Я всегда выбирал тебя

– Ты можешь отлипнуть от меня хотя бы на пять минут? – Нет, – честно отвечает Тянь, и Шань в ответ только хмыкает. Кажется, пытается раздраженно – но получается с тем особым оттенком обреченной нежности, от которого в грудине теплом и воем. Притиснувшись к нему плотнее, Тянь зарывается носом в жилистую крепкую шею, вдыхает глубоко-глубоко и затягивается Шанем основательно, так, что легким под ребрами становится тесно. Полуденное солнце счастливо льется в панорамные окна, затапливая кухню золотом до краев, а Шань в этом золоте скользит от плиты к столешнице и готовит для них запоздалый завтрак. Ну, или ранний обед. Что-то между. Движения у него выходят непривычно неуклюжими, заторможенными; прижимающийся к чужой спине Тянь отказывается признавать себя в чем-либо виновным. Он в принципе не планирует отлипать от Шаня в ближайшие минуты. Или часы. Или вечности. В целом, Тянь считает, что его терпение можно признать героическим уже потому, что он до сих пор не закинул на Шаня ноги и не повис на нем, как рюкзак. Или как коала на эвкалипте. Не обвил его всеми конечностями по-осьминожьи и не утащил обратно в постель, где их ждут занятия куда интереснее каких-то там завтраков. Важность еды вообще переоценивают, думает Тянь. Желудок очень невовремя отзывается урчанием. Предатель. В ответ на это Тянь чувствует мягкую, едва уловимую вибрацию под собственными губами, прижатыми к чужому горлу; а после, с секундным запозданием слышит отголоски приглушенного, хрипловатого смеха. В солнышке светлеет. В солнышке эта вибрация отдается резонансом и сердце ее подхватывает, подстраивается и принимается отбивать ритм в такт, тяжело и тотально. Неотвратимо. Шань чуть поворачивает голову, ловит взгляд Тяня, и в его теплых карих глазах – смешинки, расплывающиеся рыжими крапинками. Дыхание перехватывает. Очередной вдох застревает где-то в районе трахеи, ни сглотнуть – ни выдохнуть, и это почему-то не страшно. Не больно. Это восхитительно. С их знакомства прошли месяцы, долгие, горчащие бесконечностью месяцы до того момента, когда Тянь впервые увидел улыбку Шаня – тогда еще «Рыжего». Тогда это было официально лучшее, что в жизни Тяня случалось – сейчас, за все прошедшие годы, с первого места первой улыбке Шаня пришлось поместиться, но она определенно все еще входит в топ-10. Справедливости ради – эти первые десять мест все равно закреплены за Шанем. Как и первые сто. Как и, пожалуй, все места, которые только найдутся в грудной клетке Тяня, в его сердце, которому приходится все расти, расти и расти из-за Шаня. Ради Шаня. Для Шаня. Тянь так вляпался. Так вляпался. И ему нравится вляпываться с каждым днем все сильнее. Нравится, что Шань дает ему шанс вляпываться в себя все сильнее, сколько бы Тянь ни лажал, сколько бы ни проебывался по каждому из возможных направлений. После всего Шань – здесь. Шань готовит им завтрак. Шань терпит его навязчивость, его прилипчивость, его излишне драматичное, но пугающе искреннее сдохну-если-хоть-на-секунду-от-тебя-оторвусь. Шань улыбается едва уловимо, самым краешком губ – упустишь, если не знаешь, куда смотреть, если моргнешь, если отвлечешься на сотую долю мгновения, – Шань заводит руку назад, знакомым движением зарывается своими мозолистыми пальцами Тяню в волосы. И Тянь подставляется под его прикосновения. И глаза жмурит от удовольствия, и едва удерживает в глотке жалобно-счастливое хныканье. Хотя нет, кажется, больше не удерживает. К черту. К черту, пока он чувствует себя, как жадный до внимания щенок, которого приласкали, которого излечили, которого приручили. Который весь, от макушки до пят – Шаня. – Спасибо, что ты здесь, – на выдохе вырывается из горла Тяня хрип, такой же обрывистый, ломкий, каким ощущается все его нутро. – Будто у меня есть выбор, – фыркает Шань, и получается у него совсем беззлобно, мягко, и улыбнуться бы в ответ, и посмеяться, но… Но. Внутри Тяня что-то обрывается с гулким, приглушенным бах, эхом голосящим по внутренностям. Момент волшебства рушится. Ломается по краю, срывается в паутину трещин и осыпается. Осыпается. Тяню в глотку осыпается острым, рвущим в лоскуты крошевом. Уголки губ Шаня опускаются, смешинки в его глазах растворяются, и Тяню хочется скулить во весь голос, требовать вернуть, чтобы назад, чтобы в вены, в нуждающиеся до рези сетчатки глаз. Пожалуйста. Пожалуйста. Но Шань замечает, конечно же, замечает изменения, и наверняка чувствует, как Тянь весь замирает, обмирает – он не может это контролировать, даже если пытается, приказывает рукам двигаться, и губам улыбаться, но это не работает, нихуя не работает. А в погасших глазах Шаня вспыхивает понимание, его челюсть сжимается крепче и под кожей начинают ходить желваки. Черт возьми. – Я не это имел… – начинает Шань, но тут же обрывается сам себя, срывается в злое, безнадежное: – Блядь, – и Тянь прикрывает глаза; сам чувствует, как зубы сжимаются крепче. Конечно же, Шань действительно понял. Догадался. Проследил поток панических мыслей, за считанные секунды пронесшихся в голове Тяня. Если кто-то в этом мире и знает его, знает по-настоящему, знает вплоть до каждого глумливого беса и пыльного коридора внутри – то это Шань. Если кто-то и знает Тяня лучше, чем сам Тянь. То это Шань. – Только не начинай опять, понял? – в этот раз в голос Шаня примешивается раздражение, злое и обреченное, направленное то ли вовне, то ли вовнутрь, Тянь не до конца уверен; возможно, Шань и сам не уверен до конца. А потом Тянь чувствует тепло чужих ладоней на своих скулах и глаза сами собой, по наитию открываются, чтобы он весь тут же провалился – опять в тепло. Яростное, янтарное и упрямое. – Я здесь, потому что я хочу быть здесь. Тянь знает. Знает. Знает, блядь. Но, оказывается, иногда знания бывает недостаточно. А чего должно быть достаточно? Шань здесь, его скала посреди бушующего моря – и его бушующее море. Его константа. Его абсолют. Его рассвет и его закат. Первооснова его мира, с которой этот мир начался – которой он однажды закончится. И Тянь закончится вместе с ним. Это будет правильно. Он этого не боится. Не боится, что Шань его предаст. Не боится, что Шань изменит вектор своего движения, что уйдет, отвернется. Не боится. Он верит Шаню больше, чем самому себе. Больше, чем самому себе. И в этом, возможно, гребаная проблема. Шань говорит – я здесь, потому что хочу быть здесь. Тянь думает – почему хочешь? Почему? Но взгляд Шаня – уверенный, монолитный, в нем нет сомнений и нет колебаний, и Тянь движется ему навстречу, прижимается лбом к чужому лбу. Затихает истеричное сердце, ютящееся в чужих мозолистых ладонях; отданное этим ладоням безвозвратно и безраздельно. Наконец удается улыбнуться – даже почти не больно, – и коротко кивнуть. Несколько секунд Шань продолжает вглядываться в Тяня глазами своими убивающе нужными, в которых недоверие мешается со злостью, с упрямством, с этой нежностью, от которой по нутру – оголенной, сырой потребностью. В следующее мгновение Шань уже отворачивается. Шань возвращается к готовке, и движения его становятся куда резче, острее. Опять прижавшись к чужой спине, Тянь обхватывает его поперек груди, аккуратно и опасливо, давая возможность отстраниться, оттолкнуть – страшась того, что и впрямь оттолкнет. Шань не отталкивает. Шань едва уловимо подается назад, вжимается лопатками ему в грудную клетку. И Тянь выдыхает. вы-ды-ха-ет Сгребает в охапку и стискивает в руках сильнее; оседает извиняющимся поцелуем на огненном затылке. И еще одним. Еще. Держит в своих руках, пока едва ощутимая, злая и отчаянная дрожь не вытекает из тела Шаня, оставляя после себя спокойствие и тишину. На какое-то время они застывают так, и Тянь прикусывает щеку изнутри, заставляя себя молчать. Заглушая и сглатывая вопросы, которые остались со вчерашнего дня, которые продолжают рваться с языка – продолжают нутро ему рвать. Но нахуй. Нахуй. Тянь не хочет опять все к чертям рушить. Это утро так хорошо началось – идеально оно началось. С Шанем, свернувшимся взъерошенным, уязвимым котенком под его боком. С воспоминаниями о прошлой, разделенной на двоих ночи, когда их швыряло по полюсам: от плюса к минусу, от счастья к отчаянию, от удовольствия, чистого, как приход – к такой же чистой, как приход, панике. До зуда под ребрами, до тремора по венам спросить хочется, понравилось ли Шаню так же, как ему самому, было ли ему так же оглушительно и восторженно – вот только Тянь знает ответ. Может препарировать прошлую ночь посекундно, потому что чувствовал Шаня как себя самого; потому что им, оказывается, не нужна для этого никакая гребаная связь, никакое соулмейтовое дерьмо. Тянь знает, что Шаню не было хорошо каждую из этих секунд; для него эта ночь не была такой же идеальной, искрящей удовольствием, каким тот, первый их раз был для Тяня. И Тянь ненавидит себя за это. Ужасающе хочется спросить, жалеет ли Шань – но Тянь подозревает, что за такое может еще раз огрести по роже. И он не против, на самом деле, вот только понимает, что сам Шань будет потом чувствовать себя за это виноватым – и неважно, что вина на самом деле только на Тяне. Так что он молчит. Слова всегда давались Шаню сложно, и все-таки – он пытается; он учится проговаривать вслух то, что живет у него за ребрами, что искрит у него по жилам и долбит ему по костям. Как вчерашнее рваное мой, вырвавшееся из глотки Шаня, прорезавшее реальность по касательной, забравшееся Тяню под кожей нуждой, и трепетом, и жаждой. Прошли годы с тех пор, как Тянь думал, что принадлежать кому-то – это слабость, постыдная и страшная. Прошли годы с тех пор, как Тянь осознал, что Шаню принадлежит – даже если произошло это далеко не сразу. Даже если поначалу пугало, в панику швыряло на всей скорости; прикладом ружья о макушку и мордой в асфальт до кровавых соплей. Прошли годы. Но только вчера Шань признал, что Тянь – его. Собственника своего наружу выпустил не только голодными, жадными поцелуями. Тянь не думал, что одно короткое слово может сделать его таким счастливым. Не думал, что таким счастливым в принципе может быть. Так что он не собирается спрашивать ничего о вчерашней ночи, не собирается силой вырывать из Шаня очередные слова, которые больше не нужны – никогда не были нужны, на самом деле, потому что Шань отлично говорит на языке поступков. Охрененно, на самом деле, если научиться этот язык понимать. Просто Тянь – жадный. Тяню никогда не бывает достаточно. Вот только ночи предшествовал день. И вечер. И Шань все еще ничего ему не рассказал – и он не должен, конечно. Не должен. Он здесь – этого должно быть достаточно. Должно. Но Тянь – жадный. Тянь – эгоистичный ублюдок. И все-таки, он прикусывает щеку, и глотает вопросы, как лезвия, как стальные листы. Он молчит. Молчит… – Ты хочешь что-то спросить. Тихий шелестящий полушепот врывается в его сознание, вырывает его из мыслей – и Тянь бессознательно дергается, моргает несколько раз, прогоняя туманную дымку. Взгляд Шаня – в разделочную доску. Он даже не смотрит на Тяня, и все равно догадывается. Это могло бы пугать, то, насколько хорошо Шань его знает – если бы не восхищало настолько сильно. Если бы не сочилось по венам нежностью, если бы не искрило по нервам концентратом щемящей нужды. Секунду-другую Тянь раздумывает о том, чтобы солгать, но в конце концов трется носом о висок Шаня, выдыхает ему в ухо такое же тихое: – Хочу. На это Шань почти никак не реагирует, только плечи едва-едва напрягаются и появляется уверенность, что он закатывает глаза, когда ворчит с чуть заметной едкой интонацией в голосе: – Ну так спрашивай, хули. Еще один успокаивающий поцелуй, теперь – в ушную раковину; ладонь Тяня зарывается под изношенную, хлопково-мягкую футболку и оглаживает открывшийся участок кожи. – Я не хочу давить. Нож врезается в разделочную доску с излишней силой и застывает так, пока костяшки пальцев Шаня белеют. В этот раз он срывается по-настоящему, от нуля до ста пятидесяти за доли секунды – так, как умеет только Шань. – Твою мать, Хэ Тянь, – рычит взбешенно. – Этим своим хождением на цыпочках вокруг меня ты бесишь только сильнее. Собственная челюсть стискивается так, что Тяню кажется, еще секунда – от зубов останется только крошево. Какого хера все мчится под откос, прямым ходом по пизде даже тогда, когда он отчаянно, изо всех ебаных сил пытается сменить колею? Руки притягивают Шаня ближе к нему; вжимают его в Тяня – вжимают Тяня в него. – И что мне сделать, чтобы не бесить тебя? – Ты всегда меня бесишь, и это нормально, – уже чуть спокойнее, ровнее отвечает Шань – Тянь же, напротив, чувствует, как нарастает раздражение, как оно настойчиво стелется по изнанке разрядами. – Но не должно быть нормально. – Хэ Тянь, – Шань произносит его имя так, будто оно – лучшее и худшее, что с ним случалось; будто не знает, хочет ли Тяню врезать – или Тяня обнять. Шань почти всегда его имя так произносит. И это все еще одна из самых восхитительных вещей в жизни Тяня. – Ты раздражающий самодовольный мудак. Я знаю об этом, – глубокий, хриплый, тяжелый вдох, который ощущается прижатой к спине грудной клеткой, ощущается нутром, ощущается кожей; ощущается каждым из гребаных атомов. – И ты нужен мне таким. Господи, – думает Тянь. Господиблядь. Шань опять делает это, опять пересиливает себя, переступает через себя – и озвучивает то, что Тянь и так должен знать. Что должен понимать. должендолжендолжен Облизывая пересохшие губы, Тянь борется с желанием то ли пасть перед Шанем на колени и вознести ему молитву – Шань точно не оценит, – то ли все-таки облепить его конечностями и утащить в кровать, а там вылизать от макушки до пят – как показывает практика прошлой ночи, тоже вряд ли оценит. Над этим Тянь планирует поработать. – Я тоже не подарок, если на то пошло, – ворчит Шань приглушенно, смущенно, и алеет кончик его уха, оказавшийся прямо перед глазами Тяня, и что-то абсолютное, вечное разрастается в солнышке неотвратно, обнимает сердце воздушными облаками. – Подарок, вообще-то, – с мягкой, тягучей, чуть поддразнивающей искренностью выдыхает Тянь в ухо Шаня, легко прикусывая пламенеющую мочку. – Лучший подарок из возможных. – Тянь, – предупреждающе произносит Шань, но дыхание его сбивается на полвыдоха, хрипнет на пол-октавы, и Тянь не может удержать самодовольный смешок, с которым отвечает: – Но я понимаю, о чем ты. – Вот и заебись, – с деланным недовольством бурчит Шань себе под нос, вновь сжимая в руке нож; секунда-другая – и он все-таки добавляет тише, делая вид, что полностью сосредоточен на нарезке овощей. – Прекращай уже быть неуверенным в себе идиотом. Тебе это нихуя не идет. Черт. Идет ему это или нет, Тянь не знает – зато знает, что нихуя не умеет с этим справляться; потому что справляться не приходилось, пока в его жизни не появился Шань. А вместе с ним не появились сомнения в своих поступках, в своей правоте, не появилось чувство вины, не появился оглушительный, сковывающий нутро страх: стоит ошибиться, оступиться, и все полетит в бездну. И вселенные внутри, порожденные рыжим солнцем, схлопнутся в черную дыру. Рыжее солнце погаснет для Тяня – ничего не останется. Тяня не останется. – А что мне идет? – игриво интересуется Тянь, зло разгоняя по темным углам страхи, как скалящихся чертей. – Костюм Адама, может быть? Ради тебя я готов носить его круглосуточно. – Обойдемся без круглосуточно, – отбривает Шань с ласковым раздражением, от которого фонит привычным «ну и придурок же ты», а Тянь цокает языком и щерится довольным, дразнящим оскалом. – М-м-м, в моем Солнце проснулся маленький собственник, который не хочет, чтобы мной в таком виде любовался кто-нибудь еще? Всего один короткий смешок – Тянь плавится, сталь внутри него плавится, и все опять хорошо, и все опять правильно; пока Тянь умеет своими идиотскими шутками вырывать из Шаня хотя бы призрак смеха – плевать на ебучую вселенную с ее ебучими законами, направленными против единственного, что Тянь когда-либо хотел. – А вот и самодовольный мудак показался. Я жалею о каждом своем жизненном решении, которые привели меня в эту секунду. – Нет, не жалеешь, – парирует Тянь, старательно контролируя собственный голос; заставляя его звучать спокойно и уверенно. – Не жалею, – отзывается Шань с удивительной мягкостью, той самой, которая скрыта за всей его ершистостью и колючестью, которой за его тщательно отстроенными стенами – тонны и тонны; которой он делится с Тянем вот так просто, без вопросов, без требований, будто тот и впрямь этого заслуживает. И в эти секунды действительно легко поверить, что заслуживает. – Вопрос, Хэ Тянь, – спустя несколько секунд произносит Шань, колдуя над стоящей на плите кастрюлей; Тянь, успевший полностью раствориться в моменте, в Шане, забывший себя, забывший мир, переспрашивает отрешенно. – М-м-м? – Ты хотел что-то спросить. В ту же секунду Тянь приходит в себя, как от ведра ледяной воды, опрокинутой на его дурную голову. Было легко забыть обо всем сейчас, пока Шань в его руках, пока они не переругиваются, пока тонут в разделенной на двоих нежности. Легко. Но Тянь знает, что вопросы продолжат жрать его изнутри, даже если после всего нет никакого права на них. Но… Шань ведь сам об этом заговорил, да? Значит, он готов? – Да, конечно. Я… – начинает Тянь резко севшим голосом, и тут же останавливается. Прокашливается. Заканчивает невпопад, с этой неловкостью, которая – только рядом с Шанем; к которой нихера не удается привыкнуть. – Ты можешь не отвечать, если не… – Да блядь, – обрывает его Шань, и вздыхает устало. Упирается руками в столешницу, чуть горбясь, и Тянь подстраивается под него, укрывает его собой. – Это о ней, да? – прямо спрашивает Шань вместо трусящего Тяня, и не нужно уточнять, что за ее он имеет в виду. – Ты можешь не отвечать, – опять повторяет Тянь, и Шань в ответ только плечами передергивает раздраженно. Но уйти от прикосновений не пытается. От Тяня не пытается сбежать. И Тянь трется щекой о его щеку, как провинившийся пес, преданный всем своим псиным сердцем. Какое-то время они молчат, и Тянь уже не уверен, получит ли ответ – но это не так уж важно, не должно быть важно. Если Шань не захочет говорить – Тянь может с этим смириться. Но смириться с мыслью о том, что Шаню опять приходится проходить через все в одиночку, опять хранить все в себе, опять взваливать себе на плечи ношу размером с гребаное небо, которое приходится держать – и все по вине Тяня… С этой мыслью справиться неебически сложнее. Но в конце концов Шань все-таки разбивает тишину тем ломким, надтреснутым голосом, который Тянь каждый раз надеется больше никогда не услышать – надеется, что Шаню больше никогда не придется таким тоном говорить. Каждый раз это разбивает что-то внутри Тяня. Каждый раз он терпит. И терпит. И заставляет себя оставаться целым – чтобы, если понадобится, подхватить Шаня; помочь ему целым быть. – Я разрушил ее мир, Тянь, – произносит Шань, смотря невидящим взглядом в пустоту; сжав кулаки так, что жилы на руках вздуваются зеленоватыми нитями. Всего несколько слов – но боль ядовито расцветает в грудине, кислотой омывает кости; Тянь сжимает зубы крепче и терпит. Шань здесь. Здесь. Не с ней. И ему куда хуевее, чем Тяню. А значит, Тянь может перетерпеть. Может затолкать свою боль поглубже. Смириться с ней. Проигнорировать ее. Оставаться целым – для Шаня. Чтобы держать его. Успокаивающий поцелуй в челюсть. Тихий выдох у огненного виска. Чуть окрепшее объятие. Молчаливое «я здесь». Тело под руками Тяня немного расслабляется, Шань выдыхает, накрывает его руку своей, чуть сжимая, и продолжает тверже. Ровнее. Все равно срываясь в болезненный, путанный речитатив. – Я отобрал то, о чем она мечтала с детства. И это… – пауза. – Блядь, – пауза. – Она еще ребенок и не заслужила этого. – Вы одного возраста, – мягко поправляет Тянь, но Шань в ответ отрицательно качает головой. – Это другое. Ее жизнь была простой и легкой до тех пор, пока в ней не появился я. К собственному безграничному сожалению, Тянь может понять, о чем Шань говорит. Его жизнь нихрена не была простой, она заставила взрослеть рано, она пинала, и била, и опрокидывала на асфальт коленом под ребра; то, что Шань вопреки всему смог сохранить внутри себя что-то светлое, что-то такое наивно-чистое, Тянь считает гребаным чудом. Одно из главных его сожалений – то, что он не мог оградить Шаня от всего этого. Что у него не было даже сраного шанса. Что, когда они только познакомились, Тянь дерьма в его жизнь только добавил. – Какая она? – тихо спрашивает Тянь, концентрируясь на Шане – игнорируя себя. – Бля. Не знаю, – Шань устало прикрывает глаза. – Хорошая? Она смотрела таким взглядом. Знаешь. Будто по плану я должен был подарить ей весь ебаный мир, а вместо этого… Черт. Тянь хочет сказать – ты не виноват. Хочет сказать – пожалуйста, перестань. Хочет сказать – не разрушай себя. Вот только Тянь знает, что Шань не услышит, что ему не нужно это слышать; что он все равно продолжит сжирать себя изнутри чувством вины, потому что это, ебаный нахуй, Шань, и он просто такой, слишком светлый, слишком теплый, и он не умеет по-другому. У Тяня всегда был отлично подвешен язык. Обычно он знает, что нужно говорить людям, как подцепить их на свой крючок, но это никогда не срабатывало с Шанем. С Шанем вообще слова хреново работают – так же, как сам говорит поступками, он поступки больше слов ценит. Невозможность подобрать правильные слова разъедает изнутри, оглушительно ебашит по ребрам битой и жалит изнанку укусами сигаретных окурков. Все, что Тянь может – это прижимать Шаня к себе, и утыкаться носом ему в затылок, и ненавидеть себя за то, что вчера не был рядом, что сбежал, струсил, что оставил Шаня одного разгребать все. А потом из горла все равно вырывается бессознательное – потому что Тянь эгоцентричный ублюдок. Потому что, конечно же. Конечно же, блядь. Ему нужно спросить. – Ты мог бы быть с ней счастлив? Все еще сгорбленный, с прикрытыми глазами, напряженный каждой мышцей, каждой жилой, каждой костью – Шань хмыкает так, будто ждал этого вопроса. Тянь такой предсказуемый еблан. Для Шаня – предсказуемый. – Если бы не знал тебя? – ровно спрашивает Шань, открывая глаза и разжимая кулаки, сведенные в судороги; медленно, с болезненной размеренностью отключая плиту. – Возможно. – Ты хотел бы не знать меня? – остановить себя Тянь уже не может; вопрос вырывается на свободу, и колючей проволокой обматывает грудину, натягивается на глотке: шипами в кожу, в вены, в сухожилья. Резко развернувшись в его руках, Шань простреливает Тяня злым, взбешенным взглядом. – Хэ Тянь. И в этих двух словах – все. Все возможные ответы. Все признания. Все рушащиеся – и заново возводящиеся мосты. – Прости, – хрипит Тянь и обхватывает лицо Шаня руками, бережно оглаживает пальцами его острые на вид – мягкие на ощупь скулы, воплощение всего Шаня. – Прости, Солнце. Я просто… – сглотнуть. Закусить нервы. Продолжить. – Ты мог бы получить что-то намного большее и лучшее, чем в состоянии дать тебе я – и ты все равно здесь. Во взгляде Шаня что-то меняется, что-то остывает и потухает, перегорает, как нить накала. – Еще немного, и я решу, что ты не хочешь, чтобы я был здесь. Слов страшнее в своей жизни, кажется, Тянь никогда не слышал. Интонаций страшнее не слышал – таких холодно-отстраненных, таких несвойственно Шаню безликих. Он же всегда – пламя. Он же всегда – оголенный провод. Вглядываясь в его лицо, Тянь пытается отыскать там что-нибудь, намек на то, что это всего лишь шутка, что он несерьезно, что… Но у Шаня в глазах, там, на самом донышке, дотянуться бы кончиками пальцев – там страх разгорается, как кострище, как гребаный неконтролируемый пожар, лижущий изнанку языками пламени. – Ты здесь – это единственное, чего я хочу, – выдыхает Тянь сипло, зарываясь пальцами в рыжий огонь волос Шаня, сердца Шаня, глаз Шаня, и заставляя смотреть, смотреть на себя. Заставляя его верить. Заставляя его слышать. Так, чтобы сердце собственное – напоказ, для него. Но в следующую секунду все равно срывается в отчаяние, и говорит, потому что не сказать не может. – Но я не заслуживаю тебя. И вселенная со мной согласна. – Да ты заебал, блядь! – слетает Шань в рык, и впервые за этот день подается назад, пытаясь уйти от прикосновения, но Тянь не пускает, продолжает его держать – во всех смыслах. – Ты не думал, что все может быть наоборот? И это я не заслуживаю тебя? – Ох, Солнце… – произносит Тянь, и чувствует, как губы дергает улыбкой. – Что, Тянь? – продолжает приглушенно рычать Шань. – Хватит смотреть так! Это настолько же реальный вариант, как и твой! Убери этот оскал со своей рожи! – почти кричит он в конце концов, и Тянь чувствует, как улыбка действительно воском стекает с лица, оставляя после себя боль боль боль. А потом вся ярость куда-то уходит из Шаня, он весь сдувается проколотым шариком, будто оседает разломанной шхуной на побережье, искрящим солнцем после шторма. Когда он опять начинает говорить – голос звучит приглушенно. Тяжело. Разбито. – Ты ушел, Хэ Тянь, – удар. – Ты оставил меня там одного, – удар. – И пока я разрушал жизнь этой девочки – я думал, что моя собственная уже разрушена, – удар. – Я даже не знал, будешь ли ты здесь, когда я приду. Бах. Динамит в подреберье сминает нутро кладбищенским пеплом. – Но ты пришел, – на полутонах, на нервном окончании, на оголенном проводе, который под стопами искрит, пока Тянь пытается балансировать, пока пытается удержать их обоих. – Я пришел, – теперь приходит черед Шаня улыбаться, ломать губы горечью, когда он добивает то ли Тяня, то ли себя; то ли обоих. – А тебя не было. Я всегда выбирал тебя, – сказал Шань вчера, и Тянь думал, что понял. Теперь до него доходит, что не понял он нихрена. Потому что Шань не просто всегда выбирал Тяня. Шань выбирал Тяня даже тогда, когда не был уверен, выбирает ли Тянь его в ответ. Черт возьми. – Я тоже сомневаюсь, заслуживаю ли, – добавляет Шань совсем шепотом, едва слышно, глядя куда-то в точку поверх головы Тяня. Если бы Тянь не был сосредоточен на нем всем своим нутром, каждым из органов чувств – мог бы легко упустить, не услышать. Проебаться в очередной раз. Осознанием накрывает, как цунами, и практически сносит с места. Шань так редко говорит о том, что у него внутри, и иногда Тянь забывает думать не о себе, бессознательно отказывается замечать очевидное. Вместо того, чтобы дать выбор, Тянь оставил Шаня в одиночестве. Тянь заставил Шаня сомневаться. Тянь не просто сбежал. Тянь сбежал к человеку, один факт существования которого заставлял. Шаня. Сомневаться. – Мне так жаль, – хрипит Тянь, прижимаясь лбом ко лбу Шаня и заставляя опять смотреть себе в глаза. – В жопу себе засунь это дерьмо. – Прости меня. – Отъебись. – Я мудак. – Охереть вывод. – Я такая мразь. – Иди нахуй. – Прости меня. Наконец, Шань замирает, перестает отбивать рыком и раздражением попытки Тяня подступиться ближе, забраться глубже. Наконец разрешает нырнуть в свои глаза. Там боли столько, что ею можно захлебнуться, что Тянь сбежал бы от нее тут же, если бы эта боль принадлежала кому-то другому. Но это – Шань. Тянь с его болью знаком, жал ей руку, скалился ей с приветливой злобой. Новые колотые и пулевые на изнанке Шаня, заливающие кровью его внутренности – вина Тяня, и Тянь будет зализывать их, залечивать их столько, сколько потребуется; любые из давних шрамов и новых увечий Шаня – зализывать-залечивать всю следующую вечность. Шань дает ему шанс – и Тянь не собирается опять его проебывать. Наклонившись ниже, он оседает на губах Шаня коротким, невинным поцелуем, вкладывая в него всего себя, все свое нутро, все, что у него есть – и Шань отзывается коротким болезненным хрипом, холодными пальцами, мягко цепляющимися за шею Тяня. Они застывают. И смотрят друг на друга. И дышат друг другом. И боль в глазах Шаня отступает, освобождает место теплу – хорошо, думает Тянь. Хорошо. – Связь, – тихо спрашивает Тянь, опуская руки на бедра Шаня и притягивая его ближе, ласково потираясь носом о его нос. – Ты чувствуешь ее? – Пока слабо. Но да, – признает Шань, и Тянь понимает, что именно будет дальше. Чувство вины Шаня никуда не уйдет, а значит, он сделает все, чтобы облегчить ее жизнь. Тяня с Цзянем было двое, они оба с этим боролись и борются, оба выстраивают стены – но Тянь знает Шаня слишком хорошо и понимает, что он попытается перетащить все на себя, взвалить все на себя. Выстроить стену за них обоих, чтобы ей не приходилось это делать, это чувствовать. С этим сражаться. – Будет сложно, – с сожалением констатирует Тянь, но Шань только глаза закатывает. – А когда было легко? И Тянь улыбается с грустной нежностью, признавая его правоту – действительно, когда это было легко? Когда Шаню было легко? Вот только Тянь не сможет ему помочь, не сможет взвалить часть его штормового неба на себя, как бы сильно этого ни хотел – только быть рядом рядом рядом, и плечо подставлять, и держать, чтобы Шаню не приходилось падать; чтобы не приходилось снова и снова заставлять себя подниматься. И Тянь будет это делать. Тянь не позволит ему проходить через все одному. Потому что… – Это был твой последний шанс, Солнце, – серьезно и уверенно произносит Тянь, предупреждая; зная, что больше уже не отступится, что назад сдавать ему некуда – только в обрыв, в пропасть, в черноту. – Больше я тебя никогда и никому не отдам. Но, вместо ожидаемых возмущений, Шань отзывается на это ломким и тихим, таким обнадеженно безнадежным: – Очень на это надеюсь. И это самое восхитительное, что Шань мог бы сказать в ответ. Ошалело, полубезумно улыбнувшись, Тянь прижимает его к себе так крепко, что Шань коротко ворчит – но из объятий вырваться не пытается, только придвигается еще ближе, и поглаживает спину Тяня ласковыми, бережными движениями, и опаляет дыханием ухо, и доверительно, так упоительно утыкается лбом ему в висок. Господи. Господи. На этом хочется остановиться. Хочется навсегда в этом моменте застыть, чтобы за окнами сменялись времена года, и цивилизации, и века – а они стояли здесь, незыблемые и вечные. На этом нужно остановиться. Нужно… Тянь вздыхает и заставляет себя оторваться от Шаня. – Есть еще кое-что. Потому что не хочет оставлять незакрытые гештальты. Потому что рано или поздно это всплывет, и опять закончится пиздецом, катастрофой – Тянь не готов к еще одному крушению под своими ребрами. Не готов к крушению под ребрами Шаня. – Валяй, – хмурится Шань и все-таки напрягается ощутимо, вытягивается в звонкую, пугающе хрупкую струну, подставленную под чужие пальцы, и Тянь чертыхается мысленно, почти отступает. Может быть, это была случайность. Может быть, теперь все закончится. Может быть, Тянь просто параноик, и истерит на ровном месте, и… – В последнее время, еще до того, что случилось вчера, – начинает Тянь прежде, чем успевает себя остановить, – ты вел себя странно. Избегал меня. Был, – холодным, отстраненным, чужим, – не таким, как обычно. Глядя на него странным, нечитаемым взглядом, Шань молчит. Молчит. Молчит. Судорожно сглотнув, чувствуя, как лихорадочно, омертвело сжимается сердечная мышца, Тянь озвучивает то, что пожирало мысли все последние дни. – Я думал, ты сомневаешься. В нас, – во мне. – Жалеешь, – что ты со мной, что выбрал меня. Кажется, вместе со сказанным Шань слышит и все несказанное, потому что в его глазах опять вспыхивает знакомое злое упрямство: – Я никогда не жалел. – Тогда в чем дело? – прямо спрашивает Тянь, безоговорочно этим словам доверяя, и какое-то время Шань смотрит на него глазами все тускнеющими, оплывающими шаткой, уязвимой неуверенностью. А потом он отворачивается – и скользит блуждающим, все заостряющимся взглядом по стенам, окнам, мебели, по собственной худи на спинке дивана, останавливается мимолетно на чудовищном комнатном цветке, который сам сюда притащил; Тянь чувствует, как с каждой прошедшей минутой паника все нарастает, как она обмораживает вены, застывая коркой льда на стенках сосудов. Рот открывается сам собой – Тянь сам не знает, то ли он хочет спросить еще раз, то ли отступить, то ли… Но Шань опережает его, когда наконец произносит. – Я не хочу здесь быть. На какое-то мгновение Тянь замирает, и это так знакомо, и это уже случалось, случалось даже сегодня; и Тянь осознает, что Шань наверняка не это хотел сказать, не это имел в виду, и, черт возьми, нужно просто включить уже свои гребаные мозги. Но мозги не включаются. А паника по венам разрастается льдом. – В этой квартире, – спешно исправляется Шань, когда замечает реакцию Тяня; конечно же, он замечает, господи. – Я ненавижу ее, Хэ Тянь. Я ее нахрен ненавижу. Когда я думаю о тебе здесь, о том, сколько лет ты в одиночестве… – он стопорится на полуслове, срывается в одну крохотную пропасть, и заканчивает бессвязно. – Блядь. Я просто не могу быть здесь. Маленький личный комок света тепло вспыхивает за ребрами, загорается так светло-светло и правильно, заставляя давние арктические льды стремительно таять. Заставляя панику поднять белый флаг и капитулировать. Все оказывается так просто. Так просто. И слова вдруг находятся сами, сами рвутся наружу откуда-то изнутри, льются неконтролируемым потоком и даются так легко; такие правильные, такие нужны. – Есть только одна причина, почему я в состоянии выносить это место сейчас, Солнце, – Тянь останавливается на секунду и заключает Шаня в безграничную клетку собственных рук, из которой тот и не думает бежать, в которой ютится покорно, оставаясь все таким же оглушительно свободным, таким ярким, таким Тяня. – Ты. Из-за тебя я могу опять засыпать здесь. Ты отгоняешь мои кошмары. Я годами замерзал в этих холодных стенах, Солнце, а ты принес сюда тепло. Я тоже ненавижу эту квартиру, но ты делаешь ее домом. Потому что ты – мой дом. В глазах Шаня – гребаный космос, и Тянь почему-то в нем не теряется. Тянь почему-то в нем себя находит. – Ублюдок сентиментальный, – ворчит Шань ласково после секундной заминки, и Тянь только улыбается в ответ зубастой довольной улыбкой. – Да, я такой, – произносит он, и Шань хмыкает, и тепло – по венам от счастья в его карих радужках; но улыбка стекает с лица Тяня, когда он продолжает серьезно. – Но ты должен был… – исправляется, – я был бы рад, если бы ты сказал мне раньше. – Это не было твоей проблемой… – Все, что касается тебя, моя проблема, – упрямством на упрямство отвечает Тянь. – … и даже в моей собственной голове звучало по-идиотски. – Иногда ты действительно идиот, – с нежностью качает головой Тянь, и Шань отзывается на это язвительным, но все равно странно ласковым: – Ну спасибо. Но Тянь все еще не закончил. Тяню все еще есть, что сказать – и он говорит, говорит, говорит, дает всему, что у него внутри, разрастись и разгореться, хлынуть далеко за пределы, за границы сердца, за границы подреберья; и он заставляет Шаня смотреть на себя, заставляет его слушать. Заставляет его услышать. Потому что ему важно, чтобы Шань знал; важно, чтобы понимал: – Я сделаю ради тебя все, Солнце. Все светлые воспоминания, принадлежащие этому месту, связаны с тобой. Все воспоминания, которые я хотел бы сохранить, связаны с тобой. Все остальное? На свалку. К черту. И эту квартиру к черту. Я готов ради тебя на все. Если бы ты попросил весь мир, я бы наизнанку вывернулся, но подарил бы его тебе. – Ты придурок. – Я придурок, – не спорит Тянь, бесстыдно наслаждаясь такими знакомыми ласково-обреченными интонациями Шаня. – Но ты… ты не просишь, – получается куда честнее, куда страшнее, чем Тянь рассчитывал, потому что это то, что всегда сидело у него под коркой, что всегда мучило его и его разъедало. – Никогда и ничего. Я хотел бы, чтобы ты просил. Говорил о том, чего хочешь сам, хотя бы иногда. И он действительно хотел бы. Жаждал бы. Шань всегда замалчивает свое, он никогда не просит, он о себе постоянно забывает – и это то, что Тянь ненавидит. Ненавидит, что Шань не посчитал нужным признаться, насколько ему хреново быть здесь, в этих ебучих четырех стенах, из которых Тянь годами хотел сбежать – которые в состоянии выносить только благодаря Шаню. Его мир – там, где Шань. Его дом – там, где Шань. Его покой, его уют, его свет… Его сердце – там, где Шань. В ладонях Шаня. Ради него Тянь сжигал бы города, уничтожал бы вселенные – что значит какая-то одна ебаная квартира? Ему неважно, где – ему важно, с кем. И этот единственно важный кто стоит сейчас напротив него, ему себя отдает. Тянь ждет. Тянь надеется, что наконец услышит, хотя бы раз, один ебучий раз услышит, чего хочет Шань. И разобьет себя в груду пепельных костей, чтобы воплотить это в жизнь. И Шань действительно говорит, неуверенно и ломко, пытаясь звучать твердо; говорит, делая шаг навстречу – физически, ментально. – Я хочу уехать отсюда. Говорит: – Хочу что-то, что будет принадлежать только нам. Место, где в стены не будут замурованы тоска и одиночество, где за каждым углом не будут прятаться пыльные скелеты и мрачные призраки, с которыми Шаню приходилось снова и снова бороться, вытаскивая Тяня из трясины и черноты. Место, которое до отказа заполнит рыжиной, и уютном, и ворчанием этим мягким, скользящим под кожу всеобъемлюще и неотвратимо. Место, которое они оба смогут назвать домом. Тянь замирает. Чувствует, как губы тянет улыбкой. Чувствует, как счастьем затапливает солнышко, когда в глазах Шаня загорается что-то светлое, теплое. Что-то ключевое. Только нам. – Звучит восхитительно.