Я всегда выбирал тебя

В первый раз это случается во вторник. В том, что Тянь перехватывает его посреди коридора и затаскивает в пустующий кабинет, нет ничего нового. Как и в том, что он вжимает его в захлопнувшуюся дверь. Что он наваливается всем весом. Что он жарко дышит куда-то в чувствительную точку за ухом, от чего пульсация зарождается в области затылка и стекает по хребту точечными разрядами. Нихрена нового. Новое обнаруживает себя секундой позже, когда Шань уже собирается оттолкнуть его и зарычать, потому что мы в школе, придурок, какого хуя? – что тоже вполне себе вписывается в привычный сценарий. Но стоит ему попробовать шевельнуться в знакомой стальной хватке – и Шань понимает, что никакой стальной хватки нет. Этого хватает, чтобы весь яд, уже готовый сорваться с языка, растворился в глотке на полпути, а сам Шань на секунду подвис. Жалюзи на окнах закрыты и в кабинете царит рассеянный полумрак, но он почти уверен, что может разглядеть, как широкие плечи Тяня заходятся едва уловимым тремором. Сразу после этого он понимает и то, что дыхание Тяня – неровное, сбивчивое, оно вырывается из его легких лихорадочными ошметками и ошпаривает кожу кипятком. И Шань не понимает, какого хера происходит. Не понимает. Вот только Тянь сжимает его бедра совсем слабо, с какой-то болезненной неуверенностью – так, будто говорит… Ты можешь уйти в любую секунду, если захочешь. Я не держу тебя. Вот только Тянь вжимается в шею отчаянно, с каким-то затаенным, животным страхом – так, будто умоляет… Но пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста, блядь. Не уходи. И Шаню хочется мотнуть головой, чтобы вышибить из нее все это гребаное дерьмо – потому что нет, нет, это только кажется, последствие скатившейся в ебени психики или любой другой сраной херни, – но стоит ему сделать один судорожный, ломаный вдох, и тихий, сиплый голос Тяня заставляет навалившуюся на них тишину расползтись по швам. – Просто постой так. А секундой позже его догоняет надтреснутое, отдающееся вибрацией в солнечном сплетении: – Пожалуйста. Шаню приходится прикрыть глаза, чтобы не въебать кулаком в стену. Вдох-выдох. Сжать зубы так, что они едва не рассыпаются в стеклянное крошево. Он не понимает, что происходит. Не понимает. Старательно убеждает себя в том, что не понимает. Прежде чем Шань успевает решить, что делать дальше – его руки поднимаются и оказываются на плечах Тяня, прижимают его к себе ближе и ближе, пальцы одной зарываются в темные волосы на затылке, а второй – пересчитывают шейные позвонки. Это – уже инстинктивное, завязанное на сраных рефлексах, выработавшихся за все годы рядом, за все кошмары, разделенные на двоих. Это – уже до того привычное, что теперь – единственно правильное. В ответ на его движение Тянь издает протяжный, хнычущий звук, похожий на скулеж; он резонирует в грудной клетке Шаня и просачивается ему в подреберье. Хватка на бедрах становится крепче, полтонны напряжения из плеч под руками уходит, и тело Тяня вдруг оказывается так близко, так крепко и тесно, будто хочет в Шаня врасти. Тянь, у которого напоказ – самодовольные оскалы и сталь, который весь сплошь спрятанные острые углы, сейчас – комок оголенной, ободранной плоти под жарким пустынным солнцем. Сдохнет, если собой не прикрыть. А у Шаня глаза почему-то жжет, и он прикрывает веки, сжимает их до плавающих бледных кругов и точек, размывающихся в ленивой темноте. И нет, он не понимает. Не понимает, вашу ж мать. К пятнице убеждать себя в том, что не понимает, становится уже невозможно. Тянь всегда был хорошим актером, превосходным, сука, актером – проблема здесь в том, что за почти три года Шань успел узнать его хорошо. Слишком хорошо, и не только его. Сейчас же самое время начать этот сраный факт проклинать. Шань все решил для себя тогда, в воскресенье, в том гребаном переулке – он выбрал слепое доверие, он выбрал не знать. Но вселенная – мразь, это они уже выяснили. И эта мразь решает, что на его выбор ей посрать. В детстве мама часто рассказывала ему истории о родственных душах, о появлении меток, о связи, о том, как у них все было с отцом. Как они познакомились, как крепло то, что начало зарождаться, когда они впервые друг друга увидели. И маленький Шань, жизнь которого еще была простой и легкой, а самой большой проблемой становились разбитые коленки, мечтал. Мечтал, что однажды ему тоже исполнится восемнадцать, он тоже получит метку, он встретит чудесную девушку, и она будет немножко, совсем чуть-чуть похожа на маму. Она будет очень доброй и милой, и ей будут нравиться те же комиксы, что и ему. А потом отец попал в тюрьму и они с мамой остались одни. А потом жизнь вдруг стала сложной, такой пиздецки сложной, и Шань узнал, что метки – это не гарант счастья, что они не становятся страховкой, защищающей от проблем, защищающей его маму от покрасневших глаз и осунувшегося лица, а его самого – от жизни без отца, под градом чужого осуждения, чужих приговоров, чужих презрительных взглядов. А потом он встретил Хэ Тяня. И метки из благословения, которыми были в детстве, сначала превратились в бесполезные татуировки. Но окончательно обернулись проклятьем только в это воскресенье. В детстве были разбитые коленки. После – разбитые кулаки. А теперь достались разбитые к чертям внутренности. Иногда Шаню так сильно хочется от всего этого проснуться. Проснуться – и понять, что Хэ Тяня никогда не было, что он – просто сон, выдумка, гребаный выверт воспаленного сознания-подсознания и ничего больше. Ничего важного. Никаких следов под кожей, никакого клейма, выжженного на костях. Гораздо чаще он боится и впрямь проснуться, и обнаружить себя все тем же пятнадцатилетним озлобленным щенком, который загнулся бы где-нибудь в подворотне, ввязавшись в очередную драку, если бы однажды не вляпался в Хэ Тяня. Который загнулся бы от осознания, что Хэ Тяня никогда не было. Но сейчас, в эти секунды, когда он наблюдает за Хэ Тянем, когда замечает несвойственные ему мелочи, то, как он чаще обычного отводит взгляд, как незнакомо дергается, как натянуто, искусственно улыбается непривычным, слишком больным, простуженным оскалом – внутренности нашпиговываются ржавыми гвоздями и кто-то долбит, долбит, долбит по ним молотком, загоняя эти гвозди все глубже и глубже. И Шань трусливо думает – лучше было бы загнуться от осознания несуществования Хэ Тяня, чем от осознания этого. Но тут же старательно эти мысли из себя выкорчевывает, зло выдергивает с мясом и кровью. На первый взгляд Тянь все тот же, что и раньше – оскал и сталь, сталь и оскал. На первый взгляд. На взгляд кого-нибудь, его не знающего. Только с каждым днем он затаскивает Шаня в пустые классы все чаще, и дышит им все голоднее, а к пятнице это превращается в какое-то помешательство, начинает походить на зависимость. Хотя, наверное, только зависимостью все то дерьмо, что между ними, объяснить и можно. И то, что в понедельник было для Шаня глупой догадкой, которую он предпочитал игнорировать – к пятнице въебывает под ребра уверенностью, которую хуй проигнорируешь. К пятнице въебывает под ребра пониманием – он мог бы осознать все гораздо раньше, еще несколько месяцев назад, если бы захотел. Вот только он не хотел. Он ничего из этой херни не хотел. Хэ Тянь – отличный актер, и если бы Шань не знал его так хорошо, если бы не эти приступы ебаной обсессии в пустующих классах, он бы ни о чем не догадался. Цзянь И – актер чуть похуже.

***

– Он тебе сказал или ты сам догадался? Шань чуть приподнимает голову, открывает глаза – и тут же щурится, когда в сетчатку вгрызаются солнечные лучи. Небо разбито мозаикой на сизые облака, голубые просветы и яркий золотой диск, щедро это золото на них проливающий. Цзянь И разбит кривой улыбкой. Просто – разбит. Первая реакция Шаня – начать корчить из себя ничего не понимающего идиота, соврать, послать, огрызнуться… – Сам. Цзянь понимающе хмыкает и опускается на траву рядом, подминая под себя ноги. Тянет руку к сигаретам, лежащим у Шаня на коленях, вытаскивает себе одну. – Ты же не куришь. – Ты тоже, – парирует Цзянь. Справедливо. – Тяневские? Ничего не ответив, Шань опять прикрывает глаза и упирается затылком в ствол дерева позади себя. Цзянь, видимо, принимает это за «да». – Стащил или попросил? – Сам как думаешь? – Значит, стащил, – фыркает Цзянь. Шань чуть поворачивает голову и щурится, чтобы взглянуть на него – Цзянь сидит, вертя между пальцев одной руки тонкую сигарету, а другой играясь с зажигалкой, продолжая щелкать ей и проводя подушечкой указательного над вспыхивающим огнем. – Курить-то будешь? – А сам? И снова – справедливо. Шань курит редко, в тех случаях, когда жизнь въебенивает под дых коленом, натянутые струной нервы начинают жалобно выть и тормоза срывает к хуям – а сейчас, в общем-то, концентрат всего этого, апофеоз пиздеца его жизни. Потому он стащил у Тяня сигареты и забрел в дальнюю, скрытую от посторонних взглядов часть школьного двора, куда мало кто забредает. Но ни одной так и не выкурил. Такую внутреннюю херню лечить сигаретами – как пытаться залепить открытый перелом пластырем. Да и вообще, не переносит он… – …запах курева, – Шань вздрагивает, уловив только конец фразы Цзяня – наверное, отключился на минуту-другую, хер знает, сколько тот уже говорит. – Сиси вот тоже не переносит, – тем временем продолжает Цзянь, и ненадолго замолкает; а потом вдруг фыркает чему-то в своей голове, но выходит у него как-то надтреснуто, истерично. – Будет забавно, если вы окажетесь родственными друг для друга. От души поржем. Следующий вдох застревает мокрым песком в гортани, Шань сгибается пополам и откашливается – отхаркнуть бы так кровавыми сгустками Тяня, чтоб его, – и бросает острый, злой взгляд на Цзяня. Тот тут же вскидывает руки в сдающемся жесте. – Просто шучу. – Ты и о себе с Тянем так когда-то шутил, юморист сраный? – ехидно щерится Шань, и Цзянь растерянно хлопает глазами, раз, второй – на третий взрывается смехом. И да – это определенно истерика. Шань вдруг чувствует отчетливо-болезненный укол жалости куда-то в сердечную мышцу, но тут же от него отмахивается; Цзяню эта жалость не нужна. Понимание, сочувствие – может быть, но не жалость. – Знаешь, а ведь очень даже мог, – тем временем выдавливает Цзянь между приступами своего взвинченного, хриплого хохота, вырывающегося клочьями откуда-то из легких. Проходит еще минута-другая прежде, чем он окончательно замолкает, сдувается – остается выжатая оболочка и невидящий, оцепеневший взгляд куда-то в небо. Смотреть на это почти физически больно, и Шань отворачивается, отстраняется буквально и ментально. В глотке пересыхает и начинает казаться, что кто-то вдавливает пальцем сонную артерию. Но пытаться отстраниться и уйти в себя, когда рядом Цзянь – это всегда на границе невозможного. Услышав драматичный вздох и почувствовав тяжесть на своих ногах, Шань опускает взгляд – завалившийся спиной на его колени Цзянь засовывает сигарету обратно в пачку и отбрасывает ее вместе с зажигалкой куда-то в сторону. После чего смотрит на Шаня, чуть щурясь. Взгляд его опять – сфокусированный, осознанный, а улыбка, медленно растягивающая тонкие губы, широкая и светлая. Всю неделю Цзянь так улыбается, если не знать его – не заметишь, что эта гребаная улыбка совсем не касается глаз, зато фальшью и болью сочится, как гнилью. – Привет, Рыжик. Не особенно впечатлившись, Шань флегматично приподнимает брови. – Мои колени – не твоя подушка. – И это только твое мнение, – с деланной беззаботностью отзывается Цзянь, поднимая руки над головой и растягиваясь на его коленях, как довольный жизнью щенок. Чуть ерзая, он перемещается так, чтобы лицо оказалось в тени, а потом опять переводит взгляд на Шаня – опять улыбается. Шань едва удерживается от того, чтобы поморщиться из-за этой улыбки. Часть его так и подмывает двинуть Цзяня коленом куда-то в затылок и согнать все-таки, но что-то останавливает. В конце концов, он только вздыхает, и откидывается опять на дерево – Цзянь начинает светиться самодовольством и кажется, даже глаза его загораются едва уловимым, знакомым теплом, которое остыло до нуля по Фаренгейту на всю эту неделю. Какую-то долю секунды Шань даже думает, что не хочет разбивать этот странно-уютный момент; не хочет – но придется. Бывает такая херня, которую озвучить нужно. Ему нужно спросить. Ему нужно понять. – Как ты догадался, что я… – Шань неопределенно взмахивает рукой, не желая заканчивать – но Цзянь явно понимает. Момент рушится. Валится им на головы сраным небом. Тепло во взгляде Цзяня гаснет, будто его там и не было – может, действительно не было, просто привиделось. Почудилось. Слишком хочется, чтобы хоть у кого-то из них все было хорошо. Ладно, пусть не хорошо. Пусть хотя бы в пределах гребаной нормы. Если для них она еще существует, эта норма. – Тянь вот, вроде, мудак с мозгами, но он может быть удивительно слепым, когда дело касается тебя, – произносит Цзянь, и хрип облегчения Шань едва успевает сглотнуть: Тянь не знает, не понял. Хорошо. – Ты с понедельника на себя похож не был. А сегодня… этот твой взгляд… я такой в зеркале видел, – Цзянь опять неестественно, ломано фыркает. – Неделю назад, в свой день рождения, ха. Ты всю неделю догадывался – а сегодня окончательно понял, да? Шань кивает. Сердце сходит с ума под ребрами, въебывается в них оголтело, как гребаный суицидник. Да, всю неделю наблюдал за ними – видел, как они ломано дергались в присутствии друг друга, как друг от друга отшатывались; давился простуженным оскалом Тяня, спотыкался о пустоту в глазах Цзяня. И игнорировал. Игнорировал. Игнорировал. Говорил себе, что ошибся. Что это херня полная. Что не может быть, не может, не настолько вселенная сволочь, правда же? Оказалось – настолько. И еще на полтонны сволочнее. Именно тогда, когда Шань решил для себя, что не хочет знать нихера о надписи на запястье Тяня, что выбирает гребаное слепое доверие – его в это ткнули носом так, что не обойдешь, не объедешь. Жри свое дерьмо, мальчик-для-битья, вселенная лично для тебя старалась. Тянь и Цзянь оба отличные актеры, но Цзянь – чуть похуже. И Шань видел, как Цзянь, и без того всегда тактильный, бессознательно жмется к Чжаню сильнее, плотнее, будто мечтает влезть ему под кожу, пока в глазах пустота мешается с чем-то надтреснутым, отравленным, стоит Тяню мелькнуть где-то поблизости. Замечал, что Тянь затаскивает в пустые кабинеты и зарывается носом в шею после того, как пересечется с Цзянем; когда оскал становится простуженным – но надлом показывает только полумраку пустых классов и Шаню. К пятнице игнорировать все это оказалось уже невозможно. В пятницу актерская игра Тяня пошла трещинами, развалилась, рассыпалась битым стеклом под ноги, когда он заметил Цзяня – и тут же, даже не пытаясь делать вид, что все, сука, отлично, пронесся ураганом по коридору и затащил Шаня в очередной кабинет. И он больше не мог перестать связывать недавний день рождения Цзяня и появление метки на его руке с тем, как странно Тянь вел себя в выходные. Как странно вели себя оба всю неделю. Выходит, Тянь действительно думал, что он нихрена не заметит, не поймет, что он не в состоянии сложить так идеально стыкующиеся краями части пазла? Тянь может быть удивительно слепым, когда дело касается тебя. Может, Цзянь прав. Может, это действительно так. Сам Шань тоже может быть пиздецки слепым, когда дело касается Тяня. Но как долго все это будет продолжаться? Как скоро Тянь поймет, что ему нахрен не нужны все эти игры в прятки, вся эта сраная борьба, попытка переиграть мир, не имеющая никакого смысла? Что Шань – он ведь на самом деле не стоит такого дерьма, такого доведения себя до износа, до грани, до этих мрачных теней, въевшихся Тяню под веки за эту неделю, до тотального недосыпа, до полубезумия и полного – отчаяния. Не стоит. Нихуя он не стоит… – Знаешь… – вдруг говорит Цзянь, привлекая внимание к себе, и Шань едва не дергается от неожиданности. Он переводит рассеянный взгляд вниз и видит, что глаза Цзяня фонят беспокойством и чем-то, похожим на понимание. – Я когда-то думал, что никто во всем этом мире не умеет любить так же сильно, как я люблю Сиси. Даже с этими их сраными метками. А потом я увидел, как Тянь смотрит на тебя. И он опять улыбается – но не той пустой, театрально-светлой улыбкой, которой щеголял последние дни. Эта улыбка собирается едва заметными лучиками в уголках глаз, она искривляет уголки губ болезненной искренностью – и хотя найти в себе силы вернуть ее Шань не может, он все-таки чувствует, как напряжение на собственном лице оплывает воском, смягчается. И вдруг понимает, что благодарен. Потому что Цзянь не умеет в ложь во благо – замалчивать важное «во благо» умеет, но не лгать. И если он о чем-то говорит – значит, он действительно так думает. Значит, он действительно это видит. А потом я увидел, как Тянь смотрит на тебя. Шань прячет эти слова куда-то себе под ребра. – Как оно ощущается? – спрашивает он, пока не передумал, пока трусливая его часть не победила и не заткнула ему рот. Улыбку смывает с лица Цзяня, но появившаяся в его взгляде мягкость не исчезает – только мешается опять с беспокойством и граничит с отчаянием. Не нужно уточнять, о чем вопрос, чтобы все было понятно. Шаню кажется, он может услышать, как скрипят шестеренки в голове Цзяня, как зарождается в его голове вопрос – уверен? – и готовится огрызнуться в ответ; хмурит брови, добавляет во взгляд твердости, которой нихрена не чувствует. Цзянь вздыхает. Еще секунда-другая заминки – и он начинает говорить, продолжая смотреть Шаню в глаза, будто готовится заткнуться, если увидит в них что-то, что ему не понравится. – Так, будто меня привязали к нему поводком и тащат. С каждым днем – сильнее, – ровным, спокойным тоном произносит он – Шань заставляет себя кивнуть. Заставляет себя дышать. Заставляет себя существовать. Каждое слово пульсирует приговором. Но он же и до этого знал. Знал. Еще с детства знал – мама ведь рассказывала, как это было у них с папой. Но ни разу не слышал о ком-то, кто этой связи сопротивлялся бы. Блядь. – Было бы гораздо проще, если бы вы смирились с этим, – Шань слышит собственный голос будто со стороны, под толщей воды, которая погребает его в себе и заставляет захлебываться, задыхаться, набивая легкие морской солью вместо кислорода. – Было бы, – не спорит Цзянь, и его брови сходятся у переносицы – кажется, это выдает его напряжение. Шань не может разобрать. Ему бы вдох сделать. Один гребаный вдох без того, чтобы оказаться на шаг ближе к краю. – Мы с Тянем похожи в том, в чем нужно. Мы отличаемся там, где нужно. Мы идеально стыкуемся по краям, и часто понимаем друг друга с полуслова. Удобно, правда? – хмыкает Цзянь, и уголок его рта неестественно дергается раз, второй. Шань опять пытается сделать вдох. Пытается. Пытается. Но у него то ли кружится голова, то ли мир и впрямь заходится каруселью. Но все хорошо. Все нормально. Все будет правильно. Правильно. Правильно… – Но это… это все не то. Этого никогда не будет достаточно для того, чтобы хоть один из нас был счастлив. Вселенная сильно проебалась. Легкие жадно глотают кислород. Шань шумно вдыхает – шумно выдыхает. Заваленный горизонт выравнивается. – И оно того стоит? – Чжань – стоит, – Цзянь запинается. Выдыхает. И когда Шань уже думает, что на этом тема закрыта – опять начинает говорить. – И если он выберет не меня… – шумно вдыхает. – Я это приму. Я вообще никогда не рассчитывал быть с ним, и эти несколько месяцев… Это намного больше, чем я ожидал получить. Все нормально, что он не любит меня так же сильно, как я его. Нормально. Я просто благодарен, что он вообще дал мне шанс узнать, каково это – быть с ним. Я приму. И я все равно продолжу быть его. Цзянь замолкает, проглатывает последние слова с ярким отчаянием и так явственно догорает своим разломом, что собственный разлом Шаня отзывается на это воем и скрежетом. Нет нихрена хорошего в том, чтобы понимать – мир здесь рушится, сжимается в черные дыры не только у него одного. И хотя Шань думает, что Цзянь пиздецки сильно недооценивает то, что у Чжаня к нему – он уверен, что не найдет правильных слов, чтобы сказать об этом. Слова – это по части Цзяня и Тяня. У него самого всегда с этим было хуево. Как, в общем-то, и у Чжаня. Вместо того чтобы что-то говорить, Шань опускает ладонь Цзяню на макушку и неловко зарывается пальцами в его мягкие волосы, зная, насколько он тактильный и как сильно ему иногда это нужно. Цзянь подается прикосновению и слабо улыбается, прикрывая глаза. Какое-то время они молчат, и урок уже наверняка начался – но нависшая над ними тишина странно расслабляет, успокаивает, и ни один не делает попытки подняться. В какой-то момент все еще валяющийся на его коленях Цзянь начинает нервно ерзать, хотя встать не пытается. Шань склоняет голову на бок, смотрит на него с немым вопросом – но Цзянь вдруг, впервые за этот разговор, отводит взгляд. Под кожей начинает липко зудеть беспокойство. – Ты… – начинает Цзянь. Сглатывает. Нервно дергает завязанную у себя на руке бандану. Бросает короткий взгляд на Шаня и опять отворачивается. Шань терпеливо ждет, хотя беспокойство зудит все настойчивее. – Ты теперь меня ненавидишь? Шань смаргивает удивление. Еще раз. Из глотки почти вырывается охуевшее – что? – но взгляд опять возвращается к запястью Цзяня, к пальцам, судорожно его потирающим. Ох. Промедлив еще секунду-две, Шань все-таки отвешивает ему легкий, безболезненный подзатыльник. Цзянь тут же вскидывается и его бегающий взгляд наконец останавливается на лице Шаня. – За что?! – визжит он, театрально потирая макушку. – За то, что ты такая бестолочь, – с легким раздражением отвечает Шань, и Цзянь замирает. А в следующее мгновение его лицо расплывается в такой яркой, счастливой улыбке, отражающейся в наконец – наконец – загорающихся глазах, что Шань физически может почувствовать, как облегчение делает хватку стального кулака на его внутренностях чуть слабее. – Спасибо, – выдыхает Цзянь, и тут же очень по-цзяневски, правильно фыркает. – Не думал, что когда-нибудь кому-нибудь скажу спасибо за подзатыльник. – Всегда пожалуйста, – хмыкает Шань в ответ, и в этот раз ему все-таки удается выдавить из себя кривую улыбку. Цзянь почти полностью забирается к нему на колени, сворачивается на них довольным клубком щенячьего восторга, и хотя он все еще так явственно сочится болью и отчаянием, в этот момент очень просто поверить, что он будет в порядке. Может, не сейчас – но однажды. Шань же поднимает голову к небу, и щурится на знакомую мозаику. Он думает о простуженных серым глазах с их сталью и их изломом. Думает о том, что счастье – это не о метках, не о вселенных, не о том, чтобы ждать, пока счастье само свалится с этого сраного неба. Счастье – это о борьбе. О выборе. О том, чтобы самим его создавать. Только тогда это счастье можно считать настоящим.