Я всегда выбирал тебя

– Куда в такую рань? Внешне Шань почти никак не реагирует на вопрос, не дергается, не оборачивается, только едва уловимо напрягается линия плеч, становясь чуть угловатее – Тянь и не заметил бы ничего, если бы не знал его столько лет. Если бы столько лет за ним не наблюдал. – Работа, – коротко бросает, почти швыряет Шань, и Тянь хмурится – звучит слишком устало и отстраненно. Равнодушно. Равнодушный Шань – проблемный Шань. Еще сильнее Тянь хмурится от собственной формулировки – Шань не бывает проблемным; Шань бывает не до конца ему понятным, а вот за этим уже следуют проблемы. Мозг начинает кипеть. Слишком рано для этого дерьма. – Сегодня суббота, – Тянь пытается подбирать слова осторожно, но все равно слышит, как зарождающееся раздражение прорывается наружу. – Ты не мог бы… – Не мог бы, – Шань обрывает его резко, остро, но все еще болезненно отстраненно – Тянь закрывает глаза и зарывается носом в подушку, забивая легкие знакомым запахом. Приходится прикусить внутреннюю сторону щеки, чтобы заглушить разочарованный стон и рвущиеся наружу едкие реплики. Он не хочет ссориться. Не так. Не сегодня. Не когда это утро было таким идеальным. Но при этом настолько очевидно на ссору напрашивается. Тянь проснулся от слишком резко накрывшего его ощущения холода, проскользнувшего под кожу, застывшего в венах; возни рядом и знакомого запаха, окутавшего его с ног до головы, хватило, чтобы он понял, в чем дело. И продолжить притворяться спящим. Из постели Шань пытался выбраться так осторожно, как мог, явно стараясь случайно не задеть его слишком сильно и не разбудить – одного осознания этого хватило, чтобы по коже пробежалась волна наэлектризованного тепла, разгоняющего холод. А когда все-таки выбрался – плотнее накрыл Тяня одеялом, едва уловимо поправил упавшие ему на глаза волосы, застыв в этом движении дольше нужного, и только потом ушел в душ. Тепло забралось под кожу, просочилось в вены, в кости, и дальше, куда глубже и основательнее – так сладко, что почти больно. Для Шаня заботиться о людях, на которых ему хоть сколько-нибудь не плевать – что-то инстинктивное, заложенное на генном уровне, даже если большую часть времени он и пытается скрыть это за злым рычанием. Но вот в такие моменты, когда Шань думает, что все равно никто не видит и никто об этом не узнает – он расслабляется, отпускает туго натянутые вожжи; дает себе быть таким, какой он есть на самом деле, не прячась за монолитными бетонными стенами. И Тянь ловит их, эти моменты, как может старательно, бережно хранит их, оставляя только для себя. Каждый раз поражаясь новым оттенкам света, которые удается в Шане отыскать – каждый раз глуша и заталкивая поглубже мысли о том, что он может с этим светом сделать. Тянь так и продолжил лежать на кровати, почти не двигаясь, пока Шань принимал душ, пока возился на кухне и что-то готовил – только уткнулся лицом в его подушку и дышал им, впитывал знакомый запах каждой клеткой тела, каждым отдельно взятым атомом, чувствуя себя немного опьяненным. Когда Шань наконец вернулся в комнату и начал одеваться, Тянь какое-то время за ним просто наблюдал, приоткрыв один глаз и все еще проваливаясь большей частью лица в подушку. Наблюдал за тем, с какой неожиданной и ставшей открытием когда-то – знакомой и хорошо изученной теперь, почти звериной грацией он перемещается по комнате. Наблюдал за мышцами, бугрящимися под его бледной кожей. Выписывал взглядом созвездия, соединяя родинки на этой коже. Просто наслаждался видом. Думал о том, что, кажется, хотел бы проводить так каждое утро до конца дней своих. Кажется, мог бы провести так следующую вечность. А потом его, все еще сонного, совсем разомлевшего от восхитительного открывшего ему вида и плохо соображающего что-то дернуло за язык – он задал свой вопрос. И все пошло по пизде. Теперь Тянь лежит, опять уткнувшись лицом в подушку и глубоко дыша, пытаясь заглушить запахом Шаня всю желчь, которая рвется наружу. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-сука-выдох. У них не так много было вот таких вот ленивых утренних пробуждений на двоих, Тянь мог бы пересчитать их на пальцах одной руки и каждый из вспомнить в мельчайших подробностях. И не то чтобы Тянь жалуется, нет – он, черт возьми, не жалуется, – просто… Блядь. Сраная работа Шаня. Его сраная гордость, которая не дает просто пользоваться деньгами Тяня. Вдох-выдох. Они не будут вытрахивать друг другу мозг этим сейчас. Тянь давно уже научился тому, что на Шаня нельзя давить – чем сильнее давишь, тем глубже он в себя погружается, зарывается, как улитка в ракушку, только такая, злобная, клыкастая улитка, которая и пальцы откусить может, если что, и хер его потом оттуда выманишь. Так что Тянь дышит. Тянь успокаивается. Тянь видит, что уже натянувший футболку Шань собирается выходить из комнаты, и хочет выдохнуть искреннее: Прости. На деле спрашивает полушутливо, старательно делая вид, что за этой шутливостью не скрывается полтонны надежды: – А поцелуй на прощание? Прощального поцелуя ему, конечно же, не достается – зато достается прощальный средний палец. Тянь зарывается лицом в подушку и хрипло, облегченно смеется, чувствуя, как нежность мягко щекочется где-то в желудке. Если Шань не проигнорировал и хотя бы визуально послал его – значит, все нормально, все поправимо. Озвучить то самое прости сейчас было бы все равно, что подлить бензина во вспыхнувшую искру. Слова Шань не сильно ценит, особенно громкие и ничем не подтвержденные. Он ценит поступки. Стоит входной двери захлопнуться – Тянь тут же выпутывается из одеяла и встает, впервые за очень долгое время чувствуя себя по-настоящему выспавшимся и отдохнувшим. Спать здесь, на диване в гостиной, намного лучше, чем в огромной холодной кровати своей огромной холодной квартиры – в уюте и мягкой тишине дома семьи Мо кошмары мучают его куда реже. Вот только бессонница остается. Зато сегодня он спокойно проспал всю ночь, ни разу не проснувшись – невиданное явление, на самом деле. Кажется, до этого оно посещало его, когда Тянь в прошлый раз засыпал рядом с Шанем – не кажется, определенно. Его личное рыжее снотворное. Пытаться заснуть без него – бесполезно, так что Тянь даже не пытается, только подхватывает подушку и напоследок утыкается в нее носом еще раз, глубоко вдыхая и думая о том, что, наверное, если он поменяет свою и Шаня подушки местами, тот ничего не заметит. Но это – потом. Сейчас – ванная, в направлении которой он все-таки начинает лениво двигаться, когда наконец заставляет себя выпустить подушку. А в ванной его дожидается собственная зубная щетка, при взгляде на которую Тянь как всегда на секунду зависает. Он все никак к этому не привыкнет. Собственная зубная щетка, собственный станок, собственная пена для бритья, полотенце, шампунь, гель для душа, личная полка в шкафу – ее освободил для него Шань, ворча что-то о том, как его бесит постоянно натыкаться на вещи Тяня. Хотя и сейчас они все так же по всему дому разбросаны. Дом. Кажется, у Тяня появился настоящий дом – такой, каким так и не стала и никогда не станет дядина квартира. От одной этой мысли он чувствует чистый, концентрированный, какой-то почти детский восторг, который разливается в груди мягким светом – такой сценарий повторяется каждое утро, стоит бросить взгляд на зубную щетку. Каждое утро Тянь задается вопросом, привыкнет ли он к этому чувству когда-нибудь. Каждое утро ответ один и тот же – нет. Не привыкнет. Никогда не перестанет ждать, что однажды его отсюда вышвырнут. Вычеркнут его из своей жизни, из жизни этого дома, соберут все его вещи, вплоть до все той же щетки – и выбросят за ненадобностью. Как выбросят и его самого. Потому что в конечном счете это все, чего он заслуживает – и однажды они это поймут. Шань это поймет. Сделав глубокий вдох и несколько раз моргнув, чтобы прогнать ставшую перед глазами пелену, Тянь трясет головой – следом за пеленой прогоняя и все это дерьмо из своей головы. Нахмурившись и стиснув зубы покрепче, он выдергивает щетку с большей силой, чем нужно, едва не ломая ее. Вскользь мажет взглядом по собственному отражению в зеркале. И опять зависает. Гораздо основательнее, чем в прошлый раз. Чувствуя, как отступает то мрачное, темное, что опять попыталось вцепиться во внутренности стальной хваткой, а собственные губы расплываются в улыбке. Там, на его шее, налитая оттенками лилового и багрянца, расцветает метка. Восхитительно. Тянь поднимает руку. Длинные пальцы начинают скользить по следу, очерчивать его неровные, размытые изгибы. Шаню редко срывает крышу настолько, обычно он контролирует себя хорошо – слишком хорошо, но вчера… Тянь вспоминает его. Вспоминает злой, кусачий поцелуй. Вспоминает почти черные, голодные глаза Шаня, его жадные руки, жадные прикосновения, жадное рычание. Вспоминает, как охрененно это было – отдать ему контроль. Хотя нет, Тянь не отдавал – у него вообще-то никто ничего и не спрашивал. Шань просто взял. Член, существование которого он старательно игнорировал все утро, дергается. О да. От воспоминания о разочаровании, которое испытал, когда их прервал звонок, он пока отмахивается. И не то чтобы Тяню не нравилось вести в их отношениях, в их поцелуях, в их всем; он обожает это, он тащится от этого – но не меньше он тащится, когда инициативу перехватывает Шань, становясь таким, как вчера. Властным. Неконтролируемым. Чистым пламенем, в котором Тянь без колебаний сгорел бы. Он приподнимает футболку, в которой так и уснул вчера, и над ремнем находит ожидаемую цепочку следов, которую тут же прослеживает, едва прикасаясь к коже – эти следы оставили пальцы Шаня. Улыбка становится шире. Опять вернувшись к отражению в зеркале, Тянь представляет себе, как сильно Шань будет злиться, когда он даже не подумает скрывать метку – знак принадлежности тому, кем он живет – на своей шее высокими горловинами или шарфами. О, он определенно будет чертовски зол. А Тяню определенно это чертовски понравится. Опять скользя пальцами по своей шее, Тянь думает о том, что, возможно, стоит сделать исключение – обычно он старается в этом доме не дрочить, но воспоминания о вчерашнем прокручиваются в голове снова и снова, и возбуждение нарастает, и… И он вдруг замирает, когда взгляд цепляется за что-то. Что-то неправильное, непривычное. Выбивающееся из общей картинки. Что-то… Его рука. Правая. Он прикасается к шее правой рукой и видит ее в зеркале. Знакомо бледная кожа, напряженное предплечье с четко очерченными мышцами. И запястье. Его бледное запястье. Ничем не скрытое. Он одергивает руку и в ужасе смотрит на надпись на тыльной стороне. Зависнув еще на какую-то долю секунды, Тянь резко срывается с места, выбегает из ванной и несется к кровати, сбрасывая все, что на ней находится, на пол. Напульсник он находит под подушкой. Это утро было таким прекрасным, восхитительным, идеальным, и он забыл, впервые с последнего дня своего гребаного рождения – просто забыл о запястьях, о надписях, о всей этой дряни с родственными душами, о том, что Шань на самом деле не его. Забыл, мать вашу. И теперь его сияющий мир рушится, осыпается битым стеклом прямиком ему в глотку, раздирая ее на лоскуты. А что, если… Если Шань… Это бы объяснило, почему он был таким равнодушным, и отстраненным, и… Блядь. Спешно натянув на руку напульсник, Тянь выбегает из квартиры.

***

На байке Тянь нагоняет идущего пешком Шаня очень быстро. Только заметив знакомый огненный затылок, он резко тормозит, соскакивает с байка, едва не заваливаясь вместе с ним, и несется к Шаню. Сердце ебашит о грудную клетку с мощью отбойного молотка, и Тянь бы испугался, что оно пробьет ему ребра, если бы в эту секунду не было настолько похуй. Наконец догнав Шаня, он хватает его за локоть и тянет на себя. – Какого… – начинает тот угрожающе, но обрывает себя на полуслове, когда оборачивается и понимает, кто его одернул. Только замирает удивленно. Но Тянь не дает ему оставаться на месте, и тащит за собой – Шань не особо сопротивляется и хмуро следует за ним, но вопрос свой в конце концов заканчивает. – Какого хуя? И… – Хэ Тянь, твою мать! И… – Что за нахер ты творишь? В конце концов, Тянь затаскивает их в ближайший безлюдный переулок, и только после этого останавливается. – Теперь скажешь, какого хуя это только что было? – зло рычит Шань, выдергивая локоть. – Я… – начинает Тянь, и тут же весь его запал сходит на нет, он сдувается, как проколотый шарик, как сраный воздушный шар далеко в небе, который стремительно теряет высоту где-то над морем посреди зверствующего шторма. Он не знает, что говорить. Не знает, с чего начать. Не знает… Ни хрена он не знает. – Есть вопрос, – в конце концов комкано выдавливает он. – О, ты думаешь, что после этого дерьма я стану отвечать на твои вопросы? – продолжает приглушенно рычать Шань, подходя к нему вплотную и выплевывая слова практически в губы. Тяню бы понравился такой расклад – если бы исходные данные этого расклада уже не приводили его в ужас. Ситуация, которая и без того – тотальный пиздец, стремительно выходит из-под контроля, и это определенно не тот случай, когда Тянь хотел бы контроль потерять. А когда что-то идет не по плану… – Да, думаю, ты станешь отвечать. …Тянь включает мудака. Слова вдруг начинают чеканиться холодным, мрачным тоном, вырываются из него острыми стальными листами, а внутренности наливаются знакомым свинцом. – Серьезно, Хэ Тянь? – Шань умудряется выплюнуть его имя, как ругательство, как что-то омерзительное, вызывающее только отвращение у него самого. – Мне не пятнадцать лет, чтобы меня можно было запугать этим твоим дерьмом, сраный ты ублюдок. И Тяня будто огревает по макушке чем-то тяжелым, опрокидывает на землю под весом тонны пролившейся на него ледяной воды – он резко приходит в себя. Блядь. Блядь. Тянь не хотел этого, он правда не хотел. Он обещал себе, что не будет повторять этих ошибок – пытаться перековать Шаня, силой делать с ним то, чего он не хочет, давить и подчинять, ломать его изнутри. Запугивать его, заставляя поступать так, как ему нужно. Но именно это только что пытался сделать. Резко отшатнувшись, Тянь врезается спиной в стену и наклоняет голову, зарываясь пальцами в волосы и с силой их оттягивая. – Твою ж мать, – хрипло выдыхает он, невидящим взглядом пялясь в землю. На какое-то время они замирают, застывают, мир то ли перестает вращаться, то ли начинает вращаться слишком быстро, если судить по тошноте, которая подкатывает к горлу. – Что случилось? – вдруг доносится до него тихий голос Шаня, который становится едва уловимо мягче – не заметил бы, если бы не знал, как правильно слушать. По шарканью кроссовок Тянь слышит, что он медленно приближается – как к бешеному зверю, который может в любую секунду наброситься. Нет, не так. Шань в такие минуты едва ли вспоминает о себе и о том, что ему могут выдрать глотку. Скорее, к Тяню он сейчас подходит, как к раненому дикому зверю, к которому не знает, как подступиться, чтобы тот не причинил сам себе еще больше вреда. Тянь шумно сглатывает. Глубоко вдыхает. Выпутывает пальцы из волос и поднимает взгляд – проваливается в теплые глаза, недавняя ярость которых почти полностью утонула в беспокойстве. И вдруг понимает, что все еще не знает, как спросить. Что сказать. Как узнать, не разрушилось ли все уже окончательно – и как попутно окончательно не разрушить. Он чувствует себя таким потерянным. И ничтожным. И крохотным. Ребенком посреди толпы в торговом центре, который вдруг остался в одиночестве. Дерьмо. – Ты видел, что здесь? – в конце концов надломленным, стеклянным голосом спрашивает он, поднимая свою правую руку – потому что спросить все равно придется, а ходить окольными путями нет никакого смысла. Не с Шанем. Не с ним самим, не способным сейчас эти гребаные окольные пути отыскать. И он замечает это. Замечает, как Шань, до этого прямо и спокойно смотревший ему в глаза, сжимает челюсти так, что под кожей начинают ходить желваки, а взглядом упирается в точку где-то над головой Тяня. И это – почти ответ. – Почему ты думаешь, что я видел? – странным, незнакомым голосом на полтона ниже привычного спрашивает Шань. – Потому что я проснулся без этого сраного напульсника, – с не менее странным и незнакомым спокойствием отвечает Тянь, едва удержавшись от того, чтобы сползти по стене на землю. Шань метает быстрый, нечитаемый взгляд на него – и тут же отводит его, в этот раз вполне очевидно, даже не пытаясь что-то утаить. И да, это определенно ответ. – Значит, видел, – подписывает приговор Тянь, и невесело дергает уголком рта, чувствуя, как надрывный хохот начинает пузыриться в груди – наружу рвется первый смешок, второй, но они застревают на полпути, где-то в гортани. – Там все-таки не мое имя. Зарождающийся смех окончательно гаснет, оказывается закован в льды Арктики у него внутри. Тянь ничего не говорит, опуская взгляд обратно в землю. Ответы здесь уже не нужны. Но резко вскидывается, когда слышит смех – и это определенно не его смех. Шань стоит, запрокинув голову и хохочет так, будто никогда в жизни не слышал шутки смешнее – Тянь может на пальцах пересчитать разы, когда вообще слышал смех Шаня, и это определенно был не такой смех. От этого смеха все внутри содрогается и идет трещинами. Тяню кажется, что ничего ужаснее, страшнее, безысходнее он в своей жизни не слышал. И этот смех заканчивается так же резко, как начался, обрывается на полувсхлипе-полустоне, и Тянь понимает, что ошибался – вот этот звук куда страшнее и куда безысходнее. Когда Шань начинает говорить, он все еще стоит, запрокинув голову к небу и не моргая, невидящим взглядом пялясь куда-то в проплывающие над ними облака. – Я не смотрел, Хэ Тянь. Я хотел, но… Я не смотрел. Ты сейчас… это все громче любых слов орет, что там не я. А напульсник, наверное, сам стянулся во сне, я этого даже не видел, – он говорит спокойным, ровным голосом, будто рассуждает о погоде, а когда наконец опускает голову – его лицо расплывается в улыбке. Эта улыбка, искаженная, рваная, она ломает что-то внутри Тяня – и Тянь может поклясться, что слышит, как синхронно с этим что-то ломается внутри самого Шаня. Тянь пытается осознать, что именно Шань только что сказал, пытается – но слова ускользают, размываются, и он моргает раз, второй. А внутри что-то продолжает рушиться, рушиться, и весь Тянь рушится. Он не знал. Он не смотрел. Тянь пытается глотнуть воздуха – но легкие стягиваются, сминаются в липкие комья. – Знаешь, я дурак, Хэ Тянь, – все с той же улыбкой и все тем же спокойным, ровным голосом говорит Шань. – Такой дурак. Я смотрел ночью на твою руку и думал о том, как просто было бы узнать ответ на вопрос, который сжирал меня месяцами. Как. Просто. А потом я вспомнил всю чушь, которую ты наплел мне вчера. Ну, помнишь, да? О том, что эта надпись не имеет никакого значения. О выборе. Помнишь, Хэ Тянь? Ты говорил очень вдохновенно. Правдоподобно сбивчиво. Цепляюще. Меня вот, идиота отбитого, зацепило. Я смотрел на твое запястье и вдруг поверил тебе. Подумал, что ты прав. Подумал, что даже если там не я – мы справимся с этим. Справимся. Подумал, что это действительно неважно. Какая, нахрен, разница, чье там имя, если я уже… Если я… Под конец голос Шаня ломается, начинает дрожать, он сбивается в речитатив и запинается на последней фразе, комкано проглатывая ее – каждое слово отбивается рикошетом в Тяня, пулевыми навылет, превращая его в решето. Ты так проебался, Хэ Тянь. А потом улыбка Шаня плавленым воском сползает с лица, сменяется отчаянием, яростью. – Та херня, которую ты только что устроил. Как ты перебесился из-за этой сраной метки, на которую тебе, вроде как, плевать. Хотя бы одну блядскую секунду ты верил в то дерьмо, которое говорил вчера?! – набирающий силу с каждым новым словом голос Шаня в конце концов срывается в крик – и сам он, кажется, срывается вместе с ним. И Тяня непроизвольно тащит вперед, ему нужно туда, к Шаню, который всего в нескольких шагах от него – а кажется, на расстоянии тысяч световых лет, рассыпается на куски и осколки с оглушительным треском. Шаг вперед Тянь все-таки делает, но Шань отворачивается от него, упирается руками в противоположную стену, приглушенно хрипит на выдохе: – Уйди. И, наверное, Тяню действительно нужно уйти. Это было бы правильно. Если это нужно Шаню… Но он не может. Он просто не может. Он знает, что если уйдет, за его спиной захлопнется что-то безумно важное. Он больше не сможет вернуться, не сможет ничего исправить и склеить. Сраная вселенная против них, она точно не собирается помогать – а помогать ей разрушить их не собирается он сам. Он должен что-то сделать. Хотя бы попытаться. Он струсил раз, когда не показал метку Шаню – но не собирается трусить сейчас. Он не хочет потерять Шаня. Он не может потерять Шаня. Никакая сраная метка и никакая гребаная судьба не исцелят то, что разломается внутри, стоит уйти сейчас. И если с собственным разломом он, может быть, и сумел бы как-то смириться, научился бы с этим существовать, если бы думал, что для Шаня так будет лучше – то он совершенно точно не готов смириться с тем, как ломается сейчас сам Шань. Внутри селится горькая уверенность – разлом Шаня тоже никогда не стянется. – Я не уйду. – Уйди. – Нет. – Съебись. Нахуй! Тянь видит, как правая рука Шаня сжимается в кулак, и он врезается в стену раз, второй, третий, пока та не начинает истекать кровью Шаня. Тянь быстро сокращает расстояние между ними. Накрывает его кулак ладонью, чтобы на четвертом ударе о стену Шань размозжил о нее уже руку Тяня. Утыкается лбом в рыжий загривок. Прикрывает глаза. Шепчет: – Нет. В четвертый раз кулак Шаня так и не прилетает в стену, его рука безвольно повисает вдоль тела – Тянь ее не выпускает, второй рукой обвивая Шаня вокруг талии и прижимая ближе к себе. Повторяет: – Нет. И снова: – Нет. Опять: – Нет. Я не уйду, Шань. Я не уйду. Какое-то время они проводят в молчании, пока оба не начинают дрожать чуть меньше. Шань не пытается вывернуться из его хватки – а Тянь, может быть, и не верующий, но он готов молиться на то, чтобы это значило что-то, что разломает окончательно их обоих. Хотя кому молиться, блядь, если то, чему предположительно он молиться должен, и создало эти сраные метки? Бог у Хэ Тяня один. И имя ему Мо Гуань Шань. В конце концов, когда тишина становится чуть легче и начинает давить чуть меньше, Тянь начинает тихо, полушепотом говорить: – Я верю в то, что я говорил. Я верю. Я сделал свой выбор за годы до метки, и я не собираюсь менять его только из-за того, что этого хочет какая-то сраная вселенная. Я… Если ты хочешь посмотреть… – Я не хочу, – резко, хриплым голосом перебивает его Шань, и Тянь не спорит. Он определенно не собирается сейчас спорить. – Ладно. Ладно. Я просто... Я струсил, Мо Гуань Шань. И я пиздецки проебался с этим, да? Я. Просто. Струсил. Так сильно боялся того, что будет, если покажу тебе метку, что в результате… Блядь. Ты и сам знаешь, что в результате. – Ты настолько не доверяешь мне? – вдруг тихо спрашивает Шань, и Тянь не может сейчас разобрать его интонаций – но все внутри него восстает, зло щерится и оскаливается от одной только этой идеи. – Что?.. Нет, блядь, нет! Я боялся… – вдох-выдох. Вдох. Вдох. Дыши, Хэ Тянь. – Думал, а стою ли того, чтобы меня выбирать. Тянь замирает, впервые в жизни озвучивший то, в чем редко признавался себе даже мысленно, и Шань замирает вместе с ним. На несколько секунд повисает тишина, пока Шань бросает как-то вскользь, походя: – Ты придурок, – и в интонациях Шаня, обреченно-смирившихся, это звучит так знакомо, привычно, кажется чем-то настолько родным, что Тянь выдыхает. Наконец выдыхает. Он уже хочет что-нибудь ответить, но Шань опережает его. – Ты же понимаешь, что у метки есть определенные… последствия? Шань произносит это тихо, спокойно – но Тяню страшно представлять себе, сколько всего кроется за этим вновь нагрянувшим спокойствием. Штиль, предвещающий шторм. Он не хочет об этом говорить. Не хочет. Не сейчас, когда они, кажется, нашли хрупкое равновесие. Но когда еще они об этом поговорят, учитывая, настолько оба склонны вообще озвучивать важное и слишком личное обсуждать? – Да, – выдыхает он и трется носом об огненный загривок, то ли успокаивая Шаня, то ли успокаиваясь сам. Возможно, и то, и другое. – И ты с ними уже… – Да. Пока только отдаленно, но… да. Да, я с ними столкнулся, – отвечает он прежде, чем Шань успевает закончить очевидно сложный для него вопрос. Да, я знаю свою родственную душу, – не произносит он, потому что и так все ясно. Потому что даже думать об этом тошно. Услышав ответ, Шань замолкает, и Тянь мысленно матерится, судорожно подбирает слова, пытаясь понять, что сказать, чтобы не доломать все. Не испортить. Он хочет опять предложить показать метку – но на этот вопрос Шань уже ответил, и лучше не поднимать сейчас эту тему. Тогда Тянь начинает судорожно, сбивчиво говорить: – Я справлюсь с этим. Я знаю, что справлюсь. Пока ты будешь рядом, я… – Мы. – Что? – Мы справимся, эгоцентричный ты ублюдок. Шань редко придает значение словам, но если придает – то попадает всегда прицельно. – Мы, – повторяет Тянь и прижимается губами к огненному загривку, надеясь, что Шань сможет почувствовать его улыбку. – Мы справимся. Тянь ощущает, как знакомая мозолистая ладонь накрывает его руку, все еще обнимающую Шаня за талию – и длинно, сладко вдыхает. Он не знает, сколько они продолжают так стоять. Их время в эти мгновения измеряется не секундами и минутами. Их время измеряется тем, насколько оба становятся целее, пока дышат друг другом.