amanojaku

      Слишком странно всё это, слишком странный поворот, слишком странный день, слишком странное знакомство для первого раза.       Мало того, что у Рёмы (Хаджиме*, чёрт, стоило бы уже привыкнуть даже в самокопаниях) вообще слабо складывалось с романтикой, так ещё и теперь, как вышло, это ещё более сложно складывалось не с противоположным полом.       Да ещё и ляпнуть своё имя в первый же день малознакомому и подозрительному человеку. На кой чёрт вообще тогда стоило заморачиваться с псевдонимом? Наверняка теперь он вовсе бесполезен. Оставалось надеяться, что его имя не внесёт дисбаланс его попытки работать под прикрытием. Если они знают о Сакамото, то это явно подорывает весь его план.       Малознакомому.       Катана, которая отвлекла внимание, улетев в неизвестном направлении. Наверное, первый раз он встречал нечто подобное. Скорость. С которой Окита оказался на нём, объявляя о победе. Еле заметно направляя вакидзаши к его левому глазу. Всё их «знакомство», которого так жаждал Окита, происходило меньше минуты, но для Рёмы время тянулось в разы дольше, потому что, даже будучи столь короткой, эта битва была одной из лучших за все его годы поединков. Казавшейся настолько лёгкой и сложной одновременно. Казавшейся предсказуемой, но и непредсказуемой одновременно. Будто он бился практически с тем, с кем тренировался долгие годы, и знал наизусть, но в то же время абсолютно непредсказуемым и стремительным в следующем движении. Он редко проигрывал. Это порождало азарт, заинтересованность, стремление, одержимость. Можно было называть эти чувства как угодно, но все они сводились лишь к желанию знать больше о человеке, которого он так стремился пересилить. К желанию соревнования, которое вряд ли могло закончиться. Наконец-то. Все эти скучные доджё, не пытавшиеся даже захватить его интерес после поражения, ни в какое сравнение не шли с безумием и азартом, с которым атаковал его Окита. Полагая лишь начало чему-то равномерно нескончаемому. Как созданию катаны, которая была обречена встретить свой конец лишь в виде осколков в бою, но никак не запылившимся затупленным хламом. Требующей постоянной заточки и регулярного использования по назначению. Это далеко не последний поединок, если вообще в этом странном знакомстве предвиделся «последний», ведь ни один из них не уступит. «Я уже говорил тебе, что битва не закончена, пока оба живы», — вспоминал он слова Тоши этим вечером.       Определённо малознакомому. Но, зная один приём, Сакамото знал, что не попадётся на него второй раз. Или использует его в своих целях. Всё, что помогает тебе победить, делает тебя победителем, и всё, что не убило тебя, делает тебя сильнее, не так ли.       Поток мыслей и алкоголь совершенно затмили инстинктивный путь к футону и одеялу, в которое он завернулся и теперь обнимал в попытке заснуть наконец. Но у саке, бравшим контроль над его телом и мыслями, были другие цели.       Подозрительному.       А это уже было бо́льшим поводом для волнений. Ни разу ещё Рёме не приходилось устранять «подозрительность» таким тесным контактом. Даже не устранять, а усиливать. Хаори без сокрытия его деятельности: в застарелой крови. Будто регалия его превосходства и стремлений. Знак бесконечного желания доказать их любому. Необузданности. Его странного способа приводить в чувства людей соприкосновением губ. Несущим те же желания: превосходить, желания доказать, взять верх.       Или лишь прикрытием совершенно противоположного, передающего под всем этим кое-что ещё.       Рёма мог бы списать это на алкоголь и слишком романтичный возраст, или всё же смириться с фактом интуиции, которая редко подводила.       Но кое-что ещё было чем-то отчаянным, одиноким, желавшим пристанища, которого никак не удавалось найти. Чем-то необузданным.       Рёма протяжно и шумно вздохнул, сильнее сжимая одеяло.       Странно, что ему не удавалось задумываться об этом в последнее время, ведь эти размышления принесли ему нечто слишком знакомое.       То, что выбиралось подобными пьяными ночами, принося бессонницу и грусть несбыточности. И сегодня за долгое время не стало исключением.       Рёма пытался словить эти мысли и забросить их подальше. Какое, к чёрту, увлечение. Если бы не первый раз или не та обстановка, он действительно бы лежал в канаве. Какое, к чёрту, одиночество и желание. Стоило бы уже перестать предвзято вешать свои же проблемы на людей в попытке найти их в них.       Но единственная мысль, что он так и не смог убить прежде, чем уснуть, так и сопровождала его до конца. Наивная и полная глупой надежды, которой, вероятнее всего, не суждено стать реальной. Сопровождаемая воспоминаниями. Тела другого, прижимающегося к его; рук на его шее, тянущих ближе; горячих хаотичных губ; запахов саке и дождя.       Как далеко это могло бы зайти.

- - -

      — Бля, Соджи, ты будешь спать.       Снова это идиотское желание обнять Шинпачи. Даже не из факта, что именно его, а из факта обнять.       Алкоголизм сведёт меня либо в могилу, либо снова в чью-то постель.       — Шин-чан, ты всегда чёртов бесчувственный торо*.       — Да-да, таинственный и холодный, или какие ты там бредни несёшь, когда сравниваешь меня с куском камня.       Окита показательно забросил попытки обнять его.       — Соджи, ты думал над тем, чтобы бросить пить, я же не всегда смогу таскать тебя в комнату.       Нагакура развернулся к нему.       — Сегодня ты даже не пытался.       Окита раскинулся на весь футон и начал скидывать мокрые и грязные хакама, махая ногами, поленившись даже при этом помочь себе руками, параллельно покушаясь на футон Нагакуры, посчитав, что одного ему мало. Нагакура подождал, когда тому станет слишком лень или слишком сложно завершить процесс, и помог снять хакама.       — И я о том же. Я не могу постоянно следить за тем, чтобы ты не попал в очередную передрягу, и вытаскивать тебя оттуда.       Тишина.       Не проебёт повода ткнуть меня этим, а.       Тем вечером, когда действительно перебор алкоголя сказался на безупречных навыках. Когда действительно выработанная годами техника дала сбой под глупыми человеческими факторами.       Но немало ли он расплатился за это?       Половиной своего зрения.       Да и что ещё может радовать. Кроме Шинсен-гуми, нет ни семьи, ни увлечений, ни стремлений, ни желания вернуться куда-то. Как например у Кондо. Жена и дочь, ждущие его не смотря ни на что. Живущие в опасении, что могут не увидеть его после очередного прощания, но дарящие друг другу надежду и стремление вернуться снова.       Кондо и Тоши, вечно ведущие себя, как отцы многодетного дурного сумасбродного семейства, Нагакура, привязавшийся, как старший брат. Нет, не в неприятных значениях этих статусов. Наоборот.       Но, рано или поздно, даже семья становится тесной.       И этими отвлечениями от семьи были алкоголь, превосходство в бою, азарт, с которым он наблюдал за кровью. Разливающейся перед ним фонтанами, литрами, внутренностями. Его жестокостью, или стремлением превосходства.       Или простым выживанием. Или простой местью своим же чувствам. Попыткой забыть.       То, что так сложно отпустить, порождает необузданную ярость. То, что уже не твоё, всё равно продолжает двигать тебя по пути яростного желания уничтожить всё, что покушается на то, что было твоим.       Хватает одного резкого движения, чтобы что-то закончить. Например, чью-то жизнь.       Стоит встретиться с фактом, что ты больше не нужен, и это начинает превращать тебя в монстра. Одержимого тем, будто тот, кто от тебя избавился, всё ещё твой, и ты всё ещё должен защищать его сакральность всеми возможными силами.       Но, по итогу, ты лишь воюешь сам с собой. С алкоголем, с долбоёбами на улице, которые несут тебе увечья и проблемы по твоей же глупости, с одиночеством. Находишь себе увлечение выливать боль и ненависть тем, чем умеешь. Катаной? А чем ещё.       — Ай, спи, Шин-чан.       — Окита.       Нагакура, наверное, единственный, кто знал, почему и зачем. Наверное, единственный знал, какой он на самом деле. Единственный знал, как и зачем он выбрал этот путь. Знал, сколько попыток было предпринято, чтобы просто найти избавление в битве, а не превосходство. Когда жизнь, будто издеваясь и не желая оборваться, принуждала продолжать мириться с этим.       — Окита, ты снова туда же. За столько лет я не смог тебя переубедить. И, как вышло, уберечь.       Соджи знал, что Шинпачи снова смотрит на его тсубу. Снова сожалеет, что не успел вовремя. Снова пытается взять вину на себя, когда виноват только он сам.       — Спи, Шин-чан.       — Ты же знаешь, что уже нет шансов. Сколько ещё алкоголя и чужой крови прольётся, чтобы ты смирился.       И вот снова, волна отчаяния и ненависти к воспоминаниям. Волна смешанных чувств, когда страдание смешивается с яростью, а ярость с ревностью, оснований для которой быть уже не должно, и должное чувство собственности того, что уже давно не твоё. Переходящие в отчаяние и собственную беспомощность. Даже не волна, а цикл, потому что волна может отступить, а эти чувства приходят в ритмичном порядке, и даже не пытаются оставить тебя одного. Из-за невозможности ничего сделать, из-за невозможности что-то вернуть...       Чужой крови?       Ах, да. Темнота и ливень, как и всегда, верно служили прикрытием любого его действия.       Которое не было попыткой пролить чужую кровь, как думал Шинпачи.       Мрачные серые воспоминания наконец заменились другими не менее мрачными оттенками. Может, тёмно-синими или тёмно-красными, если определять их в цвете. Тёмно-синими, как вода в сумерках, скрывающая что-то таинственное, может, даже что-то жуткое. Тёмно-красными, как кварталы развлечений и плотских утех глубокой ночью, освещаемые тусклыми фонарями, под весом алкоголя сливающиеся в бордовое марево. Странные ассоциации для не менее странной ситуации. Но когда дело касалось Соджи, странное было чем-то посредственным, а нормальное — странным. Но даже для него это становилось чем-то нетипичным.       Для него не было редкостью или сложностью найти кого-то на ночь. В последние годы даже пол этих объектов уже перестал иметь значение или вызывать какие-то мысли о нормальности или ненормальности. Конечно, никто, кроме Шинпачи, не знал таких подробностей. Семья или нет, он в ней был лишь одним из них. Главными чертами Окиты для остальных были хладнокровность, решительность, ум и самоконтроль. Никто не переживал, что его выбьет из колеи бессонная ночь, по какой бы причине — алкоголя или бесчисленных авантюр она ни была — бессонной. Не могло быть ни единой причины или ситуации, где он мог бы их подвести в критический момент. Что было, в принципе, абсолютным синонимом того, что всем было плевать. Окита был идеальным оружием, всегда идеально острым, всегда идеально бывшим под рукой. Это было естественным. Настолько, что даже он сам не мог вспомнить, по чьей вине это стало так. Может, даже по его собственной, потому что скрывать то, что даже он сам ненавидел в себе, было его выбором. Пока ведёшь себя, как идиот, никто не подозревает, что у тебя куча проблем. Никто не относится к тебе с жалостью и никто своими попытками узнать правду лишний раз не задевает шрамы, которые никак не могут затянуться. Никто не видит отталкивающую часть тебя.       Кроме Шинпачи. Соджи неоднократно пытался избавить его от нападений своих демонов, что срывались с цепей, на которые с таким трудом были посажены. Но Шин-чан не отступал ни под какими угрозами и всё продолжал и продолжал оберегать его от самого себя. Только Окита видел в этом больше долг и обязательство, нежели глубокую заинтересованность. Будто он всё пытался искупить вину за то, что не уберёг его однажды. Но ведь снова от самого себя. Никто не заставлял его напиваться до той степени, когда вся эта дрянь лезет наружу и жаждет искать любой способ угробить себя или выпустить ярость посредством чужой крови. И Нагакура не обязан был следить за ним, как за младшим братом, попавшим в передрягу. Но именно так оно и оборачивалось каждый раз. Каждый раз Шин-чан останавливал его руку, стремящуюся к оружию, тащил на себе его обессиленное алкоголем тело, отвлекал от наваждения собственноручно закончить всё раз и навсегда.       Кроме сегодня. Сегодня не он тащил его тело, в очередной раз всеми покинутое. Не он останавливал руку с оружием. Не он попал под его порыв страсти, который обычно заканчивался сломанным носом или другими не менее очевидными напоминаниями о том, что Окита перешёл грань. Сегодня всё это делал этот странный парень. Только для него тело не было телом в значении тяжёлого хлама, требующего транспортировки; танто в руке не было оружием, а лишь умножающим фактором соревнования; порыв страсти не закончился увечьями, а лишь нашёл ответ в виде такого же порыва. Всё это было слишком слаженным, слишком взаимным, чтобы быть правдой. Чтобы вовремя остановиться. Потому он решил остановить это сам, пока не стало поздно.       И теперь думал, стоило ли это останавливать. Наверное, всё же стоило, потому что это не было похоже на очередного «кого-то на ночь». Слишком много факторов, которые могли бы проявиться следующим утром. Например, первым был тот, что они не в том положении, чтобы сбежать рано утром и больше никогда не увидеться.       Хотя даже с этим фактором Окита уже мысленно готовил себя встретиться завтра. Надеясь, что это обернётся лишь случайностью без последствий.       Наконец поток мыслей пересилил его тело, медленно вгоняя его в сон. Прервавшись лишь на минуту, пока Шинпачи стягивал с него грязную мокрую хаори и накрывал одеялом, накинув сверху свою массивную руку в качестве объятий, в которых Окита так нуждался. Тепло чужого тела и шум ливня давали тот короткий момент спокойствия, который был такой редкостью.