In aeternum

      Начатый разговор разжег в Николае ту бурю эмоций, что прежде давно уже не разгоралась в нём: не то от самой темы этой беседы, не то от бесконечной череды мыслей в голове негодование, смешанное с хмурым раздумьем, отразилось на лице бывшего писаря, и он придвинулся ближе, словно от сантиметров его расстояния до Гуро и впрямь могло что-то измениться.       — Нет, подождите, — Гоголь покачал головой, кажется, не разделяя мыслей Якова Петровича по поводу крепкого сна до самого утра.       Он был встревожен — на лице Николая явственно отражалось непонимание и — возможно, в самой малой толике — отчаяние. По приезде в Петербург он очень часто задавался вопросом о том, что же творил Господь Бог, ежели жизнь его была пропитана тем, что к Небесному Отцу не имело ни малейшего отношения. Мрак, тьма, зловещие силы, желающие погибели всего живого… Он несколько раз погибал, и был возвращён к жизни рукой создания несвятого, темного. Он сам был Темным, которого боялись многие существа, которые в тайне желали его смерти. Николай так и не понял, кто же он на самом деле и в чем его истинное предназначение.       — Если есть Бог, то почему же Он отвернулся, когда многим так нужна была его помощь? — говоря едва слышно, но надрывно, вопрошал Николай Васильевич, не замечая, как пальцы его крепко-крепко сжимают стакан. — Почему же до сих пор люди в Диканьке страдают? Почему это место поглотила чертовщина?       Писатель разжал пальцы, отставил посуду в сторону, и склонился ещё ближе. Он понимал, что, возможно, позволил себе много лишнего и его поведение дóлжно считать если не оскорбительным, то уж точно некорректным, но то было не без причины.       — Скажите мне, Яков Петрович, — взгляд Гоголя вмиг стал пронзительным и острым. Он смотрел в глаза дознавателя, словно надеясь найти в них разгадку всего, что только было возможно. — Вы ведь не просто так едете в Диканьку?       В мгновение в покойном состоянии дознавателя произошли разительные перемены: глубокая тень усталости будто исчезла с его лица, весь он как-то напрягся: черные глаза глядели на Гоголя с нескрываемой жадностью.       — Взгляните, Николай Васильевич, — вкрадчиво отозвался Гуро, словно бы принимая негласные правила игры и едва подаваясь навстречу собеседнику; взгляд темных глаз его в мгновение смешался с пронзительной синевой. — Как далеко простираются лучи крохотной свечки! Так же сияет и доброе дело в мире извечного сумрака и ненастья. Но как же неровен, как слаб на деле дрожащий этот пламень! Стоит только протянуть руку, — бархатный голос дознавателя в мгновение перешел на шепот. — И он угасает. Раз — и будто и не было его никогда — кругом лишь непроглядная тьма.       Яков Петрович склонился столь низко, что от Николая — Николая, казалось, совершенно отчаявшегося — его отделяло лишь несколько сантиметров. Чудилось, словно в это мгновение меж ними свершается какое-то жизненно-важное таинство, но иллюзия истаяла, стоит только дознавателю отстраниться.       Гуро набросил на плечи пальто, бережно свернутое кучером — болезненное состояние давало о себе знать: его одолевал неприятный озноб — и придвинулся еще ближе. До того момента отрешенный, облаченный в привычную ализну, он сделался подобен неумолимому вестнику несчастья.       — Пути Господни неисповедимы, — в ответ Яков Петрович лишь слегка пожал плечами, вспоминая о последнем вопросе писателя. — Без тьмы бы не было понятия о свете; для того, чтобы свет осознал себя, он должен иметь пред собой свою прямую противоположность — тьму. Николай Васильевич, — на сей раз Гуро не спешил отстраняться.       — Вы получили ответы на все свои вопросы?       Николай внимал каждому слову дознавателя; слушал, смотрел на него, затаив дыхание и не смея отстраниться. Словно недописанная художником картина вмиг стала полной — так изменилось его осознание происходящего, таким его сделали ответы на заданные вопросы.       Бывший писарь несколько раз кивнул головой, словно кукольный болванчик, теперь ощущая себя до ужаса странно и нелепо. Он так ничего и не ответил, только отодвинулся чуть назад, обернулся, натыкаясь ладонью на стакан, пустой от чая, но еще теплый, и протянул его Гуро.       — Спасибо вам, — промолвил Николай, негромко откашливаясь; он почувствовал, как голос слегка сел от долгого молчания и как пересохло в горле. После же робко подтянул к себе подсохшую крылатку, накинул на плечи и вдохнул свежий запах дождя, оставшийся на ткани после бушевавшей грозы. Во мраке кареты, освещаемой светом луны, Гоголь, казалось, сливался с этой чернотой — только бледное лицо его и край рубашки выглядывали из-под незастегнутого ворота крылатки.       Гуро благосклонно кивнул в ответ, приняв еще не остывший стакан из чуть дрогнувших рук; ладонь Гоголя казалась совершенно ледяной по сравнению с его граненым боком.       — Доброй ночи, Яков Петрович, — мягко добавил Николай, теперь отстраняясь совсем.       Он попытался удобнее устроиться в креслах и, как только нашел максимально комфортное положение, позволил себе прикрыть глаза. Сон быстро приходил под размерный стук колес кареты, стрекотание сверчков, отдаленное пение птиц, поселившихся в кронах высоких деревьев, и редкое ржание лошадей.       — Доброй ночи, Николай Васильевич, — Гуро вновь склонил голову, удобнее устраиваясь средь мягких дорожных кресел. — Постарайтесь потратить ее на сон: завтра вам понадобятся силы. Как знать — быть может, мы останемся в Диканьке на совершенно неожиданный срок…

***

      Утро наступало быстро. Встречало промозглым туманом и сырым холодом, забирающимся во все уголки едущего по лесу экипажа. Николай приоткрыл глаза, ощущая крохотные зачатки тепла, сохраненного крылаткой, и власть холода, поселившегося внутри кареты.       Гоголь сел, стараясь двигаться тихо, чтобы не потревожить сон дознавателя, потер руки и спрятал их в перчатки, застегнул все пуговицы крылатки и зарылся лицом в высокий ворот, прячась от холодного воздуха. За окном кареты по-прежнему протирался лес: деревья, пожелтевшие, местами уже совсем скинувшие листву, встречали их безрадостно, с немым укором. Их здесь не ждали. Их здесь не должно было быть. На короткое мгновение ему показалось, что в тени деревьев, среди корявых стволов, он увидел кого-то, прячущегося и любопытно подглядывающего за экипажем.       Гоголь придвинулся к окну, шелестя в тишине кареты тканью, опустил ладонь на стекло и напряженно всмотрелся в лес, задумчиво хмурясь. Мимолетное наваждение прошло, и кроме деревьев да кустов ничего не было видно.       «Быть может, показалось», — подумалось ему на мгновение, но внезапно остатки сна исчезли. Словно окаченный водой, Гоголь прислушался, подорвался и дернул за ручку двери, выбегая на улицу. Карета, замерев, стояла посреди лесной дороги. Сомнений в том, что это лес близ Диканьки, не было, но то, что экипаж отчего-то не ехал, вызывало уйму вопросов. Николай, перешагивая небольшие лужицы, подмерзшие между колдобин развороченной дороги, обошел карету. Двое коней топтались на месте, иногда наклоняя головы, чтобы мягкими губами сорвать с земли пучок хрустящей от инея травы. Встав перед местом, где должен был сидеть кучер, бывший писарь замер — никого не было, только пустующая скамья. Он хотел было вернуться и разбудить дознавателя, сообщить о странной пропаже извозчика и остановке, но шорох, раздавшийся неподалеку от него среди деревьев, полностью привлек его внимание. Решив, что сначала стоит проверить, ведь, возможно, там был кучер, которому могло поплохеть с дальней дороги, Николай Васильевич направился на звук, сойдя ниже в овраг и пробираясь сквозь густые заросли к лесу.       Утро змеилось по непрогретой земле, промозглым туманом лизало колеса застывшего средь дороги экипажа, проворно просачивалось под черную крылатку писателя. Тишина. Немая, тревожная, она звенела оледенелыми макушками трав, хрустела надтреснутым льдом под чужими сапогами. Ни ветерка, ни шелеста — только изредка фыркали, мотая головами, кони, и дыхание паром вырвалось из больших трепещущих ноздрей. И вдруг — треск. Тихий, осторожный, словно кто нечаянно наступил на крошечную ветку.       Девчушка глядела на Гоголя огромными глазами, обрамленными каймой густых ресниц — такими же синими и прозрачными, как и у самого Николая. Одному Богу известно, как добралась она до леса, и отчего не было подле нее ни кузнеца Вакулы, поклявшегося неотступно следовать за дочерью — дабы еще каких бед не натворила — ни кого-либо еще. Зато, вот, Варушка была.       Теперь Василина писаря бывшего, казалось, не замечала: склонила к соломе головку, взглянула в глаза-уголья, слушая, кивая что-то в ответ.       — Ты пошто снова приехал, господин писарчук? Живым тебя схоронили, думали, помер, мне не верили, — улыбнулась дивчина, сжала в руках куклу свою. — Сколько раз там бывал, сколько возвращался? И все тянет тебя сюда, в самое пламя тянет… Тятька все грустный ходит, — пожала Василина плечами, вновь взглянула на Гоголя, но подойти не спешила.       — Говорила я ему, говорила… А он не слушал все — господина дознавателя позвал. Жалко дядю Якова: Варушка говорит, что несдобровать впредь ему… А теперь вот и ты приехал, — всхлипнула девчушка, прокатилась слеза по ее щеке.       — Варушка… Говорит… Что в Диканьке дом черным пламенем горит! — последние слова Василина уже выкрикнула, глядя полными ужаса глазами на застывшего пред ней Гоголя, и крик ее эхом разнесся над онемевшим туманным лесом…       Гоголь тяжело сглотнул, цепенея будто, а сам взгляда от глаз девичьих оторвать не мог. И все Василинины слова представали пред ним единой картиной: нахмуривший брови Вакула, сам писарь, внезапно очнувшийся в гробу, сколоченном из гнилых досок, множество теней, среди которых иногда выхватывалось лицо дознавателя, Василины… И чёрный густой туман, обволакивающий все вокруг, удушающий своим терпким запахом. Вдруг из тьмы вырос дом; хорошие крепкие брёвна, цветные ставни в миг сделались чёрными угольями, догорающими в тёмном пламени, а от огня все пер и пер в разные стороны дым, выжигая и сжимая лёгкие.       Крик девочки слился, казалось, с его собственным.       — Николай Васильевич! — голос Гуро был бодр и совершенно спокоен — словно и вовсе не удивило его внезапное отсутствие бывшего писаря. — Это вы, так сказать, на весь лес-то кричите? Знать, напугало вас что или привиделось? — с минуту Яков Петрович молча глядел прямо перед собой — на совершенно пустой овражек, — а после вновь перевел пытливый взгляд на Николая.       — Хотел пригласить вас ноги с дороги размять, да вы так крепко спали… А после и сами куда-то направились — да так быстро, так стремительно! — едва за вами поспел.       Николай дернулся, испугавшись возникшего позади себя дознавателя, резко развернулся, тяжело дыша и глядя на него обезумевшими глазами.       — Скорее, Яков Петрович! — он бросился к нему, крепко хватая за руки, и потянул к карете. Кучер уже сидел на своей скамье, ожидая возвращения господ.       Пальцы Николая — дрожащие, цепкие — ощутимо вцепились в плечи, и Яков Петрович без лишних слов позволил увлечь себя к экипажу. Заиндевелая, лишенная жизни трава жалобно похрустывала под ногами: утренняя грязь уже крепко схватилась льдом и не представляла совершенно никакой опасности для начищенной до блеска обуви — главное, не споткнуться.       Гоголь бежал, пробираясь по примятым зарослям. Казалось, будто растения цеплялись за полы крылатки, оплетая ноги и мешая делать каждый новый шаг. Наконец Николай Васильевич выбрался на дорогу и подлетел к кучеру:       — Сколько ещё до Диканьки? — сипло, со свистом выпалил он.       — Часу два-три, барин. Быстрее не сможем, кони не выдержуть, — отвечал мужик с сильным провинциальным акцентом.       — Нужно быстрее, — голос Гоголя сорвался на хрип после тяжелой дороги: горло нестерпимо жгло. Он отступил, дождался Гуро и только потом залез внутрь кареты. Как только все готово к отправке, извозчик взмахнул поводьями, подгоняя лошадей, и экипаж возобновил свой путь.       Николай уселся в кресла, достал из нагрудного кармана платок: его пальцы ужасно дрожали, и он судорожно утер лицо, избавляясь от засохшей грязи, и только спустя долгие минуты молчания наконец решился рассказать дознавателю об увиденном в лесу.       — Там была Василина, — Гоголь неуверенно пожал плечами. Он уже сам сомневался в том, что она и впрямь там была. — Сказала, дом горит в Диканьке…       Николай Васильевич поднял голову, комкая в пальцах платок, и взглянул на Гуро, вспоминая слова девочки. Ему хотелось надеяться, что злое предостережение окажется неправдой, но в душу закрадывалось то пагубное чувство сомнения, что прогрызает изнутри дыру, увеличивающуюся все больше и больше с каждой секундой.       …Тяжело выбравшись по отвесному склону на дорогу, дознаватель молча сел в карету и устремил взгляд на будто бы обезумевшего Гоголя. Глаза его смотрели с укором, но Яков Петрович молчал — ждал, покуда сам не скажет — и дождался-таки. Однако по мере невнятного рассказа молодого человека он все более мрачнел, смотрел все тяжелее.       — Что же вы, Николай Васильевич, — с холодной усмешкой отозвался Гуро, не слишком довольный внезапно возникшей спешкой. — Хату ту потушить намерены? Так от нее за два часа и гвоздя ржавого не останется, иль без нас уже разберется кто. Придите в себя.       Бархатный голос дознавателя был более резок, нежели всегда — растревоженные за время быстрой, граничащей с бегом ходьбы раны вновь дали о себе знать. Однако в скором времени напряженная складка меж бровей его разгладилась.       — Николай Васильевич, — ласково произнес Гуро, желая смягчить свою былую резкость: бывший его писарь выглядел совсем уж неважно. — Согласитесь, в большинстве своем ваши видения имеют более символическое, нежели пророческое значение. Пламень — или же красного петуха, как его принято величать в народе — зачастую трактуют не как гибель всего сущего, но как возрождение из пепла. Начало новой жизни, — выдержав небольшую паузу, Яков Петрович легко подмигнул застывшему напротив Гоголю.       — Выше нос, Николай Васильевич, и не смейте впадать в уныние: в скором времени мы еще на шаг приблизимся к разгадке дара вашей девчушки.