***
А в школе мир все такой же – устоявшийся, застывший, знакомый. А в школе Цзянь запрыгивает на него со спины, обхватывая руками и ногами, и оглушительно орет на ухо поздравления, пока идущий рядом Чжань смотрит мягко и улыбается едва уловимо, самыми уголками губ. Шань закатывает глаза, морщится и недовольно рычит, угрожая сейчас сбросить Цзяня на пол – но вопреки собственным же словам подхватывает его под бедра, не давая упасть. А в школе Тяня столько же, сколько и у Шаня дома. Ноль. Вероятно, сейчас тот самый момент, когда Шань должен начать крайне старательно и охуенно талантливо ни-черта-не-переживать о том, где этого придурка носит. Но Цзянь, напряженный и взвинченный, будто бы вскользь упоминает, что Тянь прислал утром сообщение. На занятиях его сегодня не будет. Вот и хорошо. Вот и отлично. Живой – ну и ладно, не то чтобы это хоть кого-то здесь волновало. И, конечно, Шаню похуй на то, что сообщение Тянь прислал именно Цзяню. И на то, где же он все-таки шляется. Но самое главное, ему глубоко похуй, что Тянь, мудак этот, который несколько недель – лет – от Шаня не отлипал, последние дни держался от него на расстоянии. Отстранился. Улыбался этими знакомыми, искусственными, акульими улыбками, которых Шань в свой адрес не видел так давно, что успел отвыкнуть. Придумывал какие-то нелепые, абсолютно идиотские отмазки, объясняя, почему сегодня у Шаня дома не появится. Будто эти отмазки вообще кому-то нужны были. Будто Шаню это не облегчением – одним спокойным вечером больше. Одним придурком в его жизни меньше. Зашибись, блядь. Охуенно, сука. Тормоза окончательно срывает к концу второго урока. Когда Шань резко вскакивает с места – ножки стула проезжаются по полу с мучительным скрежетом, и тот едва не падает назад. Несколько человек оглядываются, испуганные, но Шань едва это замечает; уже выносится из класса, врезаясь плечом в дверь и зло скрипя зубами. Находит он себя минутой-двумя спустя, в туалете, упирающимся лбом в стекло и руками – в подоконник. Когда раздается скрип и несколько человек, смеясь, входят вслед за ним, Шань оборачивается, бросает всего один взгляд – те понятливо поднимают руки, капитулируя, и тут же ретируются. Шань прикрывает глаза на секунду. Выдыхает. Пытается вернуть равновесие. Ловит себя на том, что нервно теребит напульсник, и тут же одергивает от него руку. Он не хочет сейчас об этом думать. Еще и об этом. Так-то Тянь имеет право делать, что хочет, конечно же. Они ничего друг другу не должны. Они друг другу никто, если совсем уж честно, даже сраными метками не связаны. И у Шаня нет никакого права чего-то требовать и на что-то по-детски обижаться. Вот только дело в том, что на самом деле есть. У него есть это гребаное право. После всего – есть. И Шань чувствует себя так, будто развалится обломками со следующим вдохом, если за что-нибудь не ухватится. Взгляд все продолжает и продолжает возвращаться к запястью, а отчаяние налипает на изнанку кожи. Шань вдыхает-вдыхает-вдыхает – и не может вдохнуть. Земля уходит из-под ног, и мир начинает вращаться каруселью, мельтешит калейдоскопом перед глазами, пока пальцы заходятся дрожью. Он весь заходится дрожью. И вязнет, вязнет в зыбучих песках, голодных и жадных, затягивающих его в себя пиздецки, пугающе быстро – но ухватиться все так же не за что. Не за что. Не за кого. А потом на его плечо опускается рука – крепкая, уверенная хватка. Легкие выпускают воздух с хрипом, и Шаню наконец удается глотнуть кислорода. Только когда дрожь утихает и земля под ногами опять ощущается твердой, он поворачивает голову и открывает глаза – когда успел закрыть? – зная, что увидит не того, кого хотел бы. И все равно, все равно, блядь, почувствовав гребаное разочарование, которое тут же растворяется в благодарности. На стыд Шаня уже не хватает. За годы знакомства они видели друг друга и в куда худшем состоянии. Чжань смотрит знакомым уверенным взглядом, тень беспокойства пробивается через его привычную невозмутимость. Убедившись, что Шань относительно вменяем, он убирает руку, засовывает ее в карман и отворачивается, давая перевести дыхание. Когда Шань наконец выпрямляется и становится рядом с Чжанем, то случайно-не-случайно задевает его плечом, без слов давая знать, что все в порядке. Ну, или что он не сдох за тот десяток секунд, пока они друг на друга не смотрели. – Хреново выглядишь, – произносит Чжань, продолжая вглядываться в окно и не оборачиваясь. – Не то чтобы мне не похуй, но спасибо за комплимент. Чжань искоса бросает на него взгляд, и Шань видит, как уголок его рта приподнимается, а черты лица расслабляются. – Общение с Хэ Тянем не идет тебе на пользу, – на упоминании имени Шань все-таки дергается, не удержавшись, и хотя видит, что от взгляда опять помрачневшего Чжаня это не скрылось, пытается ответить как может ровнее: – Общение с Хэ Тянем никому не идет на пользу. Оба опять поворачиваются к окну и замолкают на какое-то время. Осознание присутствия Чжаня рядом слегка заземляет и успокаивает. Весь Чжань такой – абсолютный и монолитный, рядом с ним почему-то всегда немного легче дышится и чуть тверже ступается по земле. Шань уже не сопротивляется мысли о том, что, наверное, они и впрямь друзья. Что иметь друзей – не такая уж хреновая идея, даже если он не слишком-то их заслуживает и не слишком-то понимает, как оно работает или почему кому-то вообще на него не срать. Но в такие минуты, как сейчас, это все-таки помогает. Маскирует симптомы. Не лечит. Не от такого, блядь. Не от такого. От такого вообще вряд ли может вылечить хоть что-то. И Шань продолжает чувствовать, как кислотой разъедает внутренности, как жжет кожу под напульсником и, кажется, кости кто-то опять дробит. Как ночью, считанные часы назад. Только теперь – по всему телу. Его всего дробит к хуям, разносит на молекулы. Желание то ли обнять Тяня до хруста в ребрах, то ли врезать ему так, чтобы сбить себе костяшки в мясо, всего себя – в мясо, с каждой секундой становится сильнее. Знакомую мантру – похуй-похуй-похуй – окончательно сносит бессмысленным набором букв. Сглотнуть. Прикрыть глаза. Выдохнуть. Он все еще на дне, но снизу, кажется, больше не стучат. Не так уж плохо, а? Вот только это не то. Нихера не то. Временное. Призрачное. Пока что держит, дает не сорваться, но еще немного. Совсем чуть-чуть... Шаг до пропасти. Одна секунда до взрыва. А того, кто мог бы удержать и не дать провалиться к чертям, сквозь землю – нет. Ушел. Съебался. Сдался. Понял, что все это дерьмо ему нахуй не сдалось. Рано или поздно это должно было случиться. Рано или поздно. Слишком поздно – недостаточно рано. Вмазался в этого придурка так, что не выбраться, и что теперь делать, Шань не знает. Не знает, что делать с паникой, которая сотрясает внутренности и раскатывает тонким слоем по асфальту, под следы чужих грязных ботинок и проезжающих насквозь шин. – Он иногда бывает мудаком… – вдруг начинает Чжань, разрывает их тишину в клочья и Шань криво, надтреснуто улыбается в ответ. – Иногда? – Он всегда бывает мудаком, – исправляется Чжань, – но… Чуть наклонившись и опять вцепившись пальцами в подоконник, Шань наконец открывает глаза и шумно выдыхает. В стекле получается разглядеть призрак своего отражения: тени под глазами, поджатые губы, немного смерти в глазах. Ничего нового, в общем-то. – Не нужно, – обрывает он Чжаня, потому что правда – не нужно. Шань и так малость прихуел. Хватит уже сваливать на других свои проблемы. Хватит. – Ты не должен… – Не должен, – не спорит Чжань. – Но ты мой друг. И когда он вернется, мне будет сложно ему не врезать – но он вернется. Иногда он бывает очень близок к тому, чтобы все проебать, но никогда не проебывает. Повернув голову, Шань секунду-другую вглядывается в его лицо – и видит там уверенность, все такую же монолитную и основательную, очень чжаневскую. Уверенность, которую Шань не может найти в себе, как ни пытается – но в которой так пиздецки нуждается. Дышать становится легче. Легкие благодарно скулят. В конце концов, он сделал свой выбор там, в переулке; намного раньше, на самом деле. И даже если Тянь сейчас не здесь – выбор Шаня это не меняет. Слепое доверие, прочее дерьмо. Пусть оно и лепит из него тупого, наивного кретина, который за свой идиотизм поплатится. Пытаясь отвлечься на что-то другое, Шань говорит первое, что приходит в голову, и только после этого понимает, что прав. Что, вообще-то, должен был раньше догадаться, намного раньше. Только охренеть как не до того было. – Цзянь рассказал тебе. Чжаню даже не нужно объяснять, о чем он. В его взгляде тут же загорается понимание, и хотя это больше походило на утверждение, чем на вопрос, он согласно кивает. – Рассказал. Смутное ощущение зависти и обиды очень легко оказывается сморгнуть – конечно же, рассказал. У них с Цзянем все всегда было по-другому. В чем-то – проще, в чем-то – сложнее, но в конечном счете всего лишь – по-другому. Это нормально. Все в порядке. Он уже принял то, что Тянь не смог рассказать сам. Нет никакого гребаного смысла в том, чтобы опять на этом зацикливаться. И Шань не зацикливается. Вместо этого опять обращает внимание на Чжаня, взгляд которого, обычно внимательный и прохладный, сосредоточенный сейчас на чем-то за окном, знакомо смягчается; в нем появляется что-то нежное и светлое, едва уловимое. Что-то, из-за чего Шань вдруг чувствует себя неуютно, так, будто подглядел за чем-то необъяснимо личным. Почти так же Чжань смотрел этим утром, когда Цзянь вел себя, как малолетний идиот. Почти так же Чжань смотрит каждый раз, когда Цзянь оказывается в поле его видимости. Или когда речь о Цзяне вообще заходит. – Думаю, тебе стоит почаще говорить ему, – вдруг неожиданно для самого себя выдыхает Шань едва слышно, старательно смотря при этом в сторону. – Знаешь, о том, как сильно ты в него… Потому что этот идиот явно ничего не понимает. Атмосфера тут же меняется, воздух уплотняется напряжением, а выражение лица Чжаня становится нечитаемым, закрытым. Шань уже почти жалеет о том, что вообще открыл рот – в конце концов, это не его гребаное дело. Вот только он помнит тот день, на заднем дворе школы, свой разговор с Цзянем помнит. Помнит, сколько в этом идиоте было болезненной, тупой уверенности, что очень скоро у них с Чжанем все закончится, вместе с его восемнадцатилетием, и нужно уже сейчас учиться с этим жить. Если тогда Шань подумал, что он, скорее всего, пиздецки ошибается – то теперь думает, что ошибается охренеть как. – Думаю, ты прав, – вдруг, после секундной заминки говорит Чжань, с видимым усилием заставляя себя расслабиться и опять посмотреть на Шаня. – Иногда я забываю, что нужно… говорить. И не только я, видимо. Шань вздергивает брови и выпрямляется, складывая руки на груди; чувствует, как из горла вырывается хриплый смешок. Спустя секунду он уже смеется во весь голос, определенно истерично и болезненно, но до странного легко. К нему тут же присоединяется смех Чжаня, взвивающийся под потолок и окончательно разбивающий напряжение. Когда, наконец успокоившись, они обмениваются взглядами, установившееся понимание между ними, спокойное и тихое, кажется удивительно правильным. Шань думает о том, что все, вообще-то, хреново. Но ему, вообще-то, не привыкать.***
Когда Шань возвращается после уроков домой, то, что он видит, въебывает ему в солнышко и заставляет застыть посреди лестничной площадки в считанных футах от квартиры. Тянь сидит там, рядом с дверью, привалившись спиной к стене и упершись локтями в колени; глаза его прикрыты и голова тянется к земле. Сгорбившийся. Несчастный. Выглядящий как всегда охуенно в своей мажорской манере, но при этом странно, болезненно потрепанный – с взъерошенными волосами и синевой, въевшейся в кожу век. В горле пересыхает и сердце сбивается с ритма, срывается в аритмию, в тахикардию, в одно маленькое, локальное безумие. Шаню требуется несколько секунд, чтобы загнать острую смесь злости и беспокойства под кадык, сглотнуть их и сделать твердый шаг вперед. Звон ключей и скрежет замочной скважины заставляют Тяня едва уловимо вздрогнуть. Шань улавливает. Он все, мать вашу, улавливает. Соблазн хлопнуть дверью со всей своей силы, вложив всю ярость и отчаяние этого сраного дня, пиздецки велик, но Шань оставляет ее приглашающе распахнутой. Он понимает – то, что Тянь не воспользовался ключами, это невысказанный вопрос. И просьба. И, может, даже немного попытка в просьбу о прощении. Такая дурацкая, бессмысленная, типично тяневская попытка. Стащив кроссовки за задники и отбросив в сторону рюкзак с чуть большей силой, чем нужно – тот врезается в стену с грохотом, – Шань проходит на кухню и достает кружку. Пока наливает воду, слышит, как дверь за его спиной тихо закрывается, слышит осторожно приближающиеся шаги. Какой-то глубинной, почти собачьей чуйкой ощущает, как Тянь застывает позади него. Проходит секунда. Еще одна. Тишина начинает давить на легкие, вжимать их в ребра сошедшей с ума гравитацией. – Привет, – наконец отзывается Тянь, опасливо и на полутонах. Пальцы Шаня сильнее обхватывают кружку, костяшки белеют; он заставляет себя сделать глоток, камнем падающий в желудок. Отставляет кружку. Оборачивается. Тянь выглядит, как нашкодивший щенок, ждущий, что его сейчас выпрут на улицу. В груди что-то неприятно, натужно свербит. – Предположим, – холодно и колко отвечает Шань, складывая руки на груди и изучая взглядом стену позади Тяня. Он в порядке. Он в полном, в абсолютнейшем, сука, порядке. Он же все уже решил для себя, да? Слепое доверие, да? В очередной раз за день Шань ловит себя на том, что теребит пальцами напульсник на запястье, и зло себя одергивает. Засовывает руки глубоко в карманы. Вскользь он замечает, что взгляд Тяня, прикованный к его лицу, остается ровным и упрямым, ни на секунду не сбивается на напульсник. Почему-то от этого факта тремор внутри немного утихает и давление на внутренности становится слабее. Слепое доверие. Ладно. Да. Возможно, он в состоянии с этим справиться. А потом Тянь облизывает свои гребаные губы, а потом Тянь зарывается пальцами в свои гребаные волосы, взлохмачивая их еще сильнее, а потом Тянь с несвойственной ему неуверенностью переминается с ноги на ногу, и в дурной голове Шаня вспыхивает мысль о том, что это, вообще-то, немного мило. Нихрена он не в состоянии. Вспыхнувшее смущение Шань прячет в накатывающей волнами ярости, а желание притянуть придурка к себе – в желании ему врезать. И нет, он совсем не думает о том, что за каких-то несколько дней успел по нему соскучиться. Нет. Нихуя подобного. Тем более что он продолжал видеть эту дурацкую, идеальную рожу каждый день, кроме сегодняшнего. Просто все было… не так. Не так. И нет, Шань совсем не переживает о том, не случилось ли чего-нибудь, не вляпался ли Тянь в какое-то лютое дерьмо. И заставить его проспать следующие сутки, чтобы прогнать эту синеву под глазами, совсем не хочет. Да ебаный же нахуй. – Прости, что последнюю неделю вел себя, как мудак? – отзывается Тянь скорее вопросом, чем утверждением, все так же на полутонах и немного опасливо; Шаню приходится встряхнуть головой, чтобы вышибить из нее все это клубящееся там дерьмо. Руки в карманах сжимаются в кулаки. – Попробуй еще раз, – рычит он сквозь стиснутые зубы, а Тянь отступает на шаг назад и упирается спиной в стену, опуская взгляд и сжимая пальцами переносицу. – Мне нужно было подумать, – усталый выдох, заебанность в позе, во взгляде. Шань чувствует, как все то теплое, ясное, как любой намек на сочувствие, смущение, понимание, гасит глухой, но мощной паникой, воронкой скручивающей внутренности. Даже злость приглушается под ее порывом – вентиль выворачивает на минимум. Через силу разжав кулаки, он вытягивает руки из карманов и цепляется за столешницу позади себя, пытаясь не замечать то, как слабеют и подкашиваются ноги. – И что надумал? – надеясь, что голос звучит не так хрипло, как ему кажется, отстраненно интересуется Шань, и Тянь тут же резко вскидывает в голову. Смотрит несколько секунд испытующе – Шань едва удерживается от того, чтобы отвернуться под этим взглядом, – а потом что-то вспыхивает в его глазах. Понимание? Испуг? Да хуй разберешь, в общем-то. – Нет, я не это… – начинает Тянь, и тут же обрывает сам себя. – Блядь. Опустив взгляд на напульсник, Шань отстраненно замечает, как натянулась кожа на напряженной руке, и проступили зеленоватые нити вен. И все-таки заставляет себя сказать это, со странной отстраненностью слыша, как спокойно звучит собственный голос – будто и не подписывает себе сейчас приговор. – Хочешь посмотреть, что там? – Нет, – на этот раз Тянь звучит куда увереннее и тверже, он не мешкает перед ответом и Шань скашивает на него взгляд. – То есть… – вдруг исправляется Тянь, и в этот раз уверенность его идет трещинами. – Если ты хочешь показать – то да. Но я… Это не имеет значения. Ты же знаешь. – Несколько дней назад думал, что знаю, – вырывается изо рта прежде, чем Шань успевает себя остановить, и он прикусывает губу, замолкая. Кожа под напульсником горит и плавится, вены оплывают воском, и хотя Шань знает, что это ненастоящее, что это всего лишь в его голове – ощущение дохрена реальное и отрешиться от него не получается. А потом он чувствует тепло ладоней на своих скулах, весь мир для него вдруг утопает в серебре, и Шань смаргивает пелену, фокусируясь. Тянь опять смотрит с этой неуверенностью, которую показывает так редко, что можно забыть, есть ли она в нем, и произносит с кривой улыбкой: – Меня было слишком много последние недели, да? – из него вырывается задушенный, сухой смешок, который обрывается надломленным хрипом. – Я хотел дать тебе выдохнуть. Думал, тебе нужно время, и я… Ты все еще хочешь этого? Нас? После того, как увидел… И тут до Шаня доходит, что за дерьмо творилось последние дни. Идиот. Какой же Тянь гребаный идиот. Завороженный, Шань вязнет в глазах напротив, неумолимо, безвозвратно вязнет. И вместо того чтобы высказать все свои мысли об умственных способностях Тяня – или об отсутствии таковых, – он признает, не давая себе времени передумать: – Я не видел. Не смотрел, кто там. Я знаю, чего хочу. А это… – он поднимает руку на уровень глаз, поворачивает тыльной стороной вперед. – Это неважно. Сам сказал. О том, что не чувствует ни с кем связи, Шань не говорит, все и так понятно. Скорее всего, он не знаком с этим человеком, а сам искать его точно не собирается. Клеймо на руке – всего лишь несколько иероглифов, чужих, безликих, не имеющих для него значения. Он не боится того, что увидит, если посмотрит; не боится, что может засомневаться, сорваться, откатить все к начальной точке. Это просто неважно. Неважно. А взгляд Тяня после сказанного проясняется, смягчается, зрачок почти полностью поглощает радужку, только серебряная кайма обнимает ее бережно – и смотрит он так, что у Шаня дыхание стопорится, застревает в районе трахеи. Он вдруг думает о том, что видел похожий взгляд сегодня у Чжаня, когда тот смотрел на Цзяня. Годы назад – у своих родителей, когда они смотрели друг на друга. Только гребаный Тянь по ощущениям смотрит куда сильнее. Глубже. Последние сомнения лопаются пузырями под этим взглядом. – А у меня есть для тебя подарок, – вдруг улыбается Тянь, ослепительно, ярко, с той искренностью, которую показывает так редко и так немногим; Шань едва не всхлипывает от странного ощущения в грудине, вызванного этой улыбкой. Он сжимает пальцами столешницу крепче, пытаясь прийти в себя, матерится мысленно, а вслух бурчит недовольно: – Мне ничего не нужно. – Знаю, – почти шепотом отзывается Тянь, и отстраняется, убирая руки с лица Шаня; ему вдруг становится необъяснимо холодно. – Но все-таки… Тянь отворачивается, хлопает себя по карманам, сует руку в правый и достает из него что-то. Его плечи поднимаются и опадают несколько раз, и когда Тянь вновь поворачивается – на его лице все еще сияет яркая, но уже более напряженная улыбка. Настороженность прогоняет туман в голове, и Шань хмурится, наблюдая за ним. – Дай мне руку и закрой глаза. – Какого… – Пожалуйста, Мо Гуань Шань, – и тут же добавляет, тише, с нежной хрипотцой в голосе. – Солнце. В грудной клетке что-то плавится, перековывается необъяснимо и основательно, так, что становится больно – и охуительно хорошо. Злясь на самого себя, Шань с показательным раздражением выдыхает и все-таки закрывает глаза, вытягивая руку вперед. Знакомые ладони тут же осторожно ее обхватывают, шершавые пальцы оглаживают выпирающие костяшки, перетекают на внутреннюю сторону, заставляя ослабить хватку, и Шань чувствует, как что-то холодное прикасается к одному из его пальцев. А секундой спустя ощущает там же прикосновение мягких, обветренных губ. Сердце шагает прямиком в пропасть. – Тянь… – с предупреждением начинает Шань, и тот только посмеивается приглушенно и сипло, так, что дрожь горячей волной стекает по позвоночнику. Но после этого все-таки отстраняется. – Открывай, – разрешает Тянь, и Шань открывает глаза. Несколько секунд он разглядывает Тяня, впитывает волнами исходящую от него напряженность и вновь показавшуюся, липкую неуверенность, а потом смотрит на свою руку. Взгляд тут же притягивает, приковывает к себе серебряный ободок на среднем пальце. В горле пересыхает. – Это не предложение выйти за меня. Пока что. В конце концов, нам только по восемнадцать, да и ты бы мне врезал за такое. Хотя я все еще не исключаю вероятность того, что ты врежешь мне сейчас… – слова показательно несерьезные и фонящие отстраненностью, они вытекают изо рта Тяня плавным, мерным потоком и насквозь пропитаны чем-то знакомым. Лживо-театральным. На секунду Шань утыкается взглядом в пол, глубоко вдыхает, так, чтобы легкие кислородом – до отказа, а потом медленно выдыхает и поднимает голову. Опять смотрит на Тяня и понимает: за всем этим, иллюзорным, выдрессированным, тот и впрямь выглядит так, будто ждет, что Шань сейчас сорвется и врежет. Это почти обидно. Но как-то слишком тепло для обиды. Тем более, пару лет назад он бы и впрямь врезал. Ну, или попытался бы, потому что в результате сам бы и остался с жалобно скулящими ребрами – краткая история их знакомства. Ты ебанулся, – мог бы сказать Шань. Или… Иди нахуй. Или… Я так пиздецки в тебя вляпался. – У меня такое же, – прежде чем Шань успевает сказать хоть что-то, вдруг произносит Тянь, разжимая ладонь и показывая еще одно, идентичное кольцо. – Я долго думал… – он запинается, мнется, нервно теребит волосы на затылке, и вся его показная уверенность трещит, окончательно разлетается на части. А у Шаня внутри все странно, восхитительно сжимается, в голове гудит речитативом – господи-блядь-боже-я-никогда-не-видел-его-таким. В конце концов, Тянь, с неожиданным смущением отведя взгляд, все-таки заканчивает: – Я решил, раз не метки… не так уж плохо, если у нас будет что-то одинаковое. Шань немного теряет ориентир, и землю под ногами, и гребаный воздух, и даже чуть-чуть самого себя – так, что это охуительно страшно. И просто – охуительно. У него сверхновые – под ребрами, и вселенные – в глазах напротив. – Я это дерьмо носить не буду, – произносит он голосом неожиданно низким и хриплым, потому что он идиот и, конечно же, должен ляпнуть какую-то херню. Но тут же, когда начинает казаться, что во взгляде Тяня за доли секунды что-то ломается, Шань спешно добавляет: – На пальце. Изрядная доля напряжения и излома уходят из улыбки Тяня, когда он опять лезет в карман и вытягивает кулак вперед. Тут же раскрывает его – с его пальца свисает серебряная и тонкая, неприметная, но наверняка дохренища дорогая цепочка. – Я это предусмотрел, – теперь самодовольство в широкой ухмылке Тяня ощущается пиздецки искренним, и Шань тут же возмущенно вскидывается. – А сразу нельзя было?! – И лишиться возможности надеть на твой палец кольцо? – почти мурчит Тянь в ответ, и Шань шипит на это раздраженно. Хотя на деле раздражения в нем куда меньше, чем хотелось бы. Напряжение и неуверенность наконец полностью вымывает из улыбки Тяня знакомым сиянием, тем, от которого хочется зажмуриться, и Шань оказывается просто не в состоянии всерьез на него злиться. Глядя на эту улыбку, он понимает, что слаб. Так пиздецки слаб. – Давай сюда, – бурчит Шань недовольно, стаскивая кольцо с пальца, и протягивает ладонь за цепочкой. – Можно я?.. – начинает Тянь, и Шань закатывает глаза, рычит себе под нос: – А не дохуя ли ты хочешь? – но сам в это время поворачивается спиной, кладет кольцо на столешницу и складывает руки на груди, всем своим видом изображая вселенскую скорбь. Спустя секунду он уже чувствует, как пальцы Тяня скользят по затылку, бережно зарываются в волосы на загривке, а он очень хочет возмутиться, конечно же. Вот, сейчас, постоит немного, прикрыв глаза и через раз дыша от гребаного возмущения – и сразу же. А цепочка тем временем уже оказывается на его шее, кольцо свисает как-то весомо; неуловимо, но тотально важно – рядом с сердцем. Шею обжигает сухим, мягким поцелуем, и когда Тянь отстраняется – это место все еще полыхает, жжется меткой, но не обращает минуты адом, как боль в руке ночью. Сейчас – правильно. Восхитительно. Исцеляя то, что весь день казалось непоправимо сломленным. Когда Шань резко оборачивается, он не смотрит на Тяня, только протягивает руку вперед и то ли просит, то ли приказывает: – Давай сюда второе кольцо. Краем глаза он замечает, как Тянь удивленно вскидывает брови, но ничего не спрашивает, и вот кольцо уже в ладони Шаня. Он быстро цепляет Тяня за руку, все еще избегая прямого взгляда на него, и когда кольцо оказывается на его среднем пальце, бурчит, чувствуя, как полыхает собственное лицо: – Заткнись. А Тянь уже прижимает его к себе, обнимает так, что ребра едва не трещат, и шепчет, обжигая дыханием ухо: – С днем рождения, Солнце. В том месте, где с его шеи свисает кольцо, Шань почему-то чувствует укол тепла, когда прижимает Тяня еще ближе в ответ.