Я всегда выбирал тебя

Это всего лишь рефлекс. Не злость, не ярость, не ненависть – не что-то привычно-смазанное и полузабытое, оседающее в грудной клетке удушливым ворохом из липкого, мерзкого удовлетворения и чувства вины с ее мозаикой путаных оправданий перед самим собой. Нет, блядь. Нет. Всего лишь гребаный, чтоб его, рефлекс. Злостью и яростью накрыло позже. Стоящий напротив Тянь отлепляется от стены, к которой его отшвырнуло ударом, проводит тыльной стороной руки по губам и рассеянно, как-то удивленно рассматривает красные разводы, которые на ней остаются. Чтобы уже спустя секунду-другую растянуть губы в кровавом оскале, от которого по хребту тащит холодом: – Оказывается, я успел забыть, какая у тебя тяжелая рука. Шань глушит желание зябко передернуть плечами – как и желание врезать снова, на этот раз вполне, блядь, осознанно, – вместо этого тоже оскаливается, показательно зло, без намека на улыбку, и рычит сквозь стиснутые зубы: – Ты совсем ебнулся? – Не думал, что это для тебя новость, – насмешливо фыркает Тянь в ответ, так и не поднимая головы и продолжая с наигранным интересом рассматривать руку – но Шань все равно замечает, что эта насмешка не касается глаз. С ними что-то не так. Со всем Тянем что-то не так. И игнорировать это не получается. Слишком давно и слишком безнадежно не получается. Блядь. Можно было бы спросить, вот так просто, по-человечески просто спросить: в чем дело? что случилось? все в порядке? – самый легкий путь, в общем-то. Но легкий путь – это же не про них. Никогда не было про них. Про них – это замалчивать до тех пор, пока все не пойдет масштабно по пизде, пока не покатится на всей скорости по касательной, снося их самих и оставляя после себя хруст сломанных костей и рвущихся сухожилий. Про них – это друг друга ломать даже молчанием. Почти традиция, хули. Кто Шань такой, чтобы традиции нарушать? Так что он поджимает губы и заталкивает вопросы в скручивающуюся в глотке воронку – ему бы вообще с собственной клубящейся внутри херней разобраться прежде чем лезть в голову Тяня. Даже если именно Тянь – источник херни Шаня, в последнее время – всегда источник, всегда причина и следствие, начальная точка и ускорение. И всегда – конечная. Раз за разом сраная конечная. Устало привалившись спиной к столешнице, Шань закрывает глаза и сжимает пальцами переносицу. Глубоко дышит и заставляет себя успокоиться. – Как ты вообще сюда попал? – приглушенно спрашивает он то, что не такое личное и глубинное; но прежде чем Тянь успевает что-либо ответить, Шань уже раздраженно выдыхает – до него доходит. – Мама. Мама дала тебе ключи. Охуенно просто. – М-м-м… Она у тебя чудесная. И я ей определенно нравлюсь. Можно ли считать, что, завоевав ее сердце, я преодолел половину пути по завоеванию твоего? Шань наконец отводит руку от лица и вскидывает голову, впиваясь раздраженным взглядом в Тяня – и обнаруживает, что тот все еще не смотрит на него, с кривой, ломаной улыбкой пялясь куда-то в точку над головой Шаня, пока текущая из разбитой губы кровь пачкает его белоснежную футболку. Вина прицельно ударяет по внутренностям, очень успешно приглушая злость. – Пошли. Нужно обработать, – неожиданно низким голосом говорит Шань и делает пару шагов вперед, хватая Тяня за руку, чтобы потащить за собой – инстинктивно ту руку, которая испачкана кровью из разбитой губы, а не вгрызшимися в кожу чернилами. – Не нужно, – качает головой Тянь, и полтонны излома из его улыбки наконец уходит. – Тянь… – раздраженно начинает Шань, но тот прерывает его. – Просто поцелуй – и все пройдет. Шань чувствует, как Тянь перехватывает его руку – так, чтобы едва ощутимо сжать ладонь, чтобы переплести их пальцы, чтобы огладить шершавой подушечкой большого выпирающую косточку на запястье. И гребаного сочетания этих простых, незначительных жестов хватает, чтобы жар разгорелся где-то в солнечном сплетении, точечно ударил под дых лучше любого хука и начал подниматься к шее, к лицу. И это глупо. Это так пиздецки глупо, черт возьми. Он же не девчонка малолетняя на первом свидании с понравившимся пацаном, господи. Они же… блядь, у них же слишком много всего, чтобы вот так реагировать на простое сопливое держание-за-руки, вот только к держанию-за-руки прилагается эта улыбка Тяня, которая становится все мягче и мягче и мягче, пока он продолжает смотреть на их переплетенные пальцы. А еще – прилагается это ебашащее на предельной скорости сердце и легкие, которые вдруг начинают расширяться до размеров галактик. И это такое… Блядь. Блядь. – Какой же ты все-таки отбитый, – бурчит себе под нос Шань, отводя взгляд и готовясь ощетиниться на все те шуточки и подъебы, которые выльются на него сейчас из-за выдающего, предательски покрасневшего, чтоб его, лица. Но краем глаза он замечает, как улыбка Тяня только становится еще мягче – хотя куда уж, сука, еще, – хватка руки становится чуть сильнее, увереннее, и вместо всей ожидаемой херни Тянь выдыхает простое: – Знаю. – Я тебе сейчас еще раз врежу, – пытается сохранить остатки своей гребаной, жалобно скулящей гордости Шань – но руку все еще не отдергивает, не находит в себе никакой сраной силы одернуть. – Ни в чем себе не отказывай. Это сказано деланно-легким, полушутливым тоном, но Шаня будто окатывает отрезвляющим ведром ледяной воды – на секунду-другую он замирает, а потом наконец вырывает свою руку из чужой хватки, ощетиниваясь. Чувствуя, как то легкое, щекочущее чувство в груди, которое начало все чаще появляться рядом с Тянем и к которому он уже даже почти – господиблядьбоже – привык, рассыпается песком. Только-только начавший загораться взгляд Тяня опять тускнеет, заостряется, улыбку прошибает искусственностью и изломом – Шань пропускает это мимо себя. Просто он прекрасно знает, что за этим полушутливым тоном скрывается предельная, абсолютная серьезность. Что если бы он сейчас действительно врезал, в этот раз не рефлекторно, а вполне осознанно, зло, яростно – Тянь бы не отступил. Не ответил. Он бы дал избивать себя до тех пор, пока Шань не выпустит пар, пока не успокоится, и пошел он к черту с этой херней. С этим своим сраным чувством вины за то, как у них все начиналось. Злость опять берет верх и Шань отступает на шаг, возвращаясь к тому, с чего начинали, когда Тянь пришел. Что он хотел оставить пройденным – но от одной фразы Тяня под ребрами вспыхивает и ярость разгорается заново. – В следующий раз, когда ты без предупреждения ввалишься в мой дом с такой херней – я действительно ни в чем не буду себе отказывать, – чеканит Шань, игнорируя то, как внутренности болезненно стягивает. – Какого хуя, Тянь? Дать знать, что ты здесь, как нормальный человек, ты не мог?! На несколько секунд повисает тишина, а потом Тянь несколько раз сжимает-разжимает пальцы, которые только что были переплетены с пальцами Шаня, отводит от них взгляд, упираясь им куда-то в стену – при этом все еще избегая смотреть Шаню в глаза, какого хуя, – и произносит неожиданно тихо: – Я думал, ты меня узнаешь. – Каким сраным образом… – Я бы тебя узнал. Тянь наконец, наконец, заметно выдыхает, кадык дергается, голова чуть наклоняется. Серые глаза сталкиваются с карими, и – Шаня простреливает прицельно. Глотку вскрывает этим стальным, острым взглядом, в котором сейчас стали и остроты на полтонны меньше обычного; вспарывает блистательной, мажорской, чтоб ее, улыбкой, в которой сейчас битого стекла – на полтонны обычного больше. Шань остывает так же быстро, как загорается. Когда кто-то подкрадывается сзади, поворачивает к себе и врывается в личное пространство со злым, напористым поцелуем, рефлекс Шаня – врезать. Но если бы они поменялись местами, если бы то же самое сделал сам Шань – не то, чтобы он в достаточной степени отбитый для чего-то такого, и все-таки, если бы… Я бы тебя узнал. Проблема в том, что Тянь, кажется, верит в то, что говорит – он бы узнал. И Шань, кажется, верит тоже. Взгляд сам собой опускается к напульснику на руке Тяня и в грудине ноет как-то болезненно, муторно, легкие, которые только что были галактиками, неконтролируемо стягиваются в черные дыры – едва получается сделать рваный вдох. Они не говорили об этом. Ни разу. И Шань, конечно же, об этом не думает. Не думает… Блядь. Он думает гораздо чаще, чем готов признаться самому себе. Вот только факт вот в чем – то, что там, под его напульсником, Тянь оставляет только себе. Факт вот в чем – сложно избавиться от настойчивых, въедливых мыслей о том, что Тянь считает – Шань не имеет права знать. Шань – это кто-то недостаточно важный, чтобы знать. Даже если там его имя. И тем более – если имя там не его. Можно поиграть, посмеяться над глупой, доверчивой шавкой, а потом вышвырнуть его и отправиться навстречу судьбе или как там эту соулмейтовую хуйню называют. Так легко и просто, правда? Легко и просто. Но факт вот еще в чем – когда Тянь смотрит на Шаня так, как сейчас, с этой болезненной, хрустальной уязвимостью, которую он показывает так редко и такому малому количеству людей, когда сталь смывает мягким серебром и острота стачивается неуверенной нежностью… Я бы тебя узнал. …Шаню сложно включать рациональную, адекватную часть себя. Собственное пока еще не испачканное иероглифами запястье начинает зудеть – Шань игнорирует. Это не имеет значения. Не имеет. Не имеет. Что там, под напульсником Тяня, Шань не знает – и не хочет знать. Вместо этого Шань думает. Я тоже тебя узнал. Просто рефлексы оказались быстрее. Шань слишком поздно отводит глаза, и Тянь все-таки успевает заметить, как его взгляд прилипает к напульснику – он опускает голову и смотрит туда же; взгляд Шаня опять возвращается к его запястью, и он замечает, как вздуваются ползущие из-под напульсника вены, когда Тянь напрягает руку. – Ты никогда не спрашивал, чье там имя, – вдруг совсем тихо, как-то отстраненно произносит Тянь, и Шань едва не вздрагивает от звука его голоса. – Ты никогда не говорил, – хмыкает он в ответ, игнорируя то, как сердце запинается, пропуская удар-другой. Тянь поднимает взгляд. Тянь смотрит на него. Тянь делает несколько стремительных шагов вперед, хватает Шаня за затылок и притягивает его к себе, так, чтобы упереться лбом в его лоб. – Потому что это неважно, – свистяще шепчет Тянь. – Неважно? – невесело дергает уголком губ Шань, и ему не удается удержать горечь, которая прорывается в этот вопрос. – Для кого неважно, Тянь? – Вообще неважно, – Тянь смотрит этим битым, ломаным взглядом, и выглядит так, будто умоляет понять. Тянь редко о чем-либо умоляет. Даже просто просит. Но Шань не может удержаться. Вопрос рвется с языка – вопрос, который съедает его месяцами, жрет изнутри, выгрызает внутренности, оставляя после себя что-то пустынное и злое, неебически его бесящее. – Там не я, да? – и Шань ненавидит то, сколько уязвимости, боли и сраной надежды звучит в голосе, пока он тоже переходит на шепот. Тянь сдавленно матерится, прикрывает глаза; хватка на затылке становится крепче и он сильнее вжимается лбом в лоб Шаня, так, что они соприкасаются носами и тяжелое, горячее дыхание Тяня обжигает губы. – Почему ты так думаешь? Шань не хочет отвечать на этот вопрос, вообще вдруг понимает, что не хочет весь этот разговор. Потому что не уверен, что выдержит. Не уверен, что хочет знать ответы. Не уверен, что не сломается нахрен в конце. Тоже прикрыв глаза – трусливо и глупо, но так немного проще, – он шепчет на выдохе. – Потому что это же ты, Тянь. Блядь. Это же ты. Ты бы сунул мне метку под нос со сраным самодовольством уебка, который всегда оказывается прав. Если только… – Шань запинается, потому что, блядь, он не привык говорить так много, говорить о себе, о сраных чувствах, о всякой прочей херне. Но эти сомнения подтачивали его месяцами. И они требуют быть выплеснутыми наконец наружу. – Если что? – аккуратно переспрашивает Тянь, как-то странно бережно, без привычного напора – и Шаня нахрен выламывает этой бережностью. – Если только ты не жалеешь о том, что там я. Стоит сказать это – и Шань тут же начинает чувствовать себя обнаженным, выпотрошенным, будто с него содрали кожу и оставили гнить под палящим солнцем. Морщится. Именно поэтому он, блядь, не только не произносит такую херню вслух – даже мысленно редко себе в ней признается. На несколько секунд повисает тяжелая, давящая тишина – а потом Тянь просит, почти умоляет. Опять. Умоляет. Блядь, Тянь. Ну твою ж мать. – Открой глаза. Шань поджимает губы и морщится. – Пожалуйста. Открой. И Шань сдается. Глаза Тяня лихорадочно, болезненно блестят, и когда он начинает говорить – слова вырываются так же лихорадочно и болезненно. – Дело не в этом. Дело не в том, что я мог бы жалеть о тебе на моем запястье. Блядь, да как бы я мог? Черт. Я… Это неважно не потому, что неважен ты, или не важно то, что у нас, здесь и сейчас. А потому, что я сделал свой выбор за годы до любых сраных надписей. И, может, я не хочу, чтобы ты был со мной только из-за всей этой херни на запястье. Может, я хочу заслужить тебя рядом со мной. Чтобы ты сам хотел меня рядом с тобой. Ты. А не ебучая метка на ебучем запястье. Не это – а желание. Выбор. Твой. Мой. Наш. Не чей-то еще. Умеющий говорить красиво и размеренно, говорить так слаженно, что кто угодно ведется и верит в любую херню – сейчас Тянь говорит сбивчиво, нестройно, рвано перепрыгивая с мысли на мысль, и именно это заставляет Шаня, обычно игнорирующего любое дерьмо, льющееся из его рта, завороженно слушать. Вот только в какой-то момент он ловит себя на мысли о том, что уже не уверен, кого именно Тянь пытается убедить – его или самого себя. Может, обоих. Но за всеми этим лихорадочными, сбивчивыми словами Тянь так и не подтверждает, что на его запястье имя Шаня – как и не опровергает этого. Умный мудак. Это слегка отрезвляет. Отгоняет морок, вызванный этим блестящим взглядом и больными рваными мыслями, высказанными вслух. Шань понимает – там может быть не его имя. Там скорее всего не его имя. В какой вообще вселенной они, настолько разные, постоянно грызущиеся, неловкие и несовершенные, не стыкующиеся краями и постоянно этими краями друг другу грудину вспарывающие – в какой гребаной, мать ее, вселенной они могли бы быть сраными родственными душами друг друга? В идеальной вселенной – вспыхивает в голове мысль, и Шань на секунду-другую ошарашенно замирает, чтобы тут же зло ощетиниться, оттолкнуть ее от себя. Потому что нахер, блядь, нахер. Потому что это – тупик, стальная стена, о которую сколько ни бейся кулаками, плечами, головой, всем телом, сколько ни расшибай себя в кровь, в мясо, в изломанные кости – не пробьешь. То, что у них – слишком изувеченное и шаткое, рассыплется от одного неправильного движения, лишнего выдоха, слишком сильного вдоха. То, что у них – слишком нужное. И это приведет Шаня в личное самоуничтожение. В локальный апокалипсис, который выжжет все внутри. Вот только – отступать уже поздно. Слишком поздно. Вмазался, вляпался в Тяня на полной скорости, давно и прицельно, так, что уже не выпутаешься из этого и из себя ничего не вырвешь. Шань – муха на клейкой ленте, бессмысленно трепыхающаяся, пытающаяся выбраться снова и снова и снова, но увязающая только сильнее. Остается смириться и ждать, пока сдохнешь. Тянь – его гильотина. Острое лезвие над его головой, которое однажды рухнет вниз. В идеальной вселенной он был не гильотиной – он был бы спасением. В идеальной вселенной – думает Шань, и слишком поздно отталкивать от себя эту мысль. Вот только идеальных вселенных не существует. Идеального не существует вообще – это всего лишь сладкие сказки на ночь, места которым в сраной реальности нет. Но может быть – может быть – Тянь действительно верит в то, что говорит. Может быть, там действительно имя Шаня – но Тянь хочет, чтобы их мы было не из-за какого-то там блядского божественного плана, а потому что они сами так хотят. Может быть. Но одна только мысль об этом. О том, что там чье-то другое имя. О том, что однажды Тянь развернется и уйдет – к тому, с кем ему завещала быть сраная вселенная. О том, что Тянь принадлежит кому-то другому… На языке вертится вопрос – а что, если это не я? – но Шань не дает себе его озвучить. Вместо этого он решает продолжить с того места, на котором они остановились, когда Тяню по его дурацкой роже прилетело кулаком – рефлексы, мать их. Резко подавшись вперед, Шань впечатывает Тяня в стену и сминает его губы злым, голодным поцелуем, тут же горячо врываясь языком в рот и чувствуя, как его кровь железом оседает на языке – как по венам начинает течь жидкий огонь, а сердце оголтело ебашит о ребра. Какую-то долю секунды удивление делает Тяня безучастным, но он быстро приходит в себя, коротко, хрипло выдыхает Шаню в глотку и тут же включается, вклинивается со знакомым напором в происходящее, отвечая так же голодно и жарко, оглаживая языком небо и кромку зубов, кусая губы, притягивая к себе за плечи и прижимаясь еще теснее. Их поцелуи всегда – противостояние, борьба, но ревность, жгучая, алая, поднимает из глубин Шаня что-то такое, что-то, о чем не знал, кажется, даже он сам. И в любой другой ситуации, возможно, и не захотел бы узнать. Но сейчас… Сейчас он не дает Тяню перехватить контроль, не дает за контроль даже бороться, одергивая и придавливая к стене, напирая, вжимаясь в него, вплавливаясь в него – вплавливая его в себя, чувствуя, как внутри сходят лавины и бушуют смерчи. Руки жадно шарят по телу Тяня, задирают его футболку и пальцы впиваются в полосу кожи над ремнем, пока Шань отрывается от губ и спускается кусачими поцелуями ниже, на подбородок, на линию челюсти, на шею, прикусывает кожу – Тянь вплетается пальцами в его волосы, притягивая к себе еще ближе, и отзывается хриплым смехом, рваным: – Люблю, когда мой Малыш Мо такой властный. Зло рыкнув в ответ на это, Шань вжимается в него сильнее, впивается пальцами в кожу сильнее, прикусывает место на шее сильнее. Сильнее. Сильнее. Пока смех Тяня не превращается в гортанный стон. Пока не убеждается, что эта метка останется надолго – не такая вечная, как та, на запястье Тяня, но способная с ней конкурировать. И разжимает зубы, начиная инстинктивно свою метку зализывать. Когда Шань наконец отрывается от шеи и поднимает голову – он проваливается в темные, голодные глаза Тяня, сразу в обрыв, в полет, не беспокоясь о приземлении. Шань опять прижимается ближе, чувствуя нестерпимое, болезненное, невозможно яркое и острое желание опять его поцеловать – когда телефон в его кармане оживает. Шаню приходится несколько раз моргнуть, чтобы немного прийти в себя, чтобы найти силы отодвинуться и непослушными пальцами подцепить телефон, наблюдая за тем, как неприкрытым разочарованием искажается лицо Тяня, который выпутывает свои пальцы из его волос и отпускает крайне неохотно. Если бы Тянь не знал, что эта мелодия стоит у Шаня на вызовах мамы – вряд ли бы отпустил. Эта мысль почему-то не злит. Эта мысль почему-то заставляет пожарище внутри разгореться сильнее. Для того чтобы заставить себя ответить на звонок – Шаню для начала приходится заставить себя отвернуться и выйти в другую комнату. Напоследок его взгляд останавливается на алеющей метке на шее Тяня – кто-то удовлетворенно рычит в груди от одного ее вида. *** Шань не уверен, что именно будит его – духота ли это, жажда, или непривычное ощущение присутствия чужого тела рядом. Обычно, когда Тянь остается у них ночевать – а это случается все чаще, потому что мама от этого мальчика в восторге, а этого мальчика и без такого очевидного одобрения хуй выпрешь из своего личного, чтоб его, пространства, – то спит он на диване, но сегодня… Сегодня, когда Шань вернулся обратно в комнату после разговора с мамой – Тянь опять стал неправильно, непривычно молчаливым, тихим, смотрящим как-то странно и с этим знакомым надломом. Он не сопротивлялся и ничего не говорил, дав затащить себя в ванную и обработать разбитую губу, но стоило только закончить – и утянул Шаня за собой в его комнату, где повалил на кровать и распластался по нему, как по личному матрасу, уткнувшись отчего-то холодным носом в шею и довольно сопя, но ничего больше не предпринимая – Шань только поворчал для приличия. Разговор они так и не продолжили – хотя Шань думает, что и говорить там уже было не о чем. Ничего другого они не продолжили тоже. Просто уснули. Проснувшись сейчас, Шань обнаруживает, что теперь сам утыкается в чужую шею, пока его оплели руками и ногами, тесно прижимая к себе. Очень быстро он осознает, насколько неудобно так спать, как сильно затекли конечности – вероятно, именно это его и разбудило. Но когда взгляд начинает привыкать к темноте, он немного приподнимает голову, чтобы посмотреть на Тяня – желание шевелиться быстро пропадает. Сейчас, во тьме ночи, когда это останется только для него самого, Шань готов признать – ему совсем не хочется сгонять это умиротворенное выражение с лица Тяня, который обычно спит очень беспокойно. Не хочется разбудить его неосторожным движением. Потому Шаню приходится смириться со всеми сраными неудобствами, и он даже не может отыскать в себе хоть каких-то гребаных сожалений на этот счет. Но и заснуть теперь быстро не получается. Так что Шань смотрит. Смотрит. Смотрит. Глаза все сильнее привыкают к темноте – за окном ярко светит полная луна и чистое, усеянное частыми точками звезд чернильное небо. Взлохмаченные волосы, подрагивающие ресницы, острые скулы, мягкие губы – пластырь на нижней. В горле пересыхает, вина больно колет под ребрами. Взгляд опускается ниже, к шее, к едва различимой метке – внутреннее довольное рычание в этот раз гораздо ниже, и Шань игнорирует его, морщась. Сам он привык носить свитера и кофты, закрывающие шею и ключицы, которые обычно пестрят следами, оставленными Тянем – но стоит самому Шаню раз сорваться, и Тянь даже не думает о том, чтобы метки на себе скрывать. Наоборот, он выставляет их напоказ, едва не хвастается ими, мудак гребаный, и неважно, что Шаню, может быть, немного теплее при мысли об этом. Но потом он думает о другой метке, той, которая скрыта вечным напульсником на руке Тяня, которая сама вечная и которую он, в отличие от меток Шаня, не показывает никому – в грудной клетке знакомо холодеет и стягивается. Взгляд привычно сам, как намагниченный, находит запястье Тяня – его рука лежит у Шаня на плече. В грудине холодеет сильнее. Всего одна мысль вдруг перекрывает, основательно глушит всю остальную херню, которая когда-либо вспыхивала в его голове, стоило вспомнить об этом запястье. Если бы там было его, Шаня имя – то зачем Тяню нужно было бы отмалчиваться, скрывать, если он с такой гордостью носит те метки, которые Шань ставит ему сам? Во сне напульсник с руки почти сполз, и хотя надписи Шань не видит – если потянуть немного, совсем чуть-чуть…. Мир замирает. Застывает. Покрывается вековыми льдами, замораживающими все вокруг. Шань смотрит, как завороженный и не может оторвать свой гребаный взгляд, не может пошевелиться, не может. Тянь не хочет, чтобы он знал. Значит, он сам тоже не хочет. Не хочет. Не хочет. Внутри все покрывается вековыми льдами. Пальцы тянутся вперед. Убеждать себя, что он без Тяня вообще, блядь, выживет – слишком поздно.