Я всегда выбирал тебя

Угольное небо исколото яркими игольными точками, и Тянь выдыхает сизый дым в ночь, наблюдая за тем, как его слизывает темнота. Несколько секунд он задумчиво смотрит вверх, опять глубоко затягиваясь и пытаясь отыскать хотя бы одно созвездие. Предсказуемо ни черта не выходит. До его ушей доносятся чуть визгливые, веселые выкрики и приглушенное ворчание – Тянь переводит взгляд на дорогу перед собой. Внимание к себе тут же приковывают две макушки, светловолосая и рыжая, почему-то сияющие так ярко, что точки в небе приглушаются, меркнут, с разгромным счетом им проигрывая. Рыжую так просто было бы отыскать среди тысячи тысяч сверхновых. Цзянь бросается Шаню на шею и почти виснет на ней, пока Шань недовольно тычет его локтем в бок и требует слезть с себя сейчас же – но смотрит при этом мягко, без тени недовольства, которое пытается изобразить. Почти улыбаясь. В груди неприятно, рассыпчато свербит и под кожей стеклянным крошевом стелется что-то, до пиздеца страшно походящее на отчаяние. Хотя для этого нет никаких видимых причин. У них все хорошо. У них все, блядь, заебись просто. Одна маленькая, крохотная, нахрен, проблема. Стоит Тяню попытаться вспомнить, когда Шань в последний раз улыбался, хотя бы вот так, самыми уголками губ, когда смотрел с похожей мягкостью, чтобы без вековой усталости, без вскипающей злости – в голову приходит только его день рождения. Тогда было хорошо, идеально просто; тогда Тянь себя всесильным чувствовал, и так легко получалось верить, что он сможет справиться, они вместе смогут справиться с любой херней, какую им еще захочет подкинуть мир вокруг. Или вся сраная вселенная, чтоб ее. С тех пор прошло несколько дней. С силой сглотнув, Тянь тушит окурок о попавшуюся на пути урну и шумно втягивает носом воздух – ему хочется побыть объектом, а не наблюдателем; его к Шаню, вот этому, спокойному и уютному, тащит силками. В свете уличных фонарей от силуэтов впереди тянутся причудливые длинноногие тени. Они липкими пальцами цепляются за носки ботинок Тяня и карабкаются выше, оседают ознобом на коже. Просачиваются сквозь грудную клетку и сворачиваются где-то за ребрами смесью нежности и тоски. Глаза закрываются. Нежность нарастает, приглушая собой тоску. Она щекочется пером в солнышке, приятно и сладко, а под его медленно усиливающимся напором распадается на составляющие, на цвета и оттенки. Это что-то незнакомое, не совсем правильное, не совсем нужное. Не ярко-алое и пылающее, ослепительно-спасительное – куда бледнее, спокойнее, что-то дружеское и доверительное, почти братское. Или не почти. Он делает шаг дальше, глубже, пытаясь понять, отыскать объяснение. Темнота под закрытыми веками идет рябью, рассеивается и размывается, обретая знакомые очертания. Вспыхивают пламенем рыжие волосы, солнцем – теплые карие глаза. Они смотрят с мягким, несерьезным раздражением, с легким, совсем не обидным намеком на осуждение, но что-то не так. Не так. Обычно эти глаза смотрят на него не так. Не совсем так. Оттенки должны быть другими. Вся проблема в оттенках. – Отъебись, – говорят ему знакомые бледные губы, которые никогда не должны быть бледными, которые искусать бы в поцелуях до алого-алого-алого. Которые для поцелуев были созданы. Что-то в нем вскидывается, скручивает отвращением при мысли о поцелуях с тем, кто рядом. Нет. Неправильно. Здесь не должно быть отвращения. Здесь никогда отвращения не было, только не здесь, не из-за него. Только не из-за человека, прикосновения к которому всегда – как глоток кислорода, как крылья за спиной, как личная панацея. Но отвращение все еще так настойчиво, ощутимо. Оно нарастает бок о бок с этой нежностью, братской и бесконечно светлой, согревающей – но тоже такой неправильной. Он чувствует, как паника накрывает лавиной, и он напирает сильнее, он пытается прогнать это, незнакомое, вытравить. А потом… – Отъебись, Цзянь И. Цзянь И. Меня зовут не Цзянь И. Тянь распахивает глаза и останавливается слишком резко, чувствуя, как тело по инерции несет вперед; от впечатывания в асфальт его спасает чья-то обхватившая предплечье рука. Не обращая на это внимания, игнорируя хрипловатый голос, продирающийся сквозь слой ваты в ушах и что-то спрашивающий, он вскидывает голову. Упирается взглядом в человека, одновременно с ним замершего и обернувшегося. Узнает ужас в его лице – тот же ужас скручивает Тяню глотку. Цзянь тоже почувствовал. Цзянь понял, что он только что сделал. Блядь. Переведя взгляд на замершего рядом с Цзянем Шаня, который оборачивается всего секундой позже, Тянь ощущает, как сердце спотыкается о непонимание в его глазах, которое стремительно сметается беспокойством. Ощущает, как паника по новой зажимает внутренности в тисках, и Тянь опять бросает взгляд на Цзяня, орет во всю глотку мысленно: Нет! Цзянь морщится так, будто услышал. Услышал. Твою же мать. Нацепив на лицо кривую улыбку, Цзянь хватает Шаня за локоть и пытается утащить за собой, что-то ему втолковывая с деланным легкомыслием. Тяню кажется, будто он находится в двух местах одновременно, смотрит на них с расстояния в несколько ярдов – и в то же время стоит к Шаню так близко, что при желании можно было бы пересчитать веснушки, столпившиеся на кончике его носа. Гул в ушах нарастает, по барабанным перепонкам набатом бьет. Осознав, что Шань не двигается с места, все еще обеспокоенный и взвинченный, Тянь тоже пытается выдавить из себя что-то, отдаленно напоминающее улыбку. Понимает, что получается хуево; понимает, что Шань ни черта не верит – но все-таки он отворачивается, дает Цзяню себя увести. Наконец получается выдохнуть. Наконец получается оторвать взгляд от широкой спины впереди, обтянутой очередной потрепанной курткой. Гул в ушах приглушается, давая расслышать стоящего рядом Чжаня, который все еще сжимает пальцами его предплечье: – Эй? Ты как, нормально? – спрашивает он, хмурясь. – Восхитительно, – ответ получается резче, чем Тянь планировал, и эффект только усиливается тем, как он выдергивает руку из чужой хватки. Внешне Чжань почти никак на это не реагирует, только чуть вздергивает бровь, отступая на шаг. – Охотно верю, – произносит он подчеркнуто иронично. Ощутив непреодолимое желание почесать кулаки о чью-нибудь рожу – вполне конкретную рожу, – Тянь засовывает руки поглубже в карманы и срывается с места в быстрый шаг, почти бег. Тут же замедляется, когда понимает, что так очень скоро догонит два маячащих впереди силуэта. Внутри него все еще ворох эмоций, своих и чужих, огромный разноцветный клубок, в котором скорее потеряешься, как в лабиринте, чем сможет рассортировать по цветам и владельцам. Тянь и не пытается. Он попросту отсекает все одним махом, опускает неосознанно поднятые бетонные стены, которыми обычно ограждает себя от Цзяня – и это больно. Это как отрубить себе палец, а может и всю конечность разом – кровь хлещет фонтаном, виднеются порванные связки и сухожилья, перед глазами мутнеет, и сознание соскальзывает в пропасть. Встряхнув головой, Тянь крепче сжимает челюсть, закусывает оголенные нервные окончания; так, чтобы бьющий из них ток – строго вовнутрь. Так, чтобы никого больше не зацепило. Под ребрами воцаряется мертвецкая тишина. Все становится только хуже. Во сто крат хуже. Если уткнуться Шаню носом в ключицу, если вдохнуть его себе в легкие полной грудью и до отказа – это всегда проще, не так больно, не так резко. Раны затягивает его теплом, его касаниями. Пальцы на позвонках, на лопатках, мягкая хватка на сердце. Губы на макушке, на скулах, целуют рваные рубцы на внутренностях и исцеляют. Чувство вины не дает окликнуть Шаня сейчас. Страх, иррациональный, душащий, не дает тоже – а если на оклик не отзовется. Но звать Шаня ему и не приходится. Потому что Шань оборачивается сам. Всего лишь взгляд вскользь, через плечо; все еще напряженный и со знакомой хмурой складкой между бровей – Тянь цепляется за него, всем нутром своим цепляется. Впитывает этот взгляд, в котором сейчас нет и следа той стеклянной холодности, о которую кромсал себе внутренности раз за разом несколько последних дней. Впитывает все его неравнодушие, и вот это беспокойство, от которого секунду назад хотелось спрятаться. Впитывает и в очередной раз убеждает себя – просто надумал. Показалось. Ебанулся же в край. Последние дни были очередным вывертом психики. Привкус железа растворяется в гортани, рваные рубцы затягиваются шрамами; могильная тишина рассыпается песком под ребрами, оборачивается пустыней, посреди которой начинает призрачно виднеться оазис. В груди просыпается, лениво ворочается нежность, знакомая, нужная, алая – желание уткнуться носом в потрепанную курточку, прямо между лопаток, и дышать-дышать-дышать. Осесть горячим дыханием на задней части шеи и сцеловать с загривка мелкую дрожь. На языке не начинает горчить чужим отвращением. Стены остаются на месте. В этот раз улыбка дается легче, проще – Шань явно тоже это замечает. Когда остатки беспокойства смывает с его лица, Тянь может различить, как уголки его губ ответно дергаются, безболезненно, сладко; под кожей разливается, ширится тепло, которое не уходит, даже когда Шань отворачивается и сосредоточивает внимание на Цзяне. Цзянь не оборачивается следом – но Тянь видит, как явственно расслабляются его плечи. Тепло смазывается чувством вины. Сил думать о том, как все то, что он только что натворил, ощущалось Цзянем, Тяню просто не хватает. В каком-то смысле это все вина Цзяня; его идеей было выбраться куда-нибудь вчетвером, просто бессмысленно пошататься по городу. Чжань и Шань не могли отказать ему, Тянь не мог отказать Шаню – так он во все это вляпался. Так он оказался здесь, наблюдая за тем, как впервые за несколько дней лицо Шаня смягчается, как он почти улыбается, и все это – кому-то другому-другому-другому… Тянь резко себя одергивает, мысленно ощетиниваясь, когда понимает, куда его несет. Перекладывание своей вины на кого-то другого – на того, кому он только подгадил почти так же, как и себе, – это даже по его ебанутым меркам пиздецкий перегиб. – Хочешь рассказать, что случилось? – вдруг слышится сбоку от него, и Тянь скашивает взгляд на идущего вровень с ним Чжаня. Задумывается, совпадение ли то, что тот заговорил только, когда Тянь немного пришел в себя, встряхнулся от чужих и собственных эмоций, как псина от воды. Понимает, что, скорее всего, нет – вряд ли у него получалось сейчас контролировать выражение собственного лица. А Чжань не дурак и не слепой, это приходится признать; по крайней мере, если брать в общем, а не в частности. В частности, зацикленной на людях, живущих под их ребрами – все они иногда дураки и слепые. – А ты как думаешь? – Тянь ожидает услышать в собственном голосе раздражение, выплюнутое ядом глубоко изнутри, но получается какое-то стылое равнодушие. – Думаю, что ты хочешь мне врезать, – пожимает плечами Чжань, и Тянь вскользь мажет взглядом по взъерошенной русой макушке рядом с собой. Еще несколько минут назад в ответ Чжань получил бы язвительное: Догадливый какой. Но сейчас хватает Тяня только на усталое, честное: – Уже нет. Они с Чжанем редко пересекаются, еще реже – обмениваются хотя бы словом, и Тянь себя с ним чувствует… да никак не чувствует, на самом-то деле. Это сейчас Чжань успел попасть под горячую руку и острое желание вылить куда-нибудь, заглушить хоть как-нибудь острую сырую злость на самого себя. Чаще всего Тянь замечает его существование только из-за Цзяня с Шанем, и уверен, что это чувство абсолютного похуизма вполне себе взаимно. По крайней мере, было взаимно до недавнего времени. До того, как Цзянь рассказал, чье имя появилось у него на запястье в день восемнадцатилетия. Неожиданно для самого себя, Тянь вдруг предлагает: – Но если ты хочешь врезать мне – ни в чем себе не отказывай, – замолкает на секунду, а потом все-таки добавляет. – Только когда их, – короткий кивок на два силуэта впереди, – рядом не будет, – и понимает, что действительно дал бы себя ударить. Это даже было бы честно, справедливо в какой-то ебанутой степени, свойственной их ебанутой жизни. Чжань, который до этого только бросал короткие, быстрые взгляды, поворачивается к нему так, что почти начинает идти боком; густые брови-гусеницы сползаются к переносице, и, может, даже смешно было бы, если бы не было так хуево. – И почему я должен хотеть тебе врезать? Тянь чувствует, как остро дергается уголок собственных губ. Подняв руку вверх, так, чтобы рукав куртки оголил запястье, он поворачивает ее внутренней стороной к Чжаню и шевелит пальцами в воздухе, привлекая внимание; на лицо сам собой натягивается насмешливо-злой оскал. Несколько секунд Чжань непонимающе на его руку смотрит, а потом в выражении его лица что-то неуловимо меняется, становится жестче, мрачнее, и он опускает взгляд на дорогу перед собой, вновь выравнивая походку. Сунув руку обратно в карман, Тянь принимается рассеянно играть с лежащей там зажигалкой, пока они продолжают идти и тишина ложится на плечи тяжестью. Вполне себе терпимой тяжестью. – Было бы легко ненавидеть тебя за это, – в конце концов, ломает тишину Чжань, и Тянь думает, что это не совсем справедливо – его должно быть легко ненавидеть и без всякой чернильной дряни на запястье. Свои мысли Тянь оставляет при себе, пока Чжань произносит. – Может, эта ненависть даже сделала бы мою жизнь проще. – Но? – продолжает за него Тянь, потому что это «но» туда слишком сильно просится, а он не против подыграть. В ответ Чжань невесело дергает уголком губ, все еще глядя строго вперед. – Но еще это было бы глупо. Эгоистично. Нечестно, – слова чеканятся ровно и бесцветно. – Ты в этом не виноват. Цзянь не виноват. Никто не виноват, – замолкнув на секунду, Чжань поднимает руку и неопределенно указывает куда-то то ли в небо, то ли вокруг себя. – Кроме, конечно, какой-то там космической хуйни, или что-то в этом духе. Этого хватает, чтобы Тянь почувствовал неожиданную вспышку злости в солнышке, горячо стекающую ему лавой в вены. Потому что – ненависть? Тянь может понять ненависть. Ненависть простая, как дважды два, как закаты-рассветы и элементарные истины вроде коровы-не-летают. Но все это всепонимающее и всепрощающее дерьмо пусть отправляется нахуй. Он оскаливается и шипит язвительно, холодно: – И что? Ты весь такой благородный, понимающий? Стоишь себе в сверкающих доспехах и даже изредка не бесишься? В этот раз Чжань все-таки поворачивается к Тяню и его обычно безэмоциональное лицо на секунду сводит яростью, как судорогой; Тянь чувствует мрачное, злое удовлетворение. – Сейчас я действительно хочу тебе врезать, – выплевывает Чжань, ровный голос идет трещинами и сквозь разломы сочится яд. Собственная ярость Тяня приглушается, когда он фыркает искренне: – Вот теперь ты начал походить на человека. Поздравляю. Чжань закатывает глаза, отворачиваясь, и бурчит себе под нос что-то похожее на «мудак ты все-таки», а Тянь даже не думает спорить – конечно, мудак, это уже давно ни для кого не новость. Но с таким Чжанем, пусть пылающим злостью, зато честным, ему проще иметь дело, чем с равнодушно-благородной маской. Масок Тяню и собственных хватает с лихвой. – Я не говорил, что это все не бесит меня, – тихо произносит Чжань после секундной заминки. – Или что я не замечаю, какие голодные взгляды вы с Цзянем друг на друга иногда бросаете. На последних словах Тянь, не удержавшись, дергается, и его взгляд сам собой прикипает на секунду к рыжему пламени впереди прежде, чем он дает себе ментальную оплеуху и сознание проясняется. Это не ускользает от внимания Чжаня, и Тянь матерится мысленно. – Если ты думаешь, – медленно начинает Чжань, и Тянь, упрямо пялящийся на дорогу, чувствует, как в нем дыры прожигает его прямой, внимательный взгляд, – что Шань ничего не замечает, то ты не просто мудак. Ты еще и тупой мудак. Скрипнув зубами, Тянь уже хочет огрызнуться, но Чжань не дает ему ничего сказать. – То, что между тобой и Цзянем – это искусственное, насильное, вам эта связь не нужна. Я уверен, тебе она костью в горле не меньше, чем мне. Больше, на самом деле, потому что могу быть только наблюдателем, а ты сопротивляешься этому каждый день. И… Блядь, конечно, я ревную и иногда бешусь, если тебе от этого станет легче. Но вам и так сложно, а я не собираюсь быть сволочью, которая все усложняет еще сильнее. Легче нихера не становится. Тянь уже открывает рот, сам не зная, что собирается ответить, но его опережает Чжань, взгляд которого опять ввинчивается в силуэты впереди, а на губах появляется отголосок странной, смазанной теплом и грустью улыбки. – Но, знаешь… Дело в том, что к Шаню я иногда ревную его куда сильнее, чем к тебе. И, ладно, Чжаню все-таки удается его удивить. Тянь чувствует, как на секунду ему сковывает мышцы, и он непроизвольно застывает на месте, бросая ошарашенный взгляд на Чжаня. Тот застывает следом, оборачивается; с каменным лицом выдерживает театральную паузу, а потом вдруг заходится хохотом. Тянь тут же отмирает. Сокращая расстояние между ними в несколько шагов, замечает, как оглядываются Шань с Цзянем, но спустя секунду Цзянь уже прыскает весело и что-то говорит Шаню, от чего уголки губ того дергаются, хотя он и пытается смотреть на Цзяня с осуждением. Оба уже отворачиваются от них к тому моменту, как Тянь догоняет Чжаня. – И это я еще здесь мудак, – бесцветно бросает Тянь, но Чжань, уже приглушивший смех, только качает головой. – Я не это имел в виду, ты знаешь. Посмотри на них. Просто посмотри. И Тянь действительно смотрит. Они идут бок о бок, Цзянь утыкается Шаню носом в плечо и приглушенно смеется; Шань бросает на него взгляд и чуть качает головой с притворной обреченностью. – Со своего дня рождения Цзянь больше ни с кем таким не был, – тихо признает Чжань, и Тянь почему-то не уверен, говорит ли он это ему или скорее самому себе. Впервые Тянь задумывается, что он не только Шаня вот таким мягким, расслабленным не видел последние дни – он и такую искреннюю, светом фонящую улыбку на лице Цзяня не видел неделями. – То есть… – продолжает Чжань все так же, на полутонах. – Ты замечал, что иногда они в школе пропадают где-нибудь вместе? Разговаривают, думаю. А может, просто молчат. Даже не уверен, что они делают это осознанно. Но после их разговоров Цзянь возвращается усталый, выжатый. А еще – спокойный и какой-то свободный. Будто сбрасывает с себя груз. Задумавшись на секунду, порывшись в памяти и попытавшись отыскать там все, не касающееся его самого, Тянь понимает, что Чжань прав. Это действительно случалось, и не один раз. Но Тянь настолько погряз в жалости к себе, в попытках себя из личной трясины вытащить, что не замечал. Не обращал внимание. Чувство вины шипами прошибает ему шкуру. А потом Чжань произносит еще тише, еще сильнее в себя: – Цзянь доверяет ему так, как никогда не доверял мне. Параллельно с ним в голове Тяня вспыхивает: Шань доверяет ему так, как никогда не доверял мне. Боль просачивается сквозь стенки сосудов едким концентратом, и Тяню приходится сжать челюсть сильнее, до скрипа, заглушая постыдный, рвущийся из глотки скулеж; почти ненавидя Чжаня за то, что сказал это. Он пытается мыслить рационально, отбросить эмоции и глупую, какую-то почти детскую обиду. Это нормально – говорит Тянь себе. Это нормально, что у Шаня есть кто-то, с кем он может говорить-и-молчать, пока Тянь вываливает на него все свое внутреннее, ментальное дерьмо. Пока Шанем залечивает все свои рваные, колотые – и тот никогда не отталкивает, не посылает; раскрывает объятия, когда Тяню это нужно; без слов и условий принимает его, разделает всю херню Тяня на двоих. А ведь, наверное, это заебывает. Наверное, устаешь постоянно другого человека из пропасти за шкирку вытаскивать, но в последнее время именно это Шаню приходилось снова и снова делать; раз за разом, когда Тянь приползал к нему, обессиленный, и падал в него. Тянь вспоминает все эти дни после дня рождения Шаня, и то, как он стал чаще раздраженно огрызаться, чаще отталкивать, как усталостью от него стало фонить перманентно. Но это же Шань, господиблядьбоже, в случае Шаня настораживать должно не очередное нахуй-иди, а если он слишком долго нахуй не шлет. И ведь Шань не послал его, когда Тянь неожиданно для самого себя предложил к нему переехать, хотя Тянь не планировал этого, даже не задумывался об этом – ему нравится квартира семьи Мо, она стала ему домом, надежным и уютным, которого у него никогда не было. Но в тот момент это казалось правильным, и нужным, и думалось, он развалится на куски тут же, стоит Шаню выплюнуть жесткое нет. Но вместо этого Шань выдохнул тихое и надтреснутое – хорошо. Вместо этого Шань сделал его еще счастливее, хотя Тянь не думал, что счастливее в принципе можно быть. Не думал, что вообще счастливым быть умеет до того, как Шаня встретил. И не то чтобы они действительно съехались – но проводят куда больше времени в квартире Тяня, почти каждую ночь в ней; больше нет дивана в гостиной для Тяня, больше нет тех редких, таких важных, бережно хранимых в памяти ночей, когда они ютились на узкой койке Шаня, и тихо-тихо шептали о личном, о прошлом, и тепло-тепло молчали друг другу в ключицы. Зато есть одна широкая кровать на двоих. Есть. Но… Возможно, для Шаня это слишком. Возможно, он жалеет о том, что сказал тогда хорошо. Возможно, он вообще обо всем жалеет. – Но это здорово, – вдруг произносит Чжань, все еще тихо, все еще как будто в себя, вырывая Тяня из мыслей прежде, чем он основательно в них провалился бы. – Я понимаю, почему Цзянь не может говорить мне обо всем. В конце концов, он столько лет продолжал оставаться мне просто другом, в то время как… …как был в меня влюблен, – мысленно заканчивает за него Тянь, когда Чжань замолкает на полуслове. И вспоминает о том времени, когда им с Шанем тоже было по пятнадцать. Когда все было так сложно, когда между ними – огромная зияющая пропасть, даже если физически всего какие-то дюймы. Когда Тянь не знал, что делать с вот этим, таким пугающе светлым и теплым, в грудине растущим; не знал, как к Шаню подступиться, чтобы не напороться опять на шипы и стены, чтобы не разрывать всего себя опять в лохмотья. И он ошибался. Опять и снова. Он вел себя, как мудак, потому что не знал – а как, блядь, вообще можно по-другому? Они делали шаг вперед, но потом кто-то из них лажал – чаще Тянь, конечно же, – и отступали на два-три, а то и на сотню, назад. Тянь вдруг понимает, какой огромный путь они прошли. Скольких усилий это им обоим стоило. Сколько они оба – на износ ради этого, ради друг друга. Сколько себя Шань медленно, но верно ему раскрывал и отдавал. Он не должен доверять тебе безоговорочно – думает Хэ Тянь. Ты и так берешь слишком много. Ты не имеешь права требовать все. – Да, наверное, это действительно здорово, – признает Тянь, и краем глаза замечает, как Чжань дергается – кажется, о присутствии Тяня он вовсе забыл. Это вполне себе объясняет, почему, обычно молчаливый и тихий, уравновешивающий своей тишиной внешнюю-внутреннюю громкость Цзяня, он впервые на памяти Тяня стал таким разговорчивым. Может, просто им всем иногда нужно выдыхать в атмосферу то, что внутри. Ночь становится темнее, мрачнее, слышится визг проезжающих неподалеку машин; Тянь чувствует на себе тяжелый, внимательный взгляд. – Знаешь… – Чжань запинается, замолкает, только начав говорить, и Тяню кажется, он может услышать, как мысли мечутся в чужой голове, хлопая крыльями, пока он пытается подобрать слова. – Я не знаю, как Шань это делает. То есть… да, я не ненавижу тебя, но иногда это стоит мне усилий. Но Шань… – опять заминка, пауза; Чжань переводит взгляд на силуэты впереди. – Он эмоциональный, взрывной, если он ненавидит или злится, то это всегда бросается в глаза. И я не видел ничего такого в нем к Цзяню. Ни разу за эти недели. То есть, иногда Цзянь его раздражает, конечно, но он всех временами раздражает, – Тянь мажет взглядом по Чжаню и замечает, как на какую-то долю секунды его губы выгибаются мягкой улыбкой, скорее всего, даже неосознанной. Впервые, впервые за все эти гребаные недели Тянь задумывается об этом – каково оно для Шаня, почти каждый день с Цзянем пересекаться. Почти каждый день смотреть на него, говорить с ним, зная при этом, все зная. Ты мудак, Хэ Тянь. Какой же ты эгоистичный мудак. Но Чжань прав, Тянь тоже никогда не замечал в Шане злости на Цзяня. Нет даже намека на злость или ненависть в нем сейчас, когда Цзянь продолжает мучать его своим непрекращающимся, нефильтрованным мысленным потоком. И Тянь ясно осознает, что не смог бы так. Знает, что чье бы имя не оказалось на запястье Шаня – он будет ненавидеть этого человека всем нутром. Он заочно его ненавидит, так ярко и огненно, что эта ненависть могла бы сжечь его заживо, если бы не Шань. Если бы не сам факт его присутствия в жизни Тяня. Наверное, ему не хватит целой жизни, чтобы до конца понять, какой огромный мир скрывает внутри себя Шань, прячет ото всех за своими колючими заборами, по которым пущены тысячи вольт. И этот мир спокойно впускает в себя светловолосого мальчика, маскирующего улыбками свои многочисленные ножевые; безоговорочно прощает его за то, в чем он и не виноват, в общем-то – но за что его так просто было бы ненавидеть. Тянь сглатывает нервный сердечный ритм в глотке и сжимает сунутые в карманы руки в кулаки, борясь с желанием подбежать к Шаню и сгрести его в объятия. И наконец разрешает себе задуматься о том, что он почувствовал раньше, когда влез в голову Цзяня. Нежность. Дружеская. Братская. Бесконечно светлая и греющая. Безоговорочная. Приходит осознание: если бы они с Цзянем поменялись местами, если бы это запястье Шаня было изуродовано именем человека, в котором нуждается Цзянь – наверное, Цзянь смог бы принять его так же. Без злости. Без ненависти. С поддержкой и пониманием. Тянь знает ревность Чжаня, она неконтролируемая, едва ли адекватно объяснимая – но чертовски знакомая. Часть Тяня, эгоистичная, мудацкая часть, всегда будет ревновать к самому факту того, что в жизни Шаня есть кто-то, помимо него самого. Но он не может не признать – это хорошо, что в жизни Шаня есть кто-то еще. Кто-то, кто знает его, кто принимает его, кому он может доверять. Кто дорожит им – может быть, иначе, может быть, не так оглушительно, не так тотально и абсолютно, как Тянь, но по-своему чертовски сильно. – Каким-то удивительным, восхитительным образом это, – не глядя, Чжань указывает ладонью на запястье Тяня, – не только ничего между ними не разрушило, но сделало их дружбу крепче. Вдруг Тянь понимает, что, может быть, – только может быть, – Чжань сегодня такой разговорчивый еще и потому, что ему, Тяню, в его дурную голову пытается что-то важное вдолбить. И, возможно, у него даже получилось. Чувство благодарности на месте ожидаемого раздражения застает его врасплох и ощущается странно, оно немного горчит и сжимается в глотке комком, не давая себя выдохнуть. Тянь думает – они с Чжанем вряд ли когда-нибудь станут друзьями. Но… Тянь не уверен, что именно «но» – и все-таки кажется, это тот редкий случай, когда за «но» скрывается не очередной тотальный пиздец. – Да, – произносит Тянь, глядя на то, как Шань не выдерживает и фыркает, пока Цзянь рядом с ним знакомо идиотничает; а потом повторяет, сам не зная, зачем. – Да. Какое-то время они идут молча, наблюдая за картиной, разворачивающейся перед ними; в этот раз тишина не давит, она кажется ровной и спокойной до тех пор, Цзянь не начинает орать на всю улицу с театральной трагичностью, при этом повиснув на шее Шаня: – Чжань Сиси, спаси! Рыжий меня обижает! Шань пытается оттолкнуть от себя Цзяня, кривясь при этом недовольно, но у него предсказуемо ничего не выходит; Тянь знает, что если бы он действительно хотел – отшвырнул бы Цзяня одним движением, и тихо улыбается этой мысли. Рядом фыркает Чжань и, качая головой, произносит: – Пойду спасать, – чтобы тут же ускорить шаг. А Тянь неожиданно ловит себя на том, что смеется. – Кого из них? Чжань на секунду оборачивается, удивленно моргает – Тянь не уверен, чему именно он удивлен, – а потом отзывается ответным смехом. Когда он догоняет фигуры впереди, Тянь, тоже чуть ускоривший шаг, слышит, как Чжань ворчит, отлепляя Цзяня от Шаня. – Наверное, ты имел в виду, что спасать я должен Шаня от тебя. Конечно, Цзянь отзывается на это воплем. – Никто меня не любит! А после: – Почему все против меня? И еще: – Вы все злые! Но я от вас не уйду! Потому что так вам и надо! Если бы Тянь не знал, что Цзянь просто ебнутый, решил бы, что он угашенный в хлам. Чжань смотрит на него с оттенком того ласкового раздражения, с которым Шань часто смотрит на самого Тяня, потом обхватывает Цзяня за талию и, таща его за собой, бросает через плечо: – Мы сходим, купим чего-нибудь выпить. Скоро вернемся. Какое-то время Шань продолжает смотреть на их удаляющиеся силуэты, а потом оборачивается, выискивая взглядом ближайшую лавочку. Когда он садится и запрокидывает голову к ночному небу, Тянь продолжает стоять в стороне и наблюдать за ним. Шарит взглядом по отросшим огненным прядям, с которыми ласково играют слабые порывы ветра, по острым скулам; соскальзывает на изгиб шеи, доверчиво открытый; сглатывает; возвращается к внимательным теплым глазам, устремленным далеко вверх. Шань смотрит на звезды. Тянь смотрит на Шаня. Все правильно. Все так, как и должно быть. А потом Тянь подходит ближе, и хотя Шань никак на это не реагирует – когда Тянь становится прямо перед ним, он чуть шире расставляет колени, давая между ними устроиться. На секунду Тянь замирает так, а потом наклоняется ниже, перекрывает собой взгляд на небо. – Привет, – тихо-тихо, почти-шепотом надтреснуто-хриплым. – Привет, – таким же почти-шепотом отзывается Шань. На какое-то время они застывают, просто глядя друг на друга, пока Тянь не решается; поднимает руку, приближает ее к лицу Шаня и на секунду стопорит движение, когда в голове вспыхивает паническое – а если сейчас отшатнется? как отшатывался последние дни, с каждым разом все чаще? – но тут же зло себя одергивает. Потому что хватит. Потому что заебал уже сам себя накручивать, хотя раньше такой херней не страдал. До встречи с Шанем он вообще не особенно знал, что такое сомнения, и неуверенность, и каково это, когда ты в ком-то нуждаешься так сильно, что боишься любым действием или словом все разрушить. Когда не знаешь, как жить будешь, как дышать, нахрен, будешь, если разрушишь. Глубоко вдохнув, Тянь все-таки делает последнее плавное движение и накрывает рукой висок Шаня, проходится большим пальцем по его скуле. Выдыхает, когда Шань подается движению, неосознанно ластится к его руке большим довольным котом. Рука движется дальше, Тянь зарывается пальцами в волосы Шаня; ему нравится, как они отросли, как еще сильнее стали походить на языки пламени даже в свете фонарных столбов. Нравится, как в эти волосы можно теперь зарываться носом, или перебирать их рассеянно, или тянуть за них сильнее, так, как им обоим нравится, до гортанных стонов Шаня. Тянь моргает, сбрасывает с себя сейчас чертовски лишние мысли, и пускает сознание в другое русло. – Цзянь вымотал тебя? Успевший прикрыть веки Шань, так явственно, не скрываясь наслаждающийся его прикосновениями, приоткрывает глаза и, чуть щурясь, произносит с мягкой улыбкой. Дурацкое сердце Тяня сбоит. – Немного, – и добавляет, хмыкая. – Но у меня уже немалый опыт общения с придурками. Вибрирующий, легкий смешок щекотно вырывается из глотки, и в грудной клетке становится так воздушно и тепло, что Тянь совсем себя не контролирует, когда спрашивает бездумно: – Ты совсем не злишься на него, да? Атмосфера тут же меняется; Шань будто приходит в себя, весь встряхивается, знакомо ощетинивается. Мягкая улыбка соскальзывает с его лица и утягивает за собой расслабленность, оставляя только поджатые губы и нахмуренные брови. Тянь зло рычит на себя мысленно, выпутывая пальцы из волос Шаня. – А я должен? – Ну, знаешь… – Тянь облизывает пересохшие губы, чувствуя, как они непроизвольно растягиваются в оскале. – Мое имя у него на запястье. Всякое такое дерьмо. Несколько секунд Шань всматривается в него внимательно, а потом как-то неуловимо расслабляется. – Я не настолько мудак, чтобы злиться на него за это, – и Тянь почти смеется в ответ на это. Потому что, конечно же, нет. Потому что Шань, при всех своих недостатках, Шань, который может раздражать и бесить, с которым они иногда на говно исходят, друг другу нервы на кулаки наматывая – этот Шань, его Шань, меньше всего подходит под определение мудака из всех, кого Тянь когда-либо знал. Тянь много чего мог бы сказать в ответ на это. Много сентиментального, глупого, такого, за что Шань, вполне возможно, захотел бы ему врезать. Но выдыхает только короткое, честно: – Знаю. Шумно втянув носом воздух, Шань запрокидывает голову сильнее, отводя взгляд от Тяня и опять устремляя его в небо. Тянь наблюдает за тем, как несколько раз нервно дергается его кадык, борясь с желанием наклониться и прикусить его, когда Шань тихо, с какой-то ломанной искренностью произносит: – Я иногда завидую Цзянь И. Но нет, я не злюсь. Тянь чувствует, как скручивает внутренние пружины, чтобы в любую секунды их отпустило и ебануло ему или в челюсть, или в сердце. И спрашивает. Неуверенный, что правильно расслышал. – Завидуешь? Губы Шаня ломает болезненной ухмылкой. – Ну… – начинает он, все так же не глядя на Тяня. – У него есть то, чего я хотел бы сильнее всего. И ему это нахрен не нужно. Ему это только жизнь по пизде пускает. И. Господи. Тянь идиот. Он просто тупой мудак. Потому что – какого хуя? Почему он вообще сомневался? Вся херня жизни Тяня отбивается рикошетом в Шаня, пулевыми его простреливает, и если он несколько дней вел себя, как раздражительный придурок – у него есть тысяча и еще миллион в придачу причин для этого. – Шань… Но Шань прерывает его, будто не слыша, не давая даже до конца понять, что именно Тянь собирался сказать. – Помнишь… Тогда, утром, после моего дня рождения, – Тянь впитывает то, как на секунду воспоминаниями смягчается выражение лица Шаня, как на секунду проскальзывает на нем что-то теплое, искренне и светлое; Тянь впитывает, и тонет, и это восхитительно. Но потом Шань опять хмурится, когда продолжает говорить, с каждым словом все быстрее, запинаясь и захлебываясь этими словами, будто пытаясь выдохнуть их прежде, чем сам себя остановит. – Мы лежали вместе, я смотрел на тебя и… Вдруг подумал. А если шанс есть? Если я знаю, чье имя у меня на запястье? Ты же везучий мудак, и, типа, две родственные души? У тебя? Хах, почему бы и нет? Я не сказал тебе тогда. Боялся, что… – Шань запинается и не договаривает, но Тянь с нежностью и болью думает, что, наверное, может понять, что и почему он оставляет себе. – Но я быстро понял, какая это идиотская идея, так что… – и опять молчание, которое прерывается горьким и болезненным, коротким приступом смехом, от которого в груди тянет и ноет; затихнув, Шань встряхивает головой и только тогда переводит взгляд на Тяня, опять ломано улыбаясь. – Не знаю, нахуя я тебе это сказал. Блядь. Забудь. Но Тянь не смог бы забыть, даже если бы захотел. И не хочет он, на самом деле. Совсем не хочет. Когда именно оказывается на коленях, Тянь не знает, но вот он уже смотрит на Шаня снизу вверх и обхватывает его лицо ладонями, не давая отвести от себя взгляд. Спрашивает со смесью злости и отчаяния: – Ты же понимаешь, какой дерьмовый это на деле вариант, да? – Шань смотрит на него, хмурясь, и нет, он явно не понимает. Блядь. – Или что ты такой херни не заслуживаешь? – с каждым словом голос набирает силу, становится громче и злее, но Тянь не обращает на это внимания. – Боже… Ты вообще не задумывался о себе, а? Хотя бы на одну гребаную секунду? А если бы мы не были знакомы, Гуань Шань? Что, если бы у Цзяня не было Чжаня, а у меня не было тебя, и мы просто… Тянь запинается и хрипло, тяжело выдыхает. Он вдруг понимает, что даже думать о таком раскладе оказывается больно и страшно. Потому что, да, он давно признал, что им с Цзянем могло бы быть легко, просто. Связи вообще легко поддаться, она все решает за тебя, дает физическое влечение, дает мощную эмоциональную связь, на которой завязана видимость абсолютного взаимопонимания. Это было бы так легко. А еще это было бы бесцветно. Серо. Пусто. Тянь вспоминает себя, серого и пустого, до того, как он Шаня встретил, и думает, что их жизнь с Цзянем вся могла бы пройти на той же ноте. Ему вдруг становится жаль того, другого Тяня, который мог бы такую жизнь прожить. Простую – и пустую. Но он заставляет себя продолжить. Потому что хочет, чтобы Шань услышал, потому что Шаню, идиоту этому, услышать нужно. – Мы просто приняли бы это. А потом, как-нибудь, мы бы пересеклись с тобой случайно, – больно. –Где-нибудь на улице, – больно. – Или в супермаркете, – больно. – И ты бы почувствовал это, – больно-больно-больно. – Связь. Почувствовал, как она зарождается. А я просто прошел бы мимо… Такое может быть? Вселенная, где я прошел бы мимо? Где не зацепился бы взглядом, не заинтересовался, не заговорил? Не доебался, в конце концов? Тянь не верит, но продолжает. – И ты остался бы с этим один. Родственная душа для того, у кого уже есть родственная душа, – грудину рвет от одной мысли, и Тянь совершенно забывает о себе. Он представляет себе Шаня, потерянно глядящего ему в спину. Шаня, который боролся бы со связью в одиночку. Шаня, который наверняка даже не попытался бы найти его, поговорить, объяснить, потому что он же упертый говнюк, господи. Еще хуже – Тянь представляет, как Шань все-таки попытался бы, но Тянь, потому что без Шаня рядом все эти годы окончательно стал бы мудаком конченным, ублюдком эгоцентричным, послал бы его далеко. Или воспользовался им. Или… Блядь. – Блядь… – выдыхает Тянь вслух, смутно удивляясь тому, каким сорванным звучит собственный голос. – Господи… Шань, это… Нет. Я бы никогда и ни за что не хотел, чтобы ты через это проходил. Нет, твою же мать. Шань смотрит на него с таким монолитным, пугающим спокойствием, и Тянь не понимает, какого хуя. Блядь, ему что, настолько посрать на себя? Чувствуя, как злостью опаляет внутренности, Тянь уже собирается выплюнуть вопрос, но Шань опережает его. Спрашивает ровно, все так же спокойно. – А сам ты какой выбор бы сделал? Такая связь, или вообще никакой? Злость моментально гаснет. Тянь уже открывает рот, готовясь сказать что-нибудь правильное, втолковать Шаню, какой он придурок, но… Черт. Долго думать над ответом Тяню не нужно. Вообще думать не нужно. Ответ уже готов. Он живет в нем годами. Это аксиома. Ось его мира. – Ты жульничаешь, – хрипит Тянь на выдохе, пытаясь придать своему тону веселость; выходит хреново, конечно. – Не переводи стрелки. На это Шань ничего не отвечает, только смотрит так, грустно и цепко, будто за секунды ему на плечи навалились десятки тысяч лет; знание, которого он, может, и не хотел бы – но никуда от него деться не может. Они оба понимают, каким был бы ответ Тяня. Потому что – да. Всегда – да. Он бы выбрал любой способ быть к Шаню ближе. Он бы согласился на одностороннюю связь, даже зная, что где-то там, на другом ее конце, Шань вполне себе счастлив с кем-то другим. На то, что было бы с ним самим, Тяню глубоко насрать. Но он не может сказать этого вслух. Не после того, что какие-то минуты назад пытался вбить в дурацкую голову Шаня. Тяню вдруг кажется, что он серьезно проебался, но не может понять, где именно. Так что говорит он другое. Не совсем впопад, но искреннее и важное. – Ты нужен мне. Выражение лица Шаня смягчается, часть болезненности вымывает из улыбки, которой едва заметно изломаны его губы. – И я рядом, – Тянь выдыхает, но потом Шань заканчивает. – Пока нужен буду. И это неправильное, этого здесь быть не должно. Взгляд Шаня тоже неправильный, горький какой-то, стылый; Тянь, все еще обхватывает ладонями его лицо, и он притягивает его к себе ближе, так, чтобы они почти соприкасались носами. Говорит уверенно, твердо: – Ты всегда будешь нужен. Но Шань почему-то только качает головой. Неправильно. – Всегда – слишком громкое слово, Хэ Тянь. – А я громкими словами просто так не разбрасываюсь, – почти зло выплевывает Тянь, и делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться, утихомирить паникующий тремор под кожей. Спрашивает мягче, тише. С надеждой. – Ты мне веришь? Шань молчит. Молчит. Молчит. Но потом наклоняется и целует почти робко, невинно; тем поцелуем, от которых Тяню не крышу сносит, а грудину нежностью рвет. Этого должно быть достаточно. Вот только тихий голос на краю сознания, холодный и ядовитый, все равно шепчет ему: Но это не ответ.