Я всегда выбирал тебя

Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? Солнце падает за горизонт, истекая кровью. Тянь вглядывается в него внимательно, сосредоточенно, не замечая того, как по сетчатке болезненно режет яркостью. Как болезненно режет рыжим пламенем по нутру. Между лопатками жжет. Он передергивает плечами. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? Слышится треск. На секунду придя в себя, Тянь оглядывается вокруг. Хмурится, впечатываясь взглядом в серые и смазанные лица-без-лиц снующих вокруг людей. Мир в порядке. Мир стоит на месте. До Тяня доходит. Что-то ломается не снаружи. Что-то ломается внутри. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? Дорога, по которой он идет, как-то неожиданно и с обрыва ныряет в темноту. Уличные фонари светлячками вмазываются в ночь – и Тянь тоже вмазывается. Треск становится все громче и громче, гулкая пустота в грудине покрывается паутиной трещин. Больно. Неважно. Руки дрожат. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? В какой-то момент он обнаруживает в своей руке бутылку с чем-то янтарным, резко пахнущим алкоголем. Прикладывается к горлышку, делая глубокий, обжигающий гортань глоток. В голове тошнотворно мутнеет. На долю секунды это помогает, и Тянь почти выдыхает с облегчением, погружаясь в благословенную тишину. А потом… вас случайно зовут не Мо Гуань Шань ? Полупустая бутылка разлетается осколками, и Тянь почти завидует. Хочется вслед за ней швырнуть в стену себя, чтобы черепная коробка – вдребезги. Чтобы не слышать больше на повторе вот это, ядовито-приторное, восторженное. Рвущее всю его жизнь на лоскуты, как бумажную салфетку. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? В следующий раз Тянь осознает себя, стоящим у чьей-то входной двери. Ему требуется время, чтобы проморгаться и сфокусировать зрение. Осознать. Вместе с осознанием приходит смех, колючей проволокой продирающий себе путь наружу. Тянь сглатывает его, сглатывает горечь и пустоту, чувствуя только, как губы ломает оскалом. Ну конечно же. Конечно же, блядь. Где еще он мог оказаться? В конечном счете, сколько бы они ни сопротивлялись, сколько бы ни разбивали кулаки и внутренности в мясо о бетонные стены – вселенная все равно побеждает. Ебучая аксиома. Жжение между лопатками усиливается. Место, которым он ощущал жар чужого – родного – взгляда, когда повернулся спиной. Когда уходил. Уходил. Уходил. Сбегал. Вас, случайно… Тянь с силой вжимает дверной звонок, пытаясь заглушить голос в своей голове. Больше бежать некуда. Не к кому. Дверь открывается вечность спустя. Слишком быстро. – Что... – доносится до его ушей недовольное, немного сиплое. Тянь не дает закончить, зло швыряя себя вперед. Врезаясь губами в чужие губы. Он надеется – не ответит. Надеется – оттолкнет, пошлет нахуй. Прикончит к чертям, добьет его, измазанного гематомами по изнанке, истекающего гнилью и кровью из множественных колотых и пулевых. Тянь ведь даже сопротивляться не будет. Тянь готов самостоятельно насадиться грудиной на нож, подставленный острием вперед. А потом все рушится. Спустя один удивленный вздох, одно мимолетное, струной натянутое колебание, которое ощущается почти-надеждой. Все. К хуям. Рушится. Струна лопается, беспощадно режет по упрямо цеплявшимся за нее пальцам. Тонкие, жилистые руки обвивают его шею, тянут на себя; непривычно худощавое тело прижимается к нему, почти виснет на нем. Тянь чувствует, как ему с жаром отвечают. Треск внутри достигает своего пика. Бах. Их общее небо раскалывается зигзагами молний. Ментальной волной почти сносит сознание. Цунами чужих эмоций, беспорядочно мешающихся с его собственными. Моргнув и зацепившись взглядом за растерянно-взбудораженные, пустыней расстилающиеся перед ним глаза, Тянь прикрывает веки, чтобы не видеть, не знать. Протолкнув их обоих вперед, он нащупывает дверную ручку – тянет ее на себя. Захлопывает. Обрубает пути отступления. Связь внутри него разгорается ярко и поет счастливо. Тащит за собой с обманчивой нежностью, нашептывая пряно на ухо – все правильно. Все так, как и должно быть. И он не сопротивляется. Больше не сопротивляется. Они, как части мозаики, идеально ложащиеся друг к другу. Тяню не нужно спрашивать, чего хочет чужое тело – он просто знает. Знает, как прикоснуться, как поцеловать. Действует по наитию, верным псом следует за инстинктами – и получает в подарок довольные вздохи-всхлипы, оседающие дрожью на его коже. Идеальные друг для друга. Проблема в том, что идеально Тяню никогда не нужно было и как подарок это не ощущается. Это ощущается, как проклятье. Потому что подарком были для него другие звуки – стоны, сиплые и гортанные. Сдавленные ругательства. Приглушенный, немного грубый, будто наждачный смех, который наполнял все нутро теплом и нежностью. Связь ярко пылает у него внутри – но нужного тепла она не дает. Вообще ничего нужного не дает. Только иллюзию. Обманку. Фантом родника посреди жаркой пустыни, щелкни пальцами – растворится, оставит дальше подыхать от жары и жажды. Тянь встряхивает головой, скалится раздраженно – злая, голодная псина, и заново набрасывается с поцелуями. Еще. Еще. И еще. Каждое прикосновение отдается под кожей разрядами тока. Музыкально-тонкие пальцы забираются под его рубашку и оставляют за собой жарко пылающий алый след. Его тащит вперед. Ближе. Сильнее. Не огонь желания – грязь похоти. Связь пускает довольную вибрацию вдоль вен, и мир вспыхивает сверхновой, тут же погружаясь в еще большую темноту. Густую, как смола, в которой они вязнут. В поцелуе нет любви – нет и ненависти, нет нежности или ярости; и жизни в нем тоже нет. Есть что-то исступленное и жаждущее, слепо рвущееся на передовую, чтобы под пули, чтобы всего себя – в решето. Связь шепчет твердо, с лживой уверенностью – это судьба. Нутро сипит надрывно, с уверенностью обреченной – это отчаяние. И где-то между ними – тонко, цветасто, рассыпаясь точечными уколами боли. Вас, случайно, зовут не Мо… Тянь не слушает. Вжимая чужое тело в стену, он впивается пальцами в тощие бедра, приподнимая их и чувствуя, как длинные ноги обхватывают его торс. Пытается раствориться во всем этом. Пытается забыться. Ловит губами вздохи-всхлипы, ощущая, как два сознания одним липким комом сминаются в его голове. Так, что не отличить, чья именно это жажда. Чье именно это отвращение, едва ощутимое, но нарастающее с каждой секундой, подминая все под собой. Скорее всего, обоих. Переключившись на линию челюсти, Тянь ведет влажную дорожку поцелуев к мочке уха, прикусывает ее и поднимается выше, зарываясь носом в волосы на виске. Слишком длинные. Слишком мягкие. Он возвращается обратно к губам, кусает их, игнорируя внутренние импульсы, подсказывающие, что нужно сделать, сколько отдать, чтобы хорошо было хотя бы одному из них. Тяню так глубоко на это посрать. Он не заботится ни о чужом удовольствии, ни о своем собственном, впиваясь пальцами в бедра крепче, целуя острее – пытаясь вызвать хотя бы злость в них обоих. Это не работает. Шепот связи с каждой секундой нарастает, набирает силу и переходит на властный, затапливающий собой все внутри крик. И все равно его заглушает тихий скулеж, тоскливый и надломленный. Вой о том, что это не тот человек. Неправильный. Не хватает ярости в движениях, силы в теле, слишком хрупком и неприятно, неправильно уязвимом под его руками. Не хватает убивающей смеси мягкости и жесткости в поцелуях, тех самых, о которые он разбивался и исцелялся. Себя в них находил. Связь не рождает привязанность, только нужду, гнилую и горькую, травящую изнутри. Их общий мир схлопывается в черную дыру, куда затягивает обоих. Это. Не. Работает. Блядь. Тянь не уверен, кто из них отшатывается первым. Кажется, они делают это одновременно. В реальность швыряет резко, без предупреждения – как оплеуха наотмашь; больно, но действительно. Отрезвляюще. Одеревеневшие, непослушные пальцы разжимаются медленно, выпускают чужие бедра с куда большей бережностью, чем все то дерьмо, которое Тянь делал до этого. От движения веет отстраненностью и холодом. Монолитная стена с грохотом опускается вниз, отрезая их сознания друг от друга, но знакомой боли за этим не следует. Только гулкая, звенящая пустота. Абсолютный вакуум. Так и не открывая глаз, Тянь отступает на шаг, еще один. Врезается в стену позади себя и медленно стекает по ней; прячет лицо в ладонях, упираясь локтями в согнутые колени. Дыхание вырывается из легких тяжело, с присвистом, цепляется шипами за стенки гортани, мешая свободно сделать вдох. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? Нет, – ответил Мо Гуань Шань. Вы ошиблись, – ответил Мо Гуань Шань. В тот момент Тянь еще думал, что, может быть, у него все-таки есть шанс. Может быть, если он сожмет руку Шаня достаточно крепко, если он будет здесь, достаточно весомый, достаточно значимый, если даст причины помнить о себе, хотеть себя, если-если-если… Он ведь был счастлив всего за какую-то минуту до. Был так оглушительно, пьяняще, восхитительно счастлив, что даже успел поверить – все будет хорошо. Хорошо. Хорошо. Поверил. Чтобы спустя считанные секунды сорваться в пропасть с горного пика. – И какого хуя это было? – сиплый, сбивающийся на гласных голос врывается в его сознание; от неожиданности Тянь весь дергается, когда его грубо вытряхивает из собственных мыслей. Это не так уж плохо, на самом деле. Где угодно сейчас лучше, чем в его голове. Еще сильнее вжавшись лицом в ладони и крепче зажмурившись, Тянь шумно втягивает носом воздух. Выдавливает из себя хрипло. Потому что должен. Потому что нужно хоть что-то сказать. У него нет права молчать. У него больше ни на что нет права. – Он… – голос срывается, Тянь срывается вместе с ним. С еще одним вдохом пытается снова. – Он встретил… Тянь не может заставить себя сказать это, не может закончить одно сраное короткое предложение, просто не может, блядь – слова застревают на полпути, царапают трахею, режут нутро в клочья. Секунда-другая молчания, пока Тянь пытается справиться с собственным лоскутным, тяжелым дыханием, когда тишина рвется сдавленным: – Ох. Когда Тянь все-таки заставляет себя поднять голову – чужой взгляд вонзается в него острием, очередное ножевое; их на внутренностях уже так много, что это даже почти неощутимо. Он ждал ненависти. Ждал отвращения. Осуждения. Может, даже жалости, гнилой и постыдной. Но вместо этого получает то, чего не заслуживает – понимание. Блядь. Не выдержав, Тянь опускает глаза и тут же осекается, столкнувшись с припухшими, искусанными губами – к горлу подкатывает тошнота. Встряхнувшись мысленно, он скользит взглядом дальше, по растянутой, вылинявшей футболке, чуть задранной и оголяющей полосу бледной кожи. Штаны низко приспущены, и он запинается о выпирающие бедренные косточки – над одной из них, справа, Тянь замечает алеющее пятно, начинающий наливаться синяк. Место, где он вжимался пальцами. Тошнота становится сильнее и Тянь борется с трусливым желанием опять закрыть глаза. – И ты подумал, что лучшим вариантом будет – пойти и пососаться со мной? – в чужом голосе появляется что-то жесткое, стальное, и Тянь опять возвращается взглядом к лицу. Замечает, как нарастает в заострившихся чертах напряжение и что-то, отдающее горьким презрением, прячущимся в затененных углах. Хорошо. Так лучше. Проще. Так – знакомое. С этим он может справиться. Песочные глаза смотрят на Тяня, не отрываясь; куда более цепко и сфокусировано, чем какое-то мгновение назад. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? – Я не думал, – Тянь смутно удивляется тому, как ровно и спокойно начинает звучать собственный голос, входящий в резонанс с вакуумом внутри. Взгляд возвращается к синяку над бедренной косточкой. – Я не думал, Цзянь И. Впервые за вечер – ночь? Тянь понятия не имеет, сколько сейчас времени – он заставляет себя произнести это имя. Мысленно. Вслух. Тянь думал, так будет легче – без имен. Сделать вид, что это кто-то безликий, безымянный. Не человек – проекция, отражение чего-то неопределенного, подсознательного. Кто-то, в ком можно раствориться, забыться настолько, что он превратится в единственно нужное. Единственного нужного. Эгоцентричная херня. Которая все равно не сработала. – Он встретил ее – и я ушел, – продолжает Тянь все так же ровно, бесцветно. Легко. Он уверен, что скоро за эту легкость придется расплатиться. – Ушел, – повторяет Тянь еще раз, весомее. – Сбежал, – исправляет себя так, чтобы было честнее. Цзянь молчит. Тянь не столько чувствует, сколько по-псиному чует его тяжелый взгляд. И все равно он и в сотую долю давит не так сильно, как тот, призрачный, оставленный позади – но до сих пор прожигающий в его спине дыру. – Ты понимаешь, что сделал? – в голос Цзяня примешивается что-то раздраженное, злое, все еще загнанное за грань – но уже опасно к этой грани приблизившееся. – Да, – слишком быстро произносит Тянь, и тут же, неожиданно для самого себя, исправляется. – Нет. Не знаю, – а потом он опускает взгляд вниз, на собственные ладони, чувствуя в них эфемерное, ускользающее тепло; чувствуя, как болезненно режет по сетчатке серебряным ободком, который обнимает безымянный палец и ослепительно ярко отражает тусклый свет квартиры. Следующие слова вырываются неконтролируемо, сбито, почти речитативом. – Он держал меня за руку до последнего. Не отпускал. Цеплялся. Просил уйти оттуда. Увести его. …сильные, мозолистые пальцы в его ладони. – А ты все равно ушел. – Да. …их хватка, отчаянная, какая-то уязвимая. – Оставил его там. – Да. …нам нужно уйти. – Одного. – Не одного. Мир смазывается водянистыми, серыми кляксами и Тянь моргает, когда перед его глазами вспыхивает картинка: вот они, такие знакомые, детально изученные сильные руки, которые цеплялись за него, за которые он сам цеплялся считанные часы назад – Но теперь они сжимают другие, не его ладони – эти ладони хрупкие и мягкие, они такие маленькие, они идеально в знакомых руках помещающиеся. Такого не случалось. Нет. …но, скорее всего, случится. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? – Вселенная проебалась, – ярость Цзяня наконец выплескивается за грань. Он перетягивает на себя внимание, падая на колени с гулким, каким-то болезненным стуком; наклоняясь так близко, что рычит это Тяню прямо в лицо. Так, что ему ничего не остается, кроме как вынырнуть из мыслей и сцепиться глазами с сочащимся злостью взглядом Цзяня. – Ты был тем, кто сказал мне это. Тогда, в мой день рождения. Ты говорил и доказывал это позже, снова и снова. Так какого хера ты делаешь сейчас, Хэ Тянь? – Может быть, я ошибался, – получается тихо и рвано, почти шепотом. Что-то внутри, фундаментальное, монолитное, расходится тектоническими плитами и разрывает его на части. На куски разваливаются миры под ребрами, рожденные Шанем. Ось существования Тяня. Цзянь отшатывается от него так же резко, как приблизился; лицо отчетливо искажает отвращением. – Что? – Я отчетливо помню это, этот момент, – губы ломает горьким оскалом; Тянь все еще смотрит в глаза Цзяню – но больше не видит его, ничего не видит, проваливаясь в ту секунду, которую сильнее всего хотел бы забыть. – Когда я увидел его имя на чужом запястье. А потом посмотрел на нее… И представил себе это. Я не хотел, – выдох получается слишком громким, хрипящим, – но все равно представил. Его идеальная жизнь. Они поженятся, он будет работать от рассвета до заката, она будет готовить ему, целовать на прощание, нарожает ему кучу рыжеволосых детишек, у которых будут теплые карие глаза Шаня и его солнечные улыбки. И Шань подарит им то мирное, беззаботное детство, которого не было у него самого. Спокойно. Тихо. Счастливо. Без постоянной борьбы, без чужих демонов, без… – споткнувшись о следующее слово, Тянь облизывает пересохшие губы и грубо одергивает себя, заставляя сфокусироваться на человеке напротив; заканчивает комкано, все с тем же горьким оскалом. – Может быть, я ошибся, и вселенная все сделала правильно. Какое-то время Цзянь продолжает молчать, внимательно вглядываясь в лицо Тяня и что-то там выискивая. Остатки злости из него успело вымыть, но когда именно – Тянь не уверен. Он, кажется, полностью отключился от реальности, пока говорил. Пока заново переживал тот момент, переломный, после которого – пустырь и пепел, заполнивший внутренности. – Ладно, – в конце концов тихо, настораживающе монотонно произносит Цзянь и отклоняется назад. – Ладно. Допустим. Но ты думаешь, что у них все будет так идеально – а значит, и у нас с тобой должно, да? Давай. Смиримся со всем. К черту борьбу. Вселенной же виднее, – в голосе появляется веселье и наигранное, колючее довольство; губы растягивает улыбка, не касающаяся остро смотрящих глаз. – Может, я перееду к тебе, а? Готовить не обещаю, руки у меня все-таки из жопы; да и детишек не нарожаю, физиология не позволяет, уж прости. Мы вместо них собаку себе заведем. Лабрадора. Добродушную, ласковую псину. Как тебе такая альтернатива, а? Прекрасно, по-моему. Восхитительно просто, блядь. И спасибо связи, тащит нас друг к другу так, что хер оторвешь, потому трахаться будем, как кролики. Так же часто и всегда сзади. Чтобы не видеть мерзкие, опостылевшие рожи друг друга. И чтобы представлять себе других. Цзянь опять наклоняется ниже, нависает над ним и улыбка его превращается в знакомый оскал – Тянь с отстраненным, ржавым равнодушием понимает, что видел такой в зеркале. Больше Цзянь не пытается маскировать злость весельем – его ярость выливается на Тяня ушатом ледяной воды, но ничто внутри не отзывается. Там и так уже все обмерзло, покрылось вековыми льдами. С таким же успехом Цзянь мог бы обрушиться на камень со всей одури – больно было бы только ему самому. – Ты же именно это пытался сделать сегодня, да? – продолжает напирать Цзянь. – Представлял себе его? Только все равно нихера не получилось, я и он разные слишком, чтобы перепутать при всем блядском желании. Но, может, мы с тобой научимся. Приспособимся. У нас же к ним не то, от чего можно излечиться и чем можно переболеть. Переболели бы уже давно, Хэ Тянь, если бы могли. Но обещаю, что ни разу тебе ничего не скажу, когда ты будешь втрахивать меня в матрас, снова и снова называя Шань. Шань. Шань. В рыжий, может, перекрашусь. А ты перекрасишься ради меня в русый, м-м? Или я того не стою? Будем с тобой жить в абсолютной идиллии отвращения друг к другу. Охеренно же просто, ну. А тебе охеренно, Хэ Тянь? – к концу Цзянь срывается в злое шипение, что-то в выражении его лица заостряется болью, и он наконец отрывает взгляд от Тяня, вонзаясь им в стерильный потолок. Откидывается назад и упирается спиной в противоположную стену. Картинка вырисовывается мерзкая до тошноты, но реальная настолько, что это должно испугать. Вот только не пугает. Проблема в том, что Тянь прекрасно осознает – ничего другого он и не ждал. Никогда. – Перекрашусь, – произносит он с холодной, равнодушной мягкостью, склоняя голову на бок и чуть улыбаясь пустой улыбкой. – Что? – спрашивает Цзянь, опять переводя на него лихорадочный взгляд. – В русый. Перекрашусь. Если захочешь. На секунду Цзянь, кажется, зависает, переваривая и осознавая то, что услышал. – Ты, блядь, серьезно? – в результате интересуется он раздраженно, с зарождающимся в глазах осознанием съезжающей крыши Тяня. Смешно. – Может, это все, чего я заслуживаю, – пожимает плечами Тянь, давая улыбке схлынуть со своего лица. Грудная клетка Цзяня вздымается, когда он делает глубокий вдох, и что-то болезненное, горькое уродливо искажает его лицо. Врезается в кожу морщинами, как карандашными росчерками, в считанные секунды делая его на десятки лет старше. – А я, Хэ Тянь? – спрашивает Цзянь шепотом. Едва слышно. На выдохе. – Чего я заслуживаю? И вот это попадает прицельно. Потому что это не то, о чем Тянь сам успел бы подумать тысячу раз до этого, за что успел бы тысячу раз заново, все с новой и новой силой возненавидеть и гребаную вселенную, и себя самого. Не то, о чем он думал вообще. Так что этого хватает, чтобы все равнодушие Тяня разлетелось вдребезги, как стекло под мощью кувалды. Чтобы внутренности залило отвращением к себе, смердящем и вязким, как давно зреющий и наконец прорвавшийся нарыв. – Что, Хэ Тянь, со скуки решил втянуть в свое саморазрушение и меня? Да, Тянь не думал о нем. Ни секунды. Ни до того, что сделал – ни после. Ему было просто… никак. Не плевать даже, потому что плевать значило бы, что он вспомнил о Цзяне. Но нет. Не вспомнил. Он эгоцентричная мразь. Не новость. Но, кажется, он с каждым разом все успешнее бьет собственные рекорды. – Все нормально, – отмахивается вдруг Цзянь, коротко хмыкнув, кажется, что-то важное для себя уловив в реакции Тяня. Его лицо все еще искажено болью – но она уже не такая едкая и страшная, как раньше. – Я знаю, что тебе не жаль. Мне бы не было. Не тогда, когда Чжэнси… – он запинается на полуслове, как-то незримо, внутренне вздрагивает весь и опять натягивает на лицо надтреснувшую улыбку. – В конце концов, это и делает нас с тобой родственными, а? Маски у нас с тобой разные, но под ними мы – одинаковое гнилье. – Ты лучше, чем я, – хотя это такой себе комплимент, если быть честным. Почти кто угодно лучше, чем Тянь. – Какой простой выход, правда, Хэ Тянь? – спрашивает Цзянь со знакомым наигранным весельем, за которым скрывается злость; лучше злость, чем боль. – Назвался мудаком, а потом можно творить любую, самую лютую дичь, а? – Так будет лучше, – упрямо хмурится Тянь, но в ответ Цзянь только закатывает глаза. – Кому? Тебе? Потому что ты боялся, что он выберет не тебя? Удар. Больно. Цзянь знает, куда нужно бить. – Я не… – обрывая его на полуслове, Цзянь продолжает говорить. Ярость вскипает в нем, готовится хлынуть за грань по новой. – Потому что уйти первым всегда проще, чем ждать, пока прогонят? Удар. Попадает настолько точечно, что легкие перехватывает лентой и затягивает, вышибая воздух. Оставляя его задыхаться. Вот она. Расплата за холодное равнодушие, за почти благословенное безразличие и притупившиеся, притихнувшие на время чувства. Все внутри вскипает и взрывается, как ненадолго задремавший вулкан; заходится громким, горячечным ревом, мешающим в себе боль и гнев – на девушку с ее меткой, въевшейся в кожу на тонком запястье; на Цзяня, который нихера не выход и никогда им не был; на себя самого. Слабого. Ублюдочного. Проебывающегося даже тогда, когда пытается быть лучше. Пытается поступить правильно, при этом удавку затягивая на собственной глотке. Гнев на всю гребаную вселенную с ее гребанными родственными душами. Лава начинает жарко течь по венам, разжигая беспорядочный, слепо несущийся вперед пожар. – Она может дать ему то, чего не могу дать я! – рычит Тянь зло, борясь с желанием въебать кулаком или в стену, или в чью-нибудь рожу. В лице Цзяня что-то мелькает. Какая-то эмоция, догадка. Что-то, что гасит его злость и заставляет глаза смягчиться, оплыть чем-то, отдаленно напоминающим сочувствие. Его губы округляются в коротком «о» на выдохе. – Ты хотел упростить все для него, – голос Цзяня вплетается в тишину неожиданно плавно, с каким-то незнакомыми оттенками нежности – так он мог бы пытаться успокоить разъяренного хищника. В любой другой момент это бы взбесило. Сейчас Тянь и так уже взбешен за гранью, и слова Цзяня неожиданно приглушают пожарище. – Чтобы, если он выберет не тебя… – Я не хочу, чтобы он чувствовал себя виноватым за это, – признает Тянь особенно тихо на контрасте с его предыдущим криком. Внутри опять – пустырь и пепел. – Это самая эгоистичная, и в то же время самая альтруистичная херня, которую я когда-либо слышал, – все с той же болезненной нежностью произносит Цзянь. – Как у тебя вообще так получается? Тянь не знает, что на это ответить, только хмыкает невесело – на альтруизме становится особенно смешно, – и оскаливается зубасто. Все, сделанное им, не было осознанным планом – он не контролировал себя, когда притащился сюда. И это нихера не служит оправданием. У Цзяня все еще может быть хорошо. У Цзяня есть Чжань. Если жизнь Тяня рушится, это не значит, что он имеет право разрушать чужую. На какое-то время они замолкают, и Тянь опять упирается взглядом в собственные руки. Отчаянно цепляется за исчезающее, эфемерное тепло чужих пальцев в ней, чувствуя себя истощенным и слабым, таким пугающе одиноким, каким не ощущал с тех пор, как ему было пятнадцать. С тех пор, как его жизнь ярко вспыхнула рыжим солнцем. – Знаешь, – в очередной раз разрывает повисшую тишину Цзянь. – Я мечтал, что однажды увижу его имя на запястье с тех пор, как познакомился с ним. Это было то желание, которое я загадывал каждый год в свой день рождения, пока восемнадцатый из них не въебал мне по темечку битой. И, понимаешь, я не спорю, быть родственными с Чжэнси – лучшее, что могло бы со мной случиться. Вот только это невозможно, блядь. У всей этой темы с родственными душами, при всей ее идеальности, есть один существенный минус, который идеальность к херам рушит. Отсутствие выбора. Ты понимаешь, что делаешь сейчас то же самое? Забираешь выбор у него? Тянь хмурится и раздраженно поджимает губы. Это не то, о чем он хочет думать. Не то, о чем он может думать. Но стоит всего на секунду закрыть веки, и под ними – взгляд теплых карих глаз. Разбитый. Сломленный. Тлеющий осознанием чужого предательства. Тянь успел перехватить его за секунду до того, как отвернулся. Этот взгляд жжет ему между лопатками до сих пор. Может быть, жизнь Тяня не рушится. Может быть, он рушит ее сам. Он не имеет права разрушать других. Вот только Шань выглядел разрушенным, когда Тянь от него отвернулся. Блядь. – Но, в конечном счете, все, что имеет значение – это его счастье, – отчаянно, почти умоляюще произносит он, больше даже не пытаясь эту мольбу скрыть. – Разве нет? – В конечном счете, все, что имеет значение – его выбор, – жестко отрезает Цзянь. – Сраный мир с его сраными метками уже отобрал у него это – не смей поступать так же, твою мать. Не будь трусом, Хэ Тянь. Он был с тобой все это время. Не сбежал, не отвернулся от тебя. Меньшее, что ты можешь сделать для него – поступить так же. Если он пошлет тебя – уйди. Если он попросит тебя остаться – останься. Не. Решай. За. Него. Осознание, от которого Тянь бежал, падает на его плечи обрушившимся небом. Он бросил Шаня там, в одиночестве, разбитым, испуганным. Заставил самого справляться с тем, с чем все эти недели Шань помогал справиться ему самому. Есть часть Тяня, которая думает, что он все сделал правильно. Что, уйдя оттуда, он как раз выбор Шаню дал. Что, если бы он остался – этот глупый, упрямый, верный придурок вообще не рассматривал бы наличие выбора, как такового. Тянь три года назад ворвался в его жизнь, вышиб дверь в нее с ноги и поселился в ней основательно. Прописал себя в ней принудительно. И Шань заслужил иметь выбор хотя бы сейчас. Но… Возможно, Тянь слишком много на себя берет. Шань не делает того, чего не хочет. Никогда не делает. И, может, вначале все было именно так, вначале Тянь напирал и подавлял, но потом все изменилось. Потом – это их общее, совместно выстроенное, зубами и когтями у гребаной жизни отвоеванное. На деле Тянь не дал ему выбор – на деле Тянь вонзил ему нож в спину. А потом еще раз, когда пришел к Цзяню. И снова. Снова. Снова. Тянь может сколько угодно прикрываться оправданиями и мыслями о том, что сделал это ради Шаня. Но в конечном счете все сводится к одному. Он испугался. Его паникой накрыло от одной мысли, что кто-то может Шаню стать важнее, чем он. Уйти первым всегда проще, чем ждать, пока прогонят. Блядь. – Именно так собираешься поступить ты? – бесцветно спрашивает Тянь, пытаясь отвлечься и поворачивая голову к Цзяню. Тот скользит взглядом по стене, вглядывается в нее с излишним, ненужным вниманием, будто ожидая, что она подскажет ему правильные слова. – Я буду рядом, пока нужен ему, – в конце концов, произносит Цзянь, и Тянь вздергивает бровь, потому что… – Это не ответ. Кадык Цзяня дергается, когда он сглатывает, и во взгляде появляется что-то больное и так знакомо умоляющее. Тянь кивает, не задавая больше вопросов. А после достает пачку сигарет из кармана, вытаскивает две. Одну протягивает Цзяню, который, вообще-то, не курит. Но без слов тянется, чтобы забрать. Тянь перехватывает его руку. Разглядывает с горьким, лихорадочным интересом. Пальцы слишком длинные, подушечки почти идеально ровные. Им не хватает жесткости, грубости, не хватает давних мозолей, шершаво цепляющихся за кожу Тяня. Ладони слишком мягкие – и в то же время мягкие недостаточно. В них нет мягкости иной – внутренней, глубинной. Той, с которой другие руки прикасались к нему, оглаживали его скулы, зарывались пальцами ему в волосы. Обрабатывали его ссадины, и эта мягкость с легкостью перечеркивала всю ругань, которая сопровождала каждое движение. Когда Тянь поднимает голову – он встречается взглядом с песчаными глазами Цзяня и видит в них знакомое понимание. Печальное, немного горчащее, и в то же время какое-то светлое. Думает – наверное, он действительно понимает. Они слишком похожи и слишком хорошо друг друга знают, чтобы понимать без слов. Понимать, не влезая друг к другу в головы. С уже знакомой холодной и отстраненной бережностью выпустив из рук его пальцы, Тянь достает зажигалку. То, что раньше было словами и обещаниями, то, что держалось на чистом упрямстве, на вере – теперь обрело твердую почву, обросло плотью и стало реальнее, ощутимее. Теперь это знание. Вселенная проебалась. Факт. Даже если от них откажутся, если те, в ком они нуждаются, выберут не их – они не найдут друг в друге спокойствие и тишину. Они всегда будут мечтать о других, гореть другими, хотеть других. Искать друг в друге – других. И не находить. И подыхать, друг друга уничтожать. Это точка для «мы», разделенного на них двоих. Окончательная и бесповоротная. Они продолжат выбирать других, тех, по ком нутро воет, снова и снова. Всегда. А вместе с ними будут выбирать самый сложный путь из возможных, такой пиздецки далекий от идеального – но единственный, за который оба готовы бороться. Единственный, за который бороться стоит. Они с Цзянем друг для друга не выход, не спасение, не панацея. Скорее медленный, патокой растянутый во времени суицид. И Тянь понимает, что если когда-нибудь они вернутся друг к другу – это случится в тот миг, когда других путей не будет, когда они захотят окончательно самих себя разрушить. Надеется, что этого не случится никогда. Какое-то время они курят в тишине, стряхивая пепел в оказавшуюся поблизости вазу, когда Цзянь наконец прерывает молчание. Он говорит: – А сейчас ты пойдешь и все исправишь. Говорит: – Потому что он – лучшее, что с тобой случалось. Говорит: – И хотя ты ублюдок и не заслуживаешь его – почему-то ты ему нужен. Говорит: – Ты можешь ломать себя, сколько хочешь, имеешь право. Но хера с два я дам тебе сломать его. А потом тушит сигарету о стенку вазы, наклоняется чуть ближе и, только теперь переведя взгляд на Тяня, добавляет все с той же спокойной монотонностью: – И если ты сделаешь ему еще раз больно – я убью тебя, – губы Цзяня растягивают в ухмылке, когда он заканчивает. – Труп не найдут. Кто-то другой воспринял бы это, как шутку и посмеялся бы, но Тянь знает его слишком хорошо. Знает, что скрывается там, за маской беззаботного, легкомысленного и смешливого долбоеба. В его голосе нет угрозы – но она есть там, в глазах, которых не касается улыбка, искажающая губы Цзяня. Тянь вдруг чувствует прилив уважения и благодарности. Знакомая ревность в очередной раз разевает свою клыкастую, истекающую ядом пасть, – смешно даже, если учесть все, что Тянь в этот день сделал, – но он игнорирует ее. Кивает. Если у него есть хотя бы один шанс, если... Тянь не проебется. Но если проебется – то именно туда ему и дорога. Вас, случайно, зовут не Мо Гуань Шань? Да, – думает Хэ Тянь, когда поднимается, когда бросает последний взгляд на Цзяня, когда открывает входную дверь. Большой палец оглаживает серебряный ободок на безымянном. Его зовут Мо Гуань Шань. И, может, у меня на запястье не его имя. Но его имя у меня на костях. Дверь закрывается с тихим хлопком. Пути бегства обрублены.