Я всегда выбирал тебя

Дверь за Тянем захлопывается – а Цзянь продолжает сидеть, привалившись спиной к стене и пялясь пустым взглядом в стену. Проходит пять минут. Может, десять. В какой-то момент он осознает, что сигаретный окурок все еще зажат между пальцами. Выбрасывает его в вазу, к пеплу. Фыркает. Однажды, когда Цзянь окончательно весь пеплом осыплется и тлеть останется только скелет – кто-нибудь вот так же его потушит. И выбросит. Вполне закономерный исход. Локти упираются в колени, пальцы зарываются в волосы. Сознание простреливает мыслью о том, что Чжаню его волосы нравятся. Он любит перебирать их, когда они остаются наедине, и с привычной для него скупостью на слова называет мягкими. Вот только интонации, сопровождающие эти слова – странные. Переливчато-нежные. Хрустальные. Цзянь и сам хрустальным становится, когда такой голос в исполнении Чжаня слышит. Одно неловкое движение – разобьется вдребезги. Голова опускается ниже. Глаза закрываются. Пальцы с силой зачесывают волосы назад – так, чтобы внешней болью заглушить вспышку боли внутри. Не работает. Конечно же это, блядь, не работает. Когда руки начинают дрожать, Цзянь обхватывает ими лодыжки и зарывается лицом в колени, пытаясь дрожь унять. Было бы очень просто возненавидеть Тяня за все, случившееся этой ночью. Так просто. Обрушить весь груз вины ему на плечи – он бы даже не сопротивлялся, Цзянь уверен. Вот только вины там поровну, на двоих. Может быть, Тянь стал тем, кто начал. Но Цзянь стал тем, кто продолжил. При всей хреновой туче недостатков Тяня, Цзянь знает, что если бы сказал «нет», если бы послал, оттолкнул, отшатнулся, если бы хоть как-то показал, черт возьми, что не хочет этого – Тянь бы отступил. Не стал бы напирать. Вероятно, даже выдохнул бы с облегчением – это ясно из всего, что Тянь этой ночью сказал, из того, как он смотрел, как ломался считанные минуты назад здесь, на этом самом полу. Вот только Цзянь не оттолкнул. Цзянь поддался. Цзянь набросился на него с голодной, исступленной жаждой, слишком отчетливо синхронизирующей с жаждой Тяня. Цзянь просто так устал бороться. Где-то в глубине его все это время продолжала существовать, продолжала дышать и щериться та крохотная, тщательно игнорируемая часть, которая всегда задавалась вопросом – а что, если? …если? …если? Теперь Цзянь знает, что. Они оба знают. Этой ночью связь пела и цвела под их кожей, но вела лишь к одному возможному исходу. К конечной. К гильотине-на-двоих. Цзяню кажется, он все еще может ощутить холод острой стали, нависшей над его глоткой. И вес вины им назначен одинаковый, это невозможно отрицать. Задумываясь о том, как поступил бы сам, пытаясь представить себя на месте Тяня, Цзянь чувствует, как в груди мыльным пузырем разрастается пустота, и стенки у нее вылиты из стекла. Потому что Цзянь понимает – скорее всего, ничего не изменилось бы. Та же сцена. Те же последствия. По части мудачизма и умения проебываться они с Тянем могли бы составить друг другу конкуренцию. Все-таки, вселенная знала, что делает, подписывая им личный приговор – родственные души. Она в этом шарит, да? Гребаная сука. Только, может быть, Тяню хватило бы сил Цзяня оттолкнуть. Может быть. И вот тогда все пошло бы по-другому сценарию. У Тяня все-таки на центнер-другой больше надежды и на центнер-другой больше причин бороться. Больше сил для этой борьбы. А Цзянь… Цзянь ведь слабый на самом деле. Безвольный. Глупый. Прижимаясь сильнее лицом к коленям, Цзянь глушит задушенный, рвущийся наружу крик. Однажды он на месте Тяня окажется. Однажды он окончательно разрушится. Однажды… Ведь именно так это работает, да, блядская вселенная? Уйти первым проще, чем ждать, пока прогонят. Когда-нибудь все закончится, Цзянь всегда это знал. Он осознает, что однажды Чжань уйдет к тому, чьим именем будет испачкано его запястье; к тому, кто может сделать его счастливым – и Цзянь уверен, что сможет смириться с этим. Уверен. Нихрена он не уверен. Крик все-таки вырывается из глотки, истеричный и отчаянный, приглушенный. Цзянь так сильно хочет ненавидеть Тяня за все, что тот сделал – но не может. Слишком хорошо его для этого понимает. Слишком отчетливо осознает – сам поступил бы так же. Вот только их ситуации разные. Такие похожие, но такие пиздецки отличные в ключевом: Тянь совершил ошибку, когда ушел – Цзянь поступит правильно, когда уйдет. Он не может ненавидеть Тяня за себя. Но мог бы ненавидеть за Рыжего. Внутри продолжает тихо порыкивать часть, которая жалеет, что он за Рыжего Тяню не врезал. За Рыжего, который всегда стискивал зубы и терпел любое дерьмо; который оказывался рядом, когда нужен был; который продолжал все эти недели держать Тяня, когда тот не мог устоять сам. За упрямого и верного придурка, всегда так сильно преданного людям, которых выбирает. Решениям, которые принимает. За того, кто даже ему, Цзяню, подставлял плечо, когда он был особенно близок к тому, чтобы обрушиться. Цзянь был почти готов к ненависти Рыжего в самом начале, когда первый ужас от вида метки схлынул и он вообще оказался способен задумать о чем-то – или о ком-то – еще. Только почти, потому что к такому невозможно быть по-настоящему готовым. Но Цзянь ждал этого, потому что знал – сам он на месте Рыжего ненавистью истек бы, как гнилью. Вот только Рыжий – не он. Ты как никто знаешь об этом, да, Тянь? Стоит представить себе это сейчас: ненависть, отвращение, презрение в глазах Рыжего; его кричащее громче слов молчание; его поджатые в омерзении губы. Стоит представить… и Цзянь чувствует, как стеклянный пузырь внутри него лопается, выпуская наружу ржавый, больной ужас и зло царапая внутренности осколками. Сейчас Цзянь не готов. Не после всего. Не после их разделенной на двоих тишины. Не после их редких, но таких ужасающе важных слов. Не после упрямства в глазах Рыжего, с которым тот приглушенно рычал, что все у них будет хорошо – и даже Цзянь на какую-то секунду, слишком ценную секунду ему верил. Он давно научился считать Рыжего своим другом, еще далекие годы назад. Но последние недели… Цзянь не привык много откровенничать. Он пиздливый, громкий, шумный, его всегда и везде много – и за этим так легко скрыть, что на самом деле о себе он говорит очень мало. Удобная маска. Цзянь сросся с ней так, что иногда забывает, маска это или реальность. Даже с Чжанем он никогда не умеет быть искренним до конца – не тогда, когда приходилось день за днем и год за годом скрывать то, как основательно и разрушительно внутри все по нему горит. Вот только с Рыжим слова не особенно и нужны. Он не осуждает, не жалеет, он никогда не лезет в душу, даже если чего-то не понимает, и не пытается раскромсать нутро ржавой пилой. Все эти недели, с самого дня рождения Цзяня, они, по сути своей, находились на разных концах неустойчивой, покачивающейся на ветру жерди: на одном – тот, кто родственной душой Тяня оглушительно жаждал стать, на другом – тот, кто ею был, и так же оглушительно жаждал от этого избавиться. Такая конструкция была обречена рухнуть в первую же секунду. Но на деле она оказалась куда крепче, чем можно представить. На деле балансировать на ней выходило так легко, что к этому не пришлось прилагать почти никаких усилий. По всем законам все той же сраной вселенной Рыжий должен был его ненавидеть. Должен был. Вместо этого, кажется, именно он стал тем, кто баланс их общей жерди удерживал. Сейчас, когда Цзянь задумывается об этом, он осознает, что не знает, отдавал ли в их дружбе столько же, сколько брал. И что он будет без этой дружбы делать. Наверное, Рыжий сможет простить Тяня. Цзянь не знает, кто его родственная душа, не видел ее, не видел их вместе, но есть то, что он видел. Может, Тянь и сомневается в том, какой выбор Рыжий сделает – но вот Цзянь не сомневается. Ему нужно ослепнуть, оглохнуть, потерять обоняние и осязание, чтобы перестать замечать, как сильно Рыжий в Тяня вляпался, как вязнет в нем, с каждым днем все сильнее и больнее. Да, Рыжий наверняка сможет Тяня простить. Потому что любовь, бля. Но Цзянь… Рыжий смог простить Цзяню метку на его руке – то, в чем Цзянь виноват не был. Сможет ли он простить то, в чем Цзянь виноват целиком и полностью? Захочет ли? Только почувствовав металлический привкус на языке, Цзянь понимает, что прикусил губу слишком сильно. Непослушными пальцами он нащупывает в кармане телефон. Достает его. Щурясь, прокручивает список контактов, пока не выхватывает мутным взглядом нужное имя. Единственно важное. Открывает сообщения. Пальцы застывают над экранной клавиатурой. Часы показывают 3:24. Чжань все равно ответит. Всегда отвечает. Если ненависть Рыжего Цзяня сломает. …то ненависть Чжаня его убьет. На секунду Цзянь просто хочет убедиться, что их мы все еще существует. Что они еще не закончились. Однажды – да, и он смирится, он отступит. Он сможет, блядь. И он, блядь, уверен. Но только не сейчас. Не сегодня. Сегодня он не сумеет. Не вывезет. И так слишком близок к тому, чтобы рассыпаться пеплом. Цзянь готов быть ему другом, братом, послушным щенком у его ног. Готов терпеть пинки, побои. Готов каждый день наблюдать за тем, как Чжань счастлив с кем-то другим. Что угодно. Буквально что угодно. Кроме одного. Цзянь не готов и никогда готов не будет стать ему никем. Глаза начинает жечь. Заблокировав телефон, Цзянь отбрасывает его от себя подальше. Он не выдержит сейчас отвращение Чжаня. Свое собственное отвращение к себе выдержать бы. Все рушится, весь чертов мир рушится по кирпичику на его глазах – и Цзянь ничего не может с этим поделать. Связь родственных душ, о которой когда-то в детстве так сладко, невинно мечталось, обернулась для него личным проклятием. И теперь это не просто слова. Теперь они с Тянем на практике это знают. Теперь он может остаться один, совершенно один; лишиться всех людей, которые так много для него значат, а все из-за глупого, крохотного желания проверить то, что прекрасно знал и так. Из-за того, что на секунду сдался. Оказался слаб. Жалок. Эгоистичен… Цзянь заходится криком в своей собственной голове, только бы заглушить чертовы мысли. Только бы не думать, не думать, не думать. Опять обхватив лодыжки руками, он утыкается лицом в колени, вдруг осознавая, как сильно замерз. Холод стелется под кожей мелкой ледяной крошкой, обмораживает внутренности и налипает на изнанку вен. Цзянь обхватывает себя сильнее, пытаясь согреться согреться согреться, но ни черта не выходит. А потом он чувствует, как чьи-то пальцы зарываются ему в волосы и резко вскидывает голову. Чтобы с разгона вмазаться в знакомые светлые глаза. Рука из его волос тут же исчезает. Но лицо перед ним – нет. В первую секунду Цзянь хочется отшатнуться, сбежать, спрятаться. Скрыться от ненависти и отвращения, которые вот сейчас, спустя секунду вспыхнут в глазах Чжаня, потому что он поймет, он все поймет... Но Цзянь продолжает вглядываться в глаза Чжаня и все, что может там найти сейчас – это беспокойство, и знакомая мягкость, и что-то светлое, теплое, что-то, чего Цзянь никогда не был способен до конца понять. Бешено отбивающее ритм в груди сердце постепенно успокаивается, замедляется, дыхание выравнивается, а Цзянь не может оторвать взгляда от чужих глаз. Никогда не сможет. Наконец, Чжань произносит тихо-тихо; с той самой переливчатой нежностью, с хрустальностью, делающей хрустальным самого Цзяня: – Хэй, – и тянется к нему, в этот раз – медленно и с очевидным предупреждением, давая возможность уйти от прикосновения, если Цзянь захочет. Цзянь не хочет. Он подставляется под руку, ластится к ней, как жадный до прикосновений щенок, когда знакомые, детально изученные пальцы касаются его скулы. Это сильнее его. Сильнее связи. Сильнее любого дерьма, которое еще может подбросить ему вселенная. – Что ты здесь делаешь? – так же тихо, на полутонах спрашивает Цзянь, и замечает, как мгновение-другое Чжань колеблется. – Это важно? – в конце концов, интересуется тот в ответ, и Цзянь качает головой. Потом он узнает, что Чжань забыл у него в четыре утра, но сейчас – действительно неважно. Неважно. Чжань явно не знает о том, что случилось, и Цзянь не собирается ему говорить. Пока что не собирается. Он украдет себе еще минуту-другую вместе, столько минут тепла, сколько сможет. Он ведь слабый. Жалкий. Ничтожный. Он вор, и он крадет Чжаня у его чертовой родственной души, у всего чертова мира. Чтобы только себе. Для себя. Жадно и эгоистично. Ему бы еще одну ночь без ненависти и отвращения, которые обязательно отравят взгляд Чжаня, как только он узнает. Еще немного. Совсем чуть-чуть. пожалуйстапожалуйстапожалуйста Ни разу в жизни Цзянь так сильно не хотел, чтобы рассвет никогда не наступил. Глаза закрываются. Спустя считанные секунды пальцы исчезают с его щеки, и Цзянь почти воет разочарованно, ощущая потерю так остро, что холод тут же колюче вонзается ему в кости. «Обними меня», – скулит он мысленно, такой жалкий и разбитый, не находящий в себе сил выдохнуть это вслух. Но Чжаню, кажется, и не нужно его слышать. Уже в следующую секунду Цзянь уже чувствует на своей спине знакомые руки, притягивающие ближе, ближе, ближе – и всхлипывает с облегчением, зарываясь лицом Чжаню в шею. Укутываясь в него, как в самое теплое одеяло в мире. Холод отступает. Цзянь осознает, что начал плакать, только когда ощущает влагу на футболке Чжаня. Тот ничего не говорит, не спрашивает, только гладит бережно по спине и шепчет на ухо успокаивающе: – Ш-ш-ш. Натянутая в груди пружина слабнет. Больные осколки внутри тают от чужой нежности, залечивающей колотые и рваные, а пустота стягивается в ничто и рассыпается в солнечном сплетении болезненным теплом. Завтра Цзянь выдержит, завтра он заново научится делать вид, что сильный, научится улыбаться и смеяться, научится натягивать на лицо маску беззаботного дурачка, которому все нипочем. Но это все – завтра. А сегодня Цзянь отчаянно и дико цепляется за Чжаня, разрешая себе не скрывать того, как иррационально боится, что тот исчезнет, растворится прямо в его руках. Сегодня Цзянь разрешает себе умолять срывающимся хриплым голосом: – Не отпускай. Объятия становятся крепче, настолько крепче, что ребра Цзяня почти трещат под чужими руками. Ему все равно мало. Ему хочется ближе, теснее, сильнее. Чжань нерушимая, монолитная скала, о которую беспокойный океан Цзяня мог бы биться всю следующую вечность – но его все равно окружили бы спокойствием, тишиной и удержали. Не позволили бы выйти из берегов и себя разрушить. Но это все – в лучшем мире, совершенном и утопичном. А в их собственном, уродливом и ублюдском… – Никогда, – обещает Чжань едва слышно, но уверенно. Твердо. Нерушимо. В их мире Цзянь разрешает себе поверить в эту ложь всего на одну ночь. До рассвета остается несколько часов.