***
Подворье встретило их тревожным гулом: Леопольд Леопольдович, совершенно трезвый, встревоженный и бледный, шокированно разводил руками — весть о пропаже Гуро и, что главное, долгое отсутствие Гоголя повергли его если не в легкий шок, то в настоящий ужас. Тесак же виновато втянул голову в плечи; в руке его болтался потухший масляный фонарь. — Яков П-петрович! — потрясенно воскликнул Бомгарт, и ошалелый взгляд его тут же метнулся к буквально повисшему на плечах дознавателя Гоголю. — Николай Васильевич? Как же вас понимать изволите? Мы едва не подняли на ваши поиски весь хутор! Я подумал было, — врачеватель смущенно почесал затылок. — Что вы уехать изволили, да карета пустая — ни души… — Николай Васильевич нынче отбывает со мною в Петербург, — Гуро отозвался холодно и сухо, и уголки губ его дрогнули в недоброй улыбке. — Николай Васильевич, — легкий удар серебряного набалдашника трости пришелся на край скамьи задремавшего кучера, отчего тот вдрогнул и немедленно проснулся, осоловело глядя на барина. — Изволите проститься с товарищами? Едва передвигая ноги, Гоголь оглядывал мельтешащих, словно муравьев у капли мёда, людей. Заметив среди толпы Бомгарта и Тесака, он только сейчас задался вопросом о том, сколько времени прошло с того момента, как покинул он хату Леопольда Леопольдовича и отправился на поиски дознавателя. Писателю показалось, что старый друг взглянул на него с укором, когда Яков Петрович упомянул столь скорый отъезд в Петербург. — Так вы же одни ехать и-изволили, Яков П-петрович… — задумчиво пробормотал Тесак да быстро осекся и замолчал, видимо, встретившись с недобрым взглядом Гуро. Гоголь же, не ожидавший вопроса об отъезде, лишь удивлённо вскинул голову, а после молчаливо уставился на Бомгарта. Тот смотрел как-то сочувствующе, не смея лезть не в своё дело, ведь ежели господа изволят отправиться в путь, то кой-черт их остановит? Однако молчание затянулось, — не готов был бывший писарчук так быстро вновь расстаться с хорошими друзьями, — и Леопольд Леопольдович подался вперёд, видимо, заметив растекшееся пятно на рубашке Николая и всеми силами пытаясь уцепиться хотя бы за эту причину. — Извольте, Яков Петрович… — он покачал головой, взглянув на Гуро, а после — на Гоголя. — Вид Николая Васильевича плох, я бы рекомендовал вам переждать пару дней, дать ему прийти в себя, а после уж ехать. Дальняя дорога может привнести осложнения в его состояние. Николай повернул голову и взглянул на дознавателя: он понимал, что скорый отъезд предполагал быстрое возвращение домой, но в действительности каждый шаг давался бывшему писарю с ужасным трудом. Он был готов ступить еще один и тут же свалиться в беспамятстве. — Яков Петрович, — негромко позвал Гоголь. — Быть может, переждем еще пару дней? Гуро до скрежета стиснул зубы, но взгляд его, пронзительный и холодный, остается столь же спокойным, и Бомгарт невольно вздрогнул: никогда прежде не видал он у человека таких жестоких, таких безразличных глаз. И никогда, дóлжно, более не увидит. Однако следующая фраза дознавателя, произнесенная голосом до крайности вкрадчивым и адресованная, скорее, Николаю, нежели ему, не позволила выдохнуть — сказано-то было непринужденно да легко, но так недобро глаза темные блеснули, что хоть со двора беги. — Полно, любезный: неужто я тиран какой? Отправимся сразу же, как только окрепнете. — Так что же это, господин дознаватель, как же? Куда ж поклажу-то, Яков Петрович, а? — раздосадованно всплеснул руками кучер, тяжело спустившийся с подножки кареты. — На постоялый двор, — сухо бросил Гуро, легко перехватывая трость чуть выше. — Ну-с, господа, честь имею, — он едва склонил голову, и взгляд его скользнул по бледному лицу Николая, коий — дознаватель надеялся и не желал того одновременно — предпочел бы поворотиться в нумер, нежели к Бомгарту. — Николай Васильевич, — взгляд столичного следователя был весьма красноречив. — Никодиму в услуге не откажите — нынче вам напрягаться не следует — вещички-то ваши он мигом в одно место снесет — куда прикажете. Яков Петрович круто развернулся и двинулся прочь. Спустя пару мгновений закованная в ализну фигура исчезла в темноте постоялого двора, и грузный кучер мутно и вопросительно уставился на Гоголя: куда, мол, несть? Николай вздрогнул, чувствуя себя совсем неуютно под взглядом старого Никодима: ему хотелось сквозь землю провалиться, исчезнуть и стать совсем незаметным. Он молча проводил Гуро взглядом, не найдясь, что сказать, да и не успев — кучер засыпал его вопросами, Бомгарт, Тесак, слуги вокруг… — Отнесите в нумер, — негромко отозвался он, оглядывая ничего не понимающего старика, и собирался уж было уйти следом в дом, но был вновь задержан врачевателем. — Николай Васильевич, — аккуратно позвал Бомгарт, ладонь на здоровое плечо писателя опуская. — Позвольте, я осмотрю ваши раны. Это не займет много времени. Гоголь кивнул и направился следом за ним в нумера: видимо, запасливый врач все принадлежности для этого постоянно носил с собой. В темной комнате душно пахло свечным нагаром. Дознаватель едва склонился над столом, и меж сведенных в тягостном раздумии бровей его пролегла глубокая, резкая линия. Дрожащее пламя темными и сизыми всполохами расцветило бледное лицо: вся фигура Гуро являла собою напряжение. »…весьма скоропостижно принял решение поворотить господина Гоголя в Петербург с целью…» Изящное перо с треском сломалось о дубовую столешницу, и Яков Петрович устало потер переносье. — Не смогу я так с вами, Николай Васильевич, — устало молвил дознаватель, и рука его, уже лишенная перчатки и сверкающая ослепительным блеском перстней, безучастно ласкала истерзанный лист. — Больше уж не смогу…Часть 8
27 февраля 2019 г. в 12:28
Николай вышел на дорогу, обернулся, вглядываясь в едва видный силуэт умчавшегося вдаль экипажа, а после склонил голову, увязая в тяжелых думах. Внутри все отяжелело, сжало стальной хваткой сердце и провалило его вниз. Он развернулся, направившись в противоположную сторону, где тропинка увиливала по направлению к церкви, заканчиваясь на лысом холме смешным завитком. Встречать Бомгарта с причитаниями на счет необдуманного поступка ему совершенно не хотелось.
Среди покосившихся крестов и тишины Гоголь чувствовал себя спокойно, мысли его направлялись в одно русло, текли равномерно и просто. Дойдя до кладбища, он замер у входа, оглядел растерянным взглядом темные кресты, чернеющие углем в сгустившихся сумерках: вечер обнял их с холма молочным густым туманом, и вмиг Гоголю стало худо — защемило плечо, сердце бешено застучало в груди. Он оперся рукой о сколоченную из бревен арку, — главный вход на кладбище — шумно выдохнул и рукой в ворот вцепился в попытке ослабить удушье и вдохнуть побольше воздуха. На мгновение показалось ему, словно стояли у могил люди и манили его руками, звали к себе. Быть может, пора было и честь знать?
Звук шагов позади отвлек писателя, заставил медленно повернуть голову, оглянувшись назад. В расступающемся белесом тумане Николай увидал алое пятно и поморщился, хмурясь: что за дурные шутки подбрасывал ему все еще болью одурманенный разум? Однако пятно никуда не делось: сделалось ярче, четче, и вскоре туман окончательно расступился — показалась знакомая фигура дознавателя.
— Яков Петрович? — в сомнениях прошептал Гоголь, разворачиваясь, рукой все еще придерживаясь за бревно. Под темной тканью крылатки белую рубашку едва тронула выступившая из раны кровь.
Он все еще смотрел на Гуро словно на пришедшее видение, не веря своим глазам. Или не желая верить?
— Вы ведь уехали, — непонимающе пробормотал Николай, нахмурившись. В глазах его помимо укора и обиды слабо проблескивала надежда на то, что это не фантом, не иллюзия, а взаправду.
— Николай Васильевич, — Гуро отозвался совершенно глухо, и голос его в мгновение сорвался: так изнурила его короткая, казалось бы, дорога. — Я все же не мальчик, чтобы бегать за вами по всему хутору. Да и сами вы — взгляните — совсем хворый, — дознаватель на мгновение прикрыл глаза: дыхание рвалось из груди его тяжело и судорожно — здесь, на мертвом этом холме совершенно не хватало сил для того, чтобы расправить легкие. — Ни о чем не спрашивайте, Николай Васильевич, идемте со мною, — ладонь, в кожаную перчатку затянутая, и оттого как у нежити хладная, на предплечье чужое легла.
— С отъездом моим можно повременить.
Он увлек Гоголя вглубь маленького тихого кладбища — туда, где едва высилась непросевшая еще насыпь — вырытая ошибочно могила. Та, что писателю значилась. Шли медленно, и оттого до боли скорбно и жалостливо хрустела под сапогами прихваченная морозцем трава.
— Николай Васильевич, — голос Гуро был совершенно холоден и глух. — Я хотел бы, чтобы слова мои навсегда остались на хуторе близ Диканьки. Я не мог уехать, не дав вам права выбора, потому извольте отвечать, — дознаватель тяжело опустился на низкий чернеющий забор, и взгляд его, холодный и неподвижный, устремился за горизонт.
— Отвечайте, мой мальчик, чего же вы хотите? — в бархатом голосе отчетливо слышалась злость. На Гоголя ли? Нет, нисколько — на самого себя.
— Карета подана: в любой момент мы с вами можем уехать в Петербург, навсегда оставив за спиной это Богом забытое место. В противном же случае, — сухо проронил Гуро. — Вам нужно лишь попросить. Просите, и вы никогда более не увидите меня.
Тяжело оторвался писарь от бревенчатого столба и пошёл вглубь кладбища вслед за дознавателем — медленно, рукой за плечо держась.
Казалось, в сгущающейся над Диканькой тьме Гоголь сделался совсем бледным, а под глазами его залегли иссиня-черные тени. Он добрел следом за Гуро до места бывшей своей могилы, оглядел ее тяжелым взглядом и поспешно отвёл его, чтобы взглянуть на дознавателя. Вмиг ему стало совсем неловко: нежелавший доставить тому лишних трудностей, Николай вовсе не хотел заставлять Якова Петровича гнаться за собой — только лишь отправился на одинокую прогулку в место, где было тише всего и спокойнее, где душа его открывалась.
Земля под ногами была твёрдая, замерзшая. Трава жалобно скрипела где-то под подошвой сапог, а Гоголь слушал голос Якова Петровича, говорящего подле него, и молчал, иногда глаза отводя, словно стараясь избежать чуткого взора.
Он только вздрогнул, когда Гуро попросил ответить, поглядел на него, как глядит нашкодившее дитя на строгого родителя в надежде получить прощение за свершенную шалость, и нахмурился, обдумывая слова. Гоголь позволил себе эту дорогостоящую вещь, ведь слова в подобной ситуации стоили ещё больше.
Слово могло изменить будущее или избавить от него насовсем.
Николай Васильевич тяжело вздохнул, морщась от боли за резкий вздох и, подавшись на шаг ближе к дознавателю, опустился перед ним на колени. Взгляд его скользнул по голове диковинной птицы на набалдашнике трости, по резным пуговицам на алом пальто столичного следователя и по его усталому, бледному лицу. Гоголь заглянул в глаза Гуро, внимательно всматриваясь в них, в надежде понять то, чего понять никак не мог.
— Я не могу такого попросить, — едва слышно прошептал Николай Васильевич, качая головой, а после решил попросить о том, о чем не осмелился просить в момент отъезда дознавателя. — Останьтесь, Яков Петрович.
Глубокая линия, что пролегала меж бровей дознавателя, разгладилась, и напряженные плечи его едва заметно дрогнули. Яков Петрович поморщился будто от резкой боли, словно бы то неприятное щемление в груди его вдруг перебросилось на плоть, и он вдруг стал — подобно Николаю — совершенно болен и хвор. Промозглый туман, клубясь и тая, стелился по земле, лизал мыски до блеска начищенных сапог и студил беспристрастное сердце дознавателя.
Неистово хотелось закрыть глаза, а, распахнув их, увидеть над собою тяжелое небо треклятого хутора, проглядывающее сквозь сплетение черных оголенных ветвей. Немое, беззвездное, громадой давящее на больную грудь.
— После стольких горестей, Николай Васильевич? — Гуро произнес ровным голосом, сверху вниз глядя на присевшего подле Гоголя.
Яков Петрович подобно Дьяволу восседал средь скорбной этой серости, словно искуситель глядел он на бывшего своего писаря, и в тяжелом взгляде тлел еще слабый огонь живого, человеческого чувства. Однако столичный следователь был куда опаснее нечистого: он был вполне реален, он был жив и творил свои деяния на земле.
— Николай Васильевич, — Гуро опустился на одно колено прямо в серую придорожную пыль: как тогда, совсем недавно, в опустевшей хате Вакулы. Руки его мягко привлекли Николая ближе, Николая застывшего и, казалось, дрожащего — не то от холода, не то от хвори, не то от внезапно охватившей их обоих тоски.
— Однажды вы сможете простить и мой грех.
Николай замер, наблюдая за дознавателем. Туман обволакивал их вокруг; в белом молоке тонули темные кресты, и думалось, будто снегом заволокло хутор, а не предночным туманом. Где-то вдали лаяли дворовые псы, а в поле за кладбищем мгновением позже начали стрекотать сверчки.
Гоголь подался навстречу Гуро, сдерживая налетающие друг на друга зубы. С губ и из носа при выдохе рвался белый пар и исчезал в тумане. Он поежился от заползающего под крылатку холода, приник щекой к ворсу алого пальто и на мгновение прикрыл глаза, погружаясь в тишину, нависшую над кладбищем, вслушиваясь в размерное дыхание Якова Петровича, в далекий стрекот сверчков. Над головой, взлетев со шпиля, громко прокричал ворон.
— Разве же не в прощении смысл? — тихо спросил Николай Васильевич, отпрянув, и заглянул в глаза дознавателя. Взгляд его был вопрошающ и пронзителен.
— Зачем жить, держа обиды? — писатель негромко выдохнул, подался вперед, заключая Гуро в слабые объятия, и тяжело вдохнул. — Я давно простил вас, Яков Петрович. И зла на вас не держу, — он оглядел стелющийся над могилами туман; все ему казалось, будто бы в нем был кто-то, молчаливо стоящий и ожидающий, а после едва слышно произнес:
— И даже если бы вы выстрелили.
Николай Васильевич отпрянул, устало взглянул на дознавателя и слабо улыбнулся.
— Простите себя, Яков Петрович.
Тонкие губы, надломленные и жесткие, дрогнули в горькой усмешке. Застывший средь пыльной кладбищенской дороги, поросшей заиндевелым бурьяном, он не мог пошевелиться, сверху вниз глядя на темный затылок Николая. Из груди дознавательской вырвался тихий, судорожный вздох. Он хотел было устало смежить веки, отдаваясь во власть столь далекого, желанного покоя, но вместо того лишь жадно глядел на затихшего подле Гоголя, буквально пожирая того взглядом, стремясь выцепить и запомнить каждую его черту.
В минутном порыве Яков Петрович склонил голову, щекой коснувшись чужой макушки, и руки его, все еще затянутые в неизменные кожаные перчатки, заключили Николая в ответные объятия. Слишком резкие и скорые, они ощутимо контрастировали со слабым жестом писателя — Гуро склонил голову еще ниже, к чужому плечу, и глубоко вздохнул, вдыхая запах отсыревшей в тумане крылатки. Нечто, что жгло и томило его сердце, что терзало и питало грехом его помыслы, дознаватель все еще не мог себе позволить. Пороки, искушения. Они роились в голове клубком кишащих змей, в конец отравляя и без того темные помыслы.
Нет, Яков Петрович, вам не дозволена слабость, коей вы и без того проявили слишком много. Вы не скажете, никогда не скажете мальчишке о том, что, прозвучи роковой выстрел — вы, дóлжно, тут же проследовали бы следом за ним.
Дознаватель в удивлении свел брови — ему уже хотелось спросить Николая, отчего же столь велика сила его прощения, — как вдруг почувствовал в воздухе тяжелую примесь соленого, металлического.
Гоголь отстранился, и Яков Петрович мгновение глядел на истерзанное плечо, сокрытое плотной тканью крылатки: должно быть, растревоженная рана все же разошлась.
— Поедем, мой мальчик, прямо сейчас поедем, — хрипло зашептал Гуро, и руки его против воли скользнули выше, к чужим плечам. — Я увезу вас из прóклятого этого места, вы никогда более не узнаете горя, что испытали здесь.
Он вновь наклонился чуть ниже, и глаза его, холодные и почти черные в наступающем сумраке, словно бы вторили: «Мой, Николай Васильевич, мой вы. Не мавкам, не ведьмам нечистым отданы — мне одному. Ужель и впрямь не видите того?»
Думал так, и чудилось ему, что, отпусти он сейчас Гоголя — ускользнет неминуемо, неумолимо, и разольется вновь в душе его жестокая, немая чернота.
Николай едва слышно застонал, нахмурился: плечо ныло монотонной тяжелой болью, что отдавалась в уставшей голове вязкими, противными как слизни мыслями. Он смотрел на дознавателя, и взгляд его начинало заволакивать туманом, жарко в груди делалось — то ли из-за обуявшей писателя усталости, то ли из-за растревоженной раны.
Он думал: стоит ли ехать? Сможет ли встать? И ответов не находилось — Гоголь глядел на Якова Петровича и охотно верил в его слова о нужде отъезда, о том, что ничто темное более его не коснется, но разве возможно это, когда сам ты — создание темное, нечистой силой порожденное?
— Поедемте, — согласился Николай Васильевич, последние силы в кулак собирая, вздрогнул и начал подниматься.
Подъем давался ему с трудом: Гоголя сильно шатало, он вдруг зашелся кашлем, прижимая ладонь к губам, а после, едва оступившись, практически упал, но умудрился устоять.
Совсем зябко стало: холод охватил кладбище. Безжалостно блуждал он среди могил, пытался подобраться к единственным живым тут людям. Почему-то Николаю показалось, что, сделав шаг, он непременно упадет в вырытую для него когда-то яму: земля разверзнется у него под ногами, зазияет черной дырой и съест с головой, с последней косточкой. И думалось Гоголю, что не место ему здесь, что фигуры, с укором глядящие на него из тумана мертвыми глазами, едва слышно шепчут, словно мантру, «уходи», что давит все на него, цепляет тугим обручем, подкашивает ватные ноги, сбивает с верного пути. Он посмотрел на Якова Петровича, все еще горящего алым в сумраке уходящего вечера, сделал шаг вперед, прося: «Пойдемте быстрее!» — и споткнулся, уцепился в последний момент за его плечо, оседая к земле.
Все вокруг кружилось, вертелось, словно детская карусель со смешными разноцветными лошадками. Николай глухо хрипел, глотая жадно холодный воздух пересохшими губами, и цеплялся за Гуро, как за тростинку в безбрежном океане, боясь утонуть. Он остановился, чтобы перевести дыхание и почувствовал, как носа коснулось что-то маленькое, очень холодное. Писатель поднял голову, смотря в темное, заволоченное тучами небо, и увидел, как с сизого полотна легкой россыпью, словно пепел, падают снежинки, кружась над их головами в беззвучном танце.
Короткий поворот головы, пристальный взгляд внимательных черных глаз — Яков Петрович среагировал практически мгновенно. Он подхватил Николая под руки ловко и крепко, с готовностью подставляя свои плечи, и едва заметно поморщился, приняв на себя тяжесть чужого тела — незажившие раны тут же дали о себе знать. Дознаватель молчал, и лишь холодные глаза его словно бы говорили: «Тише, любезный, тише».
Снег ложился на плечи острыми осколками, медленно оседая на алом и черном, но на первом отчего-то не таял, и Яков Петрович, проследив за взглядом бывшего своего писаря, поднял голову, а затем легонько подтолкнул Николая к выходу — к пологому спуску с холма.
На мгновение взор его задержался на чернеющей неподалеку церкви, чей острый подразвалившийся шпиль пронзал безмолвное небо, и захотелось ему воочию увидеть меловой круг, начертанный когда-то нетвердой рукой Гоголя, круг, разделивший жизнь молодого писателя на «до» и «после». Но покинуть треклятый хутор столичный следователь желал чуть больше, а потому он безжалостно увлекал Николая прочь, лишь изредка останавливаясь, дабы перевести дыхание.
Пару минут Гоголь стоял, глядя в темное небо, с коего тихо падал крупный снег. Вокруг было необычайно красиво: одинокий хутор, заволоченный туманом, старая церквушка с покосившимся крестом, которому вторили могилы, и стена из худых деревьев, раскинувших косолапые ветви. Все это покрывал первый снег.
Они шли медленно, неспешно, иногда останавливаясь, чтобы сделать короткую передышку — в такие моменты Николай осматривался, морщился от боли и медленно вдыхал свежий вечерний воздух полной грудью. Наконец, витиеватая промерзшая дорога вывела их к постоялому двору.