Я всегда выбирал тебя

Приглушенный всхлип, доносящийся из-за двери, застает его ночью посреди коридора и заставляет замереть на месте. Заставляет тут же забыть о жажде, которая разбудила и вытащила из постели. Проходит секунда. Вторая. Всхлип повторяется. Дав себе на колебания еще несколько мгновений, Тянь все же аккуратно толкает приоткрытую дверь, стараясь издавать как можно меньше шума. Тихо проскальзывает в чужую комнату. Его глаза уже привыкли к темноте, и света заглядывающей в окно луны хватает, чтобы рассмотреть утопающие в тенях силуэты. Взгляд сам собой выискивает знакомую фигуру. Наружу тут же рвется шумный, отдающий отчаянием вздох, и приходится прикусить внутреннюю сторону щеки в попытке его заглушить. Не впервые Тянь видит, как Шаню снятся кошмары, но почему-то это никогда не бывает просто. Видеть, как Шаню плохо – в любой из вариаций и градаций этого «плохо» – никогда не бывает просто. Он делает шаг вперед. Еще один. Шань продолжает метаться, издавая мучительно сиплые всхлипы и стоны, резонирующие колючей болью в грудной клетке Тяня. Присев на корточки у кровати, он давит зарождающийся в пальцах тремор, несколько раз сжав-разжав их и выматерив себя мысленно. А после тянется вперед. К рукам, сжимающим одеяло так крепко, что костяшки пальцев наверняка побелели. Против воли в голове вспыхивают воспоминания о том, первом разе, когда Шань оказался рядом во время его собственного кошмара. Годы прошли, а Тянь помнит, как из того кошмара вытащило чужой хваткой. Хватку эту на своих пальцах, неуверенную – но теплую, обнадеживающе крепкую, помнит тоже. На лицо сама собой наползает улыбка, но Шань в очередной раз стонет – Тяня швыряет в реальность. Рука замирает, застывает в воздухе, когда он понимает, что наконец может разобрать в сбивчивых, судорожных звуках, которые Шань издает, отдельные слова. – Тянь… И. – Нет… Нет… И. – Не у… – звук обрывается на полувсхлипе, когда Шань утыкается лицом в подушку и явственно вздрагивает всем телом. Следующий глоток воздуха застревает в глотке острым лезвием, ни вдохнуть – ни выдохнуть. И без того нечеткий, отплясывающий тенями мир мутнеет, когда осознание ударяет его в солнышко хорошо поставленным хуком. Тянь прикрывает глаза и стискивает зубы до скрежета. Блядь. Блядь. Он эгоист. Всегда был эгоистом. С самого детства слишком привык к тому, что единственный, кому есть до него дело – это он сам. Только он сам может о себе позаботиться. Заботиться же о ком-то другом – не привык. Не научен. Не знает, как. Но он пытается, он правда пытается. Он учится. Потому что наконец в его жизни есть человек, ради которого – хочется. Который того стоит. Вот только Хэ Тянь забывает. Постоянно. Мать его. Забывает. Вот и сейчас. Он настолько погрузился в жалость к себе, в свою борьбу, так сосредоточился на том, чтобы искать себе силы для этой борьбы в Шане, что забыл – Шаню ведь не лучше. Может быть, даже хуже. С того разговора в переулке они больше ни разу не поднимали эту тему. Шань… он просто принял правду и больше ничего не спрашивал, не требовал. Давал опираться на себя, когда Тяню это было нужно, ни разу не оттолкнул и не огрызнулся, прижимал к себе так, будто сам нуждался не меньше – а Тянь принимал, как должное. Он вообще слишком многое принимает, как должное. Всегда берет – но убивающе редко вспоминает, что нужно отдавать. И ему никто не напоминает. Тянь задумывается о том, что чувствовал бы, если бы это запястье Шаня неделями темнело въевшимся в него чужим именем, и от одной этой мысли его всего передергивает. Смесь злости и страха – панического, животного, ядовито скалящегося и вгрызающегося в кости, – зарождается где-то под ребрами. Совсем скоро так и будет. Будет. Блядь. Шань не спрашивал имени. Вообще ничего не спрашивал. Не послал со всем этим соулмейтовым дерьмом нахуй. Видел, не мог не видеть, как Тяня швыряло из крайности в крайность, выжимало и ломало под многотонным прессом несколько недель. Но вместо тысяч других, более разумных, рациональных вариантов – ловил, не давая упасть. Взваливал половину груза на себя. А может, и большую его часть – просто Тянь не замечал. Как всегда нихера не замечал. Насколько Шань ему доверяет? Мысль жжется, вибрирует под кожей. Болезненно-сладко просачивается сквозь стенки сосудов и растекается по венам, добираясь до сердечной мышцы. Пока Шань ловил Тяня – кто ловил самого Шаня? Моргнув несколько раз, Тянь убирает все еще нависающую над руками Шаня ладонь. Вместо этого он сбрасывает мягкие тапочки на пол и сам забирается в постель, прижимая трепыхающееся, все еще мечущееся тело к себе. Несколько раз ему ощутимо прилетает под ребра – совсем не так больно, как было считанные минуты назад, когда он осознал; Тянь не отпускает. Только притягивает к себе еще ближе, зарывается носом в рыжие, даже в темноте пылающим для него ярко и путеводно волосы, делая глубокий вдох. Скользя одной ладонью по выпирающим позвонкам, другую Тянь прижимает к грудной клетке Шаня и чувствует, как стук бешено колотящегося сердца синхронизируется со стуком его собственного. Постепенно Шань в его объятиях замирает, удары под пальцами становятся ровнее, мягче, сердце больше не колотится о ребра так, будто хочет и их проломить – собственное вслед за ним успокаивается тоже. Но руку с его грудной клетки Тянь не убирает, продолжая удары отсчитывать. Это кажется ему до странного умиротворяющим. Проходит еще минута-другая. Хорошо. Спокойно. Тихо. А потом вдохи, горячо оседающее на его ключицах, сбиваются с ритма; дыхание Шаня становится неравномерным, немного рваным, но совсем не так, как во время кошмара. Тело в руках Тяня напрягается и деревенеет. Проснулся. – Тянь? – слышится приглушенное и хриплое, немного настороженное. Сам Тянь тоже напрягается. Чувствует, как холод змеей стекает вдоль позвоночника, и, пытаясь игнорировать это, неопределенно мычит в рыжие, солнцем пахнущие волосы. – Что ты здесь делаешь? – все так же настороженно спрашивает Шань, и Тянь отвечает как может легкомысленно: – Пытаюсь реализовать свои маленькие извращенские кинки, конечно. Секундная заминка, тишина натягивается струной. А потом Шань вдруг прыскает, немного истерично – но искренне, и Тянь чувствует, как напряжение оплывает на острых углах, смягчается. Тело в его руках немного расслабляется. Сам он расслабляется вслед за ним. Они опять замолкают. Застывают. Но напряжение до конца не уходит, оно все еще цепляется острыми иглами и спина под ладонями Тяня остается неестественно прямой. Решая не заговаривать о кошмаре – Шань сам расскажет, если захочет, давить на него всегда хуевая идея, этот урок давно выучен, – Тянь все-таки заставляет себя просить кое-что, мысленно матерясь и не зная, что будет делать, если получит не тот ответ, на который надеется. Которого жаждет. – Хочешь, чтобы я ушел? Тянь ждет очередной заминки, напряжения, безоговорочного и резкого «да» или подробного адреса, куда именно ему стоит пойти. Но вместо этого вдруг чувствует, как руки Шаня, до этого зажатые между их телами, вцепляются в его футболку, а сердцебиение под пальцами начинает панически сходить с ума. Только теперь до Тяня доходит, что оно оставалось ровным и спокойным, не сбилось с ритма даже когда Шань осознал, что лежит не один. Только теперь до Тяня доходит – Шань сразу понял, кто именно лежит рядом с ним. И на самом деле это ни на секунду его не встревожило. Тянь прячет радостно-безрадостную, надтреснутую улыбку в рыжих волосах. Он все еще помнит, как считанные минуты назад мучительно металось тело Шаня в его руках. Слишком хорошо понимает, почему пальцы сейчас так крепко вцепились в его футболку – и в этом понимании слишком много болезненного. Шань же так ничего и не отвечает – но ему и не нужно. – Ладно, – полушепотом выдыхает Тянь, и хватка на его футболке тут же слабнет, а сердце под пальцами медленно возвращает себе размеренный ритм. Тело Шаня окончательно расслабляется, напряжение смывает волной и нависающая над ними тишина становится уютнее, ласковее, накрывает пуховым одеялом. Тянь чувствует, как холод внутри сменяется теплом, которое медленно растекается в груди и отогревает внутренности, дотягивается до самых кончиков пальцев. Убирая руку с грудной клетки, Тянь поднимает ее выше, обхватывает пальцами шею и большим плавно обводит острую скулу. Шань неосознанно подстраивается под движение, трется щекой о его ладонь как большой, изголодавшийся по ласке кот, и Тянь мягко смеется. Вдруг он так отчетливо, ясно осознает, насколько много-много-много всего у него к Шаню, непостижимо, невозможно много. Одна вселенная под ребрами, рожденная благодаря Шаню, благодаря Шаню с каждым днем становящаяся все больше и больше и больше. Тянь немного отодвигается, так, чтобы видеть лицо Шаня – и ему дыхание перехватывает, в глотке пересыхает. Он смотрит. И смотрит. И смотрит. И не может оторвать взгляд. Чувствует, как пальцы немеют от желания и невозможности в Шаня еще крепче вцепиться; как зудят высоковольтно нервные окончания от желания к Шаню под кожу забраться. Шань вытаскивает наружу то светлое, что в Тяне есть, о чем он даже не подозревал – и помножает это стократно собой, делает концентрированнее, мощнее. Делает его лучше. Ради него Тяню самому хочется быть лучше. Что ж ты творишь со мной. Господи. Вдруг Шань открывает глаза, смотрит на него странным, нечитаемым взглядом. Спрашивает: – Все нормально? Нет, – хочет ответить Тянь. Не нормально. Прекрасно? Идеально? Восхитительно? Так, что человечество еще не придумало слов, способных это описать? Может быть. Но нет, определенно это не какое-то серое и сухое «нормально». Вместо этого он говорит: – Да, Малыш Мо. В ответ взгляд Шаня смягчается, и он закатывает глаза. – Я говорил не называть меня так? – Угу. – И ты все равно называешь? – Угу. – Ты придурок? – Угу. Шань хмурится и смотрит на него с той смесью ласкового раздражения, от которой Тяню опять воздуха перестает хватать. – Хотя я бы предпочел, чтобы вместо «придурок» ты назвал меня как-то по-другому, – говорит он, лишь бы не ляпнуть кое-что другое, настырно на языке вертящееся; то, что может все к чертям разрушить. – Детка, например. Или пирожочек. Да, я бы определенно хотел услышать, как ты называешь меня пирожочком. – Иногда я не могу понять, ты притворяешься или действительно такой, – недоверчиво произносит Шань, и Тянь весело фыркает. – Назовешь меня хоть раз каким-нибудь таким дерьмом – я тебе ребра к хуям переломаю, понял? – А если я буду называть тебя солнцем? – Это еще с какого? – Потому что ты осветил мою мрачную жизнь, как солнце, – Тянь собирался сказать это шутливо и дразняще – но получается неожиданно серьезно. Прицельно. Неожиданно слишком то, о чем он только думал. Слишком правда. Тянь замирает; тело опять деревенеет и напряжением сводит мышцы. Ему хочется забрать слова назад. Добавить, что пошутил, посмеяться. Откатить время на пару минут и прикусить свой гребаный язык до крови, заставляя проглотить слова на полпути. Если Шань сейчас отмахнется, пошлет, сделает вид, что не слышал… Внутри все судорожно сжимается, стягивается, внутренности затягиваются морскими узлами, и легкие сминаются комьями – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Шань отворачивается – и сердце панически пропускает удар… а потом Тяню в лунном свете удается различить легкий румянец на его щеках. – Делай, что хочешь, придурок, – недовольно бурчит Шань, но Тянь уже знает, в каких интонациях он прячет смущение. Пружина внутри ослабляется, и Тянь наконец может вдохнуть. Он ничего не отвечает – только притягивает Шаня ближе к себе, ближе, и еще ближе; зарывается лицом ему в волосы. Шань не прогоняет его. Тянь точно не собирается уходить добровольно. Чувствуя, как Шань обнимает его в ответ и вжимается лицом ему в шею – Тянь думает о том, что будет сражаться с его кошмарами сегодня. И завтра. И следующую вечность, если Шань позволит. Будет сторожить, как цепной пес, личный цербер, и грызть глотки бесам Шаня. Научится ловить его прежде, чем Шань поймет, что начал падать. – Солнце, – шепчет он за секунду до того, как уснуть, и ему мерещится легкий, как бабочка, поцелуй в шею. Только проснувшись утром в одиночестве, Тянь понимает, что ни разу с той секунды, как услышал всхлип Шаня, не вспомнил о Цзяне. Не почувствовал связи, которая мучила его неделями и с каждым днем натягивалась все сильнее. Которую опять чувствует – и проклинает – сейчас.

***

Мо Линг смотрит на него знакомыми карими глазами, тем цепким взглядом, острота которого прячется под внешней мягкостью. Когда-то Тянь думал, что несокрушимая сталь Шаня, которую он всегда чувствовал – не всегда осознавал, но всегда чувствовал, – досталась ему от отца. Понадобилось время, чтобы Тянь понял, как сильно ошибался. Продолжая шинковать овощи, он тщательно следит за тем, чтобы движения оставались размеренными и буднично-расслабленными, внутренне подбираясь и ожидая. Неясно, чего – но ожидая. Когда Тянь вернулся сюда после школы, он застал маму Шаня за готовкой, и тут же предложил свою помощь. Собственно, это единственное, что ему разрешено для них делать – помогать по дому, потому что деньги эти два одинаково упрямых человека принимать отказываются. Даже с учетом того, что он поселился здесь на почти постоянной основе. Это раздражает. Пиздецки бесит. Но Тянь знает, что спорить бесполезно, и он не спорит. Впервые в жизни не хочет давить, заставлять жизнь менять ракурс согласно его желаниям. Выламывать целый мир и перекраивать его под себя. Так он узнает, что иногда это может быть легко и приятно – принимать, а не подавлять. Соглашаться, а не подчинять. Поэтому вместо того, чтобы совать им под нос свои деньги, Тянь поступает аккуратнее и мягче – забивает холодильник продуктами, заменяет устаревшие и сломанные вещи новыми. Недорогими и не слишком часто, иначе рискует разрушить то молчаливое принятие этих маленьких жестов, которое успело стать нормой для них троих. Есть что-то в доме семьи Мо, что-то в его простоте, в том, как много здесь тепла и уюта, обитающих бок о бок с болью – что-то, заставляющее его чувствовать себя правильно и на своем месте даже в те моменты, когда он пиздецки уверен, что этого не заслуживает. Тянь знает, что его не прогонят отсюда, даже если он ошибется, сделает что-то неправильно, сделает слишком много или слишком мало. Знает. Убеждает себя, что знает. Но все-таки. Все-таки… И вот сейчас, пока взгляд Мо Линг прожигает в нем кратеры, Тянь стучит ножом по разделочной доске чаще и сильнее, чем нужно, и непроизвольно поджимает губы. Он не понимает, в чем проблема – а он ненавидит чего-то не понимать. – Успокойся, Хэ Тянь. Я не собираюсь тебя пытать. Черт. Тянь думал, что ему лучше удается держать хорошую мину при хреновой игре. Хотя, возможно, проблема всего лишь в том, что эта семья хорошо его знает. Слишком хорошо. Аккуратно отложив нож в сторону, Тянь упирается руками в столешницу и склоняет голову, на пару секунд плотно сжимая веки. Делает несколько глубоких вдохов. Когда он поворачивается всем корпусом к Мо Линг и заглядывает ей в глаза – с другого лица эти же глаза столько раз смотрели на него со злобой и ненавистью, что до сих пор воспоминание об этом отзывается уколом боли в диафрагму, – он выплевывает свой вопрос резче, чем планировал. – В чем дело? – и тут же морщится от собственных интонаций, чувствуя, как внутри начинает неприятно ворошиться чувство вины. Может, из-за Шаня Тяню и пришлось научиться тому, что такое терпение, но у него все еще с этим нехуевые проблемы. Особенно сейчас, когда связь постоянно маячит где-то на периферии, и как бы сильно он ни отталкивал ее от себя, как бы ни пытался разорвать – продолжает давить, давить и давить, затягиваться удавкой на горле. Выжимать досуха, до тошнотворной обессиленности, оставляя тлеть в агонии. Ему отдых от этого дало всего на одну, сегодняшнюю ночь, и Тянь не может не задуматься о том, что Шань – его персональная панацея. Личное спасение. Но иногда Тяню так сильно хочется сдаться, сдохнуть на том же месте, где стоит. А потом он вспоминает Шаня, его тепло, его огонь, его все – и делает очередной шаг вперед. И продолжает эту борьбу, которая кажется бесконечной и бессмысленной, но имеет единственно важный гребаный смысл. А потом он оказывается рядом с Шанем, вдыхает его, как воздух – и может жить. Тем временем лицо Мо Линг вытягивается в ответ на его слова. Она моргает раз, второй, и выглядит до того удивленной, что у Тяня не возникает никаких сомнений в ее искренности. – Все в порядке. Я не понимаю… – начинает она, а потом Тянь видит это. Всего какая-то доля секунды – взгляд Мо Линг соскальзывает с его лица на запястье, тут же невозмутимо возвращаясь обратно. Но Тянь все равно замечает. Иногда он проклинает собственную наблюдательность, склонность непроизвольно обращать внимание на мелочи, которые позже могут пригодиться. На корне языка собирается полынная, серая горечь. Только сейчас он вспоминает, что родители Шаня – соулмейты. Ну конечно. Конечно. Тянь поднимает руку и поворачивает ее тыльной стороной запястья, скрытого напульсником. – Проблема в этом, да? Теперь все всегда сводится к этому, – произносит он холодно, жестко, будто со стороны слышит, как слова чеканятся и рвутся из него камнями. Глаза Мо Линг сужаются, ее губы вытягиваются в тонкую линию, а на шее проступает пульсирующая жилка. Напряжение в комнате становится таким густым, что кажется, его можно было бы резать ножом. – Не думаю, что я чем-то заслужила такой тон, Хэ Тянь, – ровно и безэмоцинально отвечает она. Что-то алое, злое, так быстро начавшее разгораться внутри тут же гаснет, как по щелчку пальцев, оставляя после себя только пепел и сожаление. Тяню приходится отступить на шаг под грузом того, что сваливается ему на плечи. Извинения застревают в глотке на полпути, но взгляд Мо Линг уже ощутимо смягчается, жесткая линия ее губ оплывает более ласковым, пусть и отдающим грустью изгибом. – Я знаю, что вы с моим сыном не родственные души друг друга, если ты об этом, – спокойно произносит она голосом, который больше не леденит своей отстраненностью. Теперь приходит его черед удивленно моргать. Откуда? – уже хочет спросить Тянь, зная, что вряд ли обо всем рассказал Шань. Не потому, что он стал бы скрывать, просто добровольные откровения и разговоры по душам – это не к нему. Не к ним обоим, вообще-то. А потом до Тяня кое-что доходит и из горла вырывается невеселое фырканье. – Да, он тоже сам догадался. – Почему я не удивлена, что Шаню пришлось догадываться вместо того, чтобы услышать все от тебя? – скептично вздергивает бровь Мо Линг, и Тянь не выдерживает – опускает голову, чувствуя, как внутренности в очередной раз ошпаривает виной. Он вспоминает тот день в переулке, и опущенные плечи Шаня, и горечь в его голосе, и его потускневший, сочащийся болью взгляд. Вспоминает, как этой ночью Шань звал его во сне, пока кошмар выворачивал его наизнанку, ломал и калечил изнутри. В очередной раз чувствует настойчивую, теплом отдающую потребность защищать и оберегать вместо того, чтобы продолжать ломать, ломать и ломать. В очередной раз задается вопросом – как он дошел до этого? Как так вляпался? Когда весь его гребаный мир сузился до одного человека и потребности в нем? И, что гораздо страшнее – как он упустил момент, когда потребность в нем уступила место потребности делать что-то для него? Что-то стоящее, важное? Что-то для его улыбок, смеха, что-то, что заставляло бы его светиться день ото дня все ярче и ярче? И какого хера выходит так, что делает он прямо противоположное? Даже вселенная считает, что ты не заслуживаешь его, эгоистичный ублюдок. Тянь стискивает зубы и силой выталкивает эту мысль из своего сознания. А потом он все-таки поднимает взгляд, ожидая увидеть на лице Мо Линг осуждение, отвращение, презрение… но все, что находит – мягкую грусть и понимание. – Я ни в чем не обвиняю тебя, Хэ Тянь, – осторожно говорит Мо Линг, делая шаг вперед и останавливаясь прямо перед Тянем. Хотя она на голову ниже, сейчас Тяню кажется, что это он смотрит снизу вверх. – И ты ошибся, если решил, что я собираюсь осуждать ваше решение быть вместе, несмотря на метки. Тяню едва удается подавить вздох облегчения. Он знает, что даже если бы Мо Линг сейчас выгнала его из своего дома и сказала больше никогда не появляться здесь, если бы приказала оставить ее сына в покое, приведя кучу аргументов в пользу того, почему это правильное решение – он не отказался бы от Шаня. Не смог бы. Он сам себе перечислял эти аргументы столько раз… Но еще теперь он понимает, что это решение сломает не только его и принадлежать не может ему одному. Тяню пора завязывать с тупой привычкой решать все за двоих из-за сдвигов в собственной голове. И все же. Все же – он испытывает облегчение. Такое огромное, тотальное облегчение, что едва удерживается от желания рухнуть под его весом на пол. До этого Тянь даже не задумывался о том, насколько это для него важно – одобрение мамы Шаня. Если это подействовало так даже на него… Тянь не хочет – не может – задумываться о том, что было бы с Шанем, реши Мо Линг все для себя иначе. – Родственные души – это не гарантия счастья, Хэ Тянь, – продолжает тем временем Мо Линг. – У нас с отцом Гуань Шаня были трудности. Недопонимания, ссоры, обиды. Все было. Связь не оберегает от этого. Она делает определенные вещи легче, это правда, но что-то она же изрядно усложняет. Я… – на секунду она запинается, но встряхивает головой и твердо продолжает. – Я не знаю, каково это, от связи отказываться. И я никогда не встречала других, кто отказывался бы. Но зато я знаю, какие вы оба наглые, сильные, восхитительные упрямцы. Если у кого-то все и получится, то точно у вас. Тянь чувствует такой прилив благодарности, греющей и щемящей, почти болезненно затапливающей все внутри, что не знает, как об этом сказать. Но, кажется, Мо Линг видит все без слов, потому что вновь улыбается своей нежной, грустно-понимающей улыбкой. Возможно, Шань всегда знал, что она это примет. Возможно, Тяню тоже не следовало сомневаться. Не после всего времени, проведенного в этом доме. Не теперь, когда он знает, как безгранично Мо Линг дорожит своим сыном, сколько в ней помимо силы – тепла, которого хватает даже для кого-то вроде Тяня. – Только слепой не увидит, как сильно ты любишь его, Хэ Тянь. Тянь чуть-чуть задыхается на этих словах, таких простых, легких, ощущающихся так правильно – и вместе с тем таких безумно сложных. Словах, от которых он зачастую бежит даже мысленно. Но больше бежать не хочет. Возникает секундная пауза, а потом Мо Линг тихо, с мягкой болезненностью добавляет: – Но иногда любви бывает недостаточно. И это не ощущается, как упрек, или предостережение, или попытка добавить еще больше горечи. Я знаю, – хочет сказать Тянь, потому что он действительно знает. Потому что три года рядом с Шанем научили его тому, что иногда любви недостаточно. Нужно что-то большее, что-то всеобъемлющее, нужно уважение, доверие, понимание, нужно столько всего, чтобы это работало. Чтобы не развалилось слишком быстро и не обернулось сплошным изломом для обоих. На самом деле, ради Шаня он бы и впрямь разломал себя под корень и сшил бы заново, как лоскутное одеяло, вот только понимает, что Шаню это не нужно. Теперь понимает. Что, может быть, он Шаня и раздражает временами до скрежета зубовного и желания то ли въебать, то ли выебать – но тот все равно принимает Тяня таким, какой он есть. Они оба друг друга принимают, даже если иногда друг от друга так бесятся, что на стену лезть хочется. Наверное, то, о чем Тянь знает, это только вершина айсберга – но он готов узнать больше. Он хочет узнать больше. С Шанем он хочет всего. – Береги его, – шелестящим шепотом произносит Мо Линг, когда поднимает руку и осторожно давит на его затылок; Тянь послушно опускает голову, чувствуя сухое, бережное прикосновение губ к своему лбу. Он думает о Шане в своих руках этой ночью, о тихом, болезненном «Тянь», о том, как затапливало изнутри желанием защищать. Глаза подозрительно жжет. Я буду. До дня рождения Мо Гуань Шаня остается неделя.