Я всегда выбирал тебя

– Я тоже тебя люблю. Чувствуя, как сердце стремительно шагает в тахикардию, Шань шумно втягивает носом воздух. Сглатывает. В лунном свете лицо Тяня – острые углы и ярко тлеющее серебро глаз. Какая-то отчаянная, шепчуще-громкая искренность прячется в каждом из этих углов, вопит этими глазами, в которых оглушительной нежности столько, что она падает Шаню в глотку, растекается теплом в солнышке. Тянь смотрит так, будто пытается насмотреться на всю следующую вечность. Будто все еще боится, что стоит ему моргнуть – и Шань тут же растворится, исчезнет, развеется миражом. Шань понимает его настолько хорошо, что в конечном счете не понимает нихуя. Сам он тоже боится – но у него есть повод бояться. Потому что Тянь ушел. Ушел. Ушел. Остался только его силуэт, тающий в толпе, пока в конечном счете не растворился даже он. И теперь, когда Шань знает, где именно он был, что делал… Блядь. Было бы так просто все еще злиться на него. И ненавидеть его. Врезать ему еще раз. А потом еще. И еще. Хотя Шань не уверен, что даже если бы он избил Тяня до полусмерти – их счет сравнялся бы. Нихуя. Так легко в этой ебучей жизни не бывает. Но сейчас Тянь смотрит на него. Только на него. Говорит эти простые на первый взгляд – на деле неебически сложные слова. А Шань думает – ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. И рушится в нежность, которой в серых глазах – через край. Каждое простое-сложное слово Тяня – ржавыми зубьями в сердечную мышцу. А затесавшееся среди них «тоже» – контрольный в висок через глушитель. Неслышно. Летально. Шань мог бы исправить его, ощетиниться против этого «тоже». Мог бы разрушить сейчас все. Вскрыть нарыв, чтобы весь тот страх, который там, за потоками нежности – наружу гнилью. Разрушать вообще просто, а вот строить – пиздецки сложно. Шань знает это слишком хорошо. Потому он прикрывает глаза на секунду, прячась от убивающе-целительной, такой бесконечной нежности, которая не дает ни дышать, ни думать; а когда открывает их – зарывается в волосы Тяня на затылке, грубо притягивает его к себе так, чтобы они соприкоснулись лбами, и хрипло выдыхает в губы, удерживая его взгляд. Падая, падая, падая в его нежность. – Трахни меня. Глаза Тяня расширяются, зрачки стремительно жрут серебро радужки, и это видно даже в слабом лунном свете – а может, Шань просто слишком хорошо его знает, поэтому видит то, чего видеть не может. Но что есть. Он знает. Есть. На секунду в глазах Тяня вспыхивает сомнение, его губы приоткрываются, а Шань чувствует, как укол раздражения ломает губы в оскале; если Тянь сейчас спросит, уверен ли он, и впрямь получит еще раз по своей дурацкой идеальной роже. Но Тянь, кажется, понимает. Рот закрывается, взгляд теплеет, оплывает чистым желанием, плавящим серебро во что-то настолько разрушительно мягкое, что в солнышке становится больно. А потом Тянь все-таки выдыхает Шаню в губы – жарко, хрипло, сорвано: – Бля, – и целует так, что звезды перед глазами – сверхновой. Веки закрываются, жажда лавой стекает по венам – горячо. Больно. Хорошо. Вплетя пальцы в волосы Тяня плотнее, Шань притягивает его к себе еще сильнее, кусает губы зло, выпуская наружу то яростное, что пытался держать в себе, а пальцами второй руки сжимая его бедро, так, чтобы до гематом. А Тянь уже отрывается от его губ и спускается влажными, кусачими поцелуями на линию челюсти. Зажимает между зубов мочку уха, пока Шань забирается жадными пальцами ему под футболку, пока вжимается в него сильнее, чувствуя бедром чужой назревающий стояк. Тянь гортанно стонет. Тянь выдыхает ему в мочку уха, так жарко, что, кажется, после должны остаться ожоги: – Я хочу тебя. Второй рукой Шань тоже забирается под его футболку, непривычно жадный до телесного контакта, чтобы почувствовать – здесь, рядом. Ближе, ближе. Настоящий. А Тянь опускается поцелуями по линии шеи, ощутимо и болезненно всасывает кожу, прикусывает. Хрипит снова: – Я охренеть как сильно хочу тебя. – Так, может, хватит пиздеть? – не выдерживает в конце концов Шань, рыча раздраженно, и ответом ему – вибрирующий смех, который не столько слышит, сколько чует грудной клеткой. В следующую секунду Тянь уже переплетает свои пальцы с его, стаскивает с дивана, ведет за собой. И Шань послушно за ним идет. Идет. Так же, как шел всегда. Чего ты боишься? – думает. Я же всегда – за тобой, – думает. Но тут же старательно вышибает лишние мысли из головы, давая им раствориться в желании, в потребности, чтобы кожа к коже, теснее и жарче. Подумать он успеет потом, сейчас ему нужно другое. До зуда в пальцах, до звона в ушах – нужно. Почувствовать. Принадлежать. На мгновение Шань прикрывает глаза, сглатывает, когда его самого оглушает последним словом, таким ужасающим, тотальным и неотвратимым. Секс сам по себе не значит много. Секс значит слишком много, если слишком много значит человек, с которым. Шань не знал об этом раньше – но теперь знает, с той ночи, с первого раза, когда Тянь, который привык всегда брать, отдавал, отдавал, отдавал. Когда Шань вновь открывает глаза, он тут же падает во взгляд Тяня – и это правильно. И все хорошо. Что-то внутри успокаивается – Шань не сомневался, когда попросил. Шань не сомневается сейчас. Даже если завтра все закончится. Даже если Тянь опять останется одним только исчезающим силуэтом под веками. Особенно – если останется только силуэтом. А лодыжки уже врезаются в кровать, и Шань заваливается на спину, утаскивая Тяня за собой – утягивая его в поцелуй. Вдруг становится действительно страшно, но не от того, что они собираются сделать, не из-за сомнений, которых не было и нет – страшно от мысли, что времени может не хватить. Что сейчас опять что-то случится. Что земля разверзнется под ногами, что небо обрушится им на головы, что вселенная вспыхнет спичкой – и они вспыхнут вслед за ней. Пускай бы, на самом деле, Шань не против, ему посрать – но не в эту секунду. Ему еще нужно время. Еще. Пожалуйста, блядь. Еще. Тянь вдруг прерывает их поцелуй, зарывается лицом Шаню в шею – дышит тяжело, его вдохи-выдохи прослеживаются собственным солнечным сплетением. Смеется опять. Придурок. – Куда ты так спешишь? Ответ вертится на языке, но он вдруг кажется таким глупым, наивно-розовым, как очки, те самые, которые стеклами – внутрь. Вместо того, чтобы говорить, Шань обхватывает его ногами за бедра и резким движением переворачивает их, так, чтобы оказаться сверху. Тянь фыркает. Щерится довольным зубастым оскалом. Но Шань не дает ему ляпнуть очередную дурость. Кусает зло в шею, жилистую, крепкую, оставляя болезненную метку, а после зло и обрывисто рычит ему в ухо: – Трахни меня уже, блядь. Пока я сам себя не трахнул. Это срабатывает. Мир вновь переворачивается, и Шань оказывается на спине, с запястьями, поднятыми над головой и зажатыми одной рукой Тяня. Шань мог бы легко избавиться от хватки, если бы захотел, они оба это знают, но он не делает этого, пока перед глазами – лицо Тяня, неожиданно хмурое, сосредоточенное; взгляд серых глаз заостряется, становится глубже, внимательнее и скользит по Шаню так, будто пытается что-то понять. Найти ответ на важный вопрос. – Мое нетерпеливое Солнце, – выдыхает Тянь, и, наверное, это должно было прозвучать легкомысленно, шутливо, но получается до пугающего серьезно, а в следующую секунду Тянь уже целует его. И этот поцелуй – не жажда и желание, как все их предыдущие этим вечером. Этот поцелуй – концентрат той нежности, что в глазах Тяня, чистая ласка, тепло. Шань задыхается, раздраженно кусает Тяня за нижнюю губу, вжимается пальцами, ногтями ему в кожу, пытаясь вернуть все к грубости и жажде – к тому, что проще, над чем не нужно думать, но в ответ его только топят в очередном потоке нежности. Постыдный всхлип, рвущийся из гортани, Шаню едва удается заглушить поцелуем. Когда Тянь отрывается от него, в его глазах появляется что-то настороженное, почти обеспокоенное. Но тут же исчезает, стоит Тяню мягко – слишком, слишком мягко, тревожно мягко – улыбнуться и произнести тихо; не требование – просьба: – Перевернись на живот. – Зачем? – хрипит Шань на выдохе, отчаянно глотая кислород. – Так тебе будет легче. Наконец, до Шаня доходит – и он ощетинивается раздраженно, возбуждение и жажда тут же отходят на второй план: – Я, блядь, не изнеженная девственница, чтобы… – Знаю, – обрывает его Тянь спокойно, наклоняясь ниже и трясь носом о нос Шаня таким беззащитным, открытым жестом, что в глотке пересыхает; он добавляет еще тише. – Но я хочу, чтобы тебе было хорошо, – пытается добить контрольным: – Как было хорошо мне. Этого хватает, чтобы подцепить и выкрутить жилы, заставить оголенные провода заискрить; этого недостаточно, чтобы Шань перестал упрямо супить брови и поджимать губы. Тянь вздыхает, прижимается лбом к его лбу. – Пожалуйста, Гуань Шань, – просит, мать его, просит. – Считай это эгоизмом. Мне будет хорошо только, если будет хорошо тебе. И это – уже почти. Это уже близко. Но Тянь еще не закончил. – Ты мне доверяешь? – еще тише, совсем сорвано. Шань едва удерживается от того, чтобы выругаться. Почему все всегда сводится к этому? Ебучее доверие. Тянь не может требовать от него этого. Не после всего, что сегодня. Не после… Но, когда Шань не отвечает тут же, когда его мысли, вероятно, отпечатываются клеймом на его лице – в глазах Тяня будто что-то рушится. Рушится. Рушится. Вот этого действительно хватает. Ничего не отвечая, Шань переворачивается на живот, зарывается лицом в подушку. Где-то позади слышится шумный выдох, а потом знакомые руки подцепляют футболку, тянут ее вверх – Шань поднимает руки, давая ее стащить. Поцелуй – у основания шеи. И ниже. Ниже. По позвонкам. Хочется выругаться и послать Тяня к черту со всеми этими ебучими нежностями, но Шань вспоминает разруху в серых глазах, собственную разруху внутри – и прикусывает губу. Молчит. Давно изученные, длинные и шершавые пальцы ласково скользят по его ребрам, опускаются на бедра и зарываются за пояс джинсов, тянут вниз. Шань не сопротивляется. Он чувствует себя беспомощным. Уязвимым. Чувствует себя оголенным нервом. Ему кажется, Тянь сейчас мог бы уничтожить его к хуям одним движением, одним словом – но, блядь, ничего нового. Тянь мог это давным-давно. Так что – неважно. Похуй. А Тянь уже приподнимает его бережно за бедра, подпихивает под живот скрученное рулоном одеяло. Его руки – на ягодицах, раздвигают, и Шань вжимается лицом в подушку сильнее, борясь с желанием податься вперед и уйти от прикосновения. Он весь напрягается еще сильнее, внутри – струна натянутая, херова тысяча натянутых струн, ни ослабить, ни разорвать к чертям. Поцелуи – на внутренней стороне бедра. Ласково. Покусывая. Ощутимо. На ягодице. А потом… – Какого хе… – Шань все-таки не выдерживает, оборачивается резко, но Тянь уже куда основательнее, крепче удерживает его за бедра, не давая вывернуться. Его язык кружит рядом с входом, ласкает его; медленно и мягко, но ощутимо скользит внутрь. Шань опять зарывается лицом в подушку, не выдерживает все-таки – скулит на выдохе, пытаясь справиться со смесью из смущения, стыда, возбуждения. В этот момент он особенно отчетливо ощущает собственный стояк, упирающийся в одеяло. Блядь, он просто хотел потрахаться. Какого хуя Тяню надо все усложнять? Спустя секунду-другую Шань уже ощущает поцелуй на своем плече, слышит голос у своего уха – хрипловатый, низкий, просящий. – Расслабься. И… – Пожалуйста. Блядь. Шань бы с радостью, только не выходит нихуя, и он против воли морщится – Тянь замечает его реакцию. – Тебе совсем не нравится? – в этот раз в его голос отчетливо пробивается тоска и грусть, которую теперь нихрена игнорировать не выходит. Что-то внутри разбивается, когда Шань чуть поворачивает голову и встречается с глазами Тяня – да, тоска, грусть, вина. Блядь. – Мы можем остановиться, если… – Я хочу, – зло обрывает его Шань, хотя злится он только на самого себя. – Просто… И он пытается понять, а что, собственно, просто. В чем его ебучая проблема? Он хотел этого? Да. Хочет все еще? Да. Тогда что за нахуй? Вот только в голове против воли, сколько бы он с этим ни боролся, сколько бы ни прогонял: Тянь – и он вжимает в стену кого-то безликого; кого-то, кто не Шань. Целует кого-то, кто не Шань. Хочет кого-то, кто не Шань – и это страшно, это больно. И Шань не хочет вглядываться в это безликое лицо. Не может. Он понимает, кого там увидит. И он не способен ненавидеть Цзяня за это. Понимает, что тот не виноват, что не хотел этого, что его жизнь тоже – по касательной и прямо в пизду. Поэтому – кто-то безликий. Кто-то, кого ненавидеть проще – вот только легче-то от этого не становится, потому что, сколько бы Шань не прогонял эти картинки, они возвращаются. Возвращаются. И ему никогда за всю ебучую, столько раз пиздившую по почкам жизнь не было так страшно. Но Шань ведь действительно не трепетливая девственница, ему не нужны все эти сопливости-нежности, не сейчас, ему хотелось быстрее, грубее, на нервном окончании, чтобы выбить из себя все эти картинки-видения, окончательно выбить страхи; ему все еще кажется, что долбаного времени может не хватить, и еще немного – все в очередной раз разрушится, провалится в пропасть, из которой в этот раз выбраться не получится. Кажется, еще секунда – Тянь уйдет. Уйдет. Уйдет, блядь. Шань пытается вспомнить те самые, простые-сложные слова, услышанные этим вечером, пытается зацепиться за них, как за ебучий якорь – но нихуя не выходит, и его швыряет из стороны в сторону, как в отрытом море во время шторма. – Просто сделай это, – выдыхает Шань в конце концов, и Тянь, сосредоточенно смотрящий на него, кивает отрывисто. Он разрывает их больное, отчаянное глаза-в-глаза, утыкается лбом Шаню в плечо и вскоре тот чувствует смазанный палец Тяня у своего входа, чувствует давление. Сцепляет зубы крепче. Неприятно. Терпимо. Спустя какое-то время к первому пальцу добавляется второй. Шаню все еще хочется быстрее – Тянь все еще действует бережно, медленно, только больше не целует, не гладит, в глаза не смотрит, продолжая упираться лбом Шаню в плечо. Ужас скручивается внизу живота, окончательно прогоняя возбуждение. Кажется, он что-то разрушил. Основательно. Непоправимо. Что-то, что даже после всего дерьма этого дня еще можно было склеить обратно – но Шань проебался. И он не знает, что теперь делать. Как исправить. Блядь. Блядь. – Хватит, – сипло, приглушенно просит он, когда чувствует третий палец в себе – Тянь тут же останавливается. Вытаскивает. Еще несколько секунд на то, чтобы вдохнуть-выдохнуть, чтобы справиться с глухой болью в солнышке, воющей на одной ноте. – Хэй, – зовет Тянь тихо, и Шань заставляет себя встретиться с ним глазами. Тоски и грусти там теперь не видно – но не потому, что их больше нет. Шань слишком хорошо Тяня знает. Слишком хорошо знает, какой из него пиздатый актер, сколько у него масок – на все ебучие случаи жизни. – Перевернись на спину. И… – Пожалуйста. И… – Я хочу тебя видеть. В глотке пересыхает, дерет болезненно сизым выдохом. Может быть, эти слова что-то значат. Может быть, еще можно что-то исправить. Может быть… Шань ничего не говорит, только выдергивает из-под себя одеяло, откидывает его в сторону. Ложится на спину. Тогда он наконец осознает, что Тянь все еще одет – тот поднимается с кровати, поворачивается спиной; снимает с себя рубашку, брюки, каждое его движение отточенное, выверенное, все как по сценарию, и это так неправильно. Каждое действие – неправильное. Они уже столько раз трахались – но никогда не было так. Никогда между ними не было такой пропасти, чтобы ебучие световые годы – и никак их не преодолеть. Наконец, Тянь заканчивает, оборачивается. Шань тут же ловит его взгляд, широко и приглашающе разводит ноги. Медлит Тянь всего какую-то долю секунды – а Шань замечает, блядь, замечает; иногда он почти ненавидит то, как хорошо они друг друга знают. Но потом Тянь все-таки устраивается в основании кровати, его руки – на коленях Шаня, замирают. А потом скользят выше, с непривычной неуверенностью, будто Тянь не знает, разрешено ли, не пошлют ли, не прогонят ли; Шаню отчаяние давит на грудину прессом, прижимает к земле так, что не вдохнуть. Они все еще сцеплены глаза в глаза, когда Тянь достает презерватив – Шань в ответ качает головой. В серых глазах что-то вспыхивает – но тут же скрывается за одной из ебучих масок, и разочарованный скулеж рвет диафрагму. Наконец, Тянь берет член в руку, надрачивает себе пару раз, пристраивается; у него все еще стоит, и это – облегчением. Шань чувствует давление головки на вход, и знает, что сейчас опять будет неторопливо, бережно… Блядь. К черту. ему нужно сейчас же, блядь, сейчас же Сраное терпение трещит по швам, окончательно разлетается ошметками, и, как только Тянь оказывается внутри – Шань тут же резко подается вперед, с маху насаживаясь до конца. От неожиданности он громко охает. Это больно. Пиздецки больно. В уголках глаз жжет и приходится прикусить щеку изнутри, чтобы заглушить собственный вой, когда перед ним появляется лицо Тяня. Злость. Беспокойство. Ебучая вина. Тянь подается назад, явно собираясь выйти из него, но Шань не позволяет – закидывает ноги на торс. Удерживает. Тогда Тянь наклоняется ниже, прижимается лбом ко лбу. Выдыхает: – Блядь, Шань, – и в его голосе столько всего, что задохнуться, захлебнуться – не выплыть. Обхватив руками его за плечами, Шань сцепляет ноги за спиной Тяня и прижимает его к себе так крепко, как может. Чтобы он был везде – внутри, снаружи, вокруг. Шаню хочется попросить: не уходи Хочется умолять: не уходи Хочется речитативом, на выдохе: не уходи не уходинеуходи Но дыхания не хватает, слов не хватает – у Шаня всегда со словами хреново было, он вообще словам не доверяет, если на то пошло. Поступкам доверяет. Взгляду Тяня, в котором нежность, злость, беспокойство мешаются с тысячами тысяч своих оттенков, с тысячами тысяч других эмоций – не может не доверять. Не умеет. Даже после всего. Блядь. Блядь. А Тянь уже отрывается от его лба, отводит взгляд – поцелуи-бабочки оседают на коже Шаня, и в каждом из них столько трепета, мягкости, света, что жалобный скулеж опять рвется из глотки. Грубо, быстро и жадно не сработало, нихуя не сработало так, как планировалось, хотя не то чтобы у Шаня и впрямь был хоть какой-то ебучий план. Но губы Тяня уже – исследуют скулы. Целуют прикрывшиеся веки. Его губы – на висках. На линии челюсти. На шее. Его руки успокаивающе поглаживают бедра, поднимаются к ребрам ласковыми, едва уловимыми движениями, и Шань наконец разрешает себе это прочувствовать. Он не верит словам. Но не может не верить касаниями. Поцелуям. Самому Тяню, когда он – везде, везде, везде. Шань не может сопротивляться этому трепету, этой нежности, тому, как Тянь задвигает себя на второй план, заботясь о нем. Доверие. Все всегда сводится к ебучему доверию – и Шань доверял, учился этому столько гребаных лет, чтобы все за один день – втоптано в грязь, загнано в клоаку. Но Шань может научиться заново. И он учится сейчас. Ебучее сопливое дерьмо Тяня – одна из лучших вещей, случавшихся в его ебучей жизни. – Двигайся, – просит Шань, когда под касаниями-поцелуями Тяня боль затихает; да это и не такая уж большая проблема – боль, Шань привык к ней, Шань годами рука об руку с ней шел. Он может потерпеть. Руки Тяня останавливаются, его губы исчезают с кожи; Шань нутром чует его взгляд, и открывает глаза – несколько секунд Тянь вглядывается внимательно, а потом его лицо светлеет. Шань не знает, что именно Тянь для себя находит, но он не против, пускай; только просит еще раз, хрипло: – Двигайся. И Тянь двигается. Медленно, тягуче, бережно. В этот раз Шань не торопит. Один толчок, второй и третий, боль не уходит окончательно – но становится легче, даже немного приятно. Да и черт с ней, с болью. А потом Тянь меняет угол, входит чуть быстрее – Шань несдержанно, сипло стонет, когда неожиданным удовольствием простреливает навылет. На следующем толчке Шань сам подается вперед, и в этот момент что-то меняется. Тянь перестает себя сдерживать. И вот оно, смесь того, чего хотели они оба – нежность и жажда, трепет и желание. Подхватив Шаня под колени, Тянь входит в него резче, быстрее, а Шань с готовностью встречает его, рычит приглушенно, Тяню в губы, выгибаясь и приподнимая бедра, упираясь затылком в изголовье кровати. Взгляд Тяня загорается, жгуче и пламенно, так, что его огонь – живительно Шаню по венам. Вплетясь пальцами Тяню в волосы, он грубо тянет его на себя, ловит его губы зло-ласковым, нуждающимся поцелуем, оглаживает языком его нёбо и падает, падает, падает в него. А потом Тянь рычит ему в губы: – Мой, – но тут же глаза – испугом, неуверенностью, и Шань бы рассмеялся над ним, если бы его хватало сейчас на смех. Вместо этого он думает: даблядь – Да, – выдыхает бессознательно. – Мой, – повторяет Тянь, в этот раз увереннее, одновременно жестче и мягче. А потом снова. – Мой, – и еще раз. – Мой, – и знакомым речитативом: – моймоймоймоймой Так же, как тогда, в их первый раз, с тем же пылом, с той искренностью, пусть одновременно с этим и совершенно иначе, совершенно противоположное – но так же правильно, так же нужно, как и тогда. Не отпускай, – хочет сказать Шань. Не отдавай меня никому, – хочет сказать Шань. Он не доверяет словам – ни своим, ни чужим. Но этому «мой» не верить не может. В ответ он сильнее обхватывает Тяня ногами, прижимая к себе так сильно, как может, и заставляя остановиться; в ответ он заключает лицо Тяня между своих ладоней, утыкается лбом ему в лоб, чтобы глаза в глаза, чтобы дыхание смешалось, чтобы они сами смешались друг с другом. А потом заставляет себя на секунду другую развеять дымку возбуждения и рычит в губы Тяню зло, отчаянно, властно, удерживая его взгляд и не отпуская. Не отпуская. Но отпуская картинку в своей голове, где Тянь прижимает к стене кого-то другого. Обнимает кого-то другого. Целует кого-то другого. Где Тянь – кого-то другого. Шань всегда считал, что все это дерьмо с собственничеством может катиться к хуям, но сейчас он выдыхает рваное: – Мой, – и это ощущается правильным. Потому что это – всего лишь констатация факта, и, если до Тяня не доходит, пока не швырнешь ему в лицо – значит, Шань швырнет. Шаню слова не нужны – но они нужны Тяню. И Тянь в ответ глазами своими по-звериному жадными сверкает, Тянь в ответ сжимает его бедра сильнее, больнее, так, что до гематом – хорошо. Тянь в ответ выдыхает, кажется, с облегчением и ловит, ловит, ловит ртом одно-единственное слово, чтобы тут же отозваться согласным и тотальным: – Да, – как Шань считанные секунды назад. Кажется, это срабатывает. Кажется, до Тяня действительно доходит. Тогда Шань опять подается вперед, в этот раз без слов приказывая Тяню двигаться – и Тянь понимает, Тянь слушается, Тянь с удивительно мягкой властностью начинает вновь вбиваться в него. Сочетание несочетаемого. Правильно, правильно, правильно. Ритм нарастает, сильнее, быстрее, и Шань подается навстречу, ловит толчки, пока они вместе не входят в резонанс, на физическом – на ментальном уровне, пока не начинают чувствовать друг друга так, чтобы кожей, чтобы нутром. И метки сраные им для этого не нужны, не нужна сраная вселенная, только они. Двое. И их мир для двоих. Шань чувствует, как возбуждение узлом копится внизу живота, когда знакомая рука обхватывает опять болезненно стоящий член. Всего десяток движений запястьем – мир раскалывается надвое, вселенные обращаются в пыль, и это блядь. Блядь. Еще несколько толчков – Тянь кончает следом глубоко внутри него, а потом падает на него, обрушивается всем телом и сгребает в объятия так, что ребра едва не начинают трещать. Шань обессиленно фыркает ему в плечо, и обвивает руками за торс в ответ. Какое-то время они продолжают лежать так, и им спокойно, им тихо, им счастливо. Где-то далеко-далеко, за окнами – а кажется, в другой галактике, мир продолжает существовать. Сигналят машины, щебечут птицы, небо проливается солнцем людям на головы. Их личный мир застывает в этом моменте. И все хорошо. Но потом Тянь поднимает голову, все еще не выходя из Шаня, ловит его взгляд – и серые глаза горят так ярко, тепло и искренне, что Шань думает: это стоило всего. Тянь стоил всего.