Эмили

Карета Синклеров двигалась по знакомым дорожкам пригорода Риверры. Все вокруг припорошило снегом, старые крыши таверн и городских домиков покрылись белой пеленой, бесчисленные крупные хлопья падали с неба. Этим утром на улице гуляло больше людей, чем обычно, особенно детей — местные ребятишки собирались под мостом, чтобы поиграть в снежки. Оставшуюся дорогу Эмили не отрывалась от окна. Когда карета подъехала к воротам Клэр-Холла, их никто не встретил. Ворота были слегка приоткрыты. Кучер несколько раз окликнул охрану, но никто не появился, и ему самому пришлось отворять железные двери, чтобы экипаж смог проехать. Выглянув наружу, Кевин спросил, почему они остановились. — Никого из часовых нет на месте. Ходят где-нибудь, — ответил Томас. — И ворота не закрыли. О чем только думают? — Нужна помощь? — Справлюсь. Пока они подъезжали к дому, Кевин смотрел в заднее окно — проверить, не закроют ли за ними ворота. Никто так и не пришел, и он насторожился. Снова послышался голос кучера, останавливающий лошадей, карету встряхнуло, и они опять встали на полпути. — В чем дело? — снова спросил Регнард, приоткрыв дверь. — Тебе нужно выйти и взглянуть на это, Кевин. Странное, тяжелое предчувствие посетило рыцаря в этот момент. Он вышел наружу и увидел посреди дороги тело садовника и пятна крови. — Старик умер не своей смертью, — сказал кучер. — Что-то тут не так. — Быстрее к дому! — крикнул Кевин, запрыгивая назад в карету. Его словно поразило молнией — здесь случилось что-то ужасное! Как до сих пор никто не заметил трупа? Они понеслись дальше. Эмили крепко обняла свою куклу и испуганно взглянула на Кевина, почувствовав неладное по его изменившемуся выражению лица. Заметив, что его нарастающий страх передается Эмили, Кевин решил, что надо бы ее отвлечь, пока сам он пойдет проверять дом. Этому трюку он научился у Оливии, и Эмили почему-то всегда на него велась. — Юная госпожа, можно попросить вас об одной услуге? Мне нужно одному зайти в дом, и пока я не вернусь, посидите здесь тихо — так, чтобы мышка не услышала. Иначе она принесет мне плохие новости. — Хорошо. Я буду сидеть очень тихо, я умею обмануть мышку. Кевин с опаской пошел в дом, а Эмили и кучер остались его дожидаться. Рука его инстинктивно потянулась к ножнам на поясе, потому что было неизвестно, чего ждать. Когда он открыл двери, его взору предстала леденящая душу картина. Вот где были часовые — их трупы лежали в доме, а рядом валялось оружие! Кроме того, все вокруг было перевернуто вверх дном, словно на этом месте произошла серьезная борьба. Повсюду валялись осколки стекла, разбитые лампы, канделябры и вешалки; кое-где лежали опрокинутые стулья; был сломан круглый гостевой стол и старинные часы. По полу тянулись кровавые следы в сторону главного зала. Кевину ничего не оставалось, кроме как последовать их направлению. Он пытался сохранять самообладание и был готов к тому, что на него нападут. Что же здесь, черт возьми, случилось? Его не было всего день! Ограбление Клэр-Холла? Если так, то, быть может, хозяин смог откупиться! Пробежав арку, Кевин оказался в просторной парадной. Здесь творился такой же хаос, но в отличие от темного вестибюля, зал хорошо освещала огромная люстра. То, что творилось вокруг, напоминало грандиозную театральную сцену с декорациями: обилием крови, что пропитала ковры, и множеством мертвецов, что валялись тут и там. Словно кто-то специально постарался сделать так, чтобы всякий, кто сюда вошел, лишился чувств. И это Кевин узрел в доме, в котором жил с детства! А эти люди… он их всех знает! Здесь произошла настоящая резня — всех постреляли, как собак. От такой картины его пошатнуло. Что тогда стало с его дорогими хозяевами? Ответ не заставил себя долго ждать. У лестницы лежали тела, и среди них виднелась знакомая крупная фигура господина. Кевин сразу бросился к нему: — Милорд! Господин Синклер! Неужели он мертв? Без сомнений, Роман Синклер получил выстрел в грудь и был мертв. Рядом с ним лежал пистолет, которым он пытался защититься. Как страшно осознавать, что близкий человек, которого ты знал, погиб насильственной смертью! Что кто-то посмел судить, кому жить, а кому умереть. Сколько в мире зла! Сохранить жизнь милорду Кевин всегда считал своей главной обязанностью, но в этот момент он не почувствовал ничего, кроме злости на самого себя. Ненависти. Желания жестоко отомстить убийце. В его сознании Роман был приближен к фигуре отца, поэтому это была мучительная потеря: он подвел человека, который поверил в него, дал ему место в этой жизни, дал дом! И даже больше. А он не уберег! — Да как же такое возможно? — в отчаянии произнес Кевин. Где же он просчитался? Почему не заметил приближения беды? Он ничего не понимал. Он был уверен, что у господина Синклера дела идут прекрасно, хотя он и принадлежал политической оппозиции. И внезапно оказалось, что все хуже некуда… Где-то затаился злейший враг, и он, гордый рыцарь, который не смог этого понять, теперь лицезреет последствия своего неведения. Как он был слеп! Это все его вина! Он недостоин стирать грязь с сапог хозяина! Кевин испытал большое потрясение. Только мысль о том, что господин храбро вступил в перестрелку, придала ему сил, и он молча благодарил Романа за все, что тот сделал для него. Но обещание милорду еще не потеряно окончательно! Еще есть возможность оказаться полезным, отстоять свое рыцарское имя, а не стать позором благородного рода Регнардов! Есть ведь еще один человек, которого он обещал защищать и которого надо найти как можно скорей. От этого исхода и будет зависеть его, Кевина, дальнейшая жизнь. Это больше не напоминало ограбление. Если хозяин дома мертв, то чего этим можно добиться? Роман хранил в кабинете лишь мизерную часть своих сбережений, а большинство ценных вещей в доме слишком тяжелы, чтобы быстро их вывезти. Видимо, убийцы преследовали иные цели. Все указывало на то, что домочадцы изо всех сил старались не пустить чужаков наверх. Лестница — та самая, на которой Кевин впервые столкнулся с Оливией, когда она только вернулась домой, — молчаливо приглашала его на второй этаж. Оставалось найти миледи. Она-то зачем могла понадобиться убийцам, если мертв лорд Синклер? Он подумал о ней с самого начала, как только вошел в дом, не говоря о том, что мечтал о ней всю дорогу. Уж этого никто не мог ему запретить. Как же это тягостно — постоянно думать об определенном человеке и не иметь возможности выразить свои чувства, бояться дать хоть один знак внимания, кроме сухой вежливости и правильных манер. Каким, наверное, эгоистичным и тщеславным виделось его поведение Оливии. Как она могла в нем что-то найти, зачем тратила на него время? Он ничего для нее не сделал. Он ей никто. Но так он размышлял раньше. Теперь, когда худшее случилось, Кевину стало предельно ясно, что́ в этой жизни по-настоящему важно, чем действительно стоит дорожить. Перед лицом смерти — не только своей, но и чужой, — всегда смотришь на вещи иначе и наконец понимаешь, как легко что-то потерять. Кевин пошел искать наверх и первым делом направился в спальню Оливии. Он громко звал миледи и старался не терять надежды, переступая многочисленные трупы слуг. Видеть знакомых мертвецов всегда тяжелее. Каждый шаг, отдававшийся зловещим отзвуком в коридорах, сковывал его сердце колючими путами страха, потому что он боялся увидеть под ногами ее тело. Ледяные когти смерти захватили его, только пока не вонзились. Такая обреченность его охватила, такая страшная неизбежность конца, что он уже был согласен открыть Оливии все, что скопилось у него в душе, и рассказать о том, терзало его ночи напролет, лишь бы найти ее живой. Сердце у него сильно заколотилось о грудную клетку, и он вытащил меч. Убита или нет? Жива ли? Ранена? Взята в плен? Он не мог представить, чтобы с ней что-то случилось. Она должна быть жива. Что-то должно было ее спасти, некое чудо. Что бы с ней ни приключилось, он сможет исправить все… все, кроме смерти. «Да что здесь произошло? — неистовствовал Кевин. — Тот, кто это сделал, пожалеет, что родился на свет!» Комната Оливии оказалась нетронутой. Хозяйка отсутствовала. В отличие от хаоса, царившего в доме, здесь все было на своих местах, кроме незаправленной кровати. Значит, вот то таинственное, одновременно скромное и изысканное место, в котором миледи переживала свои невзгоды, закрывалась в одиночестве и видела сны? Думала про него, когда должна была думать про другого? Наивная душа! Кевин увидел ее комнату впервые, но был уверен, что также увидел и часть ее самой. Здесь каждый предмет был связан с ней. У него больно кольнуло в груди. Он точно мог сказать, что чужаки сюда не заходили, однако такая мысль не вселяла уверенности. Оливия болела и не смогла бы далеко уйти сама. Если бы она находилась на втором этаже или чердаке, то уже бы услышала его. Ему оставалось проверить весь первый этаж, хотя количество найденных трупов и отсутствие откликнувшихся не обнадеживало. — Миледи? — бессмысленно и тихо позвал Кевин в пустую комнату. Моральных сил двигаться дальше становилось все меньше — такие страшные картины рисовало ему воображение. Неопределенность была мучительна, он будто сам стоял на грани жизни и смерти. — Отзовитесь, миледи! Он стучал в кабинет господина, был на чердаке, осмотрел каждую чертову комнату, каждый зал, даже если приходилось выломать дверь; он прошелся по кухне, обеденной, зашел в ее любимую гостиную. Да и что греха таить, его тоже. Ему даже пришлось спуститься в подвал — в надежде, что кто-то додумался спрятать ее там. Он везде звал миледи, надрывал голос, и нигде ее не было — одни чужие трупы. Много трупов несчастных людей, разделивших участь своих хозяев. Да, все казались ему чужими, потому что он искал одного определенного человека! Оливия ведь всегда появляется так неожиданно! Почему же не появится сейчас, почему не позовет его по имени, чтобы он обернулся?! Безнадежность взяла над ним верх. Часть его уже знала, что этого не будет. Ни у кого здесь не получилось выжить. Его вдруг поразила мысль. А сможет ли он совладать с тем, что найдет? «Всегда ведь есть шанс, — безрадостно думал Кевин, быстро шагая по коридорам. — Я не уйду отсюда, пока не найду ее, даже если это займет много времени. Или не узнаю, куда она пропала, хоть зацепку». Много времени поиски у него не заняли. Обыскав дом, он решил выйти в сад и наконец нашел ее по пути. Сначала в темноте коридора Кевин разглядел Софию: она лежала у стены в неестественной позе, шея ее была как будто сломана, а над ней застыло отвратительное пятно красной жижи. От такого зрелища мерзкое чувство подкатило у него в горле, так что пришлось на секунду опереться о стену и взять себя в руки. Подобное испытываешь, когда перед тобой разделывают свежую животную тушу. Тем страшнее было посмотреть вперед, потому что там тоже лежала, не шевелясь, какая-то девушка. А где Оливия, там и София. И никак иначе это была Оливия, а не очередная служанка. Она лежала лицом вниз, но Кевин сразу узнал ее. Внутри у него все помертвело от ужаса, дышать стало тяжело, словно кто-то затянул ему веревку вокруг шеи. Но он не раздумывая ринулся к ней, бросил рядом меч и зачем-то затряс ее за плечо. — Оливия! — позвал Кевин хриплым, срывающимся голосом. Сокровенное имя сорвалось с его губ и с его сердца, но он себя уже не слышал. От шока он утратил над собой всякий контроль и все пытался разбудить ее. — Оливия? Она не двинулась. Не подала ни одного признака жизни. Все стало ясно еще изначально, достаточно было скользнуть взглядом по ее голове. Не то чтобы Кевин не понял сразу, что чуда не случилось и Оливия умерла, как и все. Ответа тоже не ждал. Просто не хотел верить, хотел ошибиться. Его зов был похож на попытку сделать еще вздох, перед тем как утонуть. Вроде нет смысла, а за последнюю надежду все равно цепляешься. Кевин оглядел труп. Хотел бы он знать, что она не страдала, но… в такое совсем не верилось. Голову ей прострелили, и судя по кровавому месиву на полу, использовали по меньшей мере обрез. Сила выстрела не оставляла сомнений, а метафора про размазывание мозгов из омерзительных слов превратилась в самую осязаемую реальность. Впрочем, это был даже не первый выстрел, и до прихода смерти, пусть и мгновенной, ей пришлось испытать ужас не только моральный, но и физический. Стоит ли говорить о том, что лежала Оливия в целой луже крови, и Кевин в ней перепачкался. Осознание было сродни физической боли, причем совершенно невыносимой. Кевин, не зная, как выместить ту агонию, которую он испытывал, крепко сжал зубы, в ярости отшвырнул от себя меч и согнулся пополам. Зачем теперь ему меч? Зачем он сам теперь нужен, если все, кого он должен был защищать ценой своей жизни, погибли? Если умер самый дорогой сердцу человек? Из мира, где возможно такое зло, такая бесчеловечность, хотелось бежать. Только револьвер, лежавший у Софии, мог облегчить его страдания. — Это… неправда, — с большим трудом выдавил он, голос его был слаб и дрожал. Ступор. Его затрясло, как в лихорадке — то ли от боли, то ли от горя, то ли от ненависти. Все эти чувства слились воедино в агонию, которая заставила его корчиться так же, как если бы кожу ему жгли каленым железом. Да и то стерпеть было бы легче. Его душили гнев и мучительное чувство бессилия: ему причинили ужасное зло, а он не мог ничем ответить. Зверски хотелось что-то разбить. Уничтожить. Кого-то убить. Виновников разрубить на куски и скормить дворовым псинам. Но в этот момент Кевин смог только ударить пол, выдать жалкий стон, прерывисто вздохнуть и взвыть надорвавшимся, не своим голосом: — Н-неправда! Ему было противно слышать свой голос. Он пытался принять тот факт, что это действительно случилось, что это действительно произошло. Оливию убили. Она умерла. Пока его не было, она умерла! Эти слова звучали у него в голове, как приговор, и казались жестоким обманом. Может, там не ее лицо? Может, все это бессердечный сон! Такие люди, как она, не умирают вот так — из-за выстрела в голову, в луже крови на холодном полу. Эта участь должна принадлежать тем животным, у которых рука поднялась сотворить этот ад! Почему… почему именно этот день! Что угодно, только не смерть! Пусть бы Оливия никогда так и не заговорила с ним, пусть бы ненавидела, пусть бы стала чужой женой — он бы смог все это стерпеть. Смерть же — конец всему. Естественного отвращения к изувеченной плоти Кевин уже не испытывал — наоборот, на него накатила волна странной нежности, когда он стал вспоминать былые моменты. Особенно гостиную. Оливия ведь так ждала, даже написала записку. А разговаривала она с ним всего несколько дней назад. Там, в библиотеке… Она ведь была живой, настоящей, сидела у окна и шила. Так кому помешала? Что с ней сделали? Во что превратили? В безжизненную, пустую оболочку без человека внутри, в сломанную куклу с пробитой головой. — Это… не ты… не можешь быть, — глухо произнес Кевин, хотя слова ему давались с трудом и почти не складывались в предложения. — Не должна была быть… здесь… а... со мной… Он словно очнулся, но фразу свою закончить у него не хватило сил. Он все еще бессмысленно смотрел на труп, сидя на полу. На мгновение ему стало лучше: он смог сделать полных вздох, когда представил, как она говорит с ним. Или же слезы принесли ему облегчение. Кевин аккуратно, с бережностью перевернул Оливию на спину и первым делом закрыл ей глаза, чтобы не видеть этого остекленевшего, пустого взгляда в никуда, хотя он и знал, что здесь ничего нельзя трогать до прибытия полиции. Потом он приподнял ее, устроил у себя на руках, прикрыл волосами поврежденную часть головы, так что она почти походила на спящую. Только вот лицо — такое родное лицо, безмятежное, как в один из тех летних дней! — было выпачкано в крови, а голова ее безвольно опрокидывалась то назад, то в сторону, и поэтому приходилось придерживать шею. В его руках лежала марионетка, которой он напрасно пытался придать нужную позу. Какая-то конечность всегда соскальзывала не туда. Чем она теперь отличается от кукол Эмили? Ничем. Разве что на ней вместо красивого платья окровавленная сорочка. Оливия была вся холодная, как лед, и казалось, что сделай он одно неверное движение — и что-нибудь да сломает ей. В этом моменте нежности присутствовала какая-то нездоровая красота, было что-то отчаянное, болезненное. Смерть Оливии, к тому же жестокая смерть, так сильно поразила Кевина, что он больше не мог произнести ни слова: пытался еще что-то сказать, но язык не слушался. Его разбил паралич — тот, что поражает вместе с горем и сбивает здорового человека с ног. Зачем с ней так жестоко поступили? Лучше бы его убили! Лучше бы его убили на этом самом месте! Он вложил свои пальцы в ее, крепко сжал ее ладонь. Эта самая рука и писала, что ждет его? Теперь уже неважно. Он, дурак, пришел не вовремя. Если бы немного раньше, если бы она не заболела, а поехала с ним… Если бы, если бы, если бы… Жест его говорил красноречивее любых фраз; Оливия бы все поняла, если бы почувствовала. Ему следовало сделать это давно. Тогда бы он увидел крайне забавную реакцию миледи, а не ее отсутствие; заметил бы, как кровь прилила к ее щекам, а глаза потупились от смущения. У него было так много шансов сделать эту мелочь, порадовать ее. А сейчас — ничего. Одним дождливым вечером она сказала, что не понимает его, а теперь умерла, так и не узнав главного. Раз это конец, то почему бы теперь не раскрыть свои карты, прежде чем уйти? Достойно попрощаться, открыть миледи свою сокровенную тайну. Неужели неясно, что он любил ее! Он любил старшую дочь господина, как мужчина любит женщину, и не мог никому сказать об этом. Наблюдать за ней издалека было мучением, как и видеть ее с другим, и как она ему поет, и как его обхаживает, и случайно сталкиваться с ней дома, передавать ей поручения отца — все это было мучением. До недавнего времени. Когда он получил, что хотел, у него все равно не оставалось выбора, кроме как отвернуться от нее. Так сложно было держать все в себе, когда она сама делала шаги навстречу. Но он смог; Кевин был уверен, что ничем не выдал себя. Только теперь чувствовал, что жестоко поплатился: иначе зачем он сидит на полу и прижимает к себе труп? — Прости, я опоздал, — зачем-то тихо сказал он. — Оливия. Произносить ее имя теперь, после стольких отказов с его стороны, казалось Кевину кощунством. Он больше не звал ее. Кошмар ли стал явью или явь — кошмаром? Иногда мы не понимаем, что находимся во сне, несмотря на всю нелепицу, происходящую там; так же и Кевин не до конца воспринимал реальность. Только ощущения были настоящими, душераздирающими, а сердце — оно просто рвалось на части. Ведь слишком неожиданно пришла пора расставаться. Сразу и навсегда. Он не был к этому готов, да и не был уверен, что к этому вообще можно подготовиться. Расставаться вот так… невыносимо. Кевин положил Оливию на место — так же осторожно, как если бы она еще была жива. В конце концов он не мог сидеть здесь вечно. Момент прощания всегда хочется продлить. Все, что оставалось Кевину — оставить господина и старшую мисс Синклер позади, как и все связанное с Клэр-Холлом и жизнью в нем. Неизвестно, какими силами ему удастся это сделать. Пошатываясь, еле волоча ноги, Кевин пошел назад. Он понимал, что в роли рыцаря сюда больше не вернется. Не увидит больше прежнюю жизнь, никогда не зайдет в гостиную, где любимый инструмент миледи теперь на веки вечные стоит без дела и молчит, как и его хозяйка. Не поздоровается с господином и не выслушает от него очередную отцовскую лекцию. Все потому что он оказался плохим защитником. Какой же он теперь рыцарь? «Я просто ничтожество» — промелькнуло у Кевина в мыслях. Недостоин он носить звание рыцаря, свое звание по крови, не достоин всего, что дал ему дом Синклеров. Он не защитил хозяина, он не защитил милую сердцу леди. Что с ним теперь будет? Куда он пойдет и кем станет? Как жить с этим дальше, а главное — зачем? Как он все объяснит Эмили? Бедняжка. Она теперь сирота. Вышел Кевин из дома не живой и не мертвый, сел на ступени и снова согнулся пополам, схватившись за голову. Когда к нему подбежала Эмили с куклой в руках, плечи его сотряслись немыми рыданиями, и он не поднял головы на ее зов. — Кевин, почему ты плачешь? Почему нас никто не встречает? Ответь же, ответь! Почему ты не говоришь со мной? Кевин, ну ответь! Я вижу, что ты плачешь! Я сидела тихо, честно, я клянусь! — теребила Эмили Кевина за рукав и продолжала что-то лепетать по гадкую мышку. А у него в голове крутилась только одна мысль: «Умерли… Умерли! Милорд и миледи!»