***
— Хороший завтрак есть основа правильного питания… — прежде чем усесться за крепкий дубовый стол, Гуро водрузил на скамью свой неизменный чемодан. — Однако в вашем случае, Николай Васильевич, обед, как, впрочем, и все иные приемы пищи, имеет не менее важное значение: вон, как исхудали. Принявшись за трапезу, Николай долгое время смотрел в сторону улицы, где находился дом Вакулы. Ожидание — самое худшее из всех чувств, ведь тогда от тебя совершенно ничего не зависит, нужно просто ждать того, что должно случиться, но все никак не происходит. — Может, вам стоит вернуться в Петербург? — вдруг спросил Николай Васильевич, взглянув на дознавателя. Пока тот не успел ответить, одна из кухарок поднесла горячую похлебку, поставив тарелки перед ними. Гоголь с интересом взглянул на неё, но не признал ту, что видел пару часов назад. Ее тут за все время, пока они сидели за столом, так и не было. Николай Васильевич поспешил вернуться к теме, избегая долгого молчания. — Вы неважно выглядите, — пояснил он, окинув Гуро тревожным взглядом. В мыслях бывшего писаря все ещё крутились зловещие слова Василины. На некоторое время меж ними воцарилась тишина, прерываемая лишь звучным хохотом казаков да шутливыми перешептываниями кухарок, сновавших меж столов с тарелками ароматной похлебки. Яков Петрович, к предложенному обеду так и не притронувшийся и с видимым наслаждением вскрывавший маленькую баночку икры, которую он извлек из своего чемодана вместе с прочим провиантом, с любопытством вскинул глаза на Гоголя, заслышав внезапный вопрос. На лице его читалось совершенно искреннее изумление. — Поверьте, Николай Васильевич, — дознаватель оставил свое увлекательное занятие и принялся за другое — не менее его прельщавшее — он настойчиво буравил взглядом бывшего своего писаря, однако глаза его смеялись. — Вид мой ничуть не уступает вашему. Рано, рано, любезный, меня ссылаете. Или я, по-вашему, за зря воскрес на удивление всего хутора? — избежать мучительной для обоих темы не удалось, и Яков Петрович с совершенно невозмутимым видом протянул Николаю вскрытую баночку, вопросительно подняв брови: икры, мол, желаете? — Николай Васильевич, — с укором продолжил дознаватель, щелкая серебряными запорами чемодана. — Не только эмоции — увертки ваши мне так же хорошо известны: не пытайтесь ничего от меня скрыть — ежели вы и впрямь хотите помочь девчушке, извольте держаться рядом. Поверьте, любезный, — Гуро тонко улыбнулся, и голос его снизошел на вкрадчивый полушепот: — Никто не сможет помочь вам. Кроме меня. Отказ Якова Петровича был ожидаем. Николай и сам бы отказался, будь он на его месте. Похлебка в тарелке стыла; Гоголь покачал головой, отказавшись от предложенной дознавателем икры. Он ещё наполовину недоел суп, а кухарка уже поднесла второе. Яким бы сейчас поскрежетал о том, что его барин и в детстве ужасно ел, не то, что нынче. Яков Петрович, казалось, видел его насквозь. Это заставляло Гоголя ещё сильнее вжимать голову в плечи и тормошить ложкой похлебку, являвшуюся единственным способом спрятаться от внимательного взора дознавателя. Он все же периодически даже пытался ее есть, чтобы не поглощать совсем холодную еду и остаться сытым. Однако вечно избегать разговора, который в итоге настал, не вышло бы даже при подобном раскладе. — Там, утром в лесу, когда я встретил Василину, она была очень печальна, — начал Гоголь, воровато взглянув на Якова Петровича. Эти слова он вытаскивал сам из себя калеными щипцами, отдирал с кусками мяса — так сильно не желал он думать о том, чем может обернуться эта поездка. — Сказала, что впредь несдобровать вам. Нельзя было возвращаться, — договорил он и отодвинул от себя тарелку с похлёбкой, поняв, что кусок ему в горло не лезет. Гоголь взглянул на поднос со вторым, на котором томилась вареная картошка с жареным мясом, и негромко вздохнул, вновь посмотрев на Якова Петровича. Взгляд бывшего писаря был попрежнему тяжёлым и озадаченным нелегкими думами. — Если ее сила действительно так велика, то она может погубить вас, — наконец закончил Николай, шумно выдохнув. Он так и не притронулся ко второму, только пододвинул кружку с горячим чаем, налитым кухаркой, и сделал пару глотков, неосмотрительно ошпарив язык. Поморщившись и закусив губу, Гоголь решил подождать, пока чай остынет. Наконец, когда он был допит, Николай Васильевич отодвинулся, собравшись встать из-за стола. — Если вы не против, я пойду прогуляюсь, — негромко заключил он, коротко взглянув на дознавателя. — Навещу Александра Христофоровича. В ответ Яков Петрович лишь пожал плечами — мол, на все воля, сами знаете, чья — а у самого уголки губ самые в смутной улыбке изогнулись. Дознаватель щедро намазывал икру на сваренное вкрутую яйцо и смятения Николая, казалось, не замечал — устремил взгляд куда-то вдаль, за покрытые седыми туманами лощины, черные стволы деревьев и поросшие заиндевелыми травами овраги. Черноволосая кухарка — кажется, тоже Оксана — легонько потрепала его за плечо, услужливо предлагая второе, но Гуро сдержанно отказался, бросив на нее пристальный взгляд темных глаз. Красавица поежилась, горделиво повела плечом, дабы скрыть охвативший ее озноб, и к неразговорчивым постояльцам более не подходила. — А прогуляйтесь, Николай Васильевич, прогуляйтесь, — внезапно отозвался дознаватель, откладывая в сторону ножичек; богато украшенная вензелями рукоять тускло блестела на солнце. — Всяко полегче станет. Только вы там поосторожнее: времена нынче — сами знаете — неспокойные. А Александру Христофоровичу, — Гуро вдруг неожиданно подмигнул Гоголю. — Низкий поклон. Он поднялся из-за стола первым, тяжело перенося ногу через широкую скамью, и неспешно направился в нумера. «Честь имею», — сказали смеющиеся его глаза: сопровождать Николая он явно не собирался. Писатель остался один: только раз обернулся, чтобы проводить взглядом удаляющуюся фигуру дознавателя и, подумав еще с пару секунд, поднялся со своего места. При выходе с постоялого двора он вновь встретился взглядом с кухаркой, которую видел из окна своей комнаты, и показалось ему на мгновение, будто бы лицо ее озарила прехитрая усмешка. Решив более не задерживаться в этом месте, Гоголь поспешно нырнул в проем калитки и отправился по дороге, сворачивая в сторону покосившейся церквушки. Деревянная церковь упиралась в небо крестом. Гоголь замер у входа на кладбище, осмотрелся по сторонам — было пусто и тихо, даже смотрителя иль одинокого какого посетителя не было видно: сегодня он был здесь единственным гостем. Наскоро перекрестившись, Николай Васильевич глубоко вздохнул и прошел под покосившиеся ворота, упрятав руки в карманы крылатки, то сжимая пальцы в кулаки, то разжимая их. Кресты кособоко торчали из промозглой земли, а холодный ветер, блуждавший среди могил, норовил забраться под полы крылатки и выстудить его сердце. Гоголь кутался в черноту одежд и ступал медленно, словно бы оттягивая момент, скользил взглядом по именам на крестах: на некоторых значились таблички — видно, те люди жили в достатке, на других крестах имена похороненных были выбиты на самóм дереве, а некоторые и вовсе пустовали. Николаю вдруг подумалось, что погибнуть и остаться забытым — самая худшая участь. Наконец ноги привели его к могиле Бинха: на кресте погибшего полицмейстера была прибита аккуратная дощечка, не дававшая гостю ошибиться могилой. Гоголь молча кивнул, склонив голову вниз, вглядываясь в написанные на таблице буквы и невольно погружаясь в воспоминания. Боль от утраты снова кольнула его в грудь, защемила где-то меж ребер и не отпускала. Он приложил ладонь к месту, где болело, поморщившись и затаив дыхание. Взгляд скользнул от могилы Александра Христофоровича к месту на отшибе, где земля еще не сравнялась и выглядывала бывшая, ошибочно вырытая могила. Его могила. Гоголю вдруг стало совсем не по себе: он взглянул на церковь, увидел в дверях замершего батюшку, смотрящего на него, задержал на нем взгляд, развернулся и пошел прочь.***
К вечеру разнепогодилось: не дождь, но совершенно неприятная морось вуалью легла на Диканьку, и Гуро, бледнея и морщась, набросил на плечи алое пальто. Робкий пламень свечи дрожал и теплился на его столе — так трепетала в груди душа Николая Гоголя, со всех сторон окруженная тьмой. Дознаватель скользнул взглядом по закоптелому стеклу: кособокие хатки тонули в первых сумерках, но бывший писарь, казалось, так и не воротился. Яков Петрович встал, неторопливо измерил шагами убогую комнатушку — лучшую на постоялом дворе, как говаривали краснощекие кухарки — и тяжело спустился по подгнившей лестнице. В вечернем воздухе стоял крепкий запах грядущей ночи, и Гуро полной грудью вдохнул свежий с легкого морозца воздух — впервые за долгие дни. Коротко кивнув одному из рабочих, почтительно склонивших голову в знак приветствия, он неторопливо двинулся в сторону запруды — той самой, что якобы была обселена водяными да мавками — надеясь повстречать на своем пути Николая. Николая, у которого возвращаться на постоялый двор не было никакого желания. Еще несколько часов Гоголь блуждал по окрестностям Диканьки, дошел до особняка Данишевских, уныло сереющего на холме, и побрел дальше: отчего-то он был уверен, что дом пустовал, так и не обретя новых хозяев. Миновав поместье, Николай Васильевич отправился прочь. Его путь пролегал через лес: деревья, склонившись, изучали непрошеного гостя, но не трогали. Средь них повисла тишина, разрываемая лишь изредка далеко кричащей птицей да ударяющим крепким клювом по коре дятлом. За время пути до запруды бывший писарь так и не встретил ни одно животное — они, словно почуяв опасность, бежали с этих краев. Ноги сами привели Николая к воде. Тишина, разливавшаяся над запрудой, умиротворяла, и в памяти его возникли вечера, проведенные здесь с Оксаной, отворенная перед ним правда и бескорыстно протянутая помощь погибшей мавки. Он остановился у самой кромки, вглядываясь в чернеющую рябь; воздух здесь был свежее, а от того стало еще прохладнее. В темной воде, волнами касающейся мысков его сапог, он надеялся что-то увидеть. Только озерная гладь смотрела на него его же отражением, и в воздухе тяжело чувствовался немой укор. На короткое мгновение в душе Гоголя вспыхнуло чувство стыда и сожаления. Он уже нагнулся, собираясь коснуться воды пальцами, как вдруг услышал позади себя шелест травы. Обернувшись, Николай увидел приближающуюся фигуру Гуро. Словно ожив, неподалеку от него застрекотали сверчки. — Не ожидал вас здесь увидеть, Яков Петрович, — произнес Николай Васильевич, выпрямившись, и, кажется, расстроенный тем, что господин дознаватель его потревожил. Холодало. Морось накрапывала все сильнее и вскоре слилась в весьма ощутимый дождичек — то, верно, сама природа оплакивала безвременно почившую мавку, терзаясь вместе с молодым писателем. — И радость, и скорбь, все минует, как сон, — тихо промолвил Яков Петрович, и голос его, окутанный промозглой тьмой, прозвучал почти ласково в безжизненной этой тишине. — Николай Васильевич, — Гуро слегка склонил голову, и по щеке его слезой прокатилась дождевая влага: выражение лица дознавателя осталось непроницаемым. — Вы все печалитесь. У Александра Христофоровича — видали? — крест накренился: знать, размыло землицу-то. И поправить-то некому, — Яков Петрович говорил голосом ровным и совершенно обыденным, словно бы констатируя очевидный факт, однако в темных глазах его, взглядом уцепившихся, казалось, за верхушку далекой сосны, сквозила невольная горечь: Николай непременно заметил бы, если б решил вдруг обернуться. Средь этой тишины, изредка прерываемой лишь стрекотом сверчков да чуть свистящим дыханием Гоголя, Гуро вновь подумалось о грехе, маленьким аспидом свернувшимся в тени его оледенелого сердца. Однако горестное томление, коему не суждено было отпечататься средь тонких аристократичных черт, весьма скоро сменилось чувством совершенно иным. Вновь вернулся дознаватель мыслями к блаженному покою, что сулили покрытые клубящимся туманом овраги, и рука его чуть более ощутимо сжала серебряный набалдашник трости. Зачем тебе соль? Чтоб щи посолить… Признаться, Яков Петрович и вовсе не собирался говорить Николаю о своем визите на кладбище. Да только было что-то надрывное, до того горькое в застывшей фигуре бывшего писаря, в дрогнувшей над колеблющейся водной гладью рукой… Крест над непросевшей могилой полицмейстера слегка почернел: на перекладину его тонким слоем легла походящая на копоть пыль. Яков Петрович смахнул ее недрогнувшей рукой, затянутой в кожаную перчатку: дознавателю не внушали страха ни живые, ни — уж тем более — мертвые. Он еще немного постоял средь покосившихся крестов — облаченный в алеющий красный средь скорбной серости — а после скользнул рукой в глубокий карман пальто. — Хлеб-соль, Александр Христофорович, — тихо промолвил Гуро, устраивая на перекладине креста оставшуюся от нетронутого ужина лепешку. — Хлеб-соль. Яков Петрович развернулся и неторопливо побрел прочь, так ни единожды и не обернувшись. — Николай Васильевич, — мягко произнес дознаватель; выражение лица его вдруг сделалось непроницаемым. — Исходя из недавних ваших слов и наших общих догадок. У вас есть единственная возможность задать любой интересующий вас вопрос и — что главное — получить на него ответ. Запруда заполза туманом; он стелился над гладью темной воды, молочным облаком укутывая зеркальное око, укрывая косматыми руками речные цветы и выпрыгнувшие из земли камыши. Из воды на стоящих у запруды людей смотрели сотни мертвых, донельзя любопытных глаз. Мавки, затаившись на глубине озера, не показывались, видимо, не пожелав попасться Темному и нарушить беседу между двумя гостями. Быть может, до сих пор они таили зло на бывшего писаря по погибшей сестре. Николай не видел этих глаз или, возможно, просто не хотел видеть. Он ещё пару минут смотрел на воду, а в памяти его всплывала картина, недавно увиденная на кладбище: покосившийся темный крест на могиле полицмейстера, тяжелое серое небо, раскинувшееся над погостом, и гробовая тишина. Была ли упокоена душа Бинха? Наконец Гоголь обернулся, встретившись взглядом с дознавателем. Взгляд бывшего писаря был тяжёл и, казалось, растерян. Он слушал голос Якова Петровича, что ярким огнём пылал на фоне темного поля, раскинувшегося позади него, и терялся окончательно в пучине вопросов: их было так много, что, казалось, задавать те можно было целую вечность. Придя сюда, Николай думал обратиться к мавкам. Он питал тщетную надежду, что те, зная больше него, расскажут о случившемся с Василиной. Темный мир был устроен иначе: все в нем было хитросплетено, взаимосвязано и стянуто тонкими нитями. Познавать этот мир было интересно и страшно. — Я не знаю, — робко пожав плечами, ответил Гоголь и покачал головой. — Не знаю, что спросить. Не знаю, хочу ли услышать ответ на свой вопрос. Ответы иногда были страшнее догадок и страшнее возможной правды. Ветер затих, тряхнув кроны далёко стоящих сосен, за ним сникли сверчки, и сотня мавок замерла, протянув костлявые руки к ногам Темного. — Я хотел бы знать, чем все закончится. Каким будет конец, — вкрадчиво начал Николай Васильевич, и тонкие губы его изогнула горькая улыбка. — Но я не имею на это права. Никто не имеет. Ноги бывшего писаря оторвались от прежнего места и под подошвой сапог захлюпала грязь. Он сделал несколько шагов вперёд, подходя ближе к Гуро. Позади раздался негромкий всплеск воды. — Вы бы хотели это узнать? — тихо спросил Гоголь, остановившись и затаив дыхание. Темные глаза Гуро тускло блеснули в темноте. Он крепко взял было Николая под локоть с твердым намерением увлечь его прочь от запруды, однако тихий и, казалось, осторожный всплеск воды привлёк его внимание. Яков Петрович весь будто бы напрягся, и пытливый, внимательный взгляд его метнулся куда-то за спину бывшего писаря. Там, где над темной, чернеющей гладью воды густо клубился туман, мелькнула на мгновение белая лёгкая ткань, смутно напоминавшая вспенившиеся волны. — Николай Васильевич, — во взгляде Гуро вспыхнул живой, неподдельный интерес. — Взгляните-ка, голубчик, вон туда: не вас ли там дожидаются? — рука дознавателя по-прежнему крепко лежала на чужом предплечье, а серебряный наконечник трости теперь указывал в сторону скопища белых кувшинок. Сейчас они лишь тихо покачивались на воде, однако вскоре мелкая рябь вновь растревожила хрупкий покой заснувших цветов. — Позвольте, любезный, — в голосе Якова Петровича прозвучала хладнокровная уверенность. — Едва ли кто-то имеет право пренебрегать своим даром, имея возможность предвидеть неотвратимое. Предупредить неизбежное и — быть может — даже изменить судьбу. Завтра, Николай Васильевич, — Гуро наконец отпустил бывшего писаря, сделал несколько неторопливых шагов по покатому склону берега и обернулся резко и круто. В глубине темных глаз его тлела былая решимость, бархатный голос звучал покойно и ровно. — Завтра вам предстоит столкнуться с неведомым злом: с тем, против коего я оказался бессилен. И кто знает — я спрашиваю, кто знает, Николай Васильевич? — сколько жертв будет возложено на адский этот алтарь. Яков Петрович стремительно приблизился к Гоголю, и взгляд его мимолетно скользнул по чужому лицу, еще более бледному в мертвенном свечении луны. — Хотел бы я это знать? О, более того — я хотел бы оградить вас от той незавидной участи, что уготовило нам обоим провидение. Однако, — рука дознавателя вновь ощутимо сжала чужое плечо. — Я не властен над темной природой бытия, не в силах увидеть ни единого знамения: дружба с водяными да мавками — то ведь всегда было по вашей части? Вы должны увидеть, Николай Васильевич. И — если не показать мне — то без утайки поведать о том, что будет открыто вам. Увы, вкрадчивым речам дознавателя не суждено было завершиться: несколько тонких мертвенно бледных девичьих рук, показавшихся из-под воды, обхватили Николая ниже колен и, стоило только ему потерять равновесие, приняли тело писателя в свои объятия, увлекая того все ближе и ближе к поросшему скользкими водорослями дну. Яков Петрович, водрузивший ладони на плечи Гоголя и сбитый с ног внезапным его падением, стремительно вскочил на ноги: сквозь толщу чернеющей ледяной воды он смог бы разглядеть лишь далекие ясные звезды — никак не роковое предзнаменование. Падение произошло внезапно, стремительно, и все вокруг закружилось подобно карусели. Затаив дыхание, Гоголь слушал Якова Петровича; душа его замерла, внутри похолодело — конец близился завтра, и воротить это было невозможно. Он хотел бы сбежать: нестись, покуда ноги несут, без оглядки, лишь бы не видеть более этих угрюмых мест, тоскливо влачащих на своих плечах название его отчизны, места, где давно Николай Васильевич родился. Но мавки, будто бы прочитавшие его мысли, цепкими пальцами схватились за сапоги и потянули вниз, ко дну. Коротко и испуганно вздохнув от неожиданности, он упал, цепляясь пальцами за воздух, в попытках, кажется, ухватиться за дознавателя. Ловкие мавки тащили, стиснув ноги писателя крепкой хваткой: так не оплетали ни железные звенья, ни увесистые гири. В краткий миг Николай Васильевич, барахтая руками по озерной глади, ушел под воду, пытаясь заглотить побольше воздуха, но так и не успев надышаться. Вода, взбудораженная ночным таинством, постепенно успокоилась: лишь изредка на поверхность всплывали короткие пузырьки воздуха, и вдали снова стрекотали сверчки, пели ночные песни болотные лягушки. Дно запруды покрылось илом, но вместо песка он укрывал тела погибших мавок: все они тянулись к идущему вниз писателю. Николай был не в силах грести руками — он медленно опускался ко дну, вглядываясь в мутную толщу воды. Одежда бывшего писаря в мгновение отяжелела, но казалось ему, будто бы он не тонет, а парит над этим страшным подводным миром. Вдруг из черной мути возникли две мавки: бледные лица их были искажены злобой. Они открыли рот в немом шипении, проплыли вокруг Гоголя и замерли. Наконец, одна из них заговорила: — Ты! Ты погубил нашу сестру! Ее душа плавится теперь в чертовом пламени, снова и снова сгорает каждый день! — голос мавки звучал зловеще, троился и отдавался сотнями других голосов. По всему дну прошла волна крика. Скорби. — Несдобровать тебе завтра, — прошипела вторая, взмахнула рукой, и вверх поплыла, будто снежинки, россыпь пузырьков воздуха. — Своровал он ее. Душа ее сильна, а ум его хитер. Обведет он тебя вокруг пальца, покуда тонуть в печали и сожалении будешь. Николай молчал, все опускался ниже и ниже; в голове его всплывали подобно мелким речным рыбешкам вопросы. Мавки, будто читая его мысли, продолжали. — У нежити своего облика нет, она ходит в личинах, — они громко засмеялись, схватили плечи писаря и резко рванули его вниз. Сотни рук потянулись следом, подобно большому муравейнику, схватили Николая Васильевича, цепляясь за его ноги, руки, лицо и тело, потянули к себе, увлекая в холодные объятия внутрь этого безумного дьявольского роя. В хате было тихо. Где-то поодаль сонно мычала корова, сквозь крытые ставни пробивался тусклый предутренний свет: солнце еще не подымалось, но было тому близко. Николай обнаружил себя лежащим на кровати: тяжело, словно руки и ноги его были скованы, не вздохнуть. Посмотрел он в дальний угол и увидел Василину — она стояла тихонько, не выходя из темноты. — Василина? — тихо позвал Гоголь, а та вдруг рядом оказалась, палец к его губам прикладывая. — Тише, господин писарчук, — ответила она и показала в сторону печи. — Тятька спит. Гоголь повернул голову и увидел примкнувшего к печке Вакулу: ни жив, ни мертв, а у ног кузнеца петух с отрубленной головой лежал. С ужасом глядел Николай на Василину, а она улыбнулась тихонько и куклу ему на грудь положила. — Варушка с вами полежать хочет. Говорит, сильный вы, но душа у вас слабая. Николай взмахнул руками, рыча, силясь солому с себя скинуть, да не вышло: тяжело, словно валуном к груди придавило. — Холодно, господин писарчук, — жалобно шепнула девочка, на руки дуя, а по стенам вдруг вода полилась, затапливая комнату, все погребая под сильными волнами, стирая с пола яркую красную двойку. Гоголь вынырнул, барахтая по воде руками, под налипшими на лицо волосами ничего не видя и сипло дыша, ища взглядом берег и фигуру дознавателя; жадно заглатывал он всей грудью воздух, а изо рта его белый пар вырывался. Грести было тяжело — намокшая одежда тянула вниз, но он доплыл до берега, выполз на землю, дрожа крупной дрожью и стуча зубами, не в силах и слова произнести. — Я-яков П-петрович! — едва слышно прохрипел Николай, зовя Гуро. Облака расступились, и вдали показался месяц, вынырнувший из темноты ярким серпом, осветивший темный овраг и запруду. Ночь наконец опустилась на Диканьку, накрывая хутор сонным покрывалом.