***
— Я же тебе говорил. Роман Синклер устало вздохнул, прикладывая свою крупную ладонь ко лбу Оливии. Ее уже второй день била лихорадка, и она не вставала с постели. Большая загадка — как порой человек выдерживает суровое испытание дождем и остается бодрым и полным сил, но вместе с тем простой сквозняк заставляет его слечь в постель. — Уходите, папа, чтобы не заразиться, — вяло произнесла Оливия, убирая руку отца. — Я скоро поправлюсь. — Ты не умеешь одеваться по погоде, Оливия, — строго заключил Роман. — В следующий раз вспомни все те слова, что я тебе из раза в раз повторяю. Пока отец причитал, Оливия с великим огорчением сожалела о прерванном сне — а вернее о привидившихся ей воспоминаниях. Но она была счастлива, думая о приснившемся. Лорд Синклер, слегка огорченный происходящим, но не теряющий бодрости духа, предоставил слово доктору, а сам присел у туалетного столика и принялся крутить в руках вещи Оливии — расчески, флакончики, красивые заколки. Разговор происходил в ее комнате — тяжелые занавески здесь были плотно задернуты, чтобы свет не мешал больной спать целыми днями; на столике лежали баночки с лекарством, платки, сухие травы; на полку кто-то из слуг поставил цветы, принесенные из теплицы. Помимо Романа в комнате находилась София, молча поправлявшая края постели. Рядом с кроватью сидел доктор и измерял пульс больной. Лицо его приняло озадаченное, если не тревожное, выражение, и, обратившись к лорду, он сказал: — А сердце-то у молодой леди бьется быстро-быстро, как птица крыльями машет, да еще и замирает. Не то чтобы это несвойственно для лихорадки, просто не до такой степени. — Затем доктор обратился к Оливии: — Скажите мне, голубушка, не замечали ли вы когда-нибудь за собой слабость или какие-то иные недомогания без причины? — Нет, доктор, я редко болею. — Может быть, у вас были какие-то сильные переживания? — Я не могу таких припомнить. По крайней мере за последнее время. А разве есть на свете человек, у которого их не было? — улыбнулась Оливия. Доктор рассмеялся и закрыл свой чемодан, оставив на прикроватной тумбочке еще несколько склянок с лекарством. — Нет, голубушка, конечно, таких людей нет. Просто на долю одних порой выпадает больше испытаний, чем на долю других. А вы — девушка восприимчивая и здоровьем слабая, хотя утверждаете мне обратное. Так что берегите себя. Желательно вам не вставать лишний раз. И, разумеется, нужно забыть о любых прогулках до наступления потепления — болезнь коварная и может запросто вернуться после выздоровления. И вернуться с осложнениями, между прочим. После состоявшегося разговора все покинули комнату, и Оливия снова заснула. Сквозь дымку ей все еще слышался голос отца, беседующего с доктором. — Увы, — продолжил доктор, обращаясь к лорду, — но игру в снежки вашей дочке придется отложить до следующего года. Да вы знаете, и в столице сейчас эпидемия распространяется. Однако смею вас заверить, что эта болезнь хорошо поддается лечению. — Теперь, конечно, нет и речи о том, чтобы она куда-то ехала, — сказал Роман, когда они вышли в коридор. Кевин ждал господина у двери, и слова лорда не могли не вызвать в нем разочарования, которое он, в общем-то, ничем не выдал. До этого он любезно попросил господина передать Оливии свое пожелание ей скорейшего выздоровления, потому что войти со всеми в комнату он не мог. Что бы ни говорила и ни предлагала ему миледи, правила в доме он соблюдал беспрекословно и делал это ради ее же блага — чтобы не навлечь на нее гнев господина, а заодно и на себя. Ибо после разговора с лордом Синклером в кабинете у Кевина появилось стойкое убеждение, что милорд расстроен его поведением не меньше, чем поведением Оливии. Регнард понял, что ему надо стать строже с миледи, даже если это больно уязвит ее, и надо прекратить ей потакать, как маленькой девочке. Он и прекратил — наперекор ей, наперекор себе; и хотя ни к чему хорошему это не привело, зато все было правильно. Но дни Кевина отчего-то стали тянуться гораздо медленнее, чем когда-либо прежде. Будто бы он постоянно пребывал в ожидании чего-то, но чего — сам не мог сказать. Довольно много времени прошло с того момента, как он последний раз сидел в экипаже с миледи — или так ему казалось. Впрочем, никому не было дела до его чувств (сам он тоже не горел желанием в них разбираться), но если кто и мог разочароваться сильнее него, что Оливия не едет встретить Эмили, так это сама Эмили. — Вы знаете, какие они бывают упрямые? — продолжил лорд Синклер, опершись на свою трость и обращаясь к доктору. Громкий голос господина вывел Кевина из раздумий. — Дочери, я имею в виду. Младшая хотя бы высказывает свои мысли прямо, потому что еще не научилась юлить. А вот Оливия! Она всегда соглашается со мной — казалось бы, остается ей поверить, и чего еще тебе, отец, спрашивается, надо? А в итоге все делает по-своему. — Тоже верный подход, — ответил доктор, — если хочешь добиться своего. Чисто женский подход, я бы сказал. — То-то и пойми их отцу-одиночке. — После этих слов Роман переключил внимание на своего пажа. — Совсем уж ей нездоровится, Кевин. Будь добр, езжай один. Рыцарь молча повиновался и на этом ретировался, а лорд Синклер и доктор еще какое-то время разговаривали у комнаты Оливии. Уходя, Кевин слышал, как господин рассмеялся своим глубоким смехом над шуткой доктора, как предложил ему сигару и они решили выйти на балкон. «Оливия… Почему у тебя все время что-то не ладится?» — думал Кевин, садясь в карету. Закралось ли в этот день ему под кожу зловещее предчувствие? Видел ли он дурные знаки, предостерегающие его о грядущих событиях? Вы, возможно, удивитесь, если я отвечу, что этот день ничем не отличался от остальных. Куда спрятались все суеверия, когда он уезжал? Почему не пробежала черная кошка, не грянул гром, не обвалилось дерево, перекрыв дорогу, не прокричал горластый ворон? Мир был поразительно спокоен и равнодушен — даже ветер на улице стих. Кевин смотрел, как за окном экипажа сменяются один за другим унылые пейзажи поздней осени: опустевшие, завядшие поля без животных, на которых так любит смотреть Эмили; голые деревья, ожидающие прихода морозов; улетающие в теплые края стайки птиц; прохожие в серых одеждах, спешащие по таким же серым улицам в такие же серые здания. Промозглые картины приближающейся зимы усыпляли сильнее любого снотворного, и Кевин, поддавшись осеннему унынию, крепко задремал. Лишь несколько часов спустя облака вдруг рассеялись, а небо просветлело; часовая башня Риверры пробила четыре часа пополудни, и его разбудил луч солнца, хотя он был все еще на пути к Эмили. К вечеру, когда небо окрасилось багряным закатом, и все уже не казалось таким серым; когда холодный северный ветер погнал по улицам последние засохшие листья, экипаж остановился на углу одной тихой, неприметной улочки окраины Риверры. Пансион для девочек, выделанный из красного кирпича и весьма просто украшенный белыми колоннами, скорее походил на добротный жилой дом для небольшой семьи, чем на школу. Кевин вошел на его территорию, где линейками были высажены деревья, позвонил в колокольчик и принялся ждать. Сообщить Эмили, что Оливия с ним не приехала, казалось ему невероятно трудным заданием. Он не знал, как ребенок на это отреагирует, и особенно боялся, что Эмили может расплакаться. Его поприветствовала женщина средних лет, затем позвала Эмили (та спустилась довольно быстро), передала Кевину ее вещи и пожелала им скорейшего возвращения. Когда они стали уходить, на порог дома выбежало пять учениц, чтобы еще раз попрощаться с Эмили Синклер. Они что-то кричали ей вслед, как и она им, и желали счастливого пути. Эмили, как отметил Кевин, не сразу обратила внимание на отсутствие сестры, несмотря на то что кукла Ливи неизменно оставалась вместе с ней: на плече у нее висел детский портфель, в нем и сидела кукла. Когда они, держась за руки, вышли за ворота и пошли по тротуару вдоль железного школьного забора, он предложил Эмили взять ее сумку (хотя и так нес чемодан), но получил отказ. Очевидно, расстаться с этой вещью просто так она не могла. Слишком велика была ее эмоциональная привязанность к вещи — а вернее к сестре, ее подарившей. Но Эмили прежде уже доверяла ему свою куклу, а это значило очень многое. Вскоре она заговорила о сестре. — Кевин, а Ливи в карете? — Нет, юная госпожа. К сожалению, она заболела и не смогла приехать за вами. Миледи просила передать вам свои глубочайшие извинения. — Ну вот! А обещала не болеть! Обещала приехать! — расстроилась Эмили. — Ну почему она всегда оставляет меня? — Так вышло. Но не стоит расстраиваться, юная леди, у меня кое-что для вас есть. — Что? — Протяни руку, — сказал Регнард, когда они остановились у фонаря, и маленькая мисс Синклер послушалась. Он пошарил в своем кармане. — Где же, где же? — А затем высыпал ей в ладошки горстку леденцов. — Вот это. — Конфеты…Я люблю конфеты! Спасибо, Кевин! — Затем, подумав, Эмили сказала: — Но мне не разрешают их есть. Даже Ливи не разрешает. Все говорят, что они вредны зубам. — Иногда можно и побаловать ребенка. Просто не говори никому, даже сестре. Это будет секрет. К счастью Кевина, Эмили мгновенно приободрилась. Она убрала полученное сокровище в портфель. — Конечно! Поделиться с тобой? — Нет, это все тебе, Эмили. — Как хочешь. Когда передумаешь, будет поздно, потому что я все съем. — Ах да, чуть не забыл. У меня есть еще кое-что. Миледи передала письмо. — Кевин достал из-под плаща запечатанный конверт, на котором было написано «Для Эмми и Кевина», и они вместе стали разглядывать его под светом фонаря. — О, это письмо для нас обоих, — задумчиво произнесла Эмили. — Ливи пишет много писем. Очень-очень много. У меня есть коробка для рисунков, а у нее есть коробка для писем. — Ясно, почему у миледи красивый почерк. Прочитаем, когда сядем в карету. Пойдем. И они снова направились в сторону экипажа, который стоял на углу улицы. Там их ждал задремавший кучер Томас — тот самый, с которым Кевин и Оливия однажды наткнулись на убийство. Было уже около восьми вечера; люди, закутавшиеся в осенние пальто, спешили с работы домой; большинство лавок к этому времени закрылись, а по дороге изредка проезжали повозки. В сумерках улицы слабо освещались уличными фонарями. — А ты знаешь, что она пишет письма маме? — сказала Эмили. — Маме? — Да, маме. Я таких четыре нашла. Там она пишет о том, как ей грустно или как весело. О нас тоже пишет, и о папе пишет. И о ком-то еще, я его не знаю. Но письма очень длинные, я до конца не читала. Она складывает письма в коробку и прячет ее. А коробку я нашла под кроватью. — Подглядывать в чужие вещи нехорошо, юная госпожа. — Я знаю. А тебе неинтересно, что она про тебя пишет? Кевин только посмотрел на Эмили, но ничего не сказал. Тогда она, заметив его заинтересованный взгляд, сказала: — Так уж и быть. Расскажу в карете. Им оставалось только пересечь дорогу. И вот, когда они уже стояли у экипажа, а кучер проснулся и стал погружать вещи, принесенные Кевином, в карету, Эмили снова заговорила: — Кевин, почему ты все время зовешь Ливи миледи? Так все звали маму, но Ливи так зовешь только ты. — В самом деле, только я, — подумав, ответил Кевин. — Это просто привычка. — Но так зовут только взрослых леди и старых леди. Ты бы мог звать ее Ливи, как я, — рассуждала Эмили, хотя ее тоненький детский голосок почти невозможно было воспринимать всерьез. — Думаю, люди меня неправильно поймут, юная госпожа, — улыбнулся девочке рыцарь, приподнимая ее на высокую ступеньку и помогая ей сесть в карету. — Почему? — совершенно серьезно спросила маленькая мисс Синклер. — Станешь взрослой, тогда и узнаешь. — Взрослые всегда говорят так, когда не хотят что-то объяснять, — сказала Эмили, расположившись на мягком сиденье экипажа. Кевин все еще стоял на улице. — Но миледи звучит красиво. Мне нравится. Хотя Ливи все равно лучше миледи. Ми-ле-ди… Моя леди. Ага, я поняла! Ты зовешь ее «Моя леди»! — Нет, я зову ее миледи. — Но это значит «Моя леди»! — Нет, просто миледи. — А вот и непросто! Моя, моя, моя леди! — Эмили вынула куклу из сумки и стала напевать очередную песенку. — Какая непослушная маленькая мисс, — сказал наконец Кевин, забравшись к ней. — Зачем вы меня разоблачаете? Экипаж тронулся с места, и они были на пути домой. Дорога предстояла неблизкая — прибыть в Клэр-Холл карета должна была к десяти утра.***
«Золотые облака невероятно красивые. Я могу смотреть на небо весь вечер — до тех пор, пока не стемнеет. Мама, мне больше не грустно. Я хочу, чтобы ты это знала. Я хорошо играю на фортепиано благодаря тебе. Люди любят музыку — она их околдовывает, как волшебная арфа из сказки. Хотя все говорят, что это мой голос. Надеюсь, эта похвала заслужена. Иногда мы с Эмили играем в прятки. Она почти никогда меня не находит, поэтому я стараюсь прятаться проще. Все-таки Клэр-Холл — это большой лабиринт даже для его жильцов. Я все время думаю о том, как смотрела тогда на Кевина и Эмили через окно, и постоянно спрашиваю себя: «Разве мое место не с ними?» Когда я вижу их вместе, то испытываю приятную тоску. Такие же чувства во мне вызывает грустная песня. Наверное, сегодня я счастлива. Знаешь, за ними очень забавно наблюдать. Не думала, что Кевину может быть интересно проводить время с ребенком — до сих пор мне казалось, что он очень закрытый человек. Но он оказался не таким, каким я всегда его представляла. Стоило его немного разговорить, чтобы понять, что он вежливый и внимательный собеседник. Во всяком случае, со мной. Мы ведь никогда не знаем человека до конца. Мама, мне кажется, я кого-то люблю. И говорю это уже не впервые. Как ты думаешь, этот раз последний? Конечно же нет. «Что в твоем возрасте бывает в последний раз?» — сказала бы ты. Тогда этот раз самый правдивый? Так кажется всегда. Скорее всего, я еще буду это повторять.***
Все, кроме него, зовут меня по имени. Хоть бы раз он забыл о «миледи»! Один раз — разве я так много прошу? Должна ли я ему все рассказать? Оказывается, я еще больший ребенок, чем Эмили. Это я навязчивая. Из-за меня у Кевина проблемы, и он не очень-то хочет продолжать общаться в неформальной обстановке. Я написала мелодию, а он не захотел ее слушать. Неужели он не понял, что все это было для него? Я пишу «было», потому что в порыве безрассудной обиды я от нее избавилась. Милостивый господь, зачем я это сделала, зачем вообще поставила его в неудобное положение? Это был мой наиглупейший поступок! Пусть все обернулось очень досадно — жалею я только о пропавшей мелодии. Теперь я хочу исправиться. Мне не жалко времени, чтобы сделать для него что-нибудь еще, даже если ему ничего от меня не надо. Только времени всегда не хватает.***
Кевину. Извини, что так относилась к тебе. Я сожалею, что не попыталась узнать тебя раньше. Каждому нужен человек, который его выслушает и поймет. Есть ли у тебя такой человек, был ли он когда-то? Если нет, я могу им стать. Мне нравится проводить с тобой время — ты не похож ни на кого из моих знакомых. И самое главное, что тебя отличает — это то, как ты относишься к Эмили. Пожалуйста, не проходи мимо, не игнорируй меня, не плати мне моей же монетой. Я уже все поняла. У нас и так слишком мало времени, чтобы побыть вместе, и я не хочу растрачивать его зря. Летом все было так хорошо, но что же изменилось теперь? Пока еще есть возможность, почему бы ее не использовать, Кевин? В этом мире нет рамок — конечно, кроме тех, что ты сам себе поставил. Почему мы чего-то боимся? Ведь ни один момент жизни не вернется назад. Когда ты так резко ушел, ничего не сказав, мне захотелось тебя догнать — и я бы сделала это, только если бы не знала, что ты опять осудишь меня за опрометчивость. Чтобы ты понимал: это гораздо больнее пощечины. Согласись, проще решить раз и навсегда и отрезать все сразу. Будет больно, но только один раз. Но ты не сказал ни да, ни нет — так что же мне думать? Теперь я должна теряться в догадках, а ты так и будешь молчать. И мы будем молчать вместе до тех пор, пока не настанет время прощаться. Молчание — это дорога в никуда. Но я не могу перестать думать о том, как бы ты ответил мне той ночью, если бы нас ничто не ограничивало, если бы ни один человек, ни одно обстоятельство не могло встать у нас на пути. С моей стороны ничего бы не поменялось — я была с тобой искренней. А ты со мной? Мне теперь так сильно тебя не хватает. Если бы ты знал».***
Кевин и Эмили удобно устроились бок о бок в карете; рядом с ними сидела и кукла. За окном мелькали фонари, время от времени мимо них проносились такие же экипажи — нарядные, запряженные парой-другой откормленных лоснящихся лошадей, спешащих доставить своих хозяев на бал или в оперу. Только бедняки-горожане и заводские рабочие с ненавистью взирали на всю эту кричащую роскошь — большинству городских жителей даже не снилось, что значит иметь собственный экипаж. — Кевин, покажешь письмо? — спросила Эмили. — Разумеется, юная госпожа. — Он достал его из-под плаща, но прежде, чем отдать, сказал: — Но перед этим я с интересом выслушаю то, что вы хотели мне сказать по поводу вашей сестры. — Ну, она много пишет про тебя, особенно разные грустные вещи. Я надеюсь, вы не ругались, потому что с Леоном она часто ругалась, и он ее обижал. А ты ее не обижал? А то зачем ей писать грустные вещи? Кевин невольно помрачнел от понимания того, что он не замечал перед собой очевидных вещей. Оливия искала в нем утешения и находила его — до тех пор, пока он сам ее не ранил. — Как он обижал? — Не знаю. Ливи не говорит. Но она писала, что ты не похож на тех, кого она знает. Я думаю, она тебя любит, потому что много она пишет только про тех, кого любит. Ливи любит меня, маму и папу, поэтому нам она пишет много писем. Но ведь там про тебя тоже много, значит, тебя она тоже любит. — Это очень странное для меня слово, Эмили. Я бы сказал, это слово придумали для женских романов, и в жизни оно встречается редко. — Вовсе нет! — пылко возразила девочка. — Я точно знаю. Про Леона она почти не пишет, как и про того человека! Только про тебя. Но я сказала, что это грустные вещи. Наверное, ты ее тоже обидел. — Я извинился. — Это хорошо. Я не хочу, чтобы вы ссорились. У Ливи очень добрый характер, а таких людей легко обидеть. Но обиду она никогда не покажет, потому что это такое правило для леди. Я пока этому не умею, но папа говорит, что мне нужно учиться поведению у Ливи. — Эмили посадила куклу себе на колени, обняла ее и вдруг спросила: — Ты любишь Ливи? Кевин только отвернулся к окну. В любом другом случае этот вопрос он воспринял бы как желание влезть ему в душу — чистая провокация, абсурдный и нетактичный вопрос, которого он решил избегать любой ценой. Но если совершенно неважно, что он испытывает, — у него только есть определенные обязанности относительно Оливии Синклер, и этим ограничивается его роль в ее жизни, — то почему эти простые слова заставляют его содрогнуться? Ведь любить можно по-разному. Разве в этом есть что-то постыдное? Ему только оставалось признать тот факт, что к этому моменту его жизнь так прочно сплелась с жизнью миледи, что теперь, что бы он ни делал, он чувствовал себя ей обязанным. Он желал бы никогда не слышать всего того, что Эмили тут ему наговорила — ибо ответственность за чужие чувства казалась ему слишком тяжелой ношей. Как жаль! Маленькая Эмили не знала, что своими словами режет его заживо. Он ощущал внимательный взгляд девочки на себе, но не мог винить ребенка за столь откровенный вопрос — она лишь проявила искреннее любопытство, и ей хотелось разделить с кем-то свою любовь к самому близкому человеку — старшей сестре. А поскольку Кевин снова промолчал, никто в этом мире, даже Эмили, так и не узнал, что он ответил себе на самом деле. — О, — протянул Кевин, заметив стекающие по окну капли, — вот и погода испортилась. Надеюсь, сегодня обойдемся без бури. — Почему не отвечаешь? Вместо ответа он только протянул ей конверт, и они вместе его открыли. Письмо — а скорее записку — своим милым детским голосом, не торопясь, как в классе чтения, озвучила Эмили: «Эмили! Извини, что не смогла приехать. Я никогда не хочу тебя огорчить. Обещаю свозить тебя в столицу на зимний праздник. Пожалуйста, не подходи ко мне, пока я не поправлюсь. Я всегда с тобой, даже если меня нет рядом. Ты не забыла? Кевину. (Здесь зачеркнуто). Все еще жду. Оливия». — Это она так переживает за нас. Не волнуйся, Ливи, — сказала Эмили, обращаясь к кукле. — Я ничего не забыла. Кевин подумал, что зачеркнутая строчка — весьма странное обстоятельство для миледи. Оливия скорее бы переписала все с начала, будь там даже несколько исписанных листов, но не оставила бы размазанные чернила. Возможно, она написала это в последний момент — конверт ему передали, когда он вышел из Клэр-Холла. — Я хочу спать, — сказала Эмили, прислонившись головой к Кевину. — А что Ливи ждет от тебя? — В последнее время я к ней почти не заходил, вот она и ждет, чтобы я послушал, как она играет. — Понятно. Очень скоро Эмили отдала куклу Кевину и задремала у него на руках. Так он держал ее до тех пор, пока не наступил рассвет, а сам он за ночь не сомкнул глаз. Когда Эмили проснулась, было уже светло, и до конца их поездки оставалось не больше двух часов. Кевин наконец прекратил созерцание бесконечного пейзажа белых полей за окном, от которого у него начали болеть глаза, а девочка наоборот вдруг встрепенулась и восторженно воскликнула: — А! Кевин! Это же снег! Такой крупный! Посмотри, сколько его нападало! — Да-да, юная госпожа, я уже насмотрелся. — Интересно, Ливи сейчас видит снег? Ведь это первый снег в году! Ливи, ты видишь? Кукла бы ответила, что видит снег вместе с ними. Но сама Ливи не видела никакого снега, потому что она лежала дома. Мертвая.