Я всегда выбирал тебя

Квартира встречает его тишиной, окутывает темнотой, и он застывает, основательно примерзая к полу; боится, что стоит сделать одно лишнее движение – этой тишиной-темнотой останется только захлебнуться. Тянь не знает, чего ожидал. Не понимает, на что надеялся. Рука тянется к выключателю, но он останавливает ее на полпути, вместо этого зарываясь пальцами в волосы. В горле пересыхает и по изнанке дерет наждаком, сминая присохшую застарелую грязь вместе с плотью. Конечно же, Шаня здесь нет – с чего бы ему здесь быть? С чего бы ему вообще еще хоть когда-нибудь в своей жизни в эту гребаную квартиру возвращаться? Идя сюда, Тянь лихорадочно прокручивал в голове мысли о том, как все исправить, как не проебаться снова, как получить еще один шанс. Вот только для того, чтобы шанс получить, должен быть тот, кто этот шанс даст. Но его нет здесь. Не после случившегося. Не после того, как Тянь собственными руками все похерил. Хотя существует часть его, которая до сих пор думает, что он поступил правильно. Что, если Шаня здесь нет – значит, он наконец сделал правильный выбор, и… И… Руки начинают дрожать, дрожь поднимается к запястьям, плечам, стекает куда-то к сердечной мышце. Тянь дрожью задыхается. Хочется осесть на пол, уткнуться лицом в колени, свернуться клубком и завыть. Что Тянь будет делать, если Шань больше – никогда? Никогда здесь, никогда рядом, никогда – для него? Не посмотрит, не улыбнется, не заговорит. Будет скользить равнодушным взглядом насквозь и мимо, когда они случайно пересекутся на улице. Кивнет, может. Может, сожмет крепче руку той, что идет рядом. Предназначенная судьбой. Вселенной. Хуй знает, чем еще. Что. Тянь. Будет. Делать? Он не знает. Не знает, блядь. Но это и не должно иметь такого большого значения. Тянь задумывается о том, как вообще жил до появления Шаня в его жизни, но все, что может вспомнить: одиночество, холод, пустоту. Снаружи. Внутри. И он не знает, как теперь будет существовать в этой квартире, без тепла, без рыжих волос, без редких драгоценных веснушек, без растянутых футболок, без мягкого ворчания, без горячего шоколада в чужих глазах… Но это неважно. Неважно, да? Пока у Шаня все будет хорошо, пока он будет улыбаться где-то и кому-то, пока они просто будут ходить по одной ебаной земле – все остальное неважно. Тянь повторяет себе это снова. И снова. И снова. И он думает, что однажды, может быть, ему удастся самому себе поверить. Однажды. Сейчас же он нащупывает руками стену и, опираясь на нее, бредет в сторону гостиной. Боль шагает на плечи монолитным грузом и ноги под ее тяжестью подкашиваются, становясь ватными. Тянь прикрывает глаза. А когда открывает их – спотыкается и едва успевает схватиться о дверной косяк, прежде чем упасть. Хотя, кажется, он все-таки не успевает. Кажется, он все-таки падает. И падает. И падает. Потому что там, на диване, на фоне тошнотворно огромных панорамных окон, из которых остро выглядывает луна – силуэт. И Тянь узнал бы этот силуэт из тысячи ебучих тысяч. Он застывает. Опять судорожно хватается за косяк, когда мир заходится каруселью. – Со… – пытается выдохнуть привычное, важное, мягкое, но обрывает себя на полуслове. Не уверен, что у него все еще есть право на это. Не уверен даже, что это не галлюцинация или мираж, не выверт пошатнувшейся психики. Тянь моргает несколько раз, но силуэт никуда не исчезает. Он здесь. Здесь. Здесь. – Шань, – получается хрипло, надтреснуто, но Тянь даже не пытается скрыть отчаяние, хлынувшее мощным потоком в голос. Шань на оклик никак не реагирует. Он продолжает сидеть, запрокинув голову к потолку и сцепив руки в замок на затылке. Зрение начинает привыкать к темноте, и Тянь уже может различить, как мерно вздымается и опадает грудь, даже как опускаются и поднимаются веки. Кажется, он мог бы пересчитать каждую родинку и веснушку в лунном свете, вот так, на расстоянии в несколько ярдов, хотя их невозможно было бы увидеть. Но Тянь помнит каждую. Тянь каждую пристально изучил. Осторожный, тихий шаг вперед – и он чувствует, как страх поднимается едкой желчью к горлу, как паника затапливает внутренности кислотой. Да, Шань здесь – но почему он здесь? Надежда тихо вибрирует в солнышке, но ее перекрывает холодная логика, сотканная из чистого ужаса. Речь ведь идет о Шане. Шань не ушел бы просто так, не сказав ни слова. Шань не отказывается от своего выбора, не убегает от ответственности – и сейчас он тоже не сбежал бы. Возможно, это прощание, – мелькает в голове мысль, и этого хватает, чтобы Тянь почувствовал, как кто-то в нем сдыхает к хуям. Тем временем, он уже делает последний шаг, и он застывает прямо перед Шанем, и он ощущает себя, как приговоренный к казни, сунувший голову под острие гильотины – но пытающийся насмотреться, надышаться, насуществоваться перед смертью. Голодно шаря взглядом по человеку перед собой, Тянь жадно глотает все, до чего может дотянуться зрительно. Каждый вдох-выдох, каждое движение век, неслышный шепот ресниц, бледность губ, острие кадыка. Всего так много. Так мало. Никогда не будет достаточно. Лихорадочно сглотнув смесь отчаяния и боли, загнав ее ломаной куда под ребра, Тянь облизывает пересохшие губы и пытается отыскать слова. Он должен что-то сказать. Нельзя тянуть дальше, нельзя упустить возможность, шанс, которого он не заслужил – но который, тем не менее, сидит здесь, вцепившись пальцами в собственный затылок, а взглядом – в безликий потолок. Даже если шанса на самом деле нет. Даже если Шань для себя все уже решил. Тянь должен попытаться. Должен… Но Шань его опережает. Опять. Шань оказывается смелее. Опять. – Тебе принести тапочки? – голос холодный, спокойный, в нем нет никаких эмоций, но тяжести столько, что она цепляется за лодыжки и тащит в зыбучие пески. Тянь не может удержаться: морщится, когда в грудную клетку стягивает болью, как перелом – жгутом. С запозданием до него доходит смысл сказанных слов, и, заторможено моргнув, он переспрашивает сипло: – Что? – Выдрессированные тупые псы, кажется, должны приносить своим хозяевам тапочки. Даже если их пинают и прогоняют – а они раз за разом возвращаются, – все так же ровно объясняет Шань, продолжая разговаривать с потолком. Добавляет: – Так тебе принести? Еще несколько секунд Тянь переваривает услышанное и едва успевает вовремя прикусить щеку изнутри, когда сквозь глотку без предупреждения царапает порыв смеха, смешанного с истерией. И, возможно, немного с облегчением. Слова Шаня бьют наотмашь, иглами в гортань – но они же мерно и ласково обдувают тлеющую в солнышке надежду, не гася ее, а заставляя разгораться сильнее. А они раз за разом возвращаются, – мысленно воспроизводит Тянь раз за разом, зацикливаясь на последнем слове. …возвращаются. – Думаю, я обойдусь, – как можно мягче отвечает он, на что Шань отзывается все таким же безучастным: – Как знаешь. Тянь понимает – только что ему, утопающему, протянули руку, дали возможность выбраться на сушу. А теперь нужно лишь за эту руку ухватиться. Найти правильные слова. Найти… – Я был у Цзяня. Блядь. Чистый, концентрированный ужас – под ребра динамитом. Чиркает спичка. Подожжен фитиль. И надо затушить его, надо откатить назад, в исходную точку, пока все окончательно не похерено. Вот только Шань наконец отрывает взгляд от потолка. Шань наконец смотрит на Тяня. Его глаза – непривычный мрак, туманом клубящаяся темнота. Но он смотрит на Тяня, и Тянь захлебывается одним этим фактом. В конце концов, ему все равно придется это сказать. Так почему бы не сейчас? Тянь не хочет продлевать агонию. Сейчас это конец – то лучше оборвать все одним махом, выбить тахту из-под ног, пока веревка на гортани; нажать на спусковой крючок, пока дуло пистолета у виска. Фитиль догорает. – Я поцеловал его. Ребра разлетаются злыми осколками. Спокойствие Шаня разлетается вслед за ними. Он поднимается так быстро, с такой непривычной грацией, что завороженный Тянь не осознает происходящего до тех пор, пока ему в скулу не прилетает чужой кулак. Отступив на шаг-другой, он едва удерживается на ногах и сплевывает кровавую пену. Потирает ноющую челюсть. Чувствует, как губы тянет в обалделой, полубезумной улыбке. – У тебя всегда был хороший удар. В следующую секунду длинные, жилистые пальцы уже сминают его воротник, одно мгновение – и Тянь проваливается в теплые глаза, сейчас переполненные пламенной яростью до краев. Еще немного – огонь хлынет наружу волной, сожжет Тяня к хуям. А он и против не будет. – Какого. Черта, – рычит Шань зло, наклонившись так близко, что слова его колюче оседают на губах. Но Тянь смотрит. И смотрит. И смотрит. И он мог бы сказать, что покорен, если бы уже не был покорен долгие годы назад. – Ты понимаешь, что ты с ним делаешь, ублюдок? Слова добираются до сознания запоздало, еще больше времени требуется на то, чтобы их обработать. Полностью понять. В этот раз Тянь все-таки не удерживается – смеется, и Шань отшатывается от него на дюйм-другой, но Тяня непроизвольно тащит вперед, туда, ближе, ближе. – Даже так, да, Солнце… – Тянь проглатывает последнее слово вместе с остатками горького, рвущего глотку смеха. Исправляется: – Шань? Не что я делаю с тобой, а что я делаю с ним? – Шань в ответ хмурится, складка между его бровей – знакомая, привычная, по-прежнему наносящая ножевые по внутренностям. Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но Тянь не дает ему. Продолжает: – Ты хотя бы иногда думаешь о себе, блядь?! – к концу фразы неожиданно для себя Тянь срывается в ответную злость и ядовитое шипение. Шань выпускает его рубашку из хватки, медленно отступает на шаг. Второй. Проводит пальцами по непослушному пламени своих волос. Его лицо искажается чем-то болезненным, страшным, и Тянь тут же жалеет о своих словах. И Тянь уже протягивает руку вперед, отчаянно пытается сократить расстояние, которое физически – пара шагов, но на деле – ебучие световые годы. Успокоить, и защитить, и исцелить – это инстинктивное, под кожу вшитое, и Тянь почти прикасается к нему, когда… – Ненавижу. Шепотом. Едва слышно. Больше на уровне ощущений, на уровне бегущего по позвонкам холода. Тянь столько раз слышал это слово. За все их годы Шань, кажется, тысячу тысяч раз выплевывал его Тяню в лицо – вот только Тянь давно перестал верить. Что-то было в том, как Шань при этом закатывал глаза, или фыркал, или в том, как звучал его голос: иногда мягко, с этой разрушительно-исцеляющей нежностью. Иногда низко, с хрипотцой, так, что внизу живота рассыпались звезды. Тянь давно перестал верить в «ненавижу» Шаня. Тянь думал, что никогда больше не поверит. Думал. Сейчас он верит. Сейчас он смотрит в глаза Шаню, и видит там отчаяние, и боль, и отвращение, и эти уничтоженные, обломками душащие вселенные. Видит, как он весь разрушается, и падает, и Тянь не может его словить, потому что ему не позволят. Никогда больше не позволят. И воздуха не хватает. И Тянь почти хватает за горло, готовый разодрать его до крови, но вовремя успевает себя остановить – вместо этого впивается ногтями в собственную ладонь. Он тоже падает. Пропасть проглатывает его, темнота заползает под кожу и течет по венам вязкой смолой. Шань смотрит на него, и ненависть сочится из него ядом, забивая Тяню разъебанные к чертям легкие. Шань ненавидит его. Ненавидит. Ненавидит. И Тянь не знает, как существовать дальше с этим знанием. Как не сдохнуть от этого знания сейчас же, как не развалиться на части на этом самом месте. Тянь заслужил эту ненависть, сполна, блядь, заслужил, сделал все, чтобы ее заполучить – осознание, которое только разрушает быстрее. Сильнее. Прицельнее. Возможно, именно так он себя чувствовал, когда ты сбежал, – мелькает в голове мысль. Контрольный в висок. Наверное, маску удержать не получается и что-то из этого отражается на его лице, потому что взгляд Шаня вдруг едва уловимо смягчается, теплеет – Тянь и не заметил бы, если бы не знал его слишком хорошо. Но он знает. Он изучил все полутона. И он хрипло, с силой выдыхает, так, что боль выстилает себе дорогу наружу; он почти падает вперед, туда, к теплу и мягкости, чтобы вцепиться в них, ухватиться и не отпускать, пока еще есть за что цепляться – но Шань уже отворачивается. Достает из кармана телефон. Тянь почти спрашивает, кому, зачем – но вовремя останавливает себя. У него нет права. У него больше ни на что, блядь, права нет. Гудки на том конце линии обрываются. Кто-то берет трубку. – Ты можешь приехать сейчас к Цзяню? – хрипло спрашивает Шань тут же, не дожидаясь реакции. Ну, конечно же, блядь, конечно. У Шаня свой, дохренища исключительный способ уходить в отрицание и игнорировать собственные проблемы, разломы, все колотые и рваные – вместо того, чтобы заботиться о себе и латать себя, он заботится о ком-то другом. На секунду-другую воцаряется тишина, а потом Тянь, стоящий достаточно близко, отчетливо слышит на той стороне знакомый голос – все еще сиплый, заспанный, но уже полный решимости и готовый к действию: – Что-то случилось? Чжань. Тянь и не сомневался. – Нет, – выплевывает Шань слишком быстро, чуть раздраженно, но тут же исправляется и пытается выровнять голос; не слишком удачно. – Да, – еще одна заминка, и он сдавленно матерится, в конце концов зарываясь лицом в ладонь и произнося приглушенно, сбивчиво. – Черт. Будет лучше, если он сам расскажет. Просто… Думаю, ты нужен ему сейчас. – Уже собираюсь, – тут же отвечает Чжань, и с его стороны слышится какой-то шорох, стук; слишком громкий, очевидно торопливый хлопок двери. Потом все затихает. Потом он спрашивает неожиданно мягко, с тем уровнем заботы, который редко открыто демонстрирует даже по отношению к Цзяню. – А ты сам в порядке? Тянь видит, как Шань открывает рот, явно собираясь соврать, но потом он поднимает голову. И он смотрит прямо Тяню в глаза, и его взгляд – один умирающий космос. И он выдыхает сорванное, честное: – Нет, – а Тянь не уверен, кому это больше предназначено – ему, Чжаню, или самому себе, но от одного короткого слова жилы рвет, как натянутые струны. А в это время Шань уже продолжает: – Но я буду, – после чего отворачивается от Тяня и добавляет тихое: – Поезжай к нему. На секунду-другую Чжань замолкает, на линии повисает тишина, которая почему-то не давит. Тянь почти уверен, что Чжань размышляет, стоит ли ему копать глубже и сможет ли он помочь, если попытается, но Тянь знает ответ; и Чжань, видимо, тоже, потому что он просто произносит искреннее, полное благодарности: – Спасибо, – и Шань, явно испытывающий облегчение от того, что Чжань не только слушал – но и услышал его, не задавая лишних вопросов, сбрасывает вызов. На какое-то время Шань замирает так, повернувшись к Тяню спиной, и его напряженные, по ощущениям сведенные судорогой широкие плечи – Тяню ржавой пилой по внутренностям, по костям трещинами. Решившись, Тянь делает шаг к нему. Еще один. И еще. Подойдя вплотную, Тянь упирается лбом в заднюю часть шеи, в отчаянно выпирающие позвонки, и это движение такое знакомое, привычное, что под ребрами протяжно скулит. Но Шань не отшатывается тут же – надежда в солнышке тепло лижет изнанку. Тянь вжимается в него сильнее, оседает губами на его коже, но не рискует сделать больше ничего. Вместо этого он начинает говорить: – Может быть, мы ошибались, Шань, – вдох. Выдох. Выдох. Выдох. – Все это время ошибались. И только вселенная всегда понимала, что делает, – получается тихо, на полутонах, и он чувствует, как напрягается чужая спина – успокаивающе трется о нее лбом. Откашливается сипло, пока слова разбегаются и тонут в отчаянии за грудиной. – Может быть, вся суть сводится к одному – защитить тебя от меня. – Если ты сейчас же не заткнешься, я опять тебе врежу, – рычит Шань приглушенно, но Тянь только обхватывает его за торс руками, прижимаясь ближе. И продолжает, даже если каждым словом себя режет на лоскуты: – Может, именно это происходило снова и снова, раз за разом. Мы находили друг друга в каждой из жизней, и я привязывал тебя к себе силой, а потом разрушал. Пока вселенная не решила, что пора заканчивать с этой ебаниной, и попыталась оградить тебя от меня. Дала тебе шанс на что-то лучшее, чем я, более светлое, счастливое… – Заткнись, блядь! Тянь отчетливо ощущает чужую дрожь нутром, и она резонирует с его собственной дрожью, но Шань все еще не пытается вырваться, и Тянь выдыхает ему в рыжий затылок: – Я думал, что должен дать тебе выбор. Я же никогда тебе его не давал. На этом терпение Шаня наконец истончается настолько, что лопается с оглушительным хлопком; он вырывается из чужих рук, отшатываясь, и резко разворачивается. Ярость в его глазах тонет в осознании предательства, в боли, от которой Тяню внутренности режет порционно. – У меня был выбор, придурок, – срывается Шань, и его рычание больше похоже на предсмертных хрип, забивающий Тяню легкие. – И я всегда выбирал тебя. Блядь. Блядь. Тяня почти сносит с места силой этих слов. Искренностью. Упрямством. Болью. Наверное, этого никогда не случится – Шань никогда не перестанет удивлять его, ошарашивать, вышибать землю у него из-под ног. Надежда в солнышке разгорается так сильно, что опаляет изнанку до ожогов, но продолжает расти, расти, пока не вспыхивает сверхновой, и это больно. Пиздецки больно. Пиздецки прекрасно. Но Шань не дает ему ничего сделать. Никак отреагировать. Он отворачивается, делает шаг в сторону и рушится на диван. Какое-то время Тянь смотрит на него, завороженный, плененный – как тот, кто на деле из них двоих глупый и верный до одури пес. Он бы Шаню тапочки приносил, преданно ждал у порога его возвращения, радовался бы ему, как личному Солнцу, как второму дыханию, как новой жизни. Убил бы за него, разорвал бы в клочья любого. И себя в том числе. Оцепенение проходит, и Тянь наконец скользит к Шаню по мягкому ворсу ковра, подходит ближе, но медленно, плавно, как к дикому, озлобленному зверю – не страшно, если раздерет когтями к чертям. Но страшно спугнуть. Осторожно забравшись на диван, он седлает чужие колени, упираясь локтями в спинку по обе стороны от запрокинутой головы Шаня и нависая над ним. Ловя его взгляд. Шань позволяет ему это. Шань смотрит загнанно, устало; затраханно на тысячу жизней вперед. А потом вдруг поднимает руку, бережно, едва уловимым касанием оглаживает скулу Тяня, отзывающуюся тихой, саднящей болью – там наверняка уже расцветает гематома. Тянь успел об этом забыть. Но боль кажется почти благословением, пока с ней в комплекте идут прикосновения Шаня – такие мягкие, ласковые, прогоняющие страхи и развязывающие тугие узлы глубоко внутри; что-то в грудине знакомо плавится, и Тянь едва успевает заглушить глупый постыдный всхлип. Только обхватывает руку Шаня своей, пока может, пока разрешают, зарывается носом в его ладонь и прикрывает глаза, делая глубокий вдох. – Я не должен был... – начинает Шань сорванным, ломким голосом, но Тянь не дает ему закончить. – Если будешь потом так ко мне прикасаться, можешь хоть каждый день меня бить. – Придурок, – всего одно слово, но звучит оно так знакомо, так правильно, и Тяню привычно грудину рвет от нежности, сквозящей в голосе Шаня. Только тогда он наконец рискует открыть глаза, но руку все еще не выпускает. – Стараюсь, – и он улыбается; получается так легко, даже почти не больно. – Это малая часть того, что я заслужил, – Шань в ответ только хмыкает – не отрицание, но, к сожалению, и не согласие. Мысль о том, что Шань будет чувствовать себя за что-то виноватым, неприятно царапает изнутри, но Тянь решает отложить ее на потом. Вместо этого он заставляет себя спросить то, о чем предпочитал не думать до сих пор; о чем хочет знать все и не знать абсолютно нихрена. Вопрос получается комканным. Рваным. – Ты… Как все прошло? Но Шань морщится и качает головой, а Тянь понятливо отступает, только поглаживает ласково загрубевшие костяшки. Шань здесь, и он явно не собирается никуда исчезать. Тянь проебался в тысячный раз – но этого оказалось недостаточно, чтобы Шань изменил свой выбор. Сейчас это все, что имеет значение. – Ладно. Какое-то время они молчат, и Тянь чувствует, как вторая рука Шаня перемещается ему на бедро, принимаясь наверняка бессознательно его поглаживать – ему с трудом удается удержаться от того, чтобы заурчать довольно-восторженно. Сам Тянь зарывается пальцами в его огненные волосы и с наслаждением наблюдает за тем, как все тело Шаня расслабляется, как он доверительно подставляется под руку. В конце концов, именно его тихий голос мягко вклинивается в их уютную, разделенную на двоих тишину, пока теплые – теперь снова теплые, – карие глаза удерживают взгляд Тяня: – Меня не нужно защищать, Тянь. Все эти твои теории… Блядь, я не знаю, откуда ты это взял. Но пошло оно нахер, понимаешь? Нахер, – хриплый голос звучит внушительно и упрямо, вот только больше не зло, без той ярости, которая рушила их обоих. Но прежде, чем продолжить, Шань колеблется какую-то долю секунды, и весь он опять напрягается, и в голос, во взгляд, в каждое едва уловимое движение прокрадывается ломкая неуверенность. – Если ты… Если ты все еще этого хочешь… Если ты все еще хочешь нас, – мысленно заканчивает Тянь, и ненавидит в эту секунду самого себя так сильно, как никогда в этой ебучей жизни. Потому что это он заставил Шаня сомневаться. Это он почти разрушил все. Это он… – Мы с Цзянем убедились, что это никогда не сработает, – хрипло выдыхает Тянь, наклоняясь ниже и не давая Шаню отвернуться. Он же так ничего и не рассказал. Даже не попытался объяснить. Мудак. – Мы с ним не сработаем. Потому что мы всегда будем гореть по другим людям, а друг друга только разрушим, – этого недостаточно, но это все, на что Тянь сейчас способен, пока мысли растекаются, не давая ухватить нужную; он заставляет себя продолжить. – Я думал, что поступаю правильно, Солнце. Думал, что так будет лучше. Для тебя, – и тут же обрывает себя. – Блядь. Потому что это не то, пиздецки не то, но честность – минимум, который он должен Шаню. Даже если эта честность вскроет нарывы, в очередной раз продемонстрирует, какой Тянь мудак. Ну, для Шаня это все равно не новость, да? Твою мать. – Нет, это все херня. Я просто испугался. Струсил и сбежал, – с хриплым вздохом Тянь опускает голову и зарывается лицом в шею Шаня. Боялся, что ты выберешь не меня, – не говорит он, но знает, что Шань и так может это услышать. Так же он не говорит… Прости меня. Или… Мне жаль. Знает, что эти слова здесь не сработают. Шаню не нужны его жалкие извинения, никогда не были нужны, так что Тяню остается только выдохнуть отчаянное: – Я так проебался. Шань ничего не отвечает на это, но Тянь чувствует знакомые пальцы в своих волосах, чувствует, как его мягко заставляют поднять голову. Ладони Шаня обхватывают его лицо с хрупкой осторожностью, большие пальцы оглаживают скулы эфемерно – касания крыльев бабочек, в которых можно было бы утонуть. И Тянь тонет. В миллионный раз тонет в янтаре, в шоколаде, в тепле и солнце; в карих глазах, где так много всего: столько обреченности, и нежности, и мягкости, там ебаные вселенные и сама жизнь. В этих глазах – весь Тянь. Накрыв чужие руки своими ладонями, Тянь бережно оглаживает их, медленно скользя по знакомым, детально изученным мозолям, шрамам, и тогда наконец замечает это. Сталкивается с холодом металла на одном из пальцев. Ошарашенно замерев, он еще несколько секунд всматривается в лицо Шаня, а потом резко отворачивается от него. Отрывает родные руки от своего лица и прикипает взглядом к безымянному пальцу, голодно разглядывая его в лунном свете. Там – кольцо. Такое знакомое. И это так нужно, и так правильно, что до щемящей боли в солнышке. Только сейчас Тянь обращает внимание на то, что запястье Шаня ничем не скрыто, и сердце тревожно пропускает удар – но тут же успокаивается; ритм затихает, убаюканный уверенным тихим взглядом карих глазах. В темноте рассмотреть надпись невозможно, но Тянь и не хочет этого. Не сейчас. Никаких цепочек. Никаких напульсников. Шань больше ни от чего не скрывается – а Тянь доверяет ему. Всегда доверял больше, чем самому себе. Нежность в груди разрастается до размеров вселенной, и Тянь возвращается глазами к Шаню. Удерживая его взгляд, подносит руку к своим губам, целует кольцо. Несмотря на полумрак, Тянь уверен, что замечает, как скулы Шаня окрашивает приливом алого. Солнце в карих глазах сияет так ярко, что ночь отступает. – Ненавижу тебя, – хрипит Шань на выдохе, и Тянь опять ему не верит. Господи. Так восхитительно не верит. Нужные слова настойчиво щекочут под языком, абсолютные и незыблемые, как вечность; они жарко текут по венам и составляют все его нутро вместе с самим Шанем. Сказать эти страшные, сложные слова вдруг оказывается так легко, так правильно, так счастливо, что Тянь не понимает лишь одного – почему не сделал этого раньше. – Я тоже тебя люблю.