой»? — мои связки, только пришедшие в норму, снова надрываются и, кажется, еще чуть-чуть — и совсем порвутся, оставив меня немой до скончания жизни. Часов, возможно. — Герм? — Рон? — близнецы застывают в дверях, оценивая масштабы бардака в помещении и пытаясь сопоставить увиденное с фактом нашего здесь нахождения. Несостыковка, верно? А я бы на вашем месте уже не удивляла тому, на что способна в истинном отчаянии. — А вот и Фредерик! Смотри, мы тут как раз тебя обсуждаем! А еще то, какой у нас Рон потрясающий друг! Друг бесценный! — он отбивается от вещей, которые я посекундно отправляю в его морду, и молит парней о помощи свинячим визгом. — Чего же ты сейчас не кричишь о своей дружбе, неужели разочаровался в милой Гермионе, которая должна была расплакаться и пожалеть тебя по головушке, а? — сильные руки сцепляются на моем теле, сдерживая порывы убить рыжего мелкого ублюдка. — Джорджи, ты сможешь справиться с бардаком и нашим непутевым братцем, пока я займусь усмирением тигрицы? — Это не игра в цирк, Фред! Мы все и есть чертов цирк, который пора сжечь — сука — к чертовой матери, потому что… — Герм, Герм, Герм! — он хватает меня на руки, идя к выходу из гостиной, пока я, сопротивляясь и сквернословя, змеей извиваюсь на его плече. — Я знал, что у тебя огромный словарный запас, но то, что он полон столькими ругательствами — фантастика! — Не потакай ему! Не веди себя так безучастно! Какого черта ты лыбишься в ответ на… — я вспоминаю вчерашнее открытие, произошедшее в ванной, и выпускаю пар — с натугой, но довольно действенно. — В ответ на что? — Фред стремится куда-то вдаль, не стыдясь — мне бы его уверенность — десятков студентов, возвращающихся с ужина по своим — безусловно, не настолько важным, чтобы не проводить нас взглядом, — делам. — Я не хочу тебе ничего говорить. Иначе сболтну лишнего. — А тебе придется, потому что как только мы останемся одни, я задам тысячу и один вопрос. Касательно всего, что произошло сегодня. Что произойдет завтра. Через неделю. В следующей жизни… — В следующей жизни я буду рада не повестись с вами и уйти в монахини. — Врушка, — снова хохочет, хотя мои шутки и рядом не стоят с его. Хотя мои, по его мнению, шутки — совершенно правдивы. — А ты бы знал, как я люблю обманывать в последнее время, — вырывается быстрее ветра, чтобы не получилось выставить неискренностью. — Я заметил это уже тогда, когда вы с Гарри и моим нерадивым младшем братцем начали открывать тайные комнаты и перемещаться во времени. А после даже победили в войне. И это только основное — дьявол в деталях, Герм. Перемещаться во времени. Точно. Нужно об этом подумать. — Дьявол во мне. — Я сейчас очень хочу метнуть остроту, но, пожалуй, сдержусь. — Хочешь сказать, что дьявол — моя мать? — И Мерлин — отец, — мы тихо хихикаем, каждый по-своему, и оба — с горечью. — Соглашусь, что это прозвучало бы смешнее, не будь такого странного стечения обстоятельств, ну, знаешь… в реальной жизни. Фред ставит меня на ноги, и оттого я немного пошатываюсь, привыкая к самостоятельности в движениях. — Выручай-комната разрушена, Фред, зря ты сюда так долго тащился с грузом на шее, — выпаливаю, узнав небывало мрачные стены восьмого этажа, и осматриваюсь, не спеша уходить. — Я тоже так думал… — он подталкивает меня к противоположной стене, и тогда я в изумлении оборачиваюсь, все понимая. — Неу… жели. — В самом деле! — парень галантно открывает передо мной дверь, и ноги сами несутся вперед, в объятия неизвестности. Среди нескольких книжных полок и столов, сверху донизу забитых книгами, склянками, записями и коробками разношерстного содержания, я замечаю партию взрывчатых тортов и блевательных батончиков. Корить Фредерика не хочется. Уж лучше так, чем расцарапывать лица слизеринкам и разрушать гостиную одним своим появлением. — Но как тебе удалось? — я осматриваю узоры теплых ковров, провожу пальцами по мебели — чистой, без единой пылинки, — заглядываю за шкаф, найдя там телескоп, а внутри — новейшие разработки Нимбуса. — Вы заметно продвинулись в своих исследованиях. Вы молодцы, Фред. Я редко говорю это. — Ты никогда не говоришь этого, — он улыбается во все тридцать два зуба, вызывая между моими ребрами шелест крыльев тысячи бабочек — я чувствовала это всегда, глядя ему вслед, — и зажигает свечи в золотистой люстре над нами. — А о том, как у меня получилось… Сам не знаю. Просто в один ужасный день около месяца назад я заплутал по замку, решив в очередной раз проверить, действительно ли мы утратили такое сокровенное местечко. Сидел на полу, как дурак, больше часа, и когда собрался уходить, почти головой врезался в дверцу. Это было невероятно. Настоящее чудо. — Да уж. Вот тебе и мораль… — я падаю в кресло-качалку, рукой нащупав под сиденьем холодящую стеклянную бутыль. — Вы тут и распиваете? — Дни бывают тяжелые, Гермиона! — Как и мой сегодняшний, — ловлю его удивленный взгляд и развожу руками. — Ну, что? Неси стаканы, Фредерик, будем утолять жажду. — Так у нас и вода есть! — он не отступает, но ернически наблюдает за тем, как я ступаю на скользкую дорожку. — Неси, я говорю, стаканы, — вызываю в нем порцию смешков, виртуозно откупорив бутылку одним взмахом волшебной палочки. Так бы решать свои проблем, а не вот это вот все… — Твое слово — закон, Герм. — А вот Рон так не считает, — я опасливо поднимаю тему, боясь снова сбиться с верного пути успокоения в лаву бурлящих чувств. Фред забирает бутылку, разливая огневиски по стаканам, уже наполненным — так угодливо — кубиками льда. — Спасибо. — Ты же знаешь, что он все еще не вырос из прицепа своих претензий к этому миру? — рыжеволосый садится напротив, в точно такое же кресло, делая глоток. Вторю ему допитым до дна содержимым и тянусь к новой порции. — Ты полегче, Герм. Никуда ведь не торопишься. Ты так ошибаешься, Фредди. У меня ведь так мало времени. Я невесомо касаюсь левого кармана джинсов, нащупывая там исписанный адресом маленький листочек. Ты со мной, мой вектор, а значит, я двигаюсь. В нужном ли направлении? — Я отчасти слышал его крики, пока портрет Полной Дамы отодвигался, медленно и со скрипом. И слышал твой ответ. И, пользуясь случаем, хочу сказать, что Ронни — как и я когда-то, обиженный мальчишка, но… Я заливисто смеюсь, ощущая легкий жар в районе груди, поднимающийся к голове все быстрее: — Ты всех в вашей семье называешь обиженными мальчишками? — Кроме родителей. И, конечно же, Джинни. Она не мальчишка! На время мы забываем обо всем на свете, купаясь в озерах столкнувшихся взглядов. Сегодня Фред в огненном свитере — под стать его волшебной шевелюре. Голубые глаза в этом освещении наполнены медом, тающим в синем пламени и по каплям разливающимся на моем оголенном теле. — Только не говори, что ты снова оцениваешь, чем от меня… — Вишней, Фред. Сегодня ты вишневый и немного, — осекаюсь, сравнивая новый аромат с предыдущими, — немного цветочный. У тебя новые предпочтения? — Я просто нес тебя на руках. — Оу, точно! Но мне нравится. — Я этому рад, — улыбается тепло, снова делая несколько глотков алкоголя, и переходит на пол, опираясь спиной о подножие стоящей чуть правее от нас постели. Да уж, на рабочем месте дневать и ночевать Уизли горазды. Я воодушевляюсь его примером, спускаясь на мягкую ковровую поверхность. Какое-то время мы молчим. — Ах да. Ты меня перебила. — Прости… — О, нет, ничего. Я просто хотел сказать, что Рон не прав. Насчет всего, на самом деле… — Ты не должен оправдываться, Фредди. Я знаю. Чертовски хорошо. Парень розовеет и отбивает отчего-то знакомый ритм по стакану, блуждая взглядом то по стенам, то по моим прикрытым рукавами огромной черной водолазки рукам. Из-за молчания я медленно начинаю ощущать легкое напряжение, будто бы должна начать очень важный разговор, но только кусаю губы. — Он сегодня сказал про заносчивость, и я поймала себя на мысли, что когда-то ты действительно обронил эти смыслы недалеко от меня. Сейчас я очень хочу прояснить некоторые вещи, чтобы больше… Не чувствовать такого стеснения. За свое прошлое. Настоящее. И возможное будущее. Он кивает, наполняя наши стаканы новой порцией прозрачной жижи. — Я хотела быть идеальной, Фред. Идеальной дочкой. Ученицей. Старостой. Мне было легче жить, зная, что я уже что-то из себя представляю. Не просто маленькую девчонку, от которой моментами отворачиваются друзья, потому что у одного — череда приключений в голове, а у другого — только ветер да сопли. И знаешь, что самое смешное в этой ситуации? — он напряженно подвигается ближе, будто я собираюсь раскрыть ему ряд самых драгоценных секретов. Черт возьми. Так ведь оно и есть. Я заглатываю только что полный стакан огневиски залпом, слегка поморщившись. — Я не просто не добилась желаемого. Не просто сдала все позиции. Я опустилась на самое дно. Оказалась никчемным… — Не нужно, Герм. Это бред — как там говорят обычно маглы? — сивой… — … кобылы! — Вот! Все верно! — он чокается стаканом о мой, допив последний на двоих глоток жгучей жидкости. Я делаю вид, что успокоилась, но изнутри меня разрывает бешеное дымление вот-вот разразившегося вулкана: — И все же. Я никогда не говорила об этом так откровенно, но… Я ведь все-таки убила. Так сильно и ненавистно проткнула сердце насквозь, что сама укололась в грудь, оставив на том месте вечный глубокий шрам. И сегодня игриво швырнула этим фактом Паркинсон в личико, даже не поведя глазом. Я так ужасна. — Этот придурок заслуживал и большей расправы! — Но хуже всего — мне это понравилось, Фред. Я только сейчас ощущаю благоговение, которое растекается по телу приятными импульсами, когда я вспоминаю, как он истекал кровью, лежа на мне. Как во второго я — сейчас знаю точно — запустила непростительным, и он тогда вскрикнул от жгучей боли, — голос ровный, рассуждения плавные, будто я доказываю всем давно известную аксиому в качестве прелюдии. — Я тебя понимаю. Действительно. Понимаю, Герм. Ты это знаешь. А признаешь ли — другой вопрос. Мы молча смотрим в пустые стаканы друг друга, и тишина не кажется ни неловкой, ни, тем более, смертельной. — Знаешь… — Конечно. — Дурак, — смеемся, потому что можем. На этот раз я подсаживаюсь к Фреду почти вплотную, положив щеку на его плечо: — Мне все равно, Фред. Я больше не та маленькая глупая девчонка, которая трясется от одной мысли, что ты ей нравишься. В моей жизни и так много стресса. Я не хочу переживать еще по одному пункту. — Тебе и не нужно. Я буду переживать за нас двоих, если тебе так станет легче. Мы оба шепчемся, переводя раскаленный воздух пьяного соратничества в пространство душевных изливаний и любовных исключений из правил. — Ты тоже не переживай. Я хочу сказать о другом. Когда в ту ночь… Два года назад… Ты признался мне впервые в любви, — перевожу дух и прикрываю глаза. Без сердечных трепетаний не обходится, как бы я ни пыталась не волноваться. — Ты тогда сказал не верить ни единому твоему трезвому слову. А я продолжала. До тех пор, пока ты не начал говорить правду. Совсем недавно. И все перевернулось с ног на голову. Я запуталась. Потом разрешила все внутри себя по новой. Спустя время ты сам спровоцировал меня на эмоции. И все ниточки внутри меня частично оборвались и остатками скрутились в странной паутине. До чертиков красивой, такой же опасной и оттого не распутываемой, — эти долгие метафоры терзали меня до того навязчиво, что не излить их стало бы собственноручной инквизицией. — Помочь распутать? — его дыхание приятно щекочет краешек уха, а нежный голос поступательно тушит новоявленное душевное пожарище. — Если тебя не затруднит. — Называй сама. Какие из всех назойливых пауков беспокоят тебя больше всего? — …дай подумать, — я перекладываю голову на другое его плечо, потому что правая щека затекает до легких точечных покалываний. Фред лишь удобнее подставляет свое тело под мои тактильные аттракционы. — Когда я начала тебе нравиться? — смело, ва-банк, вряд ли такая возможность выпадет еще раз. — Это слишком просто! Когда тебя распределили на Гриффиндор, и ты пожала мне руку. Уже тогда ты была полна уверенности, несмотря на то что все остальные тряслись, как осиновые листки, предвкушая новую жизнь. — Ты серьезно? С нашей первой встречи? — Она была вторая. В первый раз я мельком увидел тебя в поезде и подумал: «Милашка первокурсница». — Засранец. — Еще какой! Что там дальше по насекомым в твоей голове? — он перебирает мои волосы, как и в ту ночь, аккуратно запутываясь в локонах, умиротворяя и принося тонны удовольствия. — И когда ты понял, что это за чувство? — На пятом курсе. У тебя — третий. Когда ты помогла спасти наш дневник. Я несколько лет наблюдал за тобой как-то издалека, ловил себя на мысли, что Гермиона Грейнджер — невероятная девочка, с которой я бы с удовольствием подружился. О любви я тогда задумывался мало, но ты притягивала к себе все сильнее. И что бы между нами ни происходило, я каждый раз думал: «Ну, все, Фред! Эта сложная малявка не должна появляться в твоих мыслях так часто! Ты не должен пытаться ей помочь! Ты не должен пытаться с ней увидеться! В конце концов, ей тринадцать, болван ты эдакий!». — Мне кажется, тебе и это не помогло. — О да. Когда в тебе затаилось столько загадок, я не смог устоять. Мне хотелось открыть каждую из них, пусть и знал бы я один — этого более чем достаточно. И я хочу тебе рассказать о еще одной тайне, но сдерживаюсь из своих побуждений личной, ни к кому больше не причастной, мести. — Но ты убежала в слезах, считая меня — опять — ублюдком с длинным языком. Кстати, в тот день мы задумались с Джорджем о зелье, которое напрочь стирает воспоминания об определенном инциденте и, создав его прямо ночью, подливали всю неделю тем, кто хоть раз вспоминал о твоем… Так сказать, раздвоении. — Почему ты до сих не предложил мне его? — А ты бы приняла? — Ни за что. Моя память — мой враг. Но избавиться от нее — далеко не решение всех проблем. Знаешь… Я до сих пор не прихожу к ним на могилы, потому что… И стыжусь. И не верю в это все, словно сон закончится, а они встретят меня с оладьями и клубничным вареньем на кухне. Алкоголь так сильно ударил в голову, что и язык развязался, как никогда прежде. Я неожиданно даже для себя рассказываю Фреду о наших зимних приключениях в австрийских горах, и как я сломала ногу. Рассуждаю на тему папиной любимой либеральной партии, и маминых заметок по поводу исторического прошлого Англии. Я вспоминаю, что моего первого кота звали Томас — что за глупое имя? — Да уж. Было время, когда я беззаботно выбирала животному кличку. Мама сказала, что он сбежал, но, на самом деле, я уже знала, что он умер. И завтра тебе тоже скажут, что я сбежала. А там — думай и додумывай, как хочешь. Я поднимаю голову к его лицу, упираясь носом в щеку Фреда. — И что было дальше? После того, как я убежала в слезах, считая тебя — опять — ублюдком с длинным языком, — он расслабляется после моих историй, полных глубокой скорби, и, кажется, дивится быстрой смене настроения. Сегодня мое настроение — пластинки на старом проигрывателе. Потому что ночью его ждет утилизация, и нужно успеть — попросту — сыграть все. — Тогда… Тогда у меня заболело сердце. В том смысле, что в роли врача хотелось видеть тебя. — И что тебе помешало? Ты ведь уже тогда знал, что я по уши в тебя влюблена, да? — Верно, — он тяжело дышит и не знает, куда деть руки, когда я говорю, касаясь его лица губами. — Но тогда, как раз наперекор моим желаниям, возник Рональд собственной персоной. Если раньше он просто боязно оценивал тебя взглядом, то на третьем курсе вообще свихнулся… Я еще раньше задумывался о том, что ему прекрасно подойдет кто-то, как ты, но… Что сказать — он оказался бараном. А ты прекрасным существом, достойным намного большего. — То есть, если бы не Рон?.. — А еще наши с тобой сложности в совокупности с не самыми легкими характерами… Думаю, да. Уже тогда все бы получилось. — Черт. — Ты опять сквернословишь, Гермиона, — он отваживается повернуться ко мне и дышит прямо в губы. Мои руки давно в области его сердца — и оно сходит с ума в такт моему. — Ну так заткни меня, — дыхания одно в другое, губы в единую систему, и ритм сердец, как под дулом пистолета. Это называется страстью. Любовь будет, когда я пойму, что ради него хочу снова жить. Любовь, кажется, уже меня выбрала. И ведет жесточайшую борьбу с долгом.***
Вчера меня из заполненного зала в полуобморочном состоянии Фред вынес на руках — оторвать подальше от вспышек фотокамер и гула человеческой жалости. И буквально через полчаса у черного выхода нас застал министр со словами утешения и благодарности. Мои спутники отошли на довольно приличное расстояние, дав нам несколько минут на трепетные — как они считали — переговоры. Однако в эти минуты произошел выплеск отчаяния, не ведомый никому в той плоскости ощущений: — Мистер Бруствер, я бы хотела уточнить несколько деталей дальнейшего расследования с мисс Джонси. Где я могу ее найти сегодня или же завтра? Мужчина в понимающем жесте кивает головой, почесываю коротко стриженную бороду. — Боюсь, она уже ушла из департамента, сразу же после сегодняшнего собрания по вашему случаю. — Поверьте, дело не терпит отлагательств! Она — единственная, кому я доверяю, — лгу с искусством ученицы змей, не краснея и без запинок. — Я хочу обсудить с ней одну интересную возможность, которая точно поможет… Понимаете… Мы уже составили с ней план, но я до этого дня все откладывала, потому что была ко многому не готова. — Да. Да, мисс Грейнджер. Думаю, адрес четы Джонси известен большой доле магического мира, и от вашего знания — не убавится. — Спасибо! Я запомню! И чтобы наверняка — дома и втихомолку запишу на клочке бумажки, спрятав у сердца и точа ножи. Я выбежала из Выручай-комнаты, как только проснулась, около трех ночи, наскоро найдя у близнецов зелье от похмелья. Фред все еще спал, мило положив голову на кровать и всем телом — так неудобно — оставаясь на полу, где мы и уснули. В обнимку. Вместе. Впервые. И не в последний ли раз? В заключение оставив ему несколько строк и легкий поцелуй для самых сладких снов. Я им всем отправила послания на случай непредвиденно запланированных обстоятельств. У меня выдался шанс расставить все точки над «i», посетив ее нескромный уголок. И теперь песчинки надежды застать «Беллатрису Джонси» в поместье министерского работника упорно собираются в клубок моего решительного рейда. — Грейнджер? — у меня в руках все карты: точная картинка судьбоносного дома перед глазами, несколько секунд аппарации и заветное воссоединение несчастного семейства под звуки разящих заклинаний. И внезапный Малфой посреди ночного коридора, решающий испортить мое предназначение: — Что ты здесь забыла? — Уже собираюсь уходить, — став к нему в пол-оборота ворчу, не решаясь на главное. — И прости за сегодняшнее. Не сдержалась, хотя очень хотела! Хмыкает и делает несколько шагов в мою сторону, попадая под свет, излучающийся искажениями стекол оконного проема: — Неважно. Я все эти месяцы обдумывал те твои слова и каждый раз искал разговора, чтобы выкрикнуть прямо в лицо, как ты неправа в своем незнании. А когда в газетах начали конвейером печатать статьи, передумал. Не из жалости. Мы просто оказались в похожих ситуациях. Сестренка, — с усердием и легкой иронией. — И сейчас я хочу тебе сказать совсем другие вещи. — Не томи. Я как раз спешу на важную встречу. — Так вот… Все мы в силах избавиться от своих кошмаров, когда кто-то протягивает руку помощи. И перед глазами сразу — Артур, Молли, Джинни, Гарри, близнецы и неумеха Рон. Еще и Чарли. Даже МакГонагалл. Теперь уже Драко. Прекратите меня путать, пожалуйста. — За эти два месяца я был у отца несколько раз. Отпустил ему многие грехи и начал новую жизнь. Только тогда, когда понял, что справляться в одиночку — неутешительный выход, а иногда и не он вовсе. И ты сейчас идешь по наклонной, Грейнд… Гермиона. Свято веря, что «буйные от природы животные получают искупление собственной смертью». Все верно. Но ты не животное. — Я не поверю, пока не оступлюсь, Малфой. — Проходили. Значит, прощаемся? — Надеюсь, не сегодня. Но на всякий случай — спасибо. Однажды Мадам Помфри перепутала наши таблетки — от твоих я спала крепче. С ярким хлопком он испаряется вместе с угрюмой колонной Хогвартса, а я попадаю под легкий дождь улицы Роуз, отказавшись от верхней одежды. Она мне не понадобится. Не здесь. Попасть через окно в монументальное здание на окраине магического Лондона оказывается делом простым до выдоха облегчения. В потемках сжимаю палочку мертвой хваткой, оценивая обстановку. У лестницы на второй этаж мигает не до конца вкрученная лампа накаливания, готовая лопнуть в любую минуту. В доме стоит затхлый воздух, будто бы здесь уже давно не было человеческой ноги. Ступаю медленно к источнику света и чую свежий запах сигарет. Морщусь в презрительной гримасе. Окунаюсь в бочку с липким страхом и облизываю сухие губы. Эта сука сидит в соседнем кресле. — И тебе доброй ночи, дочурка. И лампочка взрывается.