In aeternum

      — Тятька! — воскликнула Василина радостно и мимо Гоголя к отцу бросилась.       Упал на колени Вакула, заключая дочь в объятия, осыпая ее поцелуями, а у самого слезы в глазах застыли. Бормотал он что-то бессвязное, все про господина писаря да дознавателя столичного говорил, а что — и не разберешь.       А Гуро ступал по хате медленно, и пытливый взгляд его все скользил по углам, в коих еще гнездилась полуночная тьма. Проходя мимо Вакулы, кивнул он резко да коротко — мол, дитя свое уводи, да и сам прочь ступай: не окончено дело еще. «Какой, однако, пассаж», — думал он, недавние события припоминая: как захлопнулась дверь хаты с треском да скрипом, как бросился вперед Вакула и с такой силой о дерево старое ударился, что, казалось бы, в пору ему и вовсе с петель ему слететь — да только стояло оно, нерушимое, будто из камня какого выточенное. Да там и петухи пропели следом, не успел дознаватель и глазом моргнуть — а для Николая, дóлжно, вечность прошла целая, и одному Богу ведомо, что за таинство за дверью затворенной вершилось.       Вновь тихо в сенях сделалось, как Вакула с дочерью их покинули — далее Яков Петрович двинулся. Вот ведь — даже половицы уж не скрипели.       А нечисть на издыхании последнем темнотой пробиралась — тянулись за нею следы кровавые — хрипела жутко, клокотала, захлебывалась, руки иссохшиеся к Гоголю протягивая, того и гляди — доберется еще.       Гуро будто бы и не торопился. Замер в проеме дверном, наблюдая взглядом застывшим за тем, что от нечисти сильной осталось, а самому на память помыслы былые приходили: как желал он Николая в жертву всаднику принести, как покинул его, разбередив пуще прежнего и без того незаживающие раны, как смутно хотелось ему столкнуть писателя в темные воды запруды, едва только заприметил он всколыхнувшиеся, словно пена, белые одежды мавок… Смотрел дознаватель, как ведьма зубами острыми щелкает, все ближе и ближе к писарю бывшему, на пол запыленный осевшему, подбираясь, а грудь его терзала, точила тоска страшная. Не бывать подле него Николаю, не выразить ему скорби своей, что не оставит уж сердце оледенелое, так не лучше ль избавить обоих от муки этой, не лучше ль уж завершить дело начатое да покончить разом со всем? И с нечистой, и с Гоголем, чья жизнь и без того уж безвозвратно изломана — не собрать вовек из осколков мелких чашу полную — и себя избавить от груза вселенского?       И упокоились бы тела бренные близ креста покосившегося, как о том Яков Петрович и думал вчера еще… Да только не суждено было сбыться мимолетному его помыслу: встретился взглядом он с Николаем, скользнула в душу помутнелая уж, но все еще чистая синева…       Скрипнул Гуро зубами, глядь — а нечисть уж руки когтистые на колени писателю возложить успела — в несколько шагов стремительных пересек сени, подскочил к ведьме шипящей и ухватил ее за шею.       Тишину онемевшей хаты нарушил металлический щелчок.       — Попалась, голубушка, — Яков Петрович молвил простодушно, крепко держа нечисть за горло, а на груди у ней уж обруч в виде змей сплетенных сомкнулся. И во взгляде дознавателя вновь пламя всколыхнулось холодное.       — Вот и все, Николай Васильевич, — отозвался уж сухо, когда рука недрогнувшая на рукоять пистолета легла. Палец обнял спусковой крючок, громкий выстрел разорвал тишину, эхом раздаваясь в ушах, и к ногам дознавателя грузно упало истерзанное тело некогда могучей нечисти.       Гуро безразлично взглянул на несколько капель крови, окропивших алое его пальто, и наконец перевел взгляд на застывшего подле Гоголя.       — Ну же, Николай Васильевич, — дознаватель тяжело опустился на колено и позвал его со всей мягкостью, какая только была в его арсенале. — Не обмирайте.       Тьма расступилась, и в комнату вновь заполз серебряный свет, повеяло из отворившейся двери утренней свежестью. В воздухе все еще чувствовался запах костра и сырой затхлости, легкие сдавливал темными клубами сизый дым. Николай Васильевич лежал на полу, медленно, коротко дыша: силы утекали из его тела подобно воде, что с наступлением рассвета спряталась меж половицами — кровь пропитала белую рубашку и поблескивала тусклым пятном на черной ткани крылатки. Он был ужасно слаб.       Совершенно отрешенно Гоголь вслушивался в происходящее позади него, где недавно Вакула с облегченной душой обнимал дочь, крепко прижимая ее к себе и никогда уж не желая отпускать, где петухи вскидывали головы, заходясь песнями, где Диканька стряхивала с себя оковы крепкого сна. Неподалеку хрипела тварь, отползая в сторону, зажимая зияющие раны — теперь она уже не была похожа на человека: весь рот ее был усеян окрасившимися кровью острыми зубами, ветхая кожа обтянула впалое лицо. Увидев вошедшего в комнату дознавателя, она сначала отпрянула, а потом, решив, что-то ее последний шанс, поползла к лежащему на полу писателю.       У Гоголя едва дрогнула рука. Он был не в силах даже шевельнуть ногой, чтобы сбросить с себя когтистые руки нечисти, взбирающейся по нему и пачкающей своей кровью одежду. Его взгляд метнулся к Гуро — невероятно хмурому и, кажется, уставшему. Все устали от этой ночи. Все желали покоя.       В показавшийся вечностью миг Яков Петрович схватил ведьму, оттаскивая ее от бывшего писаря, и услышал он, как вокруг ее шеи сомкнулся звонким щелчком металлический обруч со змеями на двух концах. Услышал и голос дознавателя, а после прикрыл глаза, жмурясь, когда тишину в доме разорвал громкий выстрел. Тело погибшей ведьмы упало на пол, и взгляд мертвых остекленевших глаз устремляется на писателя, вмиг потухнув. Как, однако, хрупка и коротка жизнь — что человечья, что твари нечестивой.       Гоголь замер, затих, прикрыл на мгновение ставшие тяжелыми веки. Он дышал все чаще, все резче, иногда еле слышно мычал, жмурясь от боли; лоб писателя покрылся липкой испариной. Сам он стал куда бледнее, чем был, сделался вялым, едва живым.       — Помогите мне сесть, — попросил Николай Васильевич, глядя на дознавателя и, когда оказался спиной опершимся о печь, склонил голову вниз. Он молчал пару минут, не находя, что сказать. Лежащая на полу нечисть более не смотрела на него мертвыми глазами — глядела безжизненно куда-то в сторону. Тьма, затаившаяся в углах хаты, окончательно рассеялась, и комнату, пусть все еще облаченную в полумрак, наполнил легкий утренний свет.       В мыслях писателя все еще урывками звучали слова ведьмы, и казалось ему, будто голос ее до сих пор отскакивал от стен хаты. Он посмотрел на Гуро, кажется, собирая все свои силы, чтобы задать мучивший его вопрос:       — Что тревожит вашу душу, Яков Петрович? — тихо спросил Гоголь, и почему-то ему почудилось, что тот все поймет без лишних уточнений.       — Тише, мой мальчик, — немного резко и почти беззвучно оборвал Гуро, легко выхватывая белоснежный платок из нагрудного кармана и промакивая испарину с бледного лба Николая; пальцы его принялись уверенно расстегивать маленькие пуговицы крылатки. — Позвольте мне взглянуть. Дайте руку. Не тратьте силы на пустые беседы.       Яков Петрович нахмурился при виде уродливой рваной раны, открывающейся при отделении от тела некогда белоснежной ткани. В ответ на едва различимое мычание Гоголя он лишь сильнее стиснул протянутую ладонь, бросая короткое «терпите».       — Леопольд Леопольдович быстро поставит вас на ноги: вынужден отдать ему должное — он превосходный врачеватель. Вот и микстурка-то его пригодилась, — подметил с усмешкой, извлекая из внутреннего кармана крылатки крошечную стеклянную колбу.       — Вы бледны, Николай Васильевич, на вас нет лица. Боюсь, очнувшись, вы и не вспомните ответа на свой вопрос: потому я совершенно не опасаюсь давать его. Вы спрашивали, — Гуро говорил беспристрастно, ни один мускул не дрогнул на бледном его лице, когда тот откупоривал горлышко маленького пузырька. — Что тревожит меня? Я намеренно опустил упомянутое вами слово, Николай Васильевич, ибо полагаю, что души у меня нет. Но сердце мое все еще живо, живо, несмотря на беспросветную тьму, что окутала его в Петербурге.       Дознаватель умолк, в последний раз взвешивая все последствия, коими могла бы обернуться его речь. Справедливо решив, что жизнь бывшему писарю совершенно точно удастся сохранить, а никогда иначе высказать своей тоски он более не сможет, Яков Петрович улыбнулся устало и тонко.       — Николай Васильевич, порой вы ведете себя точно дитя. Пылкий. Безрассудный. Неужели вы и впрямь решили, что кому-то нужно ваше самопожертвование? Но вы, — на белоснежный платок медленно опрокинулось все содержимое маленького пузырька. — С первой нашей встречи я был уверен, что вам нужен кто-то, кто оградит вас от бед. А после, — он лишь неясно качнул головой, наблюдая за тем, как вышитые на ткани инициалы пятнает мутный раствор.       — Потом же я едва не принес вас в жертву тому злу, против которого мы оба восстали. А после — еще раз. И еще. Вы глядите на меня с укором, мой мальчик, но, уверен, это не более, чем физическое страдание: раны нельзя деребить столь долго, — дознаватель чеканил каждое слово, и в ровном голосе его сквозила горькая сталь.       — Вы, Николай Васильевич, ваше смятение, ваша печаль, ваше страдание — единственный грех, коий я волен признать за собою. Я отдал бы многое, чтобы на вашем месте оказался кто угодно иной, что позволило бы мне хладнокровно завершить начатое. Я готов был убить вас сегодня, дабы разом избавить себя ото всех слабостей, и клянусь вам, я сделал бы это, если бы не взглянул на вас тогда. Вы словно наваждение обрушились на мою голову, вы — мальчишка — обнаружили брешь в моем сердце и жестоко поплатились за это… Так ответьте мне, любезный Николай Васильевич, отчего же тогда мне так жаль вас?       Через мгновение лицо Гуро вновь сделалось непроницаемым.       — Этот разговор сильно утомил вас и, признаться, меня самого. Закройте глаза. Когда вы очнетесь, Леопольд Леопольдович сделает свое дело и, быть может, я никогда более не потревожу вас, мой мальчик. Вы уже выстрадали свое.       К бледному лицу Николая в мгновение примкнул смоченный снотворным раствором платок, и через несколько минут Яков Петрович вынес тело Гоголя из опустевшей хаты.