***
Вообще-то, сегодняшнее утро начиналось довольно-таки мирно, тепло и даже привычно. Шань не уверен, когда именно это стало привычным: просыпаться с Тянем под боком и с оглушительным приливом нежности под ребрами. А потом беззлобно фыркать на след от подушки на его щеке, на его взъерошенные волосы и заспанные мягкие глаза, на все эти крохотные детали, рушившие всю его распиздатую идеальность – но какого-то хера для Шаня только делавшие его совершеннее. Не знает, когда именно стало настолько обыденным по утрам отпихивать от себя его настырную, нагло ухмыляющуюся рожу, потому что «почисть сначала зубы, придурок, от тебя несет, как от помойки» – а потом все равно целовать. Плевать же Шаню на самом деле, как там от него несет, но поворчать для приличия – это уже почти ритуал. А потом все вдруг покатилось к хуям. Где-то между Тянем, который по-детски обиженно тыкал его пальцем в щеку, недовольно бурча на колючую щетину – после чего Шань до крайности демонстративно отложил бритвенный станок в сторону, – и первой кружкой кофе. Шань даже не уверен, из-за чего именно это началось. Они говорили. И говорили. И говорили… А вскоре они уже стоят по разные стороны дивана: Шань злобно рычит – Тянь ядовито, мрачно скалится. И не чтобы ссоры – как нечто новое для них, вот уж точно нихуя; в их случае настораживаться самое время как раз тогда, когда они сраться перестают. Проблема-то на самом деле в другом. Проблема в том, что в их ругани в принципе давно не было настоящей сырой злобы, такой, чтобы до жажды вцепиться в глотку и распотрошить нутро в кровавое месиво. Это и ссорами-то назвать выходило с натяжкой: Тянь привычно дразнил и подъебывал, Шань привычно ворчал и глаза закатывал; а по изнанке тем временем – теплом и мягкостью. Такие выпады уже стали чем-то знакомым и рутинным, как закаты-рассветы – столб их личного мира, на котором этот мир держится. Но только не сегодня. Проблема в том, что последние недели Тянь вел себя образцово-показательно, настолько прилежно, что до тошноты просто. Он отступал и уступал, стоило только небу на их горизонте ощутимо потяжелеть, он преданным цербером садился у ног и ластился, как жадный до внимания щенок. Он относился к Шаню так, будто одно неправильное слово, одно неловкое движение, один слишком сильный выдох в его сторону – фарфором разлетится на остроту и обломки костей. И вряд ли даже осознавал, как именно вел себя. Чем бесил Шаня только сильнее. И теперь, пока он шел полузнакомыми тихими улочками, пока отвлекал себя на то, чтобы прикинуть, как добраться отсюда до школы – буря внутри утихала. Беспокойные воды разглаживались, небо светлело, и на смену ураганной злости приходил страх. А страх тащил с собой на буксире чувство вины. Потому что Шань терпеть не мог, когда Тянь становился таким. Когда принимался ходить вокруг на цыпочках и подстраиваться с этим вышколенным долбаным послушанием, нихрена ему не свойственным. Когда ломал себя ради и из-за, потому что сам Шань никогда не хотел становиться сам этим «ради» и этим «из-за», а кого-то другого, по чьему велению Тянь стал бы ломать себя и заново выстраивать – порвал бы в лоскуты. От того что Шань прекрасно понимал, почему Тянь так ведет себя, откуда в нем эта вина, которую он пытается таким ебланским способом искупить – легче нихуя не становилось. Зато просыпалась та едкая, ублюдочная часть, которую Шань в себе ненавидел – и которая зародилась в нем, кажется, только с появлением Тяня в его жизни. Эта часть хотела Тяня спровоцировать, вытащить из него то, что он глубоко в себя трамбует, заставить его скалиться, и материться, и орать, если нужно – только бы этот придурок перестал уже напяливать все свои бесчисленные глиняные маски, которые крушить бы и крушить битой всю следующую вечность. Шань помнит, из-за чего они поссорились, и нет, это не было надуманным, он не доебался на ровном месте – просто Тянь идиот, который опять пытается за двоих решать и за двоих ответственность на себе тащить, но. Черт возьми. Сегодня впервые за очень-очень долгое время Шань увидел Тяня по-настоящему злым, распаленным до двести двенадцати по Фаренгейту – и дальше, и выше. И Шань думает, что, наверное, это он сам. Он виноват. Он мог бы остановиться раньше, он мог бы вести себя мягче – он же научился, блядь, научился уже не быть вечным проводом с пущенным по нему током, не-подходи-сдохнешь-к-хуям. Наверное, это он довел Тяня – потому что часть его хотела Тяня довести, вышибить его из этого притворного равновесия, заставить все его внутреннее хлынуть наружу, потому что оно же никуда не девается, оно копится и копится, и травит его, и вытравливает изнутри что-то важное. А так не должно быть. Но и этот разбито-заебанный взгляд Тяня, который Шань увидел перед тем, как выскочить из квартиры; этот усталый, затравленный космос в нем – так не должно быть тоже. Сейчас Шань надеется, что, когда он рискнет оглянуться вокруг – не обнаружит обломки бесчисленных кораблекрушений в своем – и, что гораздо важнее, чужом – подреберье. Но пока что Шань не оглядывается. Пока что Шань идет вперед. И ждет, пока буря внутри утихнет окончательно. К школе он притаскивается за минуту до начала уроков. Врывается в класс, опередив учителя на десяток-другой шагов. Рушится на стул, переводя дыхание, и вдруг стоит ему притормозить, остановиться, дать себе передышку – немного рушится сам. Что-то тревожное начинает нарастать внутри, панически стелится по венам; появляется острая необходимость выскочить обратно в коридор и сейчас же найти Тяня. Но нет. Нельзя. Это может подождать. Всего один урок. Не так уж много. Не так уж мало. Уткнувшись взглядом в конспект, Шань принимается бессознательно вертеть в пальцах карандаш и почти не слышит слов учителя. Тревога и паника разрастаются дальше, ширятся сильнее, и он не может понять их источник – это ощущается не совсем своим, но и не совсем чужим, как механическая конечность, к которой только-только начинаешь привыкать, но и отвращения к ней уже не испытываешь. Пониманием его шарахает по темечку, как прикладом. Связь. Долбаная связь, о которой он думал сутками, от которой учился отгораживаться долгими, пиздецки изнуряющими неделями – но этим утром просто забыл. Забыл о ней, твою же мать. Шань тут же ныряет в себя и принимается судорожно восстанавливать все то, полуразрушенное, что выстраивалось бетоном и сталью – а теперь кажется всего лишь хрупким карточным домиком. Но повреждения оказываются не такими критичными, как можно было подумать, хотя с его подачи дерьмовое утро, вероятно, было не у двух, а уже у трех человек. Сейчас, прислушавшись, Шань действительно может ощутить чужое беспокойство – но оно не давит, не хоронит под собой; оно ощущается, как мягкое касание, как порыв летнего ветра из окна – попытка поддержать и помочь, а не удушить. Чувство вины злее царапает по изнанке. Отправив ответным слабым импульсом короткое: извини Шань наглухо закрывается, перекрывает входы/выходы и обрубает связи кислород с осознанием иллюзорности собственного превосходства – и все равно не удержавшись от укола скалящегося, ядовитого злорадства. А потом он опять прислушивается к себе, заново, и понимает, что тревога и паника никуда не делись. Хотя стали тише. Глуше. Прикрученная громкость на приемнике. Если бы не знал, где и как искать – не ощутил бы. Нахмурившись, Шань думает, что это, наверное, все-таки его. Личное. Даже если его оно не ощущается. Зато личным – вполне.***
Искать Тяня не приходится; он перехватывает Шаня тут же, стоит ему переступить порог класса и выскользнуть в коридор. Ну кто бы, блядь, сомневался. Шань не успевает ни возмутиться, ни оскалиться, ни даже спросить что-нибудь – не то чтобы ему это и впрямь нужно, – Тянь уже затаскивает их в пустой класс, захлопывает дверь. Шань ждет чего-нибудь привычного. Пальцев-капканов на своих запястьях. Жадных губ на своих губах. Ждет голоса – бархатисто-мягкого с вкраплениями хрипотцы. Или холодно-стального, тающего непроизвольной, скользнувшей в него нежностью. Ждет чего-нибудь. А получает плечи Тяня, медленно и тяжело вздымающиеся-опадающие. Получает его напряженную спину, надломленную погнутой стальной жердью. Получает его устало прикрытые глаза, и его лоб, уткнувшийся в дверной косяк, и его безнадежно опущенные руки. И понимает – Тянь его больше не держит; физически – не держит. И вот это, тревожно-паническое, которое под кожей, по костям да по венам – теперь оно точно Шаня, всегда было Шаня, и раскаяние, и вина, и жажда что-то исправлять-чинить – они ведь тоже его. Шань медленно делает шаг вперед, ощущая, как сердце в груди срывается в пропасть от одного только вида такого Тяня. – Хэй, – мягко зовет Шань, и Тянь тут же отрывается от двери, резко оборачиваясь. Глаза у него – огромные, зрачки на всю серую радужку, только по краю черноту обнимает серебро. Они темнеют той темнотой, в которой не бесы оскаленные, готовые в любую секунду напасть – а кто-то одинокий, испуганный, навеки страшащийся быть брошенным, и Шань чувствует, как знакомая жажда беречь-исцелять разгорается в нем с новой силой. – Привет, – надломлено хрипит Тянь в ответ, и Шань делает еще один осторожный шаг вперед. Он давно не боится клыков Тяня, не боится его холодной и мрачной, полной угрозы и превосходства силы, которая – почти в каждом движении, почти в каждом взгляде, почти в каждой улыбке-оскале. Почти – потому что не тогда, когда эти движения-взгляды-улыбки направлены на Шаня. Сейчас Тянь не цербер. Сейчас Тянь щенок, но не игривый и ласковый – вышвырнутый за загривок на улицу, в холод, под дождь, и теперь запрещающий себе даже жалобный скулеж. А вдруг накажут еще сильнее? Страх обнимает кадык обманчиво ласково. Тащит его вперед, вперед. Чтобы разодрать глотку в месиво крови, хрящей и отвращения. Шань сглытывает, понимая – Тянь боится. Боится, что это еще не конец, что за его проеб ему еще прилетит, что один ложный выпад, одно неловкое слово, один судорожный вдох… Вот и страдает херней. Вот и ходит на цыпочках. А сегодня – сорвался, и вот теперь. Ломает. Ну не придурок ли, а, – с горькой, болезненной нежностью думает Шань, и делает последний шаг, и прижимает к себе, и мышцы под пальцами – натянутые струны. Но не отпускать. Не отпускать. Постепенно Тянь расслабляется, и Шань наконец чувствует его ответную хватку. Крепче. Крепче. Тянь опять его держит. Ребра начинают болезненно выть – но кому до них какое блядское дело вообще, Шань жаловаться даже не думает. Тянь зарывается ему лицом в шею, дышит жарко-жарко, так, что ожогами по коже должно быть – но и это тоже неважно. Не тогда, когда Тянь выдыхает тихое, искренне: – Прости. И приходит осознание, какая же это все херня. Их ссора – херня. Причина их ссоры – херня. Еще недавно Шань чувствовал себя виноватым за то, что пиздецки перегнул и довел все до точки кипения. Теперь он чувствует вину в принципе за то, что не отступил сразу. Оно того не стоит. Не тогда, когда Тянь после – вот такой, как сейчас. – Хэ Тянь, – начинает Шань, немного отстраняясь и ощущая, как Тянь опять напрягается под его руками, и ну блядь же. Но это нужно сказать. Словами через рот – полезное дерьмо, оказывается, пусть и не способное решить абсолютно все. Но хотя бы попытаться это дерьмо освоить, ради Тяня и для Тяня – это кажется не совсем провальной идеей. Шань встречается взглядом с серыми глазами, все еще тонущими в черноте – и сам немного тонет в них; обхватывает ладонями острые скулы, оглаживает их ласково и кажется, что они едва уловимо смягчаются прямо под его пальцами. – Я не хрустальный, твою же мать, Тянь. Ты это понимаешь? Я не разобьюсь, если ты скажешь мне слово против. Я не рассыплюсь, если ты наорешь на меня. Я не уйду, если… – на секунду Шань прерывается, ища подходящие слова, и вдруг осознает, что существует только одно условие, которое вообще может заставить его уйти; и это немножко безнадежный пиздец, но Шань сам весь в Тяне – безнадежно, и это давно пора принять. – Я уйду, только если ты меня об этом попросишь. Понимаешь? Последние недели были маленьким личным адом Шаня, и только пройдя через это сам, он осознал, с какой тотальной хуйней все последние месяцы справлялся Тянь. Шань и не ждал, что вся эта поебень со связью будет простой – но одно дело, предполагать и догадываться. Другое дело – чувствовать. Знать. И Тянь был рядом. Тянь помогал, Тянь подхватывал, Тянь поддерживал, Тянь демонстрировал долбаные чудеса в терпении и выдержке – и Шань опирался, Шань грелся им и им спасался, когда из кожи вылезти готов был и взвыть так, чтобы всего себя в этот вой забетонировать. Тянь поговорил с ней тогда, когда этого не мог сделать Шань – и через связь Шань чувствовал то тоскливое умиротворение, холодное и мрачное, но все-таки облегчение, которое Тянь каким-то образом смог ей дать. Шань не знает, как. Шань не знает, почему. Шань не знает, что Тянь сделал, что сказал, какие слова нашел. Но Тянь справился там, где он облажался – и Шань больше не чувствовал ее присутствия катастрофически близко, но и не чувствовал, чтобы ей стало от этого хуже. Тянь нашел в себе силы на понимание там, где Шань, наверное, нашел бы злость и ненависть. Если бы родственной душой Тяня был кто-то Шаню не знакомый, кто-то, на кого можно было бы сорваться, на кого – перевалить всю вину, всю ответственность, всю ярость, копящуюся внутри? Справился бы Шань? Он не знает. Но Тянь – справился. И Шань думал, что еще сильнее вляпаться в него уже невозможно – Шань пиздецки ошибался. Не в первый раз. Но Тяня иногда срывает в абсолютные контрасты, не знающие полутонов. И его сорвало сейчас. Тянь отдал себя Шаню процентов на двести с лишним – а о себе совершенно забыл. Он сглатывал обиду, и ревность, и горечь – а Шань знает, что все это было, и есть, потому что знает Тяня, знает, каким хорошим актером тот может быть, как охуенно может отыгрывать спектакль перед самим собой. Но то, что он сглатывает, и игнорирует, и в себя закапывает – оно ведь не исчезает, не растворяется. И однажды оно вспыхнет кострищем, жадным, равнодушным и беспощадным. Шань понимает это слишком хорошо. И Шань бесился – продолжает беситься, когда Тянь ходит вокруг него на цыпочках, потому что нахрен это. В ответ на его слова Тянь с силой, шумно выдыхает, и губы его трогает знакомая ласково-горькая улыбка, и в глазах тоже – эта ласковая горечь, в которой ласка – это для Шаня, а горечь – это только для себя. Вот за это Шаню хочется ему врезать. – Я не понимаю, почему, – сипло признает Тянь, и, блядь – сколько раз они уже проходили через это дерьмо? Причем, работающее в обе стороны? Шань не знает. Шань сбился со счета. А еще Шань уверен, что они продолжат с этим дерьмом сталкиваться снова и снова, пока вот это, кровоточащее и рваное внутри продолжат друг другу затягивать-заживлять. И. Да. Шань готов к этому. Давно и безнадежно готов. Поэтому он только хмыкает невесело и спрашивает, не особо надеясь на успех: – А может, тебе и не нужно понимать, придурок? Как насчет – просто верить, а? Последнее он пытается произнести с насмешкой, но получается слишком серьезно, вещественно, и он запинается на собственном сухом тоне, на выжженном пустыре внутри. В ответ на это Тянь молчит. И молчит. И молчит. Но наконец в его взгляде что-то светлеет и что-то меняется в его лице, плавит колючие, злые углы, разгоняет боль по касательной и в никуда. Тянь спрашивает, и голос его – плавленой лаской, так светло, что Шань стопорится на вдохе от чего-то трепетного, заискрившего в солнышке. – А ты когда-нибудь научишься принимать тот факт, что ты – весь мой мир, Солнце? И вот оно. Да. Это дерьмо работает в обе стороны. Шань тоже не понимает этого. У Тяня – весь мир под ногами простирается, бери, пользуйся, играйся и выбрасывай на свалку, сколько хочешь. А его мир почему-то – Шань. И почему-то он не играет и не пользует. Он почему-то бережет. Но, возможно, Шаню тоже понимать не нужно. Зато Тянь явно делает все возможное, чтобы он научился это принимать. Большой палец бессознательно скользит по холоду ободка на безымянном, и когда Шань фыркает – в этот раз получается почти весело. А когда Тянь улыбается – получается почти не болезненно. – Я согласен, – говорит вдруг Тянь, и его улыбка гаснет, а Шань хмурится, пытаясь понять, о чем он, но не успевает вставить и слово, когда Тянь продолжает со вздохом. – Ты будешь платить за квартиру ровно половину. Но учти, если начнешь все свободное время пропадать на подработках и задерживаться там до ночи, я буду приходить, закидывать тебя себе на плечо и относить домой. И не дуйся потом. Я предупредил. Несколько секунд Шань пялится на него ошалело, пытаясь переварить свалившийся только что на него поток слов, потом чувствует, как из горла вырывается первый смешок. Второй. А в глотке уже настойчиво пузырится полноценный приступ смеха, и, не выдержав, Шань все-таки с хохотом запрокидывает голову. Он ни секунды не сомневается – да, это не пустые угрозы, Тянь сделает именно то, о чем говорит. Если понадобится, повторит это снова, и снова, и снова, и ведь даже разозлиться на него по-настоящему не получится. …закидывать тебя себе на плечо и относить домой. …домой. …домой. Мозг Шаня стопорится, зацикливается на последнем слове, так восхитительно оно звучит. Дом. Их дом. И когда он успел стать таким слащавым идиотом? Сейчас причина их ссоры окончательно перестает казаться ему существенной. Они еще даже не нашли квартиру – но уже посрались из-за того, как будут за нее платить. Тянь с его безапелляционным – плачу я, и Шань с его раздраженным – поровну, и скажи блядское спасибо за то, что разрешаю тебе платить половину. И вот, Тянь уступил – и это почему-то больше не кажется существенным. Но от этого все равно тепло. Когда Шань немного успокаивается, он, все еще посмеиваясь, переводит взгляд на Тяня и видит в его глазах такой незамутненный, чистый восторг, искрящий в его глазах серебром, что немного задыхается. – Ты знаешь, что ты ебанутый? – немного сорвано спрашивает он. – Ты упоминал как-то раз, – предельно серьезно кивает Тянь. – Или два. Или тысячу, – Шань чувствует, как нежность к этому идиоту океаном растекается в грудной клетке и зарывается пальцами в его волосы, будто со стороны слыша, как мягко начинает звучать собственный голос. – Хорошо, что я тоже не сильно с головой дружу. Иначе как бы я тебя выдержал? – Хорошо, – выдыхает Тянь, и Шань не уверен, реакция ли это на его слова, или едва не урчащий Тянь просто тащится от того, как Шань ласково скребет его по загривку. Но ответ он так и не узнает. Потому что Тянь уже подается вперед, и прижимает его к стене, и весь мир вдруг – это только руки Тяня под футболкой, и губы Тяня на губах, на подбородке, на линии челюсти. Шань притягивает его к себе ближе, чтобы впаяться в него, влезть к нему под кожу, прикусывает его кадык жадно, моемоемое. И это так охеренно, и охеренно от жара, который в солнышке, и внизу живота тяжестью, и от каждого касания Тяня, и под кожей тягучей магмой. И гребаная вселенная, ты нам должна притормози-ка остановись застынь навеки, чтобы вот эти секунды на повторе снова и снова и снова – Знаешь, я передумал, – хрипит Тянь ему в мочку уха, и Шань, дезориентированный, потерявшийся в пространстве и времени рассеянно переспрашивает. – М? – Мне нравится твоя щетина, – и Тянь с довольным урчанием трется скулой о скулу Шаня, а Шань в ответ фыркает и, ощущая, как сознание немного проясняется – парирует насмешливо, даже не пытаясь изобразить серьезность: – Сегодня же побреюсь. – Я найду и спрячу все станки в доме. – Я куплю новые. – Скуплю все станки в городе и выброшу. И Шань опять смеется. Когда он в последние раз столько смеялся? – А ведь ты достаточно ебанутый для этого. Ты же понимаешь, что побриться я могу и ножом? – Теперь придется прятать еще и ножи, – ворчит Тянь с театральной обреченностью, и Шань вдруг думает, что они как-то слишком уж дохуя говорят, когда есть занятия поинтереснее. Поменяв их местами, Шань прижимает Тяня к стене и с наслаждением сцеловывает его улыбку. Начало следующего урока оба успешно проебывают.***
Той же ночью Шань лежит в кровати, пока где-то за окнами вспыхивают игольчатые звезды и щерится луна, скалится насмешливо – но как-то по-доброму, отчего-то тепло. А может, тепло потому, что рядом, под боком – Тянь, уткнулся носом куда-то в подмышку и пыхтит щекотно, водит своими тонкими, сильными пальцами по животу Шаня, вырисовывает круги и спирали, а потом принимается что-то писать. Что именно, Шань разобрать не может, но он почти уверен – наверняка это какая-нибудь сентиментальная ебанина. Ему и самому сентиментальная ебанина в голову лезет. Они переговариваются обо-всем-и-ни-о-чем в черноту ночи, иногда лениво переругиваются из-за какой-то несущественной, для обоих неважной ерунды, и это совсем не как утром. В этом нет ни злости, ни яростного пыла – только мягкое, такое привычное и родное раздражение, только абсолютная, всепоглощающая нежность в каждом слове. И Тянь кажется расслабленнее, свободнее, чем за все недели, прошедшие с того-самого-дня, о котором Шань нихрена не хочет сейчас думать. Вот это, то, что сейчас – оно правильно, и знакомо, и нужно. Вот это – их, и это они в своем концентрате, и этого Шань хотел бы на всю следующую вечность, и слово вечность почему-то совсем не кажется страшным и громким. Разве что Тянь иногда застывает неестественно, после очередной своей, особенно едкой реплики – хотя по меркам Тяня, с его-то умением бить бетонными словами куда больнее, чем стальными кулаками, это даже на мягкую насмешку с трудом тянет. Но Тянь застывает. Напряженный. Ждущий. Виноватый. А Шань закатывает глаза и ласково проводит ладонью по его загривку, имитируя подзатыльник, и обычно этого достаточно, чтобы Тянь глухо и так сладко рассмеялся, опять себя отпуская. Шаню хорошо. Так хорошо, что даже почти забывается, как он к херам ненавидит эту гребаную квартиру. Но скоро они отсюда уедут. Скоро – и больше его не будет за каждым углом преследовать образ одинокого, живьем грызущего себя Тяня. Скоро – и появится что-то только их, место, которое они научатся называть домом, которое они домом сделают, где они будут сраться не из-за призраков прошлого, а из-за того, какого цвета занавески в комнате повесить, хотя обоим будет глубоко поебать на это. Хотя эти призраки вряд ли их хоть когда-нибудь окончательно отпустят, но Шань будет пытаться. Исцелять и исцеляться. И он знает, что Тянь будет пытаться тоже. Скоро. Но пока что они здесь, и Шань может разрешить себе забыть, что это за здесь, пока рядом – этот спокойный, расслабленный, смеющийся Тянь, у которого, может быть, не абсолютный мир внутри, но что-то хотя бы к миру близкое. А потом мир вдруг переворачивается. – Давай заведем щенка? – спрашивает Тянь в какой-то момент, и голос его хриплый, приглушенный, и первая реакция Шаня – хмыкнуть недоверчиво и закатить глаза, потому что он уверен, что Тянь шутит… Но потом он переводит взгляд на Тяня. И понимает, что нет, ни черта он не шутит. То есть, да, он попытался сказать это как бы между прочим, вклинив вопрос среди чреды своих бессмысленно-насмешливых реплик, и Шань даже почти повелся. Почти. Может, и впрямь повелся бы, идиот, если бы не решил на Тяня посмотреть. А Тянь упирается ему подбородком в плечо, сложив руки замком на ключице Шаня и большим пальцем поглаживая выемку. В темноте его глаза – серебро, копящее в себе лунный свет, и абсолютное, чистое тепло. До крайности старательно Тянь делает вид, что этот вопрос не имеет особого значения, и ничего монументального за ним не кроется, и если Шань откажется, или пошлет, или даже рассмеется – это ничего внутри него не разрушит. Когда ты стал таким отвратительным лжецом? – думает Шань, и тут же понимает, что это не Тянь разучился лгать. Это он сам слишком хорошо его узнал. Шаню вспоминается другая ночь, совершенно отличная от этой. Вспоминается горечь той ночи, ее душная, сырая тоска и застарелая боль, хлынувшая из давней раны потоком гноя, стоило лишь немного сковырнуть засохшую корочку, которая застыла поверх – но так и не превратилась в полноценный шрам, не дала возможности к этой боли привыкнуть. Очень редко Тянь делился с ним воспоминаниями о своем детстве, но та ночь стала исключением. Тянь рассказал о щенке, которого спас, будучи еще совсем ребенком, рассказал, как этого щенка у него отобрал старший брат, отмахнувшись холодным, равнодушным «закопал». Тянь пытался говорить спокойно и равнодушно, как о коротком эпизоде из прошлого, который больше не имеет значения, никогда не имел – но получалось у него хреново. Соль той ночи Шань помнит тоже. А сейчас Шань смотрит в искристые, полные тепла и света глаза Тяня; видит надежду в них, которая там, на самом донышке, тщательно маскируемая, и испуг видит тоже. На секунду Шань прикрывает глаза. И под опущенными веками, выжженный на сетчатке, такой отчетливый, живой, настоящий – маленький Тянь, заливисто хохочущий и концентрированно счастливый, когда щенок лижет его в щеку. Надрывно рыдающий, сломленный, крохотный и потерянный – когда у него этого щенка отобрали. Открыв глаза, Шань несколько раз часто моргает, прогоняя секундное жжение. Он мог бы сказать что-нибудь рациональное, взвешенное. Что-нибудь о том, что для начала нужно найти квартиру и обустроиться, а уже потом вообще о чем-то еще заговаривать. Или о том, что они о себе-то едва-едва позаботиться могут, они же оба долбоебы те еще, и куда им на их бестолковые головы ответственность в виде пушистого и капризного комка жизни, требующего тонну внимания; его же нужно выгуливать, и кормить, и водить к ветеринару, и обучать, и это почти как гребаный ребенок, и куда ж им, господи, куда… А после Шань опять переводит взгляд на Тяня. – Угу, – выдыхает он коротко, мягко, и зачем-то добавляет. – Ладно. Палец Тяня, все еще поглаживающий выемку ключицы, вдруг замирает, и весь Тянь замирает; из его рта вырывается короткое, плавное «о», пока глаза распахиваются шире и та самая надежда, которая секунды назад таилась на дне, обрушивается на Шаня ласковым, уязвимым потоком, в котором он не тонет – которым он дышит. – Не думал, что ты согласишься. Да я бы и блядского тигра завести согласился, пока ты так на меня смотришь, – думает Шань с легким намеком на раздражение – ну и нахуя спрашивать, если заочно уверен в отказе? – но волна нежности это раздражение надежно собой смывает. А губы Тяня вдруг растягиваются в очень знакомой, чуть ехидной ухмылке, глаза его загораются чуть ярче и черти в них, знакомые и изученные, без ведома Шаня прирученные – вот они, ластятся, в руки просятся. – Зачем мне второй тигр? Один у меня уже есть, – щерится Тянь самодовольно и бодает Шаня лбом в плечо, намекая на то, о ком он говорит. Шань застывает, удивленный. Он же не говорил этого вслух. Или сказал? Кажется, напряжение последних недель все-таки сбоит по реальности и по сознанию, он совсем уже почву под ногами теряет, ляпает все, что в голову придет, и даже не осознает этого, – думает Шань и заставляет себя расслабиться. Закатывает глаза с крайней демонстративностью и ласково ворчит: – Какой же ты все-таки отбитый, а. И за что я тебя только люблю. Теперь опять приходит черед Тяня ошарашенно застывать. Черти в его глазах прячутся по углам, улыбка искажается рябью, пока ее не смывает окончательно. – Ты только что?.. – после секундной заминки хрипло, срывающимся голосом переспрашивает он, и Шань смотрит на него, хмурясь, почти физически ощущая, как легкость уходит, как ей на смену приходит что-то тяжелое и неповоротливое, заполняющее грудную клетку вязкой смолой; вернувшись мысленно назад, он прокручивает в голове собственные слова, пытаясь понять, что именно такого ска… Черт. Вот оно. Шань опять переводит взгляд на Тяня, смотрит на него недоверчиво – Тянь куда недоверчивее смотрит в ответ. Смотрит так, будто Шань в эту секунду может разрушить его одним движением, одним словом, будто у Шаня в руках сейчас его сердце, сожми чуть сильнее – вытравишь жизнь. И Шань не понимает. Какого хера? Тянь ведь знает, разве нет? Это ведь Тянь был тем, кто сказал тогда, той ночью: «Я тоже тебя…» Тоже. Это ведь ключевое, разве нет? Это ведь значит, что он должен понимать, должен знать, должен-должен-должен. Вот только Шань сам никогда не говорил этого вслух. Блядь. Но зачем озвучивать то, что и так очевидно? Шань, типа, дохрена очевиден, разве нет? Так нужно ли вообще… Судя по тому, как Тянь смотрит, по тому, что уязвимая надежда в его взгляде начинает литься за край, и каким нуждающимся, отчаянным он выглядит – да, нужно. Шань продолжает забывать, что иногда слова важны, для некоторых людей – охренеть, как важны; и может, Тянь действительно знает, какая-то часть его осознанно-бессознательная понимает это, чувствует это – а другая часть все равно нуждается в подтверждении. Поддев стопой лодыжку Тяня, Шань обхватывает его руками за торс и аккуратно, бережно меняет их местами. Нависнув над Тянем, он вглядывается внимательно в его глаза, хрустально-серые, разбитые на оттенки серебра и стали. Глубоко и шумно втянув носом воздух, Шань начинает хрипло говорить: – Я не такое сентиментальное уебище, как ты. И я скажу это один раз. Так что запоминай, понял? – убедившись, что Тянь смотрит на него, что не отвернется в ключевой момент, Шань наклоняется ниже, упираясь лбом в его лоб, и падает, падает, падает в его глаза; пытается вложить в эти слова все то важное, что в нем есть, все то нежное, и нуждающееся, и абсолютно, бесповоротно в Тяне пропавшее. Выдыхает: – Я люблю тебя, придурок. Какое-то время Тянь молчит. Тянь смотрит на него непроницаемо, нечитаемо, и Шань ничего, совершенно нихуя не может в его взгляде распознать – это начинает пугать. Потому что Шань, абсолютно уверенный еще несколько секунд назад, вдруг тоже начинает сомневаться. Не в своих словах. Но в том, что Тянь хотел этих слов. Что нуждался в них так сильно, как Шаню казалось. Шань начинает думать, не идиот ли он, не испортил ли этим что-то, не разрушил ли… Но Тянь вдруг выдыхает – получается у него какой-то полувсхлип-полурык, – и тут же резко подается вперед, врезаясь губами в губы Шаня с такой силой и отчаянием, что на секунду тот даже теряется, прежде чем начать с похожей силой отвечать. Глаза Тяня, как по щелчку пальцев, загораются чистым искристым восторгом и жгучей жаждой, недоверие в них сменяется абсолютной, безоговорочной верой, и света в них вдруг оказывается столько, что можно было бы осветить целый город; тепла столько, что исцелять бы им смертельно больных. Столько, что Шаню на секунду кажется – он чувствует, как это тепло, этот свет, эта вера пульсируют мощной, упоительной отдачей у него в солнышке. Господи. Шань задается только одним вопросом. Если эти слова – все, что нужно было, чтобы сделать Тяня таким. То какого хера он столько тянул? – Люблю тебя, – хрипит Тянь между поцелуями, выдыхая слова куда-то Шаню в глотку, и он такой напористый и податливый, он так настойчиво отдает и берет, что Шаню просто крышку к хуям сносит контрастами, и он вжимает Тяня в постель, отказываясь когда-либо в этой ебучей жизни его отпускать. – Если бы ты только знал, как же охренительно сильно я люблю тебя. И Шань, слизывающий эти слова и отчаянное, оголтелое счастье с губ Тяня, почему-то уверен, что знает.***
Все случается тогда, когда оба меньше всего этого ожидают. Как и обычно в их злоебучей жизни. Шань переступает порог очередной квартиры – он в душе не ебет, какая она уже, сбился со счета еще десятке на втором, – и раздраженно скрипит зубами, заочно уверенный, что это не то. Это всегда – не то. Что-то каждый раз идет не так. Будь то цена, местоположение, планировка, еще какое-нибудь дерьмо. Удивительно, но, сколько бы они с Тянем не срались лениво из-за каждой мелочи, они каждый раз сходятся в ключевом, в своих выводах – нет, этот вариант не катит, едем дальше. Как результат – прошло уже несколько недель, а они находятся все там же, где начинали. В точке отсчета. И Шань заебался. Он чувствует, что Тянь заебался тоже, хотя он вполне умело это скрывает. Там, где Шань уже готов сдаться и признать несостоятельность своей тупой идеи – Тянь упрямо идет на пролом и тащит его смотреть квартиры дальше. Вот и сейчас Тянь идет впереди, вцепившись в его руку крепкой, надежной хваткой, и это должно бы злить – ну не ребенок же Шань, в конце-то концов! – но кроме нежности ничего другого отыскать в себе не удается. Тянь хреново на него влияет. Но потом Шань вдруг поднимает взгляд. И огладывается вокруг. И. Ох. В следующую секунду он уже сам тащит Тяня за собой. Проходит минут пятнадцать, и кажется, каждый угол этой квартиры уже исследован, и в ней нет ничего особенного, примечательного, но. Есть что-то в ощущениях. В том, как Шань стоит здесь, посреди небольшой, пустой гостиной, и уже видит диван в том углу, тумбочку вот так, их уродливый фикус, который Тянь очень показательно терпеть не может – и все равно прилежно поливает, вон в том углу. Есть что-то в том, как Шань стоит здесь и понимает, это – его. Нет, не так. Это – их. Может стать их. Он резко поворачивается к Тяню, пальцы которого все еще – в его руке, и спрашивает непривычно дрожащим от волнения голосом: – Ну как? И только тогда наконец замечает, как Тянь на него смотрит. Так, будто видит Шаня впервые в жизни. Так, будто ничего прекраснее не знал. Так, будто Шань – центр его мира, центр вселенной, его опора и его ось, его все. Шань с силой сглатывает и проваливается в глаза Тяня, серебро которых вдруг начинает отдавать чистой небесной синевой. За секунду до того, как Тянь произносит это, Шань уже знает, какое именно слово он скажет. Они нашли свой дом. – Идеально.