Эмили

Ну, Ротенфельд... что дама требует, в том рыцарь не может отказать. Надобно его помиловать. А.С. Пушкин

Черные тучи глумились над землей, и вот уже четвертые сутки шел дождь — то затихая до мелкого капанья, то набирая новые силы и свирепствуя так, что открытые ставни окон чудом не срывались с петель. К пяти часам облака сгустились и почернели, поднялся сильный ветер, и ливень, сопровождаемый раскатами грома и молнии, хлынул с такой мощью, будто собирался с силами весь месяц. — Первый раз вижу такой дождь! — сказала Оливия, которую погода застала врасплох во время прогулки по саду (когда она вышла, моросило совсем немного). Она стояла в коридоре дома, где находились двери в сад, служившие вторым и последним выходом из Клэр-Холла, и домочадцы пользовались в основном ими, в то время как парадные двери предназначались для гостей. Промокла Оливия с головы до пят; с ее темных локонов стекала вода, одежда облепила хрупкое тельце, и она дрожала. С улицы прибежал старик-садовник мистер Брук, держа над головой куртку. — А я сразу сказал вам, юная леди, как тучи надвигаться стали, домой идти, — прокряхтел он. — Ради бога, леди Оливия, — сказала подоспевшая с полотенцами София, помогая своей подопечной согреться, — если предвидите дождь, не выглядывайте на улицу в домашнем платье, а то моментально простудитесь! Неужели нужно учить вас элементарным вещам? Хоть бы зонт взяли, теплую шаль накинули! Да, я сейчас же вам ее принесу. И только попробуйте не надеть — я пожалуюсь вашему отцу о том, что вы не приспособлены к самостоятельной жизни. — Ах, София, у тебя совсем не получается быть грозной! У тебя очень мягкий взгляд! — Я могу быть грозной, госпожа, так и знайте. Но вы ведь не хотите видеть меня такой? Тогда слушайтесь взрослых, вы ведь и сама уже взрослая девица. Мисс Синклер смиренно согласилась, и ее отправили переодеваться, а потом приказали идти греться в гостиную. В помещении, окутанном полумраком, единственным источником света служил слабый огонь. София зажгла несколько свечей и получше растопила камин, прежде чем отправиться наверх за шалью для госпожи. Через несколько минут появилась Эмили. Она устроилась на кресле и стала смотреть, как за окном бушует стихия и как вода ударяется в стекло. Время от времени она вздрагивала от вида молнии: гроза, как и темнота, страшила девочку — раскаты грома представлялись ей небесным гневом, а вспышки света — наказанием для плохих людей за плохие поступки. Буйство природы влекло ее своей опасной красотой, и она не могла оторвать взгляда. — Почему небо злится и льет дождь? — спросила Эмили у старшей сестры, которая в это время стояла у камина и грела руки. — Почему не солнечно? — Оно вовсе не злится, Эмми. Небу тоже хочется перемен. К тому же дождь нужен всем деревьям и растениям, иначе кто будет их поливать? Наоборот, небо благосклонно к нам, оно только кажется свирепым. Я люблю дождь. Эмили не спешила разделять восторгов сестры и чувствовала необходимость посетовать на гадкую погоду, совсем как отец: — За что ты любишь дождь? Под ним можно только замерзнуть и промокнуть. И еще простудиться. — Я не знаю, просто люблю. Я бы сказала, что он дарит спокойствие на душе. — Но дождь и ветер могут сломать деревья, а это опасно! Они могут перегородить дорогу домой! Я уже видела сломанные деревья и щепки повсюду! Мне сказали, их сломал ливень. — Ты дома, и бояться нечего. Но ты говоришь правильно, Эмми. На улицу в такую погоду выходить опасно. Старшая сестра отошла от огня, чтобы взять книгу с крышки фортепиано, и затем вернулась назад, разместившись на диване у камина. Эмили отвлеклась от своего занятия и обернулась к Оливии. — А ты сильно замерзла? — спросила девочка. — Замерзла, но мне уже теплее. — А ты не заболеешь? — За меня не переживай. Иди ко мне, и будем читать. Эмили повиновалась и покинула насиженное место. В это время раздался новый раскат грома, и она, испугавшись, бегом пересекла гостиную и забралась на диван к сестре. Голос ее звучал обеспокоенно: — А Кевин уехал! Значит, он попал под такой сильный дождь и промок! Ливи, а вдруг на него упадет сломанное дерево? — Эмили взглянула на Оливию, пытаясь найти в ней утешение. — На Кевина? Очень в этом сомневаюсь! Я уверена, что дерево ему не противник. Другое дело, что он вернется домой очень замерзшим. А зачем он уехал? — Не знаю, он же ничего не говорит. А вот он может не заметить, что дерево падает. И оно его придавит. — Эмми, с ним все будет в порядке. Наконец София принесла Оливии шерстяную шаль и пообещала принести горячего чаю. Эмили удобно устроилась рядом, залезла под теплое крыло старшей сестры и прижалась к ней, внимая ее мелодичному голосу. Согласно данному обещанию, Оливия не забывала читать сестре перед сном, но Эмили, будучи ребенком с живой фантазией, оказалась не в силах ждать следующего вечера, чтобы узнать продолжение. Девочка с интересом следила за текстом, но через пару глав прикрыла глаза и уснула под шум дождя. Оливию тем временем унесло в глубины собственных мыслей, и она отложила книгу. Младшая сестра отзывалась о Кевине (а твердила она о нем постоянно) с чистой, светлой, непорочной детской привязанностью. Когда Эмили говорила с ним, даже лицо его озарялось, точно луч света пробивался сквозь облака и освещал его. Однако с Оливией он, несмотря на всю свою любезность, всегда оставался сдержан. Лишь по одной причине она никогда не спрашивала себя, почему с ней он таков: большего она еще не заслужила. Разве могла она так быстро искупить годы своего безразличия? Тем не менее начало было положено. Только однажды ее внутренние сомнения вылились в вопрос Кевину о том, является ли его забота о ней искренней или он делает все лишь из осознания долга. От столь откровенного разговора Оливию не остановило даже знание того, что положение не позволяет ему ничего иного, как выбрать первый вариант — так он и поступил, сказав, что заботится о ней по-настоящему. Но этим словам чего-то не хватало. Оливия хотела, чтобы Кевин сам пришел к этой мысли, чтобы он сказал все с полной осознанностью — ибо под гнетом обстоятельств, как и под дулом пистолета, сказать можно все что угодно. И, если его слова что-то значат, если он не даст ей в них усомниться, она сохранит их в своем сердце. Но как же сложно, когда хочется всего и сразу! А Оливия, несомненно, хотела к себе иного отношения. Шла бы здесь речь о любой другой девице, обладающей навыками кокетства, тогда мы бы сказали, что в ней говорит женское тщеславие и желание подчинить себе одинокое мальчишеское сердце. Но, как упоминалось ранее, Оливия еще не научилась женской хитрости, а потому желания ее были чисты. Она думала, что достаточно хорошо узнала Кевина, но его мысли все еще оставались для нее загадкой, в то время как он читал ее без особых усилий. Он никогда не говорил напрямую, каковы его чувства, но был неизменно вежлив и учтив, проявлял понимание, не выдавал секретов и даже готов был заступиться за нее перед ее отцом. Чем не благородный рыцарь? Оливия была наслышана о его фамилии. Хотя она ни разу не видела Кевина в действии, и ей оставалось только воображать, каковы его навыки, она не сомневалась в его боевых способностях и в том, что он оправдывает имя Регнардов. Как еще известно, бескорыстное служение женщине — один из постулатов рыцарства. Книги веками воспевали эту бессмертную тему. На тех страницах, пронизанных духом средневековья, рыцарь преклоняет колени перед Дамой сердца, берет ее руки в свои и клянется служить до самой смерти. Эти красивые истории веками грели сердца людей; грели они и истосковавшееся сердце Оливии, ибо ее собственные чувства не находили выхода. И поскольку никто не запрещал ей мечтать, среди своих воздушных замков мисс Синклер отыскала надежду. У нее не оставалось сомнений, что их с Кевином отношения особенные… нет, его отношение к ней особенное. Ей вдруг захотелось открыться ему, но она не знала, с чего начать. Робкая девушка поразилась смелости своей идеи, ибо ни один человек прежде не вызывал в ней желания обнажить свои чувства. Для исполнения задуманного ей требовалось лишь заручиться доказательством его искренности — хоть каким-то намеком, одним простым словом о том, что он небезразличен к ней так же, как она к нему. Но отношения их оставались недосказанными, и это все усложняло. В последние недели Оливия замечала, что Кевин стал ее чуждаться — он избегал встреч и лишних разговоров, не приходил послушать игру на фортепиано и большую часть времени пропадал вне дома. Поначалу она не придавала этому значения, думая, что у него, возможно, появились проблемы в тех делах, о которых упоминал отец, и поэтому старалась с пониманием относиться к его поведению. Но дни шли, и ничего не менялось. С тех пор, как она встретила его около кабинета отца — а случилось это уже больше месяца назад, — он ни разу не зашел к ней в гостиную. Она днями напролет сидела у музыкального инструмента, не в силах сыграть что-нибудь более серьезное, чем мелодию для разминки, и напрасно ждала прихода Кевина, будто одно только его присутствие должно было вернуть ей вдохновение. Постучать в его комнату она не осмеливалась, хотя такая мысль непослушно проскальзывала в ее сознании. За последний месяц осени Оливия выбиралась из Клэр-Холла лишь раз, не считая посещения церкви по воскресеньям. Отец все тянул с новым знакомством, и ей ничего не оставалось, кроме как коротать время в одиночестве в ожидании Эмили, время от времени принимая и развлекая гостей. Оливия думала о том, чтобы освоить новое занятие и в следующий раз не пасть в глазах Кевина, занимаясь самоуничижением. Она отправилась на пешую прогулку в местный городишко (хотя бы туда ей позволяли ходить в одиночестве), предварительно надев соломенную шляпку, в которой, по ее собственным словам, в девушке нельзя заподозрить дворянку. Поскольку Оливия пыталась переключиться на иное занятие, чем музыка, она остановила свой выбор на вышивке и купила все необходимое на рынке. Но вещи эти так и остались лежать нетронутыми в ее комнате, ибо она, вернувшись к фортепиано, хотя и не начала играть разученные сонаты, но стала записывать ноту за нотой на пустых листах, сочиняя мелодию и иногда побрякивая клавишами. И только к концу месяца начало получаться что-то складное, несмотря на то что у мелодии до сих пор не было ни слов, ни названия. Оливия вздохнула и погладила спящую сестру по головке. Когда она вспомнила слова Кевина о ее роли как матери, все невзгоды, навалившиеся на нее за последнее время, показались ей пустыми и незначительными. Что еще так придает смысл человеческой жизни, как другая жизнь, нуждающаяся в ней? Через некоторое время София унесла крепко спящую Эмили из гостиной, чтобы уложить ее в кровать, а Оливия просидела у камина почти до полуночи. Когда ветер стих, а дождь прекратился, она поднялась, чтобы выглянуть в окно, задернула все шторы и собралась уходить, но тут в гостиную вошел Кевин. Оливию он не заметил, потому что она неподвижно стояла в неосвещенной части комнаты. Он возвратился с улицы продрогший, промокший до нитки и устроился у огня на том самом месте, где мисс Синклер только что сидела. Она же, воспользовавшись редкой возможностью, наблюдала за ним. От волнения ей снова стало холодно. Незаметно караулить человека было весьма невежливо с ее стороны; разум подсказывал ей уйти, не нарушая чужого покоя, но пошевелиться, оставшись незамеченной, она не могла. Можно было предположить о силе дождя, в который Кевин попал, лишь по одному его виду — хотя на нем уже не было ни плаща, ни другой верхней одежды, с его рубашки, брюк и волос еще капала вода. Сидел он безмолвно, согнувшись, точно был одолен не только ледяным холодом ливня, но и тяжестью каких-то мыслей. Странным Оливии показалось то, что он пришел в гостиную в таком виде, а не отправился переодеваться. «Что бы ни говорил папа, — подумала она, — я не могу просто уйти и оставить Кевина в таком состоянии. Может быть, он чем-то опечален?» Наконец мисс Синклер сдвинулась с места, и Кевин, обернувшись на звук шагов, снова не смог скрыть удивления. Миледи, как добрый дух, появлялась в наиболее мрачных моментах его жизни, хотя и не всегда, когда он того желал. — Кевин, ты промок! — приглушенным голосом сказала Оливия, подойдя к нему и положив руку ему на плечо. Затем она накинула ему на спину свою шерстяную шаль. — Не уходи, пожалуйста, я сейчас вернусь. Прежде чем он успел что-либо ответить, она покинула комнату и возвратилась спустя несколько минут с сухими полотенцами. — Я вас не заметил, миледи, прошу прощения. Почему вы не спите в столь поздний час? Она взглянула на маятниковые часы и сказала: — И вправду поздний. Я всегда теряю счет времени, когда сижу здесь. — Оливия вручила одно полотенце Кевину, а другим принялась вытирать его волосы. — Сколько с тебя воды льется. — Я сам, миледи. Спасибо, — сказал Кевин, забирая у Оливии второе полотенце и возвращая ей шаль. — Попал в самую бурю. — Эмили волновалась за тебя. Она боится грозы. — Тогда передайте ей, что со мной все в порядке, — сказал он, и его лицо озарила легкая улыбка. Оливия стояла перед ним, загораживая собой свет камина. Она думала, каким же образом продолжить разговор, ведь Кевин не спешил поддерживать беседу и по какой-то причине упорно избегал ее взгляда, притворяясь, что занят тщательным вытиранием своих белесых волос. Тогда Оливия решила действовать осторожно, хотя уверенности в том, что с ее губ не сорвется какая-нибудь страшная фраза, у нее не было. «Если он сейчас уйдет, неизвестно, когда я еще смогу поговорить с ним наедине. Он, кажется, не в настроении. Что же мне ему сказать? Расскажет ли он мне, что случилось?» — Ты замерз. Принести тебе чаю? Все слуги уже разошлись, но я могу сделать. — Не стоит утруждать себя. — Но мне совсем не трудно. — Ми-ле-ди, — плавно произнес Кевин, совершенно ясно давая понять, что возражать бессмысленно. Оливия начала терять всякую надежду его разговорить, с отчаянием думая о том, что он вот-вот встанет и уйдет, а она так и не успеет ничего сказать и не узнает, почему он вдруг к ней переменился. — Кевин, у тебя что-то случилось? Это из-за меня? — Нет, ничего не случилось. — Папа что-то тебе сказал? Он сделал тебе выговор? — Ничего такого. — Правда ничего? Я понимаю, почему ты рассказал папе о том, что я пришла к тебе. Я немного потеряла контроль над собой и заставила тебя поволноваться. Я зря тебя потревожила, ты извинишь меня за это? Кевин закончил вытираться и наконец позволил себе взглянуть на Оливию. Она, заметив это, улыбнулась. Волосы ее были слегка влажные, и он понял, что сегодня она тоже попала под дождь. — Я рассказал милорду, потому что он уже знал об этом. Он меня об этом попросил. А извиняться вам не за что. — О, я поняла… Значит, это правда, что нас видели. Неприятная из-за меня вышла ситуация. Я не хотела причинять тебе неудобства. — Я знаю. Ничего страшного, миледи. — Но общественность теперь будет обсуждать и тебя. Это я тебя втянула, мне нужно было предусмотреть это, — вздохнула Оливия, обхватив себя руками и сжимая пальцами шаль. — Я вас не виню. — Но ты должен. — Она прямо посмотрела ему в глаза. — Где я, там и разговоры о нашей семье. Если люди хотят насолить моему отцу, в первую очередь они берутся за меня. И нет ничего проще, чем придумать про меня новую неприятную историю. Ты, наверное, и сам что-нибудь про меня слышал, не так ли? — Да, слышал. Но слухи — это лишь слухи. Я ведь вижу какая вы, миледи. У меня есть свое мнение о вас. — Что же ты обо мне думаешь? — Ну, этого я вам не скажу, — ответил Кевин, осторожно отводя взгляд. — Не надейтесь. Все, что вам нужно знать, я уже говорил. Мое мнение не имеет ничего общего с мнением людей вашего круга. Хотя оно не столь важно. — Неведение — благо? — улыбнулась Оливия, но ответа ей не последовало. А ведь отсутствие такового обычно толкуют как ответ положительный. — А мне твое мнение важнее, чем их. Часы пробили полночь. Оба человека, находившиеся в гостиной, знали, что всякие границы приличия уже давно пройдены и правильнее будет разойтись по комнатам, но таинственная магия двенадцати часов удерживала их на месте. — В последнее время мы совсем не общались, — продолжила беседу Оливия, когда стих звон, — поэтому я подумала, что у тебя что-то случилось. Я ждала тебя, надеялась, зайдешь послушать, как я играю. Ты ведь знаешь, что я всегда рада тебе, а ты уже давно не заходил. — Разве давно? — Тебе так не кажется? Последний раз я играла тебе в начале осени, а уже близится ее конец. — Извините, миледи, у меня сейчас совсем нет времени на это. — Но я ведь не отниму много времени. Разве у тебя не найдется хотя бы полчаса? Мне ведь очень хочется, чтобы ты зашел, мне в последнее время совсем не играется. — Как я и сказал, миледи, у меня совсем нет времени. Оливия с беспокойством подумала, что в голосе Кевина промелькнуло нечто похожее на раздражение, и, надеясь, что это никак не связно с ней, она не собиралась на этом заканчивать. — Очень жаль, — сказала она. — Я буду надеяться, что ты его все-таки найдешь. Прошедшие дни заставили меня задуматься над своим поведением, и я решила в чем-нибудь преуспеть. Я не сидела без дела и сочинила небольшую мелодию. Ее еще никто не слышал. Оливия думала, что Кевин обязательно пообещает прийти, после того как она открытым текстом (в ее случае это было так) пригласила его услышать эту мелодию первым, но он не проронил ни слова. Он смотрел куда-то в сторону, нахмурившись, и Оливия не была уверена в том, были ли ее слова вообще услышаны. Улыбка сползла с ее лица; все попытки вовлечь его в разговор оказались напрасными, и момент уплывал в бессмысленном молчании. Кевин набросил полотенце, которое держал в руках, на плечо, вздохнул и, кажется, поборов полуночную магию, собрался уходить. — Уверен, ваша мелодия чудесна, миледи. А мне уже пора. Но Оливия, отчаянно хватаясь за последнюю попытку его задержать, не дала ему подняться. Она взяла его за плечи, усадила назад и присела рядом. — Нет, подожди. Кевин вопросительно на нее посмотрел и даже не заметил скатившегося с него полотенца. «Она не отпускает свои руки. Уж не случилось ли что-то опять? Что это она делает...» — Миледи? А Оливия приблизилась к нему на такое опасное расстояние, что он, не будучи человеком, которого легко застать врасплох, опешил. Миледи умела удивить его своей спонтанностью, но близость ее лица заворожила его так, что он и сам этого не понял. Не в силах пошевелиться, он ждал ее действий; и только один уголок его разума, который в этот момент не заволокло туманом, понимал, что нужно ее остановить. Когда она потянулась к нему, он все же отвернул голову. Этот жест расстроил Оливию, хотя не остановил ее, и она прикоснулась губами к его щеке, задержав поцелуй. Что, в общем говоря, и было ее намерением, потому что всякие слова сегодня оказались бесполезны. О многом ли говорил этот поцелуй? Оливия надеялась, что так она выразила все, что не смогла произнести вслух. И даже для без пяти минут замужней девицы, которая, несомненно, знала толк в поцелуях, этот стал самым искренним и приятным из тех, что ей уже доводилось совершать. Но все это произошло за считанные секунды. Неправдой бы было утверждать, что Оливия совсем не надеялась на ответную реакцию — в такой уязвимый момент она ждала хотя бы взгляда в свою сторону; она хотела отыскать в этих грустных глазах то загадочное чувство, которое время от времени неуловимо в них проскальзывало, но, завидев ее, куда-то исчезало. И однако ничего не было. Кевин напрягся и как будто застыл, если только не превратился в каменную статую в момент поцелуя. Волосы скрывали его лицо, и когда Оливия потянула к ним свою руку, чтобы смахнуть их, он, наконец, ее остановил. — Не стоило этого делать, миледи. Может быть, и не стоило. Кевин избавился от ее объятий и поднялся, а Оливия испуганно застыла на своем месте без движения. Он обернулся и посмотрел на нее так холодно, что она оробела. Вся ее смелость улетучилась в мгновение ока. — Лучше идите спать. Спокойной ночи, миледи, — сказал он, напоследок поклонившись, и направился к двери, устало склонив голову и потирая лоб. Сжалься, милостивый господь, над бедняжкой! Не таких слов Оливия ожидала. Жизнь беспощадно бросала ее из одной неудачи в другую. Какая неловкость, какое унижение, когда отталкивает милый сердцу человек, когда поворачивается спиной в такой момент! А ведь душа Оливии раскрылась, как свежая роза после дождя. Теперь же она, вскочив с дивана, замерла как вкопанная, и все слова застряли у нее в горле. Чувства, переполнявшие ее сердце, рвались наружу, но чем яснее она давала о них знать, чем отчетливее становились ее намеки, тем хладнокровнее отвечал ей Кевин. Она поняла, что добиться какого-либо ответа от него невозможно, не говоря уже об искренности, о которой не так давно грезила. Когда она вновь обрела способность говорить, хотя стоило ей это больших усилий, то растерянно спросила: — Ты больше не придешь? Кевин ей не ответил. — Что я сделала не так? Ты ничего мне не сказал! Когда ответа снова не последовало, Оливия, не в силах смотреть на его удаляющуюся фигуру, пошла за ним. — Я… я не понимаю! — воскликнула она, чуть было не смахнув в темноте тумбу с вазой, которую сама же сюда и поставила. — Кевин! Оливия хотела сказать что-то еще, но дверь хлопнула перед самым ее носом, и в гостиной она осталась одна. Его безразличие поразило ее ледяным ужасом. В первый раз испытав муки неразделенной любви, она, вернувшись на диван, заплакала от того, как равнодушно было встречено ее признание. И все же юной леди, которой окружающие вечно твердили о том, что все молодые люди непременно должны влюбиться в нее, стоит простить это маленькое заблуждение. Но обвинить в равнодушии Оливия могла бы кого угодно, кроме Кевина. Она думала, что он, возможно, не делает никаких шагов в ее сторону из-за опасений быть неправильно понятым ею или другими людьми, и поэтому открыться первой казалось ей самым правильным решением. Разве эта тихая полночь, будто существующая отдельно от всего мира, где их никто не видит и не слышит, не предоставила им идеального момента для того, чтобы объясниться? Если не словами, то хотя бы красноречивыми взглядами. И все-таки он ей никак не ответил. Не бывать тайным свиданиям и встречам в саду при лунном свете! Кто бы мог им это запретить? Кто бы вообще что заподозрил, если бы они продолжали видеться осторожно, как до сих пор? Но, чтобы проводить время вместе, даже прятаться было не обязательно; если бы они днем уехали погулять в Риверру, никто не сказал бы им и слова. Иногда лучше всего скрыто то, что лежит на виду. Обстоятельства были на их стороне, и можно было продолжать быть вместе. Но время не ждет никого. Оливия, уткнувшись в диван, плакала тихо, как малое дитя, потому что чувства ее не находили выхода. Она была готова терпеть многое, пока было то, что ее утешало, но одна только Эмили не могла всегда служить источником этого утешения. И Кевин почти что стал еще одним человеком, на которого Оливия могла излить свою любовь, если бы только не разрушила все своими собственными руками. Или так она думала. Прекрасно осведомленная о границах дозволенного, она нарушала их осознанно. — О, теперь я понимаю. Я люблю его, вот почему я вдруг это сделала, — успокоившись, промолвила она, словно обращаясь к кому-то. — Но почему он этого не замечает? Почему отмахивается от меня? Чем заслужила? Она тяжко терзала себя различными мыслями, не будучи даже близка к истине и пониманию чувств человека, о котором говорила. Признание перед самой собой далось ей легко и естественно, как будто — но лишь как будто — сказать это было не сложнее, чем пожелать добро утра, и произнесла она это, не раздумывая. Увы, прекрасные слова не принесли ей и капли утешения, если только не усугубили страдания. Никогда недооценивайте муки любви, ибо они бывают невыносимы. Пролежала Оливия в гостиной недолго, но прежде чем уйти, она подошла к фортепиано и достала из-под крышки бумаги, на которых чернилами выводила целый месяц ноты, и кинула их в гаснущий огонь. Когда с утра служанка стала чистить каминную решетку, от безымянной мелодии, никем не услышанной, никем не оцененной, ничего не осталось.