Я всегда выбирал тебя

– Он избегает меня, – это планировалось, как вопрос, но получается слишком утвердительно для вопроса. Шань морщится. Хотя в целом-то все правильно: он почти уверен, что ответ уже знает. Просто хочет убедиться. Чтобы не проебаться по случайности, либо ляпнув не то, либо совсем промолчав. О ком именно идет речь, уточнять явно не нужно – это ясно по тому, как Чжань едва уловимо, почти незаметно ведет плечом и медленно, слишком уж медленно переводит взгляд на Шаня. Его глаза – привычное спокойствие и уверенность. Монолит. Скала. Якорь для чьего-нибудь бушующего моря – для одного вполне конкретного бушующего, маленько ебнутого, не в меру шумного моря, если уж на то пошло. Мысль почему-то отдает теплом. И все-таки, Шань замечает. Видит, как там, за всем этим спокойствием прячется что-то больное, надломленное; что-то настолько знакомое, что оно рикошетом палит по сердечной мышце. Иногда Шань почти ненавидит то, как хорошо знает этих трех придурков. Как просто, без каких-либо осознанных усилий выхватывает детали, незаметные для других. Старательно – и талантливо от других скрытые. Иногда. Почти. Чтоб его. Так же просто он успевает уловить и тот мимолетный, длящийся какую-то долю секунды момент, когда Чжань колеблется. Когда раздумывает над тем, стоит ли сейчас отпиздеться какой-нибудь херней, стоит ли прикрывать и врать. Нужно признать, момент и впрямь улетучивается, истлевает слишком быстро, чтобы его можно было принять на свой счет. Хотя и при другом раскладе Шань все равно не стал бы Чжаня винить. И настаивать тоже не стал бы – свалил бы в закат без лишних уточнений. Но все-таки, Чжань выбирает честность – и Шань благодарен. Хотя вместо «честность» под язык старательно просится слово «доверие» – и почему-то кажется, что разница между ними имеет какое-то дохрена ключевое значение. Шань предпочитает об этом не задумываться. Не сейчас. – Он боится. Слышится взрыв смеха, топот ног, довольное улюлюканье – мозг отстраненно фиксирует происходящее, пока сам Шань едва ли ощущает горячный порыв воздуха, когда кто-то проносится мимо; пока почти забывает о том, что они стоят посреди школьного коридора во время перемены. Нахмурившись, он вытягивается в струну, и думает о том, что, да, Чжань все-таки смог его удивить. Из всех возможных вариантов ответа, которые успел прикинуть, на этот Шань рассчитывал меньше всего. Вообще нихрена не рассчитывал, если честно. – Чего? – переспрашивает он безотчетно, ощущая какую-то уязвимую, почти детскую беспомощность, и к собственному ужасу слыша, как она трещинами пробивается в голос; прокашливается и добавляет тут же, куда ровнее и сдержаннее, надеясь, что Чжань не успел заметить. – Я бы никогда в жизни ничего ему не сде… – Да понимаю я, – тут же обрывает его Чжань с раздражением, направленным куда-то вовнутрь, а в глазах у него – понимание и вот это молчаливое, обреченно-мягкое «ну чего еще от тебя ждать?». Потому что, конечно же, он заметил. Заметил. Шань иногда забывает, что все это дерьмо с «знаю их слишком хорошо» работает в обе стороны. Ебанина какая-то. – И он понимает. Это… другое. Другое. На секунду Шань прикрывает глаза, надеясь, что хотя бы облегчение удастся спрятать, удастся оставить только себе, оставить его венами, по которым оно – плавленым концентратом света. Но прекрасно понимает, что нихуя с этим не срастется, конечно же. Нихуя. Когда подпускаешь людей слишком близко к себе, когда впускаешь их под свои ребра, показываешь им то, что годами скрывал даже от себя самого, в какой-то момент становится почти невозможно от них свое внутреннее, сырое и ломанное утаить – даже если охереть, как пытаешься. Пиздецово это ровно в той же степени, в которой и восхитительно. И если к пиздецу Шань привык, сросся с ним за все эти вековые годы тотального разъеба в своей жизни – то ко второму привыкнуть, со вторым смириться гораздо сложнее. Сложно осознать тот факт, что Чжань, читающий его сейчас как ссаную открытую книгу, бесит и пугает ровно в той же степени, в которой приносит покой. Дружба – она именно об этом, выходит? О том моменте, когда уже не нужно использовать лишние слова, с умением в которые, в общем-то, все обстоит довольно хуево, потому что поймут и так? Пиздец какой-то. Восхитительный, нахуй, пиздец. Когда Шань открывает глаза – Чжань не смотрит в его сторону, давая время для себя. И это именно то, о чем Шань попросил бы, если бы умел просить. То, за что поблагодарил бы, если бы умел. Мысль о Цзяне, который его боится, который избегал его, ожидая получить по роже – эта мысль вышибла Шаня из колеи гораздо сильнее, чем ей следовало бы. На самом деле, это ведь именно то, о чем стоило бы задуматься в первую очередь. Самый логичный, рациональный вариант из возможных. Вот только Шань не задумался. Как ни на секунду не задумался и о том, чтобы Цзяню, собственно, врезать. А ведь насколько проще все было бы, если бы задумался. Но еще – насколько серее, бессмысленнее, ничтожнее. Шань никогда не приглашал трех придурков в свою жизнь, никогда их там не ждал. Зато может – наконец может хотя бы себе самому признаться, что благодарен за их в этой жизни присутствие. Но кто ж знал, что дружба может быть такой неебически сложной херней? Что за эту херню, оказывается, тоже иногда нужно бороться – и что ее тоже может быть так страшно проебать? Весь встряхнувшись, Шань пытается сконцентрироваться на стоящем перед ним Чжане – теперь у него действительно есть вопрос. Вариантов того, почему именно Цзянь может бояться пересечься с Шанем настолько дохуя, что аж один – и тот был уже озвучен и опровергнут. Чжань же причину явно знает и явно готов, ну, или почти готов ее озвучить. Иначе он бы в принципе не стал ничего говорить. Вот только, стоит на Чжаня не просто взглянуть, стоит Чжаня увидеть – и Шань чувствует свой миллионный крах внутри. Потому что боль и разлом – они больше не там, в глубине, где Шань видел их уже давно. Так же давно игнорировал, пытаясь не влезать туда, куда не приглашали, за заборы с пущенными по ним тысячами вольт. Они здесь, на поверхности, слишком оголенно-близкие; все еще наверняка незаметные для других – слишком очевидные для Шаня. Блядь. Он должен был догадаться сразу. – Ты знаешь, – опять выходит не вопрос – утверждение. Хуевая какая-то закономерность. Взгляд, до этого несфокусированно тонущий в точке вдалеке, тут же возвращается к Шаню. И Шань не знает, чего ждет – может быть, раздражения, злости на то, что все-таки влез, куда не просят. Он не боится, что забор, к которому прикоснулся пальцами, все-таки жахнет током и внутренности обуглит в сгоревшие поленья – но знает, как это херово ощущается, когда ржавым ломом ебашат по клетке ребер, чтобы добраться до застарелых шрамов и свежих, жизнерадостно хлещущих кровью ран. Тем, кто сам вооружается этим ломом, Шань быть не хочет – но становится. Потому что есть еще кое-что, о чем он прекрасно знает – иногда это просто нужно, иногда пойти дальше не выйдет, не переломав кости хотя бы раз и не выпустив гниль, за ними скопившуюся. К ответному удару он готов. Вот только ответного удара так и не прилетает. Вместо раздражения и злости, Чжань вдруг весь как-то опадает, его будто в сторону клонит под сильным порывом ветра. И что-то в его лице болезненно, страшно смягчается, оплывает сочувствием – и это совсем не бесит так, как взбесила бы жалость от кого-нибудь другого. Удивляет разве что. – И мне очень хочется врезать Тяню за это, – ладно, да, как раз это Шань понять может, как может понять и то, что взгляд Чжаня на этих словах ожесточается, становится тяжелее; вот только Чжань еще не закончил. – За вас обоих, – и вот это ему понять уже сложнее. Но, вероятно, есть вещи, которые нужно просто принять – понять их все равно никогда нихуя не выйдет. Так и Шаню давно пора бы смириться с тем, что кому-то на него не посрать, какой бы чужеродной эта мысль ни казалась каждый гребаный раз. Можно было бы попробовать оскорбиться, даже взбеситься – Шань в состоянии за себя постоять, спасибо большое. Но он понимает, что Чжань ведь не об этом, а косить под совсем отбитого все равно нихрена не выйдет. Чжань только подтверждает это, когда его губы разъезжаются в довольной, немного едкой ухмылке, которой так редко можно ждать в его исполнении. – Но, судя по всему, кое-кто успел сделать это раньше меня, – бессознательно, Шань одергивается назад; скулу начинает жечь так, будто по ней смазали хуком. Ухмылка тут же сползает с лица Чжаня, его брови сходятся к переносице и что-то кривит морщинки в уголках глаз, выдавая чувство вины. – Ты имел право сорваться, – хмуро произносит он, и тут же добавляет, хмыкая. – На самом деле, ты сделал минимум из того, на что имел право. Это неважно, на что Шань имел право – важно то, чего он не должен был делать. Отвечать физической болью на боль ментальную такой себе выход из ситуации, это нихуя не та дорога, которая может привести к решению проблем. Шань слишком хорошо это знает. Слишком, слишком много времени было потрачено на то, чтобы отучиться поступать именно так, чтобы перестать использовать кулаки каждый раз, когда что-то выходит из-под контроля, выбивается из его картины мира, вышибает его из ебучей зоны ебучего контроля. А все для того, чтобы опять к этому вернуться. И снова, на повторе, речитативом в сознании: Шань в состоянии за себя постоять, спасибо большое – вот только он не хочет больше стоять за себя так. Уж точно не тогда, когда Тянь смотрит взглядом виноватого, чудовищно преданного пса, который даст избить себя до полусмерти – но даже не подумает укусить в ответ. И нихрена не легче от того, что Шань знает, почему Тянь не бьет в ответ. По плану кулаки, кровь и стылая, кусачья ненависть должны были остаться в их пятнадцати, в их тогдашних трещинах, в жажде Тяня сломать – в страхе Шаня подпустить. И неважно, что у них все и всегда идет не по плану, а по пизде – именно к этому Шань возвращаться не хочет. Неважно, сколько бы при этом Тянь не избивал его в мясо и рваные лоскуты изнутри. Неважно, что Тянь почему-то так до конца и не понял – не физической боли Шань всегда боялся, не от буквальных кулаков Тяню следовало бы себя каждый раз одергивать. Неважно, блядь. Важно то, что терпеть боль Тяня гораздо сложнее, чем свою собственную – так что кулаки Шаня должны оставаться при нем. Буквальные, ментальные. За себя или за кого-то другого. Разбитая губа Тяня – как гематома у Шаня на внутренностях и боль, помноженная во сто крат. Где ж в этом сраном мире справедливость, если ощущается так неебически больно – а они при этом даже не родственные души? Глубоко и шумно вздохнув, Шань вмазывается в чувство вины, все отчетливее проступающее на лице Чжаня, и тут же спешит вернуться к тому, с чего – вернее, с кого этот разговор начинался. Он не уверен, что хочет знать, как многие из его мыслей Чжань понял без слов. – Так что с Цзянем? В лице Чжаня появляется что-то упрямое, в этот раз и впрямь почти злое – он явно жаждет высказаться, но вместо этого только сжимает челюсти так крепко, что под кожей начинают ходить желваки. Шань почти уверен, что знает, о чем Чжань так старательно молчит – и он действительно не хочет этого слышать. Все равно никакие слова не докажут ему, что Тянь заслужил – он лучше всех знает, насколько же он, блядь, заслужил. Бросив еще один взгляд, размытый чувством вины по своему краю, Чжань понятливо дает увести себя подальше от этой острой грани. Чтобы повести к грани другой. Заебись как охуенно у них диалог складывается. – Цзянь… – начинает Чжань, и как-то странно, ломано стопорится; зарывается пальцами в волосы несвойственным ему нервным жестом и срывается в обрывочные мысли, будто продолжая прерванный диалог. – В каком-то смысле Цзянь не так уж и не прав. Тянь мудак, конечно, но он бы не стал ничего делать, если бы Цзянь сказал, что не хочет. Или как-то показал это. О чем именно Чжань говорит, Шаню уточнять и впрямь не нужно, он понимает; но что-то неприятное, тяжелое все равно ворочается в желудке, отдавая в глотке тошнотой, и он не может удержать себя от того, чтобы уточнить. – Ты же не… Чжань опять перебивает его на полуслове и понимает больше, чем Шань успевает сказать; возможно, чем сказать собирался. – Нет, конечно, – вместо раздражения в голосе только усталостью сквозит, как ветром из приоткрытой форточки. – Я его не виню. Злюсь. Ревную. Но не виню. И я понимаю, откуда берутся его мысли. Почему он винит сам себя. Но… – резко оборвав себя, Чжань судорожно вдыхает и поднимает взгляд на Шаня; всматривается в него внимательно, и градус боли в его глазах – чуть выше, количество изломов – чуть больше. Это почти мольба, но больше, гораздо, гораздо больше – вопрос. Просьба. Шанс не ввязываться в это, не проваливаться в чужие трясины, и Шань мог бы воспользоваться, свалить сейчас. В конечном счете, мало ему своего дерьма, что ли? Краем сознания он цепляется за мысль о том, что вокруг стало как-то слишком тихо, эта тишина опускается на плечи мирно и мягко – перемена закончилась, все разбрелись по классам. Вот и ладно. Вот и хорошо. Шань надеется, что у него выходит смягчить выражения лица достаточно, чтобы дать понять – и Чжань действительно понимает. Выдохнув рвано, он начинает говорить. Говорить. Говорить, с каждым выдохом все сильнее путаясь в словах, спотыкаясь о них, как о булыжники, захлебываясь ими на выдохе. Впервые на памяти Шаня ему отказывают тормоза. – Но есть то, чего я не понимаю. Блядь. Не хочу понимать. Ночью, когда ты позвонил, я тут же поехал к нему. Он все рассказал. Не сразу – но рассказал. И смотрел при этом так… Будто ждал, что на следующем его слове я сорвусь – и уйду. И больше никогда не вернусь. Будто он годами с этой уверенностью живет. Я давно заметил такой его взгляд. Тоскливый. Смирившийся. Я игнорировал. Надеялся, что мне кажется. Но теперь… Почему он сомневается во мне, Шань? Да, мне понадобилось время, чтобы ответить на его признание. Увидеть в нем кого-то большего, чем лучшего друга. Но с тех пор… – Чжань срывается на последнем слове, срывается на последнем выдохе, срывается в обрыв, в пропасть, от него, всегда спокойного, сдержанного, замыкающего все на себе, сейчас так отчетливо фонит отчаянием, что Шаню хочется протянуть руку – и попробовать удержать. Не дать упасть. И руку он действительно протягивает. Ладонь опускается на затылок Чжаня крепкой, надежной хваткой – чтобы так, как Чжань умеет держать, просто рядом находясь. Кажется, это действительно помогает. На секунду Чжань крепко зажмуривается, шумно глотает ртом воздух, и дрожь под пальцами, вжатыми в чужой загривок, начинает утихать. Когда он вновь открывает глаза – благодарность во взгляде мешается с тотальной безнадегой. Голос Чжаня опять звучит ровнее – и тише, тише, шелестящим бархатом на уровне ощущений. – Чем именно я дал понять, что могу бросить его? Предать? Как мне убедить его, что этого никогда не случится? У Шаня нет ответа. Он в себе-то, блядь, разбирается через раз-другой, через костыли, да вышагивая по собственным сломанным ребрам. – Думаю, единственный вариант – быть рядом, – и это все, что у Шаня есть. Потому что это все, что может он сам – для Тяня. – Я рядом, – выдыхает Чжань. – Всегда. Но этого мало. И Шань думает о Тяне, думает о нежности, от которой плавится сталь в серых глазах, думает о галактиках под своей кожей, рожденных и разбитых этими глазами. Думает о сильном теле в своих руках, отдающем и отдающемся, думает о хриплом, сорванном шепоте в своем ухе – твойтвойтвой. Думает, как же иногда это бывает всеобъемлюще, слишком непостижимо для осознания – и впрямь, мой. Он весь, со всеми своими острыми злыми углами, вшитыми в скулы, со всеми своими шрамами, со своими ломающе искренними, мягкими улыбками, со всеми вселенными, живущими в этих улыбках – моймоймой. Думает о том, что, когда Тянь ушел – это разрушило. но в то же время казалось закономерным – Может быть, наоборот – слишком много, – сипит Шань, и получается слишком уязвимо, слишком открыто, и хочется тут же закрыться, и тут же жалеется, что вообще хоть кого-то в свое гребаное нутро упустил. Несколько секунд Чжань смотрит растерянно, брови знакомо, кустисто хмурит – но Шань не уверен, что сможет объяснить лучше, он и так сказал много, настолько много, что это пиздецки слишком. Но потом что-то в лице Чжаня понимающе разглаживается, его брови приподнимаются и глаза распахиваются чуть шире, вспыхивая на пару делений светлее, чем раньше. Он мягко выдыхает что-то похожее на «ох», и Шань наконец убирает руку с чужого затылка, отступая на шаг. Вдруг становится неловко, так неебически неловко, будто он распанахал собственную грудину, продемонстрировав все, что за ребрами живет. А теперь не знает, как обратно зашить. Ну неловко же, блядь, с распанаханой-то грудиной посреди школьного коридора стоять. Шань бы рассмеялся, если бы не боялся, что кровью блеванет. Но Чжаню, кажется, это действительно помогает – он смотрит с таким концентратом уязвимой, едва ли не благоговейной благодарности, будто Шань с пинка открыл ему двери в новый дивный мир, пока сам Чжань и не догадывался, что, когда дверной ручки нет – всегда можно попробовать пнуть. Может быть, себя. И ладно. И хорошо. И может, это значит, что оно действительно того стоило. Вот только все это для Шаня слишком. с л и ш к о м Сейчас он просто хочет, чтобы они остановились. Чтобы кто-то вжал тормоз до того, как он слетит на полной скорости в кювет и его размажет в кровавое, тошнотворное месиво. Если Чжаню стало легче от того, что он высказался, что он в принципе все это из себя выпустил – заебись просто. Но Шань так не может. Шаня наизнанку выворачивает всего парой сказанных слов. Тем временем, взгляд Чжаня знакомо тускнеет, наполняется спокойствием, сдержанностью – кажется, он понимает. Ну, или как минимум пытается, что уже охереть, как много, на самом-то деле. По крайней мере, до тех пор, пока Чжань не открывает свой долбаный рот – потому что то, что он говорит, нихера на вжатие тормоза не похоже. – Поговаривают, ты встретил свою родственную душу, – Шань уже собирается огрызнуться, потому что, нет, он не хочет об этом говорить, не может, блядь, ему все эти разложи-душу-на-составляющие нихуя не исцеляют; но Чжань не дает ему ничего сказать, когда заканчивает мысль: – Ты сомневался хотя бы секунду? Неожиданно для самого себя, Шань спотыкается на полуслове, хмурится. Выдыхает колотое и немного едкое: – Нет. Но Чжань совсем не выглядит удивленным. Напротив, он смотрит так, будто никакого другого ответа и не ждал – только брови чуть вскидывает, будто спрашивая: «Дошло?» Несколько секунд нихера Шань не понимает, а потом… Блядь. Уловить ту секунду, когда Шаня точечно шарахает по макушке пониманием, Чжаню удается удивительно метко. По крайней мере, если судить по тому, как его губы чуть ломает грустной, такой знающей улыбкой. – Думаю, ты уже понял, почему он избегает тебя, да? Да. Да, блядь, понял. Как мог не понять раньше? – Я идиот. – Нет, – качает головой Чжань. – Просто иногда ты забываешь кое-что важное. Он не уточняет, о чем именно речь – а Шань не спрашивает. Улавливает только, как в голос Чжаня пробиваются редкие для него, но страшно знакомые теплые нотки, видит, как в его глазах появляется что-то преданное и абсолютное, такое доверительное, что задохнуться можно, пока оно резонирует таким же абсолютным в его собственной глотке – и уверен, что ответ уже знает. И что нихрена не хочет его слышать. Подойдя ближе, Чжань кладет Шаню руку на плечо и чуть сжимает; он ничего не говорит, только в монолитно серьезном, уверенном взгляде пульсирует ответное «захочешь попиздеть – знаешь, где искать», после чего Чжань спокойно проходит мимо, не пытаясь копнуть глубже, не пытаясь заглянуть туда, где не рады; куда не приглашали. Пока что. За это Шань ему благодарен. За молчаливое предложение выдохнуть все, что внутри – благодарен тоже, хотя это признать даже перед самим собой гораздо сложнее.

***

– Цзянь. Шань перехватывает его после школы, когда Цзянь, потерянным щенком оглядывающийся по сторонам, выскальзывает из школьных ворот. Несложно догадаться, кого именно он так старательно выискивает. Услышав знакомый голос и почувствовав чужую руку на своей макушке, Цзянь останавливается и очень характерно для себя вжимает голову в плечи, медля прежде, чем обернуться. Если бы Шань уже не знал наверняка – точно решил бы, что Цзянь боится его. В этот момент он особенно благодарен тому факту, что успел несколько часов назад с Чжанем. – О, Рыжий! – с преувеличенной веселостью вскликивает Цзянь, расплываясь в той широкой, искусственной улыбке, от которой у Шаня челюсть сводит. – Приве-е-ет! Я, конечно, рад тебя видеть, но мне еще нужно… – он тут же пытается юлить, но Шань обрывает все эти попытки, припечатывая: – Хватит бегать от меня, Цзянь. На секунду улыбка Цзяня ломается, покрывается трещинами по краю и дрожит рябью по водной глади – но очень быстро он вновь берет себя в руки и выпаливает с новым витком энергии, старательно корча возмущение. Вот же уебок маленький. Актер хуев. – И ничего я ни от кого не бегаю! Это оскорбительно, между прочим, Рыжий! – развернув продолжающего бухтеть, но не упирающегося Цзяня на девяносто градусов, Шань, все так же удерживая только за макушку, подталкивает его вперед, подальше от толпы. – Ни капли веры в меня, да?! Остановившись наконец в пустынном переулке, Шань прикрывает на секунду глаза. Медленный вдох. Короткий выдох. Цедит сквозь стиснутые зубы, борясь с подкатывающей к глотке иррациональной горечью – это не должно быть обидно, и не должно быть больно, но в грудине свербит вполне знакомо, задушено, так, что по изнанке наждаком до крови. – Кажется, это как раз ты в меня не веришь. В конечном счете, Шань не может его заставить – да и не хочет заставлять. Все ведь сводится к выбору, верно? Если выбор Цзяня в избегании, в том, чтобы вычеркнуть его из своей жизни, потому что напридумывал себе хуй знает чего, потому что страшно задать один ебучий вопрос – ладно, Шань может это принять. Попробует. Он уже так дохрена всего принял, так дохрена тяжести на позвонках вывозит, что, в принципе, тонной больше, тонной меньше – не суть. В какой именно момент Цзянь стал кем-то настолько важным, что его потеря будет ощущаться тонной на позвонках, Шань не знает – но похуй. Похуй. Когда Шань открывает глаза, он больше не удерживает Цзяня за макушку на месте – и ждет, что он тут же сбежит. Он не бежит. Несколько секунд он продолжает стоять к Шаню спиной, плечи поднимаются и опадают глубокими вдохами – а потом он заторможено, будто в замедленной съемке оборачивается, и Шань видит. Видит, что улыбка у него теперь натурально дрожит, и в глазах что-то дрожит, колеблется по рваному, истрепанному краю. – Рыжий… – начинает Цзянь, но голос ломается, он весь как-то ломается, сдувается, и лживая улыбка стекает горячим воском, кривя губы болью. – То, что я сделал… Я пойму, если ты теперь… Шань не выдерживает, не дожидается конца фразы, прекрасно, дохрена восхитительно зная, что там прозвучит – отбивает усталым и заебанным: – Кажется, мы с тобой это уже проходили. Потому что да, проходили. Потому что случился уже разговор в тот раз, когда после дня рождения Цзяня прошла всего неделя и Шань догадался обо всем, чего знать не-хотел-и-слишком-хотел; когда одного ломало связью, второго – ее отсутствием; когда Цзянь растягивался на его коленях довольным щенком. Тогда Цзянь уже спрашивал об этом – и Шаню казалось, он дал вполне однозначный ответ, пусть и не буквальный. Со словами-через-рот у него хуево, да. Если бы Цзянь спросил еще раз – получил бы еще один легкий, безболезненный подзатыльник. И еще раз услышал бы, какая он бестолочь. А еще, может быть – может быть – Шань все-таки сумел бы найти способ выразить все это получше. По крайней мере, попытался бы. Вот только Цзянь не спросил. Цзянь подумал, что охеренным выходом из ситуации будет избегать его, и… – Может, люди вокруг уже начнут спрашивать вместо того, чтобы решать за меня? – Шань не выдерживает, и взбешенный рык все-таки рвется из глотки, откуда-то из глубины, из изжеванного в ошметки нутра. Цзянь ощутимо вздрагивает – но это явно больше от неожиданности, чем от испуга, потому что он не отшатывается. Напротив, он делает шаг вперед и произносит убито, как-то умоляюще: – Прости, – и Шань, раскалившийся добела за считанные секунду, тут же остывает, чувствуя себя мудаком. – Я не хотел… – пытается он, но сам не знает, что хочет сказать, и обрывает начало злым на самого себя, дохуя лаконичным: – Блядь. Несколько секунд они смотрят друг на друга, какие-то потерянные и неловкие, и надо бы разбить эту душную, жалящую тишину, но нихера на ум не приходит. Странно это осознавать, но Шань успел привыкнуть к тому понимающему? обоюдному, что особенно прочно выстроилось между ними мостом за последние недели, и теперь это странно и болезненно – ощущать такое огромное, вселенское расстояние, находясь рядом. Это не должно иметь значение – но оно имеет. В сущности ведь Цзянь прав, Шань должен его ненавидеть, так все было бы гораздо проще, логичнее даже, и будь это кто-то другой… Но это не кто-то другой. Это Цзянь. И Шань не уверен, что смог бы его ненавидеть, даже если бы, утопая в темноте квартиры Тяня той ночью, самого Тяня так и не дождался бы. Даже если бы Шаню осталась только вылизанная разрухой изнанка и оглушительное отсутствие того единственного человека, который из его обугленных обломков умеет строить красочные города, миры, вселенные. Который умеет исцелять там, где, кажется, не поможет никакая панацея – а после в тысячный раз крушит то, что сам же возвел. – А я ведь почти обижен на тебя, Рыжий, – вдруг произносит Цзянь, и Шань смаргивает пелену, смаргивает свои мысли, пытаясь на нем сфокусироваться; Цзянь опять натягивает на лицо ломанную улыбку в такой очевидной, отчаянной попытке что-то склеить, что в подреберье щемит. – Ты воплотил в жизнь мою мечту. Разукрасил Тяню рожу. Бам. Второй раз за день Шаню прилетает ментальной оплеухой почти теми же словами. Вероятно, выражение лица Шаня весьма говорящее, и Цзянь, тут же осознав свою ошибку, морщится, смотрит покаянно. – Он заслужил это, – жестко припечатывает Цзянь, и Шаню почти хочется рассмеяться. Серьезно, эти два дебила даже утешить его пытаются одинаковыми, абсолютно бесполезными фразами. Куда вселенная смотрела, когда не сделала их родственными? – За то, что делает с тобой. Я тоже… Что именно «тоже» Шань так и не узнает – хотя вполне догадывается, – когда в поле зрения появляется Тянь, собственнически закидывая руку ему на плечо и самодовольно оскаливаясь. Скользнув взглядом чуть в сторону, Шань ожидаемо находит Чжаня; тот виновато разводит руки в стороны – мол, не удержал, твоего придурка хуй кто удержит. Поспорить сложно. – Вообще-то, мое глупое Солнце врезало мне не ради себя, – тем временем мурлычет Тянь ему почти на ухо, и Шань простреливает его предупреждающим взглядом, раздраженно и весьма ощутимо тычет локтем в ребра, шикает; Тянь только морщится едва уловимо, но, полностью Шаня проигнорировав, продолжает, все так же скалясь: – Он всецело отстаивал твою попранную мной честь, Цзянь И. Цзянь переводит взгляд с Тяня на Шаня. А потом еще раз. И еще. Шань улавливает тот момент, когда в его глазах загорается осознание, и думает – блядь. Он не хотел, чтобы кто-то знал, потому что это нихера не меняет, уебищности его поступка не меняет; костяшки пальцев саднит отголоском удара. Но вместо того, чтобы как-то отреагировать на слова Тяня, Цзянь реагирует на сам факт его присутствия и щурится раздраженно, выплевывает колюче. – Тебя в детстве не учили, что подслушивать – плохо? Тянь равнодушно пожимает плечами. – Меня с детства учили быть плохим мальчиком. И я всецело воплощаю в жизнь заветы своей дражайшей семейки, – вероятно, это должно было прозвучать легкомысленно, даже весело, но Шань не может не уловить напряжение в голосе, во взгляде; не может не заметить, как оно тягучей, отчаянной смолью сочится из Тяня. Внутри скручивает и жалит, болезненно стягивает ребра жгутами. Положив ладонь Тяню на спину, Шань как может плавно, ласково ведет ее вверх, оглаживая позвонки, задевая острые, крыльями выпирающие лопатки. Под его пальцами наряженные мышцы расслабляются, сталь плавится и Тянь едва уловимо, медленно выдыхает. В его взгляде, направленном на Шаня, горечь топит нежностью, и вот это непостижимое, огромное разрастается в груди до таких размеров, что становится трудно дышать. И уже за одно это Тяня можно было бы ненавидеть. Можно было бы. Но получается ровно противоположное. Мудила. – Тянь, – произносит Шань настолько мягко, насколько это возможно, останавливая руку на плече Тяня и бережно оглаживая выпирающую косточку. – Свали, а. На секунду Тянь зависает, обалделый настолько, будто его огрели арматурой по дурной голове – но очень скоро приходит в себя и отзывается грудным, теплым смехом, пульсацией перетекающим Шаню в солнышко. Он тянется вперед, оставляя намеренно слюнявый поцелуй на рыжем виске, на что Шань до крайности показательно морщится. – Как скажешь, Солнце, – мурлычет Тянь, но в этот раз место самодовольного оскала на его губах занимает та самая искренняя, светлая улыбка, которая однажды Шаня к хуям пришибет. После этого Тянь разворачивается и действительно отходит к Чжаню, а Шаню требуется несколько секунд, чтобы все-таки оторвать от него взгляд. Тогда он делает шаг вперед – в противоположную от Тяня сторону, игнорируя то, как паническое нутро требует держать его в поле зрения, как скулит под ребрами от одного вида удаляющейся спины Тяня, – и ждет, пока Цзянь придет в себя и догонит его. Приходится дать ему почти минуту. – Это… – начинает Цзянь, и тут же стопорится, как-то ошалело мотая головой. – Кажется, если ты скажешь ему шагнуть с обрыва – он только спросит, с какого. Ужас так ощутимо, явственно вгрызается в кости, что от боли Шань вздрагивает и выпаливает прежде, чем успевает себя остановить; будто со стороны слышит, как жестко, чеканно звучит собственный голос. – Я никогда не попрошу. – Знаю, – смягчается Цзянь, глядя этим до крайности понимающим взглядом. – Просто… Вы двое – такое очевидное и яркое доказательство того, что в планах вселенной могут быть гигантские прорехи. Под конец голос Цзяня начинает звучать шутливо, почти игриво – но глаза слишком серьезные, что-то в них слишком уверенное для шутки. Так что Шань никак не реагирует. Ему нечего на это сказать – на запястье все еще не то имя, по которому под ребрами жалобным скулежом и колючим теплом. Но это неважно. Больше – нет. Как неважно и то, проебалась вселенная или нет – потому что посрать на вселенную, мать ее. Какое-то время они продолжают идти молча, и это все еще не ощущается, как хорошо, зато вполне ощущается, как сносно. Вот только терпение очень быстро изменяет Цзяню, и в результате он все равно возвращается к теме, которую, как Шань успел понадеяться, он уже не поднимет. Но когда его ебучие надежды имели хоть какой-то ебучий вес? – Это ты… – пытается Цзянь, глядя строго себе под ноги. Пытается еще раз. – Из-за тебя Чжань притащился ко мне ночью, да? Ты его попросил? Шань молчит – ну а хули отвечать-то? Отрицать и изворачиваться смысла никакого нет, а правильный ответ Цзянь знает и так. В принципе, здесь и скрывать-то особо нечего – просто Шань не сделал ничего, что заслуживало бы благодарности, или вины, или какого-нибудь похожего дерьма. Но наверняка он именно это дерьмо и получит. Так и не получив ответа, Цзянь резко вскидывает голову. Продолжает как-то лихорадочно, впиваясь взглядом в висок Шаня, смотрящего строго вперед – и все равно чувствующего, как этот взгляд жжет в нем дыры. – И то, что сказал Тянь… Черт, Рыжий… – Все нормально, Цзянь, – все-таки обрывает его Шань, бросив косой взгляд и поморщившись от той смеси благодарности-вины-молчаливого-прости-прости-прости, которую успевает прочесть в глазах Цзяня. Слышать это вслух он точно нихера не хочет. – Я не злюсь на тебя. – А должен. – Я никому ничего не должен, – раздраженно рычит Шань, не сдержавшись, но Цзянь никак не реагирует на его вспышку, и все равно принимается частить сломанным, хриплым выдохом: – Мне жаль. Мне так пиздецки жаль. Шань прикрывает глаза, и чуть качает головой из стороны в сторону, чувствуя, как усталостью пришибает к земле; судя по тому, что Цзянь тут же затыкается, он улавливает что-то в этом движении, может, в выражении лица Шаня, или еще в какой херне. Продолжая держать веки плотно прикрытыми, Шань выпаливает хрипло, на полутонах прежде, чем успел бы передумать. – Наверное, это должно было случиться. Иначе вы оба сомневались бы. Шуршание кроссовок по гравию. Чужие тонкие пальцы на запястье. Остановив, Цзянь разворачивает его к себе, и когда Шань открывает глаза – выражение лица перед ним колеблется между отчаянной решимостью и каким-то детским, незамутненным страхом, явившимся из тех дней, когда кажется, что монстр из-под кровати сегодня точно тебя сожрет. А под боком нет даже одеяла, чтобы от него спастись. Когда Цзянь все-таки начинает говорить – его голос звучит сдавленно, препарированный по диагонали и оборванный на каждой второй ноте. – Это была совсем маленькая часть меня, Рыжий. Такая крохотная, что ее оказалось легко игнорировать. Но она никуда не исчезала. И этот вопрос. Он продолжал возвращаться снова и снова. А что, если? – Цзянь ухмыляется, и получается у него так болезненно, страшно ломано, что Шаню в глотке саднит. – Теперь я знаю, что. Мы знаем, – исправляется Цзянь. – Из этого никогда ничего не вышло бы, – какое-то время он колеблется, а потом все-таки спрашивает с лихорадочным, сбивчивым любопытством: – А ты? Ты не сомневаешься? – Нет, – второй раз за этот день без колебаний отвечает Шань, и Цзянь смотрит на него так, будто и он тоже не сомневался в ответе. Ну и с хуя ли они тогда все спрашивают? – с раздраженной нежностью думает Шань. – Я почти завидую, – фыркает Цзянь, и должно вроде бы звучать, как шутка – как шутка нихуя не звучит. Оглянувшись назад, Шань со второй попытки находит того, кого планировал – первым он интуитивно выхватывает Тяня, – и Цзянь, тоже обернувшись, следит за его взглядом. – Но я здесь не один такой, – тихо, со значением произносит Шань, и Цзянь на несколько секунд задерживает взгляд на идущим за ними следом Чжане, а когда переводит его обратно – смотрит умоляюще, так, будто отчаянно хочет верить. Хочет. Но может ли? В конечном счете, Цзянь только чуть качает головой, давая понять, что эту тему развивать не стоит – и Шань не настаивает. С хуя ли б ему настаивать-то, если лимит собственного дохренищного красноречия он уже исчерпал. Проходит еще какое-то время прежде, чем Цзянь опять решается заговорить – но в этот раз тишина не душит, она выходит куда более знакомой и уютной. – Я думал, после… – вздохнув, Цзянь ведет рукой в воздухе, явно не желая озвучивать то, что подразумевает, и Шань мычит себе под нос ворчливо, давая осознать: понял, принял, записал. На это Цзянь почему-то реагирует грустной и короткой, но куда более искренней улыбкой, чем раньше. – Думал, станет хуже. Связь усилится. Готовился к этому. Но… – на секунду он замолкает и запрокидывает голову, впиваясь взглядом во взъерошенные, какие-то шипастые облака то ли в попытке подобрать слова, то ли просто не желая смотреть на Шаня. – Все не так. Но и не так, как раньше. Не знаю, как объяснить. Я пока сам до конца не разобрался. Глубокий, шумный глоток воздуха – кадык Цзяня нервно дергается, и он резко опускает голову, впивается в Шаня взглядом, полным упрямства и знакомой отчаянной решимости, той силы, которая всегда скрыта под маской легкомысленного дурачка, и которую сам Цзянь вряд ли осознает. – Но даже если она усилится, – остро чеканит он, – я буду бороться, Шань. Я больше не оступлюсь. – Верю, – без колебаний отвечает Шань, ни капли в этом не сомневаясь; чувствуя, как тепло разливается под кожей. Секунду-другую Цзянь вглядывается в него отчаянно, так, будто от того, что увидит, зависит вся его ебучая жизнь – и наконец вздыхает с заметным облегчением, утаскивающим большую часть напряжения из его плеч. – Иди вперед, – с неожиданной бесцветностью просит Цзянь, и Шань хмурится от такой резкой перемены. – Что?.. – Давай-давай, иди, – ворчание, сопровожденное легким толчком между лопаток. Шань бросает на него недоверчивый, хмурый взгляд – но делает так, как просят. Шаг. Второй. Пятый. Позади слышится тяжелое дыхание, шорох гравия под подошвами кроссовок, и Шань чувствует, как уголки губ дергает улыбкой, стоит только осознать, что происходит. Он напрягает руки и готовится ловить. Спустя секунду Цзянь действительно запрыгивает к нему на спину, до того знакомая, что даже приятная тяжесть начинает давить на плечи. Подхватив его под колени, Шань скашивает взгляд, пытаясь влить в него как можно больше раздражения – судя по роже Цзяня, выходит хреново. Он улыбается. Улыбается той яркой, донельзя довольной улыбкой, которую не показывал все последние недели – и на которую решительно невозможно злиться. Даже изображать злость. Так что Шань сдается, и беспомощно разрешает выражению своего лица стать мягче, уязвимее. Одновременно с этим улыбка Цзяня чуть тускнеет. Он заглядывает в глаза Шаню внимательным, цепким взглядом, немного грустным – но бесконечно светлым. А потом наклоняется ниже. Неловко и неуклюже, как жадный до ласки щенок упирается Шаню лбом в лоб, чуть промазывая и попадая скорее в висок. Шепчет тихо-тихо, больше на уровне ощущений: – Люблю тебя, Рыжий. Шань тут же зависает, удивленный, но прежде, чем он успевает до конца осознать – нежность уже растекается в грудине, резонируя с тем, что он видит в песочных глазах напротив. И это определенно последнее, что Шань ждал бы от Цзяня услышать; даже мысль, что кому-то попросту не посрать на него, все еще чужеродная, почти пугающая, и что-то настолько весомое, нерушимо-монолитное, как эти слова, должно насторожить, может, даже ужаснуть, но… Но. У любви так много оттенков и полутонов, так много граней, и Шань знает об этом. Знает. Пусть никогда и не сможет объяснить словами, даже самому себе. Он просто смотрит на Цзяня, ловит отголоски тепла, заботы, благодарности, которыми от него фонит, и думает о том, что будь у него младший брат – это ощущалось бы именно так. Именно такой формой нежности. Именно такой жаждой защищать. Хотя не факт, конечно – кровный брат мог бы не стать ему по-настоящему родным. Но Цзянь? Черт тебя побери, Цзянь. Ненавидеть его Шань никогда в жизни не научится. Всегда будет защищать, какую бы дичь Цзянь ни натворил. Сколько бы боли ему ни причинил. Шань вспоминает о Тяне и Чжане, которые идут позади них, и вдруг думает о том, как долго их было только двое: он и его мама, единственный человек, за которого нутро болело. А теперь… как он умудрился найти семью там, где никогда не искал? Если в принципе никогда не искал, только бежал, бежал, бежал от людей и привязанностей? Или это семья нашла его? Вместо ответа, Шань разрешает своим губам расползтись в короткой улыбке – и Цзянь, судя по тому, как легкая нервозность тут же уходит из него, понимает. Крепче подхватив его под колени, Шань просит: – Держись. Цзянь только успевает шире распахнуть глаза и буркнуть «что?», а в следующую секунду уже истошно визжит, вцепляясь в плечи Шаня с такой силой, что больно – ну и черт с ним. Правда, хватка тут же слабнет, а визг очень быстро сменятся громким и чуть истеричным, но искренним, ясным смехом. Закат встречает их яркими живыми красками, и Шань бежит, бежит, бежит ему навстречу, надежно удерживая счастливо вопящего и смеющегося Цзяня. Затылком он чувствует взгляд того, кто остался позади, но на самом деле никогда позади не останется – этот взгляд такой щекотно-ласковый, тотально изученный, он надежно отогревает что-то внутри Шаня, и им с Тянем не нужна никакая ебучая связь, чтобы чувствовать это. Чувствовать друг друга. Разрушать друг друга – и исцелять раз за разом, день за днем, год за годом. Жизнь за жизнью. Шань бежит, бежит, бежит, жадно глотая воздух, глотая свет алого горизонта, глотая счастье, ключом бьющее из тех, кто ему важнее всего. И верит, впервые за все последние недели, месяцы – впервые за всю свою гребаную жизнь по-настоящему верит. Все будет хорошо.