***
Наступили горячие августовские ночи, с их пьянящим ароматом, и желание Габриэля принялось мучить его невыносимо. Мужчина стал проводить это время в церкви, возвращаясь в замок почти на рассвете, чтобы забыться коротким сном, не дарившим отдохновения его измученному телу и душе. Видя, что и это не помогает, рыцарь старался отвлечься, изнуряя себя до степени, когда валятся с ног от усталости. Каждый день он возвращался в свои покои до предела вымотанным, надеясь, что просто провалится в сон без сновидений. Но его надежды не сбывались. В этот вечер, возвратившись к себе после напряжённого дня, Габриэль, умывшись с помощью слуги, отпустил его и, наскоро поужинав, не раздеваясь в изнеможении повалился на кровать, думая о прошедшем дне, наполненном обучением новобранцев — что было делом не лёгким, так как большинство из них были набраны из крестьян, дотоле не державших в руках оружия — и изнурительными военными тренировками и поединками, в которых принял участие и князь. После того проигрыша Габриэль больше ни разу не позволял Дракуле победить себя, но и сам ни разу не смог одержать над ним победу. Они были во всём абсолютно равными противниками. И Владислав пошутил, лукаво улыбаясь, что — при условии, что его друг всегда и впредь будет внимателен, не отвлекаясь во время поединка на мечтания, и не потеряет бдительность, — пока они с ним пребывают в единстве, находясь на одной стороне и являясь частями целого, по-видимому, никому из них никогда не одолеть другого. Ибо одна часть не может победить другую, не разрушив при этом целого. Рыцарь вспомнил, как эти слова вновь вызвали краску смущения на его щеках. Уставший мужчина не заметил, как провалился в сон. Он имел тот сюжет, который маршал всеми силами старался избежать в своих сновидениях, но что снилось ему уже неоднократно. Сон был настолько ярок, словно видение архангела происходили наяву. Ощущая жаркую нежность его губ, Габриэль целовался с Владиславом. Страстно целуясь и ласкаясь, они медленно раздевали друг друга и наконец, полностью обнажившись, обнявшись, падали на постель, продолжая пылко ласкать друга. Млея от ощущения горячей гладкой кожи князя, касающейся его пылающего тела, архангел, утопая в сладостной истоме, стонал от жгучего наслаждения и просыпался среди ночи в поту, переполненный противоречивыми чувствами желания и ужаса от своего падения, даже не смея стать на колени перед распятием. Мужчина понимал, что для того, чтобы постараться прекратить это безумие, он должен уехать. Но как он объяснит в Риме, что самовольно покинул вверенное его защите важнейшее направление фронта в борьбе с врагами христианской веры? Да и сам не мог оставить этот опаснейший участок: если бы Валахия пала под натиском орд султана и была захвачена Портой, Европа оказалась бы полностью открыта и турки хлынули бы в самое её сердце, огнём и мечом насаждая ислам, уничтожив христианскую цивилизацию. К тому же христианский герой чувствовал, хоть и не хотел признаться себе в том, что разлука не поможет погасить овладевшую им со страшной силой грешную страсть. Будучи в полном отчаянии, Габриэль решил наконец прибегнуть к последнему средству, чтобы попытаться совладать со своим греховным чувством, вызывающим порочные желания, — бичеванию. Раздобыв плеть с несколькими хвостами, на концах которых были прикреплены шипы в палец длиной, при каждом ударе вонзавшиеся в тело так, что для их извлечения требовался рывок, маршал Святого Ордена приступил к процессу умерщвления плоти. Габриэль разделся до пояса и, став в своих покоях перед распятием, принялся наносить себе удары, глубоко вонзая в тело шипы и вырывая их обратно. Он крепко, до хруста зубов сжал челюсти, чтобы не издавать болезненных стонов. Уже с первого удара по его телу побежали струйки крови.III
14 февраля 2019 г. в 23:51
Поначалу Левая рука Господа сам не знал, что с ним творится: рыцарь был целомудрен, каким и полагалось быть архангелу в теле человека, не ведавшим, что такое земная любовь, и никогда не желавшим такого опыта. Тысячелетия его земного служения его сердце было наполнено лишь сыновней любовью к Отцу и никогда не волновалось страстным чувством к себе подобному. Находясь в человеческом теле, живя на Земле, архангел, естественно, знал о существовании иной любви — чувства романтического, но никогда не испытывал даже намёка на него. Поэтому, когда его впервые посетили эти непонятные мысли и чувства в отношении князя, в отношении мужчины, он не понял, что явилось источником их и о чём они свидетельствовали. Никогда и ничего подобного он не чувствовал даже к женщинам, которых полагалось любить мужчинам, и потому даже не сумел сразу истолковать их, смущаясь, но при этом не вполне отдавая себе в них сознательный отчёт. Когда же рыцарь осознал их странность, то в первый момент был только растерян и обескуражен, не умея объяснить того, с ним происходит, не понимая, что пробудилось в его душе. И мысль о запретной любви даже не пришла ему в голову.
Земная жизнь Габриэля всегда была насыщена до предела: непрекращающаяся борьба с врагами Господа, защита христианской веры, путешествия, битвы, ратные подвиги, денное и нощное радение о деле Господнем. В своём текущем воплощении он был направлен Римом в Валахию не только для того, чтобы помочь Дракуле удержать этот важнейший участок общего христианского фронта в борьбе Европы с Оттоманской Портой, но также и с секретной дипломатической миссией Ватикана: католическая церковь желала обратить православного князя — великого воина и выдающегося полководца, умеющего бороться один на один с могущественной Османской империей и способного, проводя блестящие военные операции, в одиночку побеждать турецкие орды, превышающие его силы в десятки раз, заставляя их бежать со своей земли, — в своё лоно. Сражения, тренировки с повышением боевого мастерства у рыцарей и военных навыков у солдат, набор и обучение новых воинов, депеши в Рим и другие дела отвлекали Габриэля от того, что неведомо для него самого зародилось в его сердце. Но скоро он уже не смог игнорировать свои странные переживания. Неведомая ему доселе человеческая страсть росла и крепла.
Когда он видел князя, то невольно любовался им. Мужчиной внезапно овладевало желание прикоснуться губами к этим насмешливым синим глазам, с роскошной опушкой ресниц, каких он не встречал у женщин, попробовать на вкус часто изгибающиеся в язвительной улыбке, тонкие тёмно-розовые уста, такие манящие…
Осознав, наконец, что постигло его и что он хочет ласкать Владислава и в свою очередь познать его ласки, Габриэль был объят кромешным ужасом. Плотская любовь была запрещена архангелу, даже если он был в человеческом теле. И, конечно же, при этом подразумевалось земное чувство к женщине. Даже это было грехом для сына Неба, так как половое сношение с женщиной являлось потерей чистоты. Любовь же к мужчине — страшным грехом. Грехом смертельным. Маршал не знал, как такое могло с ним случиться. Самые прославленные красавицы, которых он видел при многих европейских дворах, неизменно оставляли его равнодушным. Он любовался их красотой отстранённо, как произведениями искусства, оценивая её разумом, оставаясь при этом холодным сердцем; и никогда ни одна грешная мысль о плотских утехах с ними не посещала его. Само же упоминание о содомском грехе, как и полагается, вызывало в нём омерзение. И если бы в его уме возникло представление о богопротивном любовном соитии мужчин, он почувствовал бы отвращение до тошноты. Теперь же сам он оказался влюблённым в мужчину, от жгуче пьянящей красоты которого хмелел, желая близости с ним, дабы насладиться ею… Конечно же, архангел счёл, что его искушает противник Господа и враг рода человеческого.
Габриэль был в отчаянии от того, что оказался так грешен, что, как простой смертный, стал доступен искушениям Сатаны, чего прежде с ним никогда не случалось. Притом то, что коварные дьявольские соблазны имели такую противоестественную форму — влечения к мужчине, свидетельствовало о том, как далёк он от святости, невзирая на своё целомудрие, благочестивую жизнь и героические подвиги во славу Господа.
Борясь с самими собой, старавшийся никогда не пропускать мессу архангел удвоил своё рвение, посещая церковь при каждом удобном и неудобном случае; стал ещё чаще исповедоваться (причём не мог заставить себя признаться священнику в своей порочной страсти, что также являлось грехом, хоть и не таким тяжёлым) и причащаться; держал строгий пост, питаясь чуть ли не одним хлебом и водой, лишь изредка позволяя себе крупу и овощи; сам наложил на себя епитимью, заключающуюся в дополнительном многоразовом, многочасовом прочтении молитв. Однако всё это не возымело действия. Его страсть разгоралась всё сильнее, разгоралась безудержно, как лесной пожар, захватывающий всё новые территории. Маршал Святого Ордена был буквально околдован князем Валахии, опоён им.
Днём, когда Габриэль оставался наедине с собой, он никак не мог отогнать то и дело посещавшие его грешные мысли. Его воображение, внезапно ставшее непримиримым врагом его благочестия, — впервые за многие столетия, что он провёл на Земле, — рисовало ему греховные картины, заставляя грезить об ощущениях, о которых раньше он и помыслить не мог: мужчине представлялось, что бы он испытывал, если бы они с князем предались ласкам. Как бы это было — нежно прикоснуться к Владиславу, обнять его, ощутить его атлетическое тело своим, гладить его великолепные волосы, насладиться ими. Что бы он ощутил, целуя князя в сладкие уста, лаская его и испытывая его ласки. От этих представлений до тех пор не знавшего волнений земной плоти архангела впервые в жизни охватывало возбуждение. Он чувствовал, как по всему его телу тягучей, горячей патокой разливается сладостное томление, концентрируясь в животе, а затем вспыхивая огнём между бёдер. Ощущая сладко-мучительное изменение в паху, до корней волос заливаясь густой краской, Габриэль яростно мотал головой, стараясь избавиться от сатанинского искушения, и начинал истово креститься и читать молитву. Но к своему ужасу забывал слова… Да и какой в них был прок? Ведь они не спасали его от томления по ласкам князя, которое с каждым днём становилось всё сильнее.
Мучаясь и терзаясь тем, что его помыслами овладел Дьявол, которого он не мог изгнать, что он порочен, Габриэль с ужасом ощущал, как всё чаще его, до того всегда холодная, плоть, остававшаяся спокойной, не реагируя на самых красивых женщин, начинает вздыматься, требуя внимания к своим дотоле неведомым ему потребностям не только при его грешных мыслях о Владиславе, но и при самом виде черноволосого красавца, как ни старался мужчина подавить волнение крови. И рыцарю приходилось спешно и стремительно ретироваться под каким-либо благовидным предлогом, изобретать которые было не так легко, чтобы это не было замечено.
Всегда безмятежный сон Габриэля стали посещать греховные сновидения, в которых он ласкался с государем Валахии… Резко просыпаясь, с пылающими от вожделения и стыда щеками, он бросался на колени перед распятием, прося прощения и моля Отца избавить его от дьявольского наваждения, овладевшего им. Но всё было безуспешно. Никакие молитвы не помогали. Однако благочестивый рыцарь в душевном сокрушении упорно продолжал возносить свои пылкие обращения к трону Всевышнего, которые Господь не слышал и которым не внимал, оставив своего сына самого бороться со своей грешной земной любовью.