Я всегда выбирал тебя

– Опять? – спрашивает Тянь как может тихо, на полутонах, но сосредоточенный Шань от неожиданности все равно дергается и резко оборачивается. Тянь морщится. Вздыхает. Он не хотел Шаня пугать и, наблюдая за тем, как выражение его лица заостряется, становится мрачнее и жестче – почти жалеет о том, что спросил. Но только почти. Прошло несколько недель с того дня, и Шань… Шань справляется. Господи, будто он признался бы, если бы не справлялся. Будто он мог бы не справиться. И Тянь тоже пытается справляться. Первые дни он остро и настороженно ждал последствий того, что сделал, готовился бороться с этими последствиями, клыками выгрызать ту свободу друг от друга, которую они с Цзянем выстрадали себе со дня его рождения – и которую проебали в одну секунду. Тянь проебал. Величайший проеб его сраной жизни, из проебов пазлом сложенной. Тянь думал, что их связь с Цзянем должна окрепнуть после всего – это же логично, правда? Они были слишком близко друг к другу, ближе, чем за все эти недели, чем за все долбанные годы знакомства – ментально близко настолько, что могли бы слиться воедино. То, как связь натягивалась, и как трепетала, и как подсказывала, что нужно делать – Тянь старается об этом не думать, но он помнит. Помнит, блядь. А еще он помнит, что это нихрена не сработало. Для кого-то другого – может быть, но не для них с Цзянем. У них с Цзянем другие люди под кожей и в костях куда глубже, основательнее какой-то там связи. У них с Цзянем друг к другу – осознание полной несостоятельности, разбитости того, что подбросила им сраная вселенная. Но все-таки – это случилось. И связь пела тогда. И Тянь ждал того, что она подбросит им теперь, ждал, что теперь бороться с ней станет гораздо сложнее – и был к этому готов. Смотрел на Шаня. Смотрел, смотрел и смотрел. И знал, что глотку себе перегрызет, если придется – но больше не проебется. А потом… А потом ничего не случилось. Никакого обострения горькой и душной потребности, никакой надобности укреплять свои стальные стены, чтобы оградиться от эмоций и мыслей Цзяня; и тащить канатами их друг к другу сильнее не стало. Все просто осталось так же, как было. Не хуже. Не лучше. Так же. Тянь все равно ждал. И готовился. Но ничего не происходило. Вместо этого Тянь вдруг стал ловить себя на том, что все чаще о связи забывает – особенно, если рядом Шань. И он разрешил себе выдохнуть. Он сказал себе – может быть, то, между ним с Цзянем случилось, не усугубило все, а наоборот, научило их лучше контролировать происходящее, все это съедающее их дерьмо. Может быть, они просто привыкли, приспособились. Может быть. И все нормально. Нормально. Но вот Шань? Шань делал вид, что и у него все тоже нормально – но Тянь видел. Не мог не видеть. Шань не только не привык, он еще и учился тащить эту связь на себе в одиночку. И оставлять его со всем этим на самом деле одного Тянь совершенно не хотел – и не собирался этого делать. Поэтому он воспользовался передышкой, этим послаблением во всей той херне, что была у них с Цзянем, предпочтя опереться на свои призрачные может быть и не думать о том, что все это способно однажды обернуться очередной миной на следующем шаге. Сейчас Шаню было куда хреновее, чем ему, сейчас помощь и поддержка нужны были Шаню, а Тянь, черт возьми, и так слишком долго оставался эгоистичной мразью. А Шань ведь был рядом постоянно, позволял опереться на себя, подставлял плечо и подхватывал, не давая упасть, когда ноги подкашивались почти буквально. О том, что Шань – его слабость, Тянь знал почти всегда, понял это почти сразу и даже почти сразу смирился. Но вот то, что Шань же – и его сила, Тянь почему-то до конца осознал только сейчас. Хотя знал, наверное, тоже почти всегда. Просто не задумывался. Воспринимал, как данность, как что-то абсолютное и незыблемое, что-то, за что не нужно бороться или платить, что не нужно завоевывать – потому что Тяню это отдается просто так, за один факт его существования. Тянь опять морщится. Думает – ну и мудак же я. Думает в тысячный раз. Или в миллионный. Со счета сбился давно. А как тут не сбиться, когда мудак – как состояние, сука, души? Если, конечно, предположить, что эта самая душа у него есть. Но теперь очередь Тяня. Теперь он тот, кто должен подставлять плечо, и подхватывать, и разделять на двоих то, что изнутри Шаня жрет. И терпеть. Терпеть, блядь. Сколько же Шань все это время терпел? Все эти часы, и дни, и месяцы, глядя на них с Цзянем – и ни слово ведь не выдохнул. Молчал же. Молчал, идиот. Терпел, скрепив зубы, и Тянь пытается представить себе – сколько же боли он терпел, сколько ее он закусывал и сглатывал, трамбовал в себя бетонными плитами? Потому что Тяню вот пиздец, как больно. При одной мысли об этой девочке, которая где-то там, в этом мире, в зоне необходимости Шаня – полностью идеальная для него, способная сделать его счастливым. Вселенной для него созданная. Но Тянь напоминает себе – Шань все равно выбрал его. Напоминает снова и снова. Заставляет себя эту девочку не ненавидеть – хотя насколько проще это было бы, сконцентрировать свою злость на ком-то одном, ком-то, кого он даже не знает, кого так просто было бы поставить под прицел. Еще совсем недавно именно так он и сделал бы. Выбрал бы простой путь – хоть один простой путь среди всех тех ебучих сложностей, Тянь ведь всегда плевал на сторонних ему людей, топтался по ним, с легкостью шел по головам, как по ступенькам вверх, к своему сраному трону. Но, возможно, на деле ступеньки-то всегда вели вниз. К трону, окруженному скалящимися чертями и бесами. Тянь внутренне вздрагивает при мысли об этом. Встряхивается. Он не может ненавидеть эту девочку – потому что Шань этого не захочет. А ради Шаня он на все. Господи. Ведь и впрямь абсолютно на все. Оказывается, это очень просто – кого-то ненавидеть ради кого-то другого. Жаждать чьей-то перегрызенной глотки ради того, из-за кого и кем дышишь. Но не ненавидеть ради и из-за? Пиздецки, пиздецки сложно. Но Тянь пытается. Правда пытается. Ему вспоминается алый переливчатый закат, и силуэты на фоне, бегущие вперед и вперед, и яркий смех Цзяня, и короткая улыбка Шаня, и ласковый блеск в его теплых янтарных глазах. Прошлый Тянь бы приревновал – сгорел бы к чертям от ревности. Этот Тянь смотрел, и смотрел, и смотрел; завороженный, не замечающий, как закатное солнце царапает сетчатку резью. И видел больше. Глубже. Видел оттенки и полутона, которых не заметил бы раньше – которые давали осознавать, что ревновать ему не к чему. Не то, чтобы он в тот момент узнал, или даже впервые задумался. Но полностью осознал? Наверное, тогда. Шань не только Цзяня не возненавидел. Шань продолжал быть Цзяню другом, и опорой, и поддерживал его там, где Тянь, эгоистичный, тонущий в жалости к себе, в своей боли Тянь о Цзяне даже не думал. Где, наверное, даже Чжань не мог помочь – просто потому, что за всей своей показной открытостью и дурашливостью Цзянь замкнутый, закрытый, и в определенных вещах перед Чжанем, который самый близкий и самый нужный ему, он закрытее всего. Тянь знает. Знает даже слишком хорошо. Не даром они гребаные родственные души – ха-ха, вселенная, шутка, блядь, удалась. Но Шань каким-то образом умудряется забраться людям за ребра, совершенно этого не желая, стремясь к полностью противоположному. И, глядя на них, бегущих и таких восхитительно знакомых, Тянь понимал – между ними за эти месяцы зародилось и окрепло что-то такое, что теперь не разрубить и не разрушить. Пока Тянь думал, что они с Цзянем сражаются с этой долбаной связью ради тех, в ком нуждаются и по кому горят – оказалось, что Цзянь с Шанем параллельно боролись с тем же дерьмом за свою дружбу. И выиграли, блядь. Выиграли. Господи. Даже после того, что Тянь с Цзянем сделали – что Тянь сделал, а Цзянь всего лишь поддался – Шань не возненавидел ни одного из них. И Шань, конечно, колючий засранец, восхитительно колючий засранец – но откуда в нем столько силы? Тянь не понимает. И чувствует такой абсолютный восторг, почти благоговение. Но – напоминает он себе, отрезвляюще царапая глотку изнутри – у любой силы есть предел. Любой силе нужна подпитка. И Тянь – здесь, чтобы этой подпиткой быть. Чтобы быть Шаню тем, кем тот захочет его видеть. Всегда. Но самое странное в том, что Шань хочет видеть его исключительно самим собой, тем, кто он есть; Хэ Тянем, мудаком и сволочью, и принимает его со всем этим сволочизмом. Еще страннее то, что рядом с Шанем он, мудак в черт знает каком поколении, и впрямь становится лучше, не притворяясь, не пытаясь играть и натягивать маски. Оставаясь собой. Многие сказали бы, что магия – это родственность душ. Для Тяня родственность душ – исключительно суровая, жестокая реальность. А магия? Магия – вот она. В руках и глазах Шаня. В самом факте его существования. Какое после этого у Тяня есть право выбирать простой путь и ненавидеть девочку, которая виновата только в том, что она есть? Шань выбрал тебя, – повторяет себе Тянь в тысячный раз, и кладет руку ему на плечо, мягко поглаживая выпирающую косточку. Под его прикосновением Шань медленно расслабляется, напряжение стекает с него, и он внутренне как-то весь опадает, будто накренился стальной каркас, на котором держится. Тянь напоминает себе – нельзя ненавидеть, но все равно скрипит зубами. Потому что его «опять» – оно вызвано тем, за чем Тянь наблюдает последние недели раз в несколько дней. Он успел изучить то, как характерно искажается лицо Шаня, как он по-особенному хмурится, успел выделить для себя эти, новые морщинки между его бровей. И опять повторяет – нельзя, нельзя ненавидеть, она не виновата, а Шань все делает для того, чтобы она получила свой шанс на «хорошо» и «счастливо», Шань перетаскивает на себя связь настолько, насколько может, и блокирует ее, закрывает стенами бетонными. И в чувстве вины тонет. А Тянь все еще не знает, как убедить его, как доказать – не за что себя виноватым чувствовать. Если кто-то здесь и виноват, это он, Тянь. Но Шань же упрямый засранец. Тут не убедить так просто. Не заставишь даже часть груза отдать – приходится забирать самому, не спрашивая; или хотя бы пытаться забрать. Тем временем, выражение лица Шаня все-таки смягчается, и острые углы оплывают, и больше его боль не кажется настолько невыносимой; но Тянь все равно может уловить тот момент, когда он хочет отмахнуться, сделать вид, что ничего не происходит, что все нормально, что не о чем беспокоиться. Тянь непроизвольно поджимает губы, потому что – нет. Вот просто. Нет. Этот придурок не будет тащить все на себе, не будет замалчивать, не будет… Но Тянь не успевает высказаться; Шань, кажется, замечает что-то такое, очень говорящее в выражении его лица, так что только вздыхает, сдаваясь, и говорит прежде, чем Тянь открывает рот. – Да. Опять, – чеканит он устало и как-то немного рвано, будто едва хватает сил соединять буквы в слова; у Тяня от одного только этого в грудной клетке больно сдавливает и глотку затапливает горечью. Нельзя ненавидеть, – напоминает он себе. нельзя, блядь Наверное, он опять ни черта не контролирует выражение своего лица, потому что в глазах Шаня вдруг появляется что-то новое, едва ли не виноватое, и он так бережно накрывает ладонью руку Тяня, все еще лежащую на его плече, что боль в грудной клетке ширится и разливается гребаным океаном. Когда Шань начинает говорить, он звучит так, будто оправдывается. – Вряд ли она осознает, что я это чувствую. Наверное… – и стопорится, запинается на полуслове, а когда заканчивает, звучит хрипло и надсадно, так, что Тяню хочется утащить его туда, где будет много тепла и совсем не будет боли, как явления. – Наверное, мне все-таки нужно с ней поговорить. Только тогда до Тяня доходит. Только тогда он понимает, откуда эта вина и этот оправдательный тон. Матерится мысленно. Потому что Шань идиот. Шань, конечно же, считает, что это он был недостаточно убедителен, что он сказал что-то не так, сделал что-то не так; что это действия – или его бездействие виновато в том, что она, эта девочка продолжает приходить к их школе каждые несколько дней; с каждым разом все чаще. Она не пытается заговорить с Шанем, увидеться с Шанем – просто Шань чувствует ее приближение, ее присутствие на периферии, понимает, когда она находится совсем рядом. Тянь знает, что в это время, когда она слишком близко – связь крепнет, заостряется, и бороться с ней становится сложнее. У них с Цзянем все так же. Нельзя ненавидеть, – напоминает он себе, и раздраженно скрипит зубами. И ведь она же явно учится не здесь, иначе Шань чувствовал бы ее присутствие постоянно в школьные часы; иначе они встретились бы гораздо раньше – но, возможно, это просто совпадение. Возможно, у нее здесь поблизости какие-то дела. Возможно. Тянь уверен, что это не так. Уверен, что знает, почему она здесь. Но ничего не говорит. Еще тогда, в первый раз, когда Шань признался, что чувствует ее присутствие – Тянь затолкал поглубже злость, и ревность, и ненависть. И тоже попытался поверить в совпадение. Вера разбилась о второе такое совпадение. И о третье. О тот раз, когда Тянь показалось – смутно знакомая тень только что мелькнула вон за теми деревьями. И Тянь понимает, почему Шань не решается с ней поговорить. Он боится сделать все еще хуже. Боится, что еще одна встреча сделает связь сильнее. Боится, что может случайно дать надежду. А теперь еще и это – очередная порция вины за то, в чем Шань не виноват. Черт возьми. Тянь вдыхает. Тянь выдыхает. Ему запрещено переламывать надвое одну тонкую, цыплячье-девичью шею. Он буддистский монах на вершине своего просветления. Он не знает ненависти. Не знает злости. Не знает… Блядь. С буддизмом у него отношения явно не сложились бы. А потом Тянь переводит взгляд на Шаня – и вот тогда злость действительно гаснет так быстро и основательно, будто на нее вылили океан. Потому что Шань выглядит разбитым. Заебанным. Шань выглядит так, будто его выжали до капли, и держится на ногах он еще одной только силой чистого упрямства. Все эти недели Шань снова и снова повторял, что, наверное, их с этой девочкой связь не такая сильная, и с ней не так уж сложно бороться, и все гораздо легче, чем то, что у Тяня с Цзянем. Лжец, – с нежностью думает Тянь. И думает, что никогда не любил Шаня сильнее, чем в этот момент – впрочем, он думает так каждую последующую секунду. Потому что с каждой секундой его любовь растет и растет, даже если кажется, что любить сильнее уже просто невозможно. Возможно. С Шанем, кажется, возможно все. Пока Шань рядом – возможно все. Любовь. Это слово еще совсем недавно пиздецки пугало, Тянь отказывался произносить его даже мысленно, а теперь, когда произнес вслух, подарил его тому, кому оно всегда принадлежало – не может перестать о нем думать, и это так восхитительно, так светло, так легко, будто с принятием с его плеч свалилась одна гранитная скала. Легко и светло думать о том, что его любовь будет расти, расти и расти, пока он жив – и после его смерти. Возможно, она начала расти еще до его рождения, это бы объяснило, почему его так основательно накрыло едва ли не с первой встречи, задолго до того, как хватило смелости осознать. Однажды любовь Тяня разрастется до размеров вселенной – и тогда эта гребаная вселенная признает, что проебалась, основательно проебалась. Тянь никогда не верил в вечность. Никогда – до Шаня. И Шань бы сказал, что он окончательно превратился в сентиментального пафосного уебка – понимает Тянь. И чувствует, как губы тянет короткой улыбкой. Превратился. И это прекрасно. Но улыбка тает, когда вдруг вспоминаются собственные мысли о том, что вселенная защищает Шаня от него; что вселенная действительно знает, что делает; что Тянь умеет только ломать, разрушать, и ему в руки нельзя давать что-то настолько хрупкое, ценное… Блядь. Нахер. Тянь отмахивается от этих мыслей, глушит их старательно и отталкивает от себя так далеко, как только может. Шань выбрал его. Шань выбрал его. Шань выбрал его А остальное – к черту. И вселенную тоже к черту. Поджав губы, Тянь разворачивается на пятках, думая о единственном, что может сделать. Шаня ведь не убедишь, его чувство вины невозможно побороть – можно сгладить острые углы, можно ненадолго заставить забыть, можно силой перетащить крохотную часть себе. Но побороть? Невозможно. Ни словами. Ни взглядами. Ни присутствием, здесь и сейчас. вот плечо вот рука вот весь я пожалуйста, дай помочь дай удержать дай разделить с тобой пожалуйста Это убирает ненадолго симптомы – но не лечит. А значит, говорить нужно не с Шанем. Но Тянь не успевает сделать и шага. Знакомая хватка на предплечье останавливает, и Тянь оборачивается, и Шань хмурится, хмурится, хмурится, и. Господи. Тянь с Цзянем хотя бы были со всем этим вдвоем. Сражались вдвоем. Сражаются. И сдались, так страшно сдались на считанные минуты они тоже вдвоем – и вина за это только на Тяне. Но Шань? Шань один. Опять один, блядь. Он тянет все на себя и на себе, и Тянь может быть рядом – но Тянь не может забрать даже часть. А Шань ведь не Атлант. Шань не может держать на своих плечах чертово небо. Вот только ему приходится. Рот Шаня открывается, и Тянь понимает, что именно сейчас услышит. Шань ведь наверняка догадался, куда именно, к кому именно он собрался идти. Так что Тянь говорит первым. – Ты мне веришь? И. Черт возьми. Он не планировал этого. Он не уверен, что именно хотел сказать, что он не планировал этого. Он тут же жалеет – но уже поздно, слишком поздно, и паника затапливает внутренности, и ядовито скребется по изнанке. Прошло ведь совсем немного времени с тех пор, как Тянь спрашивал это в последний раз – и Шань тогда ничего не ответил. Проблема в том, что Шань был прав, когда не ответил. Тянь очень скоро и очень основательно это доказал. Он вообще дохуя основательный, когда дело касается проебов. А Шань, может, и выбрал его – но у Шаня нет никаких причин верить ему. Так что Тянь ждет своего приговора. Ждет, что теперь Шань не промолчит мягко и сострадательно, чтобы не рушить, не убивать Тяня по крупицам. Теперь он рубанет своим «нет», которое Тяню – гильотиной по глотке, и Тянь это заслужил. Заслужил, блядь. Но Шань молчит. И молчит. И лицо у него – устало-непроницаемое, и взгляд внимательный, цепкий. И он ищет что-то в Тяне, пока у Тяня вдох застревает и выдоха ему не положено. Но потом Шань вдруг отпускает его руку. Отпускает. И он опять ничего не говорит – только смотрит глазами своими невозможными, взгляд которых у Тяня давно на сетчатке и на костях, не забыть, не стереть, не уничтожить ни амнезией, ни деменцией, ни временем. Шань ничего не говорит. Но Тянь все равно слышит его ответ. Он заставляет себя отвернуться и сделать шаг, пока ощущающееся всесильным сердце исцеляется чужой верой, которой Тянь не заслужил. Но заслужит.

***

– Ты знаешь, что преследование уголовно наказуемо? Коротко и приглушенно взвизгнув, девочка подпрыгивает на месте и резко оборачивается к нему. Испуг на ее лице быстро сменяется узнаванием, и тут же, следом на этим – острым, злым презрением. Тянь чувствует, как губы разламывает оскалом. Что ж, с этим можно работать. Найти ее оказалось совсем не сложно. В конце концов, у Тяня впечатляющий опыт в сталкеринге Шаня, он мог бы защитить диссертацию на эту тему, мог бы написать десятитомник и сделать его бестселлером, мог бы… Черт. Какой же он до пиздеца стремный. Но суть в том, что какая-то наивная славная девочка с ее воздушными замками и сахарным миром ничего не может Тяню противопоставить. Пара недель ее неловких попыток следить за Шанем? Пф-ф. Тянь следит за ним три года. И три года его преследует. Какой же. Он. Стремный. Хорошо, что Шань не против. Где-то на периферии сознания всплывает мысль о стокгольмском синдроме, что на какую-то долю секунды вызывает у Тяня вспышку веселья. В начале их знакомства, конечно, был тот страшный, наполненный ненавистью и болью период, когда Тянь пытался из Шаня жертву сделать – вот только обломался очень быстро и очень сильно. И сломался тоже. В самом восхитительном смысле сломался. О Шаня, о его глубинное тепло и глубинную заботу, которые там, за всеми этими шипами и матами, только так ломаться и можно. Тянь встряхивается. Сосредотачивается. – Ну и что ты здесь делаешь? – интересуется с притворной мягкостью, опираясь о то дерево, из-за которого она только что выглядывала. Косит взглядом в сторону – а ведь вид и правда открывается неплохой. Шань все еще стоит на краю спортивной площадки, там, где Тянь его оставил. У него волосы на солнце пламенеют, и нижняя губа очаровательно прикушена в очевидном беспокойстве, а еще кадык дергается на каждое судорожное сглатывание – это Тянь может разглядеть даже отсюда. И у него сердце опять светло сжимается от воспоминания о том, как Шань только что смотрел на него, и как доверительно отпускал, и… – Не твое дело, – раздается рядом попытка недовольно рыкнуть, больше похожая на неуверенный мявк, и Тяня резко швыряет в реальность. Он заставляет себя отвернуться – и заставляет себя не поворачиваться тут же обратно, но ни черта не выходит, и взгляд, как намагниченный; у него же Шань – его Север. И его Юг. И Запад. И Восток. Его Вселенная. Черт возьми. Все его попытки не смотреть, когда Шань находится в радиусе видимости, заранее обречены на провал. Тянь бросает взгляд на часы, игнорируя недовольное пыхтение рядом – скоро начнется урок. Нужно только немного потерпеть. На секунду-другую Тянь задумывается – это что же, девочка-цветочек уроки прогуливает, чтобы проследить за Шанем? Но мысль быстро улетучивается. Не то чтобы Тяню не плевать, сколько неудов она за это получит – а вот Шаню наверняка нет. Черт возьми. Будто Шаню и так мало безосновательного чувства ебучей вины на собственной глотке. Куда уж, блядь, больше? – Ты сейчас сталкеришь моего парня и смотришь на него взглядом влюбленного щеночка. Это определенно мое дело, – с театральным весельем выдает Тянь, тем не менее, слыша, как намек на угрозу проскользнул в голос; взглядом он возвращается к девочке. Не девочке, девушке – с недовольством признает Тянь, наблюдая за тем, как она заливается ярким, ровным румянцем. В тот день он только мельком взглянул на нее и едва запомнил лицо, на большее попросту не хватило; когда нутро разламывает к чертям, снося его в порох и пепел – как-то не до того, чтобы рассматривать человека, один факт появления, существования которого рушит мир. Но сейчас Тянь смотрит. И смотрит. И часть его сознания принимается отстраненно анализировать. Маленькая, хрупкая – но уже далеко не ребенок. Симпатичная. Может быть, даже красивая. Ничего яркого или бросающегося в глаза – это мягкая, спокойная красота, скрытая в округлых чертах лица и больших, широко распахнутых глазах, которые кажутся наивными и добрыми даже сейчас, когда фонят презрением. Они прекрасно смотрелись бы вместе, – мелькает в голове мысль, и Тянь вздрагивает, настолько больно это бьет под дых, вышибая весь воздух разом и отбивая легкие в саднящие гематомы, наполненные сплошь сигаретной смолой. Наконец, слышится трель звонка. Тянь вздрагивает. Выдыхает. Разрешает себе чуть повернуть голову. Несколько секунд Шань медлит, кусает губы, зарывается пальцами в волосы таким знакомым нервным жестом. А потом все-таки разворачивается – и возвращается в школу. Еще один признак доверия. Он выбрал тебя, – напоминает себе Тянь. И возвращается взглядом к этой девочке-девушке, все еще краснеющей и пытающейся подобрать слова – почему-то она совсем не ощущается его ровесницей, пусть внешность и метка, чертова метка, скрытая сейчас цветастым браслетом, говорят об обратном. Злость, которую она пытается на себя надеть, кажется неловкой, почти нелепой, как куртка на десяток размеров больше, которую ребенок напялил в попытке казаться взрослым. Ребенок. Шань назвал ее ребенком – и Шань был прав. Ребенок, которому пришлось взрослеть резко, когда у него отобрали мечту. Тянь знает, что это такое. И Тянь вдруг осознает, что ему больше не нужно напоминать себе не ненавидеть ее. Потому что Шань выбрал его, а все, что осталось ей – прятаться за деревьями и наблюдать. – Хватило каких-то полчаса, чтобы вляпаться в него, да? – Тянь смутно удивляется тому, как мягко звучит собственный голос, и еще больше удивляется, когда понимает, что не притворяется. – Я могу понять. Злость в ее больших глазах тут же сменяется испугом, таким ярким и угловатым, что это, в принципе – весь ответ, который нужен Тяню. И ведь он действительно понимает. Может, тогда он этого и не осознавал, может, у них с Шанем и начиналось все с чего-то больного и страшного, может. Но ведь Тянь зацепился за него с первого взгляда. И отцепиться уже не смог. Отпустить уже не смог, увязая все глубже и глубже. Все восхитительнее и восхитительнее. А с ней Шань наверняка был другим. Не тем колючим, оскаленным пятнадцатилетним подростком, который отпрыгивал и сверкал когтями при любой попытке к нему приблизиться; с которым было сложно – но все равно было прекрасно. Он в принципе больше не тот подросток. Тянь легко может представить себе его рядом с ней. Наполовину разрушенного недавним уходом, бегством Тяня – больно, – и так типично для него игнорирующего свою разруху ради кого-то другого. Тянь легко может представить себе его спокойный, ровный голос, то, как он пытался смягчить, объяснить, терпеливо и сдержанно, и как в придачу к разрухе его съедало виной – но он не думал, не думал о себе, а думал о девочке, был к ней добрее, чтобы осколки призрачных замков не казались ей такими болезненными. Господи. Конечно, Шань не виноват, он бы не смог по-другому – но Тянь понимает. Тянь знает его, и знает, как сложно в него не вляпаться, даже когда он острое лезвие, оголенный провод, бьющий злостью по тысяче вольт. А как в него не вляпаться, когда он спокойный, мирный, понимающий? Когда он говорит мягко – я сейчас разрушу твой мир, прости, а глаза – теплом, и в них проваливаешься? Даже Тянь, циничный и стальной, безоговорочно капитулировал перед Шанем. А что взять с наивной, глупой девочки, цепляющейся за свою мечту? Мечта. Именно. – Ты не знаешь его, – в этот раз получается куда жестче, и, наверное, это правильно; Шань так не смог – но так может Тянь. – Он не тот идеальный принц из сказок, которые ты себе придумала. – Я понимаю, – наконец придя в себя, вскидывается она и выпаливает это с таким детским бессмысленным упорством, что Тянь только острее осознает, насколько же она ребенок. Хмыкает в ответ: – Нет, не понимаешь. – А как насчет тебя? – ощетинивается она, пытаясь перейти в наступление, и Тянь, может, даже умилился бы, будь она щеночком, а не девушкой, предназначенной, черт бы побрал эту вселенную, Шаню. – Ты предал его, – и, блядь, возможно, он все-таки ее недооценивал. – Ушел тогда, – возможно, она все-таки знает, что делает. – Ты не видел, каким он был. Ты… – и Тяня окончательно прошибает, до костей прошибает болью и холодом, потому что вот это. Это. Слишком. – Я проебался, – обрывает ее на полуслове злым, сиплым шипением, и глубоко вдыхает, когда она в испуге отшатывается. Девочка. Ребенок. Заканчивает Тянь уже куда спокойнее: – Я знаю. Кажется, вспышка злости Тяня заставила ее собственную злость окончательно схлынуть, стечь горячечным воском. И без чужеродной ей злости, которая, вероятно, сил и давала, эта девочка-девушка вся как-то сжимается, становится такой крохотной, что и внешне – сущий ребенок. Какие там восемнадцать. – Но он все равно… – пытается начать она, но получается сбито, и срыв – вот он, где-то на полуслове, впрочем, ей не нужно заканчивать, чтобы Тянь понял, о чем она. Шань все равно. выбрал его И Тянь смотрит на нее, скукожившуюся и несчастную, и думает, что Шань сказал бы, если бы увидел, до чего Тянь ее довел. Как Шань посмотрел бы. А вот и собственное чувство вины. Ну заебись. – Да. Он все равно. И свою ошибку я больше не повторю. – Я могла бы сделать его счастливым, – упрямится она, пытаясь влить в голос побольше уверенности и глядя на Тяня затравленным, загнанным зверьком. Возможно, она все-таки сильнее чем кажется – думает Тянь, и апатичная, какая-то сырая и равнодушная жалость смазывается легким намеком на уважение. Возможно, она все-таки переживет. Точно переживет, если сейчас пойдет дальше – пока что она вляпалась только в мечту. Тянь же… Тянь в этом теплом, колючем, восхитительном человеке – от макушки до пят. – Я делаю его счастливым, – чеканит он. И. Удивительное дело. Верит себе. Еще несколько недель назад Тянь не смог бы сказать это, не смог бы даже подумать, но сейчас… Сейчас он думает о Шане, и думает о том, сколько Шаню понадобилось времени, чтобы научиться прятать свои шипы и не топорщиться ими, стоит только подобраться чуть ближе; чтобы научиться выпускать наружу ту мягкость, которой так очевидно всегда не хватало места в его груди. Чтобы научиться опять улыбаться и смеяться: Тянь вспоминает эту его улыбку, кривую и неуверенную, но такую по-сердцу-трепетом; вспоминает этот его смех, хриплый и нестройный, но каждый раз завораживающий. Тянь думает – это все происходило, когда он был рядом с Шанем. Пока они были вместе, пока на двоих делили один мир, принадлежащий только им. Шань улыбался каких-то полчаса назад, еще до того, как почувствовал чужое присутствие – и Тянь был причиной этой улыбки. Боже. Быть причиной улыбок Шаня? Звучит, как лучшая жизненная цель из возможных. А еще Тянь опять думает о последних нескольких неделях, прошедших с тех пор, как он проебался – а Шань позволил и помог удержать то, что он почти разбил. Эти недели ведь были не только о заебанности Шаня и о его борьбе, не только о попытках Тяня быть рядом, и сделать все проще, и стать его стальной жердью, о которую можно опереть. Пока что, за эти самые недели они просмотрели всего несколько вариантов квартир, но Тянь не собирался так просто забывать слова о том, как Шань ненавидит эту чертову бессмысленно огромную, глухо-одинокую квартиру, не собирался возвращаться к тем холодно-пустынным дням, когда Шань ходил замкнутый и страшно далекий. Не собирался упускать шанс дать Шаню то, чего он хочет, когда Шань наконец признал, чего хочет. Тем более, что собственные желания полностью совпадали с желаниями Шаня. Тем более, что Тянь видел, как загорались его теплые, усталые глаза, пока они просто говорили об этом, пока планировали свою жизнь, совместную жизнь – и планировали вместе. Этот огонь ни с чем невозможно было перепутать. Тянь делает Шаня счастливым. Господи. Он действительно умеет делать Шаня счастливым, и какого хера, как так вышло, что он едва это не проебал, да еще и по собственной воле? Больше не проебет. Наверняка проебется, и не раз, это же он; и Шань тоже проебется, это же они – но не проебет. Никогда. Тяню приходится одернуть себя, чтобы вернуться к реальности. Чтобы вернуться к девочке-девушке, застывшей перед ним со странным, болезненным выражением лица – и вдруг осознать, что не знает, как ее зовут. Он так и не смог заставить себя запомнить то, что написано на запястье Шаня. Часть Тяня, теперь совсем маленькая и ничтожная – но все еще существующая часть завидует этой девочке-девушке. Завидует тому, что имя на запястье Шаня – это ее имя. Все, чего Тянь когда-либо хотел – быть именем на этом запястье. Ложь. Все, чего он когда-либо хотел – это Шань. И Шань выбрал его. А ей достались обломки сказки. Имя же на запястье – всего лишь надпись несмываемыми чернилами. Как оказалось, не такая уж всесильная, непобедимая надпись, и в эти секунды она окончательно теряет власть и перестает иметь значение. Шань счастлив, и это все, что имеет значение. Вот только… Надпись-то, может, и неважна – но связь все еще существует. И Шаню все еще тяжело, Шань все еще выжат и обессилен попытками перетащить все на себя. Так что, все еще не получив ответа на свою реплику, Тянь решает – пора поговорить о том, зачем он сюда пришел. – Связь… – Я почти не чувствую ее, – прерывает она в этот раз нормальным, пусть и немного ломким голосом; но взгляд все-таки отводит, когда в голос, явно против ее воли, пробивается грусть. – Только иногда, совсем слабо, если эмоции слишком сильные. Он сдержал слово. – Всегда держит, – не без гордости подтверждает Тянь, и думает, что ни капли не удивлен; конечно же, у Шаня получилось; если у кого-то и могло получиться, то это у него. – Он знает, что ты приходишь. Чувствует, – все-таки добавляет Тянь, потому что она должна понимать, что творит, и судя по тому, как испуганно округляются ее глаза – до этого она действительно не понимала. – И он… беспокоится. Тянь думает о теплых карих глазах, и о том, как Шань сощурился бы, как поджал бы недовольно губы – и пересиливает себя, смягчая изначальное «и он чувствует себя хуже, когда ты близко» до более нейтрального «он беспокоится», надеясь, что этого хватит. – Я не хотела. Просто случайно… – выдыхает она едва не испуганно, но тут же отводит взгляд, исправляется чуть смущенно; Тянь мысленно хмыкает. – Ну, или не совсем случайно… узнала, где он учится, и захотела взглянуть. Всего один раз. Но потом я пришла опять. И опять... И, да, это именно то, что Тянь ожидал услышать. Слишком часто самый большой вред себе причиняем мы сами – об этом он тоже знает куда больше, чем хотел бы знать. Она виновато замолкает, оборвав себя на полуслове, бросает на Тяня недовольный, хмурый взгляд – он явно не тот, перед кем ей хотелось бы открываться, оправдываться, и ненависть к Тяню так очевидно борется в ней с чувством вины перед Шанем. – Я ненавижу тебя, – в конце концов, шипит она сквозь стиснутые зубы, подтверждая мысли Тяня, и тот едва удерживает от того, чтобы рассмеяться. Вместо этого одобрительно кивает. – Правильно делаешь. – Но я надеялась, что ты будешь большим мудаком. После такого Тянь оказывается не в силах удержаться и чувствует, как пузырящийся в гортани смех порывается наружу. Ладно, эта девочка-девушка все-таки не промах. – Прости, что разочаровал. Какое-то время она молчит, беспомощно утыкается взглядом себе в ноги и дышит слишком часто, немного с присвистом. Тянь ждет. Дает ей время. Шань в его голове одобрительно кивает. В конце концов, она решается. – Это ради него, да? – спрашивает чуть сипло, слезливо; догадливая девочка. Да, ради него. Да, он мог бы парой фраз заставить ее убежать отсюда в слезах – но не делает этого, потому что Шань этого не хотел бы. Потому что Шань ему верит. – Он никогда не хотел причинять тебе боль. А я сделаю все, чтобы не причинять боль ему, – вспоминая все свои проебы, все шрамы, которые оставил Шаню на изнанке, вспоминая все то ломающее и страшное, что между ними было, Тянь вынужденно исправляется, проталкивая слова сквозь лезвия в глотке. – Больше не причинять. – Ты его не заслуживаешь, – вскидывает она вдруг абсолютно уверенный, упрямый взгляд, и в этот момент Тянь впервые не видит – по-настоящему ощущает, что ей восемнадцать. Возможно, даже больше, чем восемнадцать с тех пор, как она встретилась с Шанем. Просто она к этому еще не привыкла. Не научилась с этим справляться. Просто ребенка в себе слишком страшно отпускать. – Не заслуживаю, – не спорит Тянь. Ему нечем оспаривать. Всегда было нечем. – Но это неважно, – выдыхает она приглушенно. да, неважно… Тянь вспоминает полутьму гостиной в своей квартире, и глаза Шаня, которые даже в этой тьме горели ему ярче солнца, и его хриплое и рычащее, полное силы, полное абсолютной уверенности: «Я всегда выбирал тебя». …потому что он всегда выбирал меня Аксиома мира Тяня, которая существовала вечность и никогда не требовала доказательств, которая столько времени была его опорой, его путеводной, его константой – но так страшно было позволять себе верить, что она существует. А теперь верить не нужно. Теперь Тянь знает. – Наверное, я все-таки надеялась… – доносится до него сбитый, сиплый шепот, но когда Тянь поднимает голову, эта девочка-девушка только машет головой из стороны в сторону, будто пытаясь что-то из нее выбросить, а когда заговаривает опять, то звучит громче и яснее. – Но вы двое… Когда ты говоришь о нем, то смотришь так же, как он, когда говорит о тебе. Кажется, вселенная и правда в этот раз ошиблась, – и она улыбается так печально и сломлено, что вот сейчас она и впрямь больше девушка, чем девочка. Тянь думает, что, наверное, именно так она выглядела к концу их с Шанем встречи. И Шаню, в отличие от него, было на эту девочку не плевать – но приходилось одному с этим справляться. Черт возьми. Шань пытался не оставить ей ложной надежды, сделал для этого все, что мог, не доламывая ее при этом до самого основания – но она все-таки надеялась. Пусть не на то, что для Шаня еще не все решено – но на то, что еще не все может быть решено для Тяня. Который сбежал. Который бросил его. Который струсил тогда, когда был сильнее всего нужен. Откуда ей было знать, что для Тяня все решено давно, годы назад? Возможно, даже вечности назад? Как ей можно было не надеяться, когда по ту сторону надежды – Шань? – Ты влюблена в мечту. От этого излечиться гораздо проще, – Тянь не добавляет, что сам-то он никогда излечиться и не хотел. Даже в то время, когда отрицал, когда боялся осознать, когда от этого осознания бежал. Впрочем, он никогда и не влюблялся в мечту. Он мечтать-то разучился задолго до того, как встретил Шаня – а заново научился уже рядом с ним. Научился только на двоих, для двоих. Но нуждался Тянь всегда в реальном человеке со всей его колючестью, со всеми его заебонами и руганью, с его закатанными глазами, ворчанием, шипами, которые Тянь столько раз приходилось вытаскивать из своей сердечной мышцы. Тяню никогда не нужен был кто-то идеальный, и сказка ему не нужна. А родственные души – это сказка. Красивая. И бессмысленная. Ничего хорошего в этом мире не падает с неба, а за все нужное и важное приходится бороться – за нужных и важных людей приходится бороться. А иначе какой смысл? Иначе как вообще можно понять, что именно они – нужные и важные? И осознание этого тоже приходит через гребаную борьбу. К черту бы мир, в котором за все приходится бороться, – прийти бы к выводу, но… Но. Его «но» – Шань. И Тянь бы сказал, что боролся бы за Шаня со всей сраной вселенной, и оно того стоило бы, но. Хах. Именно это он и так делает – они оба делают. И, да. Оно того стоит. – Думаю, мне пора, – шепчет эта девушка-девочка после минутной паузы, на секунду вернувшись взглядом к тому месту, где недавно стоял Шань, будто не может себя контролировать – и тут же вновь отворачиваясь. – Вероятно, да. Определенно да, – думает Тянь. Пока для нее мечта окончательно не стала реальностью, пока Шань из собирательного образа, из сочетания мечты и яви не превратился в кого-то из плоти и крови. Тогда излечиться будет уже невозможно. Тянь знает. Шань был чертовски прав, когда боялся сделать все хуже для нее, поговорив с ней еще раз. Сейчас эта девушка-девочка не выглядит разбитой или сломленной – она выглядит опустошенной. Будто все, во что верила, из нее вынули, вычерпали по ложке, и теперь она растерянно заглядывает за собственные ребра и не знает, чем эту пустоту заполнить. Шань отобрал у нее мечту. Тянь отобрал у нее надежду на то, что эту мечту еще можно вернуть. Хотя, по факту, и там и там вина за Тянем. Но не то чтобы он хоть сколько-нибудь чувствовал себя по-настоящему виноватым. Шань выбрал его. И это лучшее, что с Тянем случалось. Чувствовать себя виноватым за то, что счастлив? Нет, спасибо. Оставьте себе. Тяню этого дерьма не нужно – ему своего хватает. Это то, в чем он предпочтет остаться эгоистичным ублюдком. Они с Шанем нашли друг друга среди миллионов и миллионов других людей в то время, когда даже не были друг другу предназначены. Они смогли сделать друг друга счастливыми, когда предполагалось, что такое невозможно, что другим людям суждено счастливыми их делать. Это – главное, ключевое. То, что по решению какой-то там злоебучей вселенной это разбило мечту и разрушило воздушные замки одной наивной девочки – не их чертова проблема. – Это странно. Мне сейчас так больно, но почему-то то, что у вас двоих… Это заставляет меня верить, что однажды будет хорошо. И помогает куда больше, чем сказки о родственных душах. Она произносит это тихим, ровным шепотом, направленным куда-то вовнутрь, будто скорее для себя, чем для Тяня, и ответа явно не ждет. Запрокидывает голову к небу – и длинно, шумно выдыхает, и вместе с этим выдохом плечи немного расслабляются, хотя угловатая болезненность все еще в них заточена. Но это выглядит, как начало. Как первый шаг к чему-то своему. А потом она разворачивается на пятках, старательно не глядя на Тяня, и на секунду замирает, неуверенно-скованная; просит тихо-тихо, не оглядываясь, будто не знает, разрешено ли ей просить: – Ты только… Пусть он будет счастлив, ладно? – Жизнь на это положу, – истина всего его существования. Взгляд Тяня выхватывает ее короткий, неуклюжий кивок, то, как ее плечи поднимаются и опадают с еще одним глубоким вдохом – а потом она уходит. Уходит удивительно легким, спокойным шагом, чтобы больше не вернуться – в этом Тянь уверен, пусть она ничего и не обещала. Он не смотрит ей вслед. Он прислоняется спиной к дереву, складывает руки на груди и прикрывает глаза. Что-то внутри с болезненным, тоскливым щелчком становится на место, пока под закрытыми веками – улыбка Шаня. Признак его счастья. Все, что нужно для счастья Тяню. Пусть она тоже будет счастлива, – думает он, и вдруг понимает, что это вполне искренне. И смеется. Шань плохо на него влияет.