In aeternum

      В нумере крепко стоял запах сырости, холод струился по полу из приоткрытого окна. Николай повел плечами, нехотя скидывая крылатку, и нахмурился, когда неаккуратно пошевелил раненой рукой, а после уселся на кровать. Бомгарт цокнул языком, взглянув на темно-алое пятно, расползшееся по белой рубашке, осторожно отвел ткань, убирая влажную повязку. Гоголь склонил голову к груди, сжал зубы и зашипел, когда бинт отделился от раны, прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Пока врачеватель обрабатывал швы и накладывал новую повязку, помещение нумера наполняли новые запахи — спирта, бинтов, мазей. Писатель с грустью подумал о том, что напиться было бы не такой уж и плохой затеей.       Вскоре, когда мучительные минуты смены повязки и вторичного осмотра закончились, Николай кивнул Бомгарту с благодарностью. Тот явно хотел что-то сказать в ответ, но лишь склонил голову в прощании и спешно покинул нумер.       Гоголь неподвижно сидел еще пару минут, а после поднялся, застегнув все пуговицы рубахи и жилета, вышел в коридор и еле поплелся меж дверей, вслушиваясь в тихие звуки, доносящиеся с улицы, и останавился у номера дознавателя. Он смотрел на дверь пару секунд, затем коротко постучал и заглянул внутрь.       — Яков Петрович? — негромко позвал Гоголь, щурясь, пытаясь что-то разглядеть в темноте номера. В нос ему сразу же ударил запах теплого воска и догоревшего огня. Он шагнул внутрь и тихо прикрыл за собой дверь.       Яков Петрович, коего, казалось, внезапное появление писателя нисколько не удивило, усилием воли подавил непроизвольное желание сжать упокоенную на желтоватом листе бумаги ладонь. Темные глаза его глядели на Николая с укором: не то за то, что в Диканьке задержал их обоих невольно, не то за то, что покой полуночный встревожил.       — Николай Васильевич? — Гуро поднялся из-за стола, и взгляд его вдруг сделался мягок — несостоявшееся письмо с шелестом свернулось вдвое, а после нашло место во внутреннем кармане алого пальто, наброшенного на плечи дознавателя. Тусклый отблеск свечи выхватил фигуру его из мрака, и тень Якова Петровича, раздвоенная и исполинская, накрыла собою бывшего писаря.       — Неужто не спится вам? Или встревожило что? — вкрадчивый голос Гуро густо мешался с сумраком, вплетаясь в темную материю, и уголки губ его — могло показаться — дрожали в довольной какой-то улыбке: ждал, значит. На дубовом столе меж бесчисленных бумаг белел краешек свежих бинтов — с ранами своими Яков Петрович привык управляться сам и Бомгарта к себе не подпускал.       Он сделал несколько неспешных шагов в сторону Николая, словно не желая оставлять тому путей к отступлению, и почудилось ему, словно бы не было этого дня вовсе, словно бы все, что до — не более, чем минутное помутнение рассудка, следствие невзначай воспалившихся ран. Будто и не звал он его со странной, с чуждой этой мягкостью, не вглядывался в серую пыль дороги, не скользил рукою к здоровому плечу. Словно бы никогда не был он столь жесток.       — Ну же, любезный, — негромко позвал дознаватель, и взгляд его вновь стал пристален и тяжел: крылось что-то новое на дне этих темных глаз, когда Гуро оказался практически вплотную к Николаю, ощущая с пренебрежением тонкую бумагу у самого своего сердца. — Негоже долго стоять у порога.       Писатель стоял, словно вкопанный, будто бы в землю врос или ноги его вдруг приклеились к доскам темного дерева, застелившим пол. Он заметил Гуро, когда взгляд привык к полумраку, проследил за тем, как тот складывает пожелтевший лист бумаги и прячет его во внутреннем кармане пальто, взглянул на него удивленно.       Вопрос Якова Петровича взрезал тишину, на что Гоголь только неловко развел руками, едва ощутимо пожимая плечами:       — Я еще не ложился, — признался он, нумер за спиной у дознавателя осматривая, а после наконец взглянул на него самого и вновь съежился под этим внимательным, пристальным взглядом. Не привыкший к большому вниманию, отдающий предпочтение бытности незаметным, Николай Васильевич до сих пор не мог свыкнуться с тем, что не одна пара глаз на него глядит, а сейчас еще и смотрит так изучающе, будто самую душу видит и беззастенчиво выворачивает самые потаенные ее уголки.       Он кивнул на слова о том, что не стоит у порога подолгу топтаться, обернулся, взглянув на дверь, и убрал пальцы с ручки, что доселе сжимал, а после отступил на шаг от нее, становясь совсем близко к столичному следователю.       — Отчего же вы не спите? — скромно поинтересовался бывший писарь, негромко откашливаясь и глядя внимательно в глаза Якова Петровича, словно бы надеясь вновь найти там ответы, да опять все было тщетно: возможно ли в темноте их хоть что-то прочесть?       В ответ Гуро посмотрел уж как-то недобро, и на сжатых в жесткую линию губах его тонко зазмеилась усмешка.       — Да вот, любезный Николай Васильевич, — отозвался, а сам все ближе и ближе склонял голову, словно б и впрямь дразня чем. — Никак не могу бумагу одну составить, дабы в столицу направить: все, знаете ли, терзаюсь. Неотвратимость выбора — штука страшная, а порою даже губительная, — рукой дознаватель совершил неопределенный совершенно жест, а после начал медленно мерить шагами тесный нумер и долго, напряженно молчал.       Яков Петрович, ничуть не обделенный проницательностью, вполне обоснованно полагал, что Николаю прекрасно известно: страдание жителей Диканьки, в который раз столкнувшихся с нечистой силой, для него лишь мотив. Но было ли Гоголю известно и то, что и цели тайного общества столичный следователь хладнокровно подчинил себе, лишь своим планам и убеждениям?       Этого он знать не мог, однако ныне вопрос становился ребром, и то было совершенно неудивительно: Гоголь, по природе своей Темный, в возможностях неограниченный и силу свою немереную под контролем державший, мог быть куда более полезен, нежели обезумевшая в жажде мести нечистая Лизаветина сестра или же сама Всадница.       — А письмишко-то про вас, Николай Васильевич, про вас… Что с тем делать прикажете?       Решение — казалось, неимоверно далекое — явилось практически сразу: Яков Петрович выхватил хрустящий лист внезапно и ловко, зажав его меж двух пальцев над жадным пламенем свечи, и перстни его зловеще сверкнули в неверных этих ответах.       Робкий огонек лизнул края бумаги, а после захватил ее целиком, в запале своем норовя опалить и чужие пальцы — спустя пару мгновений записка пеплом осыпалась на пол, выскользнув из чужой ладони, и Гуро в пару стремительных шагов пересек комнату, становясь против двери: на сей раз пути к отступлению были действительно отрезаны.       Он глядел на Николая пристально, не мигая, и во взгляде его невозможно было различить уж той скорбной, покровительственной мягкости, что пробудилась в нем в опустевшей хате Вакулы.       — Вы, дóлжно, думали, я с вами нечисть истреблять отправился, альтруизмом вашим заразившись? — отчеканил беспощадно, безжалостно, и в голосе том сталь отравленная слышалась. — Оставайтесь в блаженном неведении, мой мальчик, и жизнь ваша будет долга и полна беззаботного счастья, — лишенная перчатки рука крепко сомкнулась на чужом предплечье.       — Не беспокойтесь, любезный, не беспокойтесь: опасения ваши мгновение назад пеплом осыпались к моим ногам, однако вы все еще играете с огнем, средь ночи навещая чужие нумера — не боитесь ли вы того, что в одном из них вас настигнет осознание столь страшное, что с тем не сравнится ни одна расплата? — Яков Петрович смолк, и глаза его тускло блеснули в густом полумраке номера.       Писатель дернулся, когда в руках Гуро появился тот самый конверт, взгляд его обеспокоенный метнулся к листу. Пожелтевшая бумага сияла в темноте нумера, а слова Якова Петровича, звучащие страшнее говора тысячи ведьминских голосов, повергали его в немой ступор. Гоголь стоял, глядя на него одичалым, неверующим взором, и взгляд его глаз метался от лица столичного следователя к конверту в его руке.       Что-то ухнуло в груди, сжало ее пронзительной, колкой, словно от иголок, болью. Николай Васильевич нахмурился, рука его дрогнула от мыслей дотянуться до конверта, чтобы прочесть, что там написано. Он, как ребенок, у которого выхватили только что протянутый калач, бросился к свече, чтобы спасти конверт от огня, но пламя проглотило его быстро и жадно, словно не могло насытиться столь любезно подкинутым даром. Серый пепел осыпался на стол и пол, пачкая бревна; мелкими клочками осел к ногам лист бумаги, и теперь уж точно не узнать, не прочесть того, что было выведено на нем рукой дознавателя.       Пламень выхватил бледное лицо Николая, глядящего на весело пляшущий в темноте огонек. Досада и злость начинали клокотать в его груди, заставляя прервать взгляд и посмотреть на Гуро, преградившего путь и вставшего у двери. Гоголь медленно обернулся к нему, взглянул сухо, затравленно; сотня эмоций сменилась на лице Николая за столь краткий миг.       — Что все это значит? — прохрипел он едва слышно, склонив голову в немом вопросе, и взгляд его заметался по комнате.       В голове ворохом воспоминаний вертелись события минувших дней. Словно туча саранчи, кишащие в мыслях вопросы поднимали тяжелый рой, ударяли по стенкам черепа, давя на виски, и, подобно огню, еще сильнее в груди его разгоралась злость; давно забытая обида вновь всколыхнулась в истерзанной душе Гоголя, и вместе с воспоминаниями вернулись вспышками моменты разговора Якова Петровича с почившей Лизой в гостиной особняка Данишевских.       Николай Васильевич замотал головой, нахмурился и поджал бескровные губы. Даже если правда была столь горька и опасна, он все равно ее услышит. И, подстегиваемый эмоциями, писатель ударил кулаком по столу: на бледной ладони его остался, смазавшись, серый пепел, жалобно в ответ звякнул подпрыгнувший от удара подсвечник, и тишину нарушил негромкий, но отчаянный крик:       — Отвечайте же, ну!       Яков Петрович глядел на Николая прямо, — слишком беспристрастно и гордо — и слова бывшего писаря подобно волне ударялись о неприступную бесчувственную скалу.       — Николай Васильевич, — сухо промолвил Гуро. — Умерьте пыл: не ведите себя точно обиженное дитя. Слушайте же, внимайте каждому слову, потому как иной возможности я предоставить вам не смогу. Вы вновь чувствуете себя обманутым, Николай Васильевич, не так ли? Не вздумайте отрицать — я вижу это по вашим глазам. Члены почтенной организации, в коей я имею неудовольствие состоять, — дознаватель бросил на Гоголя взгляд отрешенный и покойный. — Известили меня о происходящем в Диканьке задолго до того, как ваш добрый друг, — он невольно усмехнулся, припоминая совершенно наивного, погрязшего в суевериях Тесака.       — Изволил послать за мной. Не удивляйтесь, не удивляйтесь, Николай Васильевич, у влиятельного человека глаза и уши имеются даже на самом краю земли, — на мгновение Гуро смолк, и взгляд его потух, словно бы обратившись куда-то вглубь этой темной, ожесточенной души. — Итак, мой мальчик, вы понимаете, что сию же минуту отправиться я не мог — оттого и вынужден был коротать дни за скучнейшей работой, дожидаясь подходящего случая, и ваш добрый товарищ не заставил себя долго ждать: я прибыл в это Богом забытое место по первому же письму, при себе имея лишь одно указание — во что бы то ни стало заполучить эту вашу девчушку. А она, знаете ли, — Гуро сухо усмехнулся, демонстративно отворачивая ворот пальто, скрывавший белеющую под расстегнутой рубашкой повязку: тугая перевязь крепко охватывала грудную клетку и правое плечо. — Посильнее сестры Лизаветы вашей оказалась — до сих пор не могу отделаться. Но постойте, неужели вы думаете, что я и впрямь потащился сюда ради чьей-то прихоти? — на бледном лице дознавателя на мгновение отразилось наигранное возмущение.  — Извольте: мои планы были куда дальновиднее и — увы! — совершенно расходились с замыслом моих добрых друзей. Николай Васильевич, мой мальчик — я ехал в Диканьку с единственной целью — выяснить, смогу ли я завлечь сюда вас. Ну же, вы истаяли и угасли прямо на глазах: я видал вас единожды в Петербурге.       Гуро долго молчал. Нет, он не скажет, ни в коем случае не скажет, что именно тогда он впервые ощутил мучительный укол вины, тупо рванувший его сердце.       — Мои расчеты оказались верны: без вашего вмешательства я бы не обошелся. Но вы ведь не думаете, что все столь же просто обстоит на деле? Поворотившись в Петербург, я обязан был известить моих влиятельных друзей о том, что без вас, мой мальчик, без вас это поручение окажется невыполнимым. И что же вы думаете? — Яков Петрович улыбнулся презрительно и холодно. — Моей следующей целью были назначены вы. Я не колебался ни минуты — иного способа вернуть вас к жизни у меня не было — и вот теперь вы вновь стоите здесь, предо мной, взволнованный и — уж простите — обманутый. Каждое мгновение, проведенное подле вас, заставляло меня терзаться неистовым, мучительным вопросом выбора. Вы, Николай Васильевич, ваше нынешнее смятение — мой стыд, ваше страдание — единственное зло, за которое я волен себя упрекнуть. Каждое мгновение желал я спасти вас, сбросив непосильный груз вины со своих плеч, но в то же время я желал и избавить себя от вашего общества, от этой отвратительной тоски, что вселила в меня невозможность избавить нас обоих от извечной проблемы выбора. Не будь здесь вас — мне не перед кем было бы нести ответа и некого было бы винить. Я уже говорил вам, Николай Васильевич, будь на вашем месте кто-либо иной, я решил бы этот вопрос без колебаний и излишних домыслов. Но вы, вы сами наказали себя. Ведь я просил вас, — на мгновение взгляд дознавателя смягчился.       — Держаться от меня как можно дальше, — тускло блеснув глазами, он пояснил уже спустя мгновение. — Нынче вы вновь заставили меня почувствовать ту слабину, что однажды не позволила мне отнять вашу жизнь, однако появление ваше положило конец всем моим сомнениям. Я порешил уехать, дабы навсегда разорвать порочную эту связь, я готов был ответить отказом на выдвинутую мне просьбу, но вы вновь встали на моем пути, — в бархатном голосе Гуро слышалась тщательно скрываемая злоба. — Николай Васильевич, вы буквально преградили мне путь к отступлению: прямо как я сейчас — вам. Взбешенный своей слабостью, я решил было покончить с этим… Но я не смог. Не смог снова предать ваше доверие. Итак, мой мальчик, — голос Гуро прозвучал холодно и безразлично. — Теперь я спрашиваю вас, — он чеканит каждое слово:       — Что было в письме?       Гоголь умолк, и помещение увязло в тишине, что всполохами разрывал монотонный голос дознавателя. За окном шелестел и подвывал ветер, ударял разноцветными ставнями по стенам дома, бродил под самой его крышей и пугал укрывшихся в тепле птиц да дворовых котов.       Пламя свечи вздрогнуло, словно ощутив невидимый порыв с улицы, встрепенулось и замерло. Николай Васильевич все смотрел на столичного следователя, внимая каждому его слову, не перебивая и затаивая дыхание, боясь сделать малейший вздох, упустить нить этого разговора. В нем скрывалась правда и таилась ложь — истинная суть стоящих в этой комнате. Николай Васильевич взял себя в руки, привел в порядок дыхание. Ему вдруг стало чудовищно жаль Якова Петровича, и чувство вины укололо его грудь, ведь не было на свете ничего страшнее, чем терзание выбором. Последняя их встреча, произошедшая на пороге особняка Данишевских, невольно всплыла в памяти писателя. Он вспомнил тогдашние слова Гуро, так тесно переплетающиеся с нынешними, и поежился, отступив назад.       Гоголь тихо осел на стул, стоящий позади него, и опустил ладони на колени, невольно оставляя на темной ткани брюк грязно-серые следы пепла. Его взгляд, задумчивый и потерянный, был направлен на пламя догорающей свечи: еще совсем немного, и она потухла бы окончательно, утопив фитиль в горячем воске. Отчего-то сейчас этот тусклый огонек напоминал Николаю о далеком детстве, кажущимся теперь и вовсе несуществующим.       Помыслы тайного общества Гоголю были чужды и далеки: по приезде с Диканьки он твердо выполнял рекомендацию, данную ему дознавателем, и их пути не пересекались, возможно, до того самого момента, пока Яков Петрович не увидел полностью разбитого и изломанного писателя в Петербурге. Николай так и не вышел на работу, так и не приступил к созданию чего-то нового, что помогло бы ему выбиться в свет — он сгорал в градусах дешевого портвейна, покуда на пороге его дома вновь не появился Гуро. Тогда ли их уговор пал?       — Для чего я был нужен графу Бенкендорфу? — негромко спросил писатель, исподлобья глядя на столичного следователя. Да, в нем заключалась большая сила, но он не был бессмертен. Нужен ли он был обществу только ради получения легкой возможности отлова нечистой силы?       — От мертвого меня толку, должно быть, никакого, — сделав это умозаключение, Гоголь вскинул голову и пожал плечами. — Значит, по приезде в Петербург ваши друзья по-прежнему были бы во мне заинтересованы.       Он умолк, глядя на дощатую столешницу, и провел пальцами по остаткам пепла, смахивая его на пол и наблюдая за тем, как тот падает вниз. Это было похоже на танец сгоревших хвостатых комет или снежинок, падавших с ночного неба минувшим вечером.       — Я не могу знать, что было в вашем письме, — после затянувшегося молчания негромко отозвался Николай Васильевич. Он поднял взгляд на стоящего в дверях Гуро, бинты под белой его рубашкой, и вновь ощутил укол вины где-то меж ребер.       — Но я не хочу мучить вас и себя.  Мне некуда бежать, даже если бы хотелось, я прескверно езжу на лошадях и совершенно не умею ими управлять, — писатель смущенно улыбнулся, усмехаясь и качая головой, а после вмиг сделался серьезным: все эмоции покинули его лицо, оставляя лишь болезненную бледность и темные круги под глазами. — Если я — ваша цель, то так тому и быть.       — Цепной пес, любезный Николай Васильевич, — мягко поправил Гуро, внезапно оказываясь за спинкой грубого стула, коий совершенно не походил на мягкие кресла с витыми ножками и обитые алым бархатом пуфы, уставившие гостиную дознавателя в Петербурге, и ладони его тяжело легли на чужие плечи. — Граф Бенкендорф посадил бы вас на цепь.       Яков Петрович глядел на Гоголя сверху вниз, и увенчанные крупными перстнями пальцы ловко избегали травмированного участка плеча.       — Итак, мой мальчик, покуда ныне я даю ответы на любые вопросы, знайте же: уничтожив сие письмо, я принял решение отказать сему влиятельному господину, и потому положение мое по возвращении в столицу может сделаться крайне незавидным — за уклонение от прямых обязанностей, вы знаете, что бывает. А ежели то долг пред государством… — Яков Петрович говорил о том просто и легко, даже со скукой, словно бы в сотый раз разъясняя неразумному Николаю одну и ту же совершенно очевидную вещь. — Теперь, как видите, — дознаватель цокнул языком и склонился чуть ниже, к самому уху бывшего своего писаря, но в голосе его не сквозил уж прежний заговорщический тон — одна лишь тихая усталость.       — Бежать нам обоим уж некуда.       Холеные руки исчезли с чуть дрогнувших плеч незаметно и легко — Гуро вновь принялся мерить шагами комнату — однако, заслышав последние слова Николая, он замер на месте, словно в корпус ему стержень металлический вогнали: прислушался.       Яков Петрович развернулся резко, оказываясь лицом к лицу с бледным и, казалось, совершенно покорным Гоголем, и отчего-то захотелось ему вцепиться в чужие плечи да встряхнуть хорошенько, но вместо того он лишь выдал в ответ не своим совершенно голосом:       — Отчего? — сухо, требовательно. — Безысходность, нужда? Одиночество терзает вас? Чем я могу помочь вам, Николай Васильевич, говорите, покуда это еще в моей власти.       Николай вздрогнул всем телом, едва ощутимо дернулся, когда холодные руки дознавателя опустились на его плечи. Он слушал его, тяжелым взглядом окидывая комнату, лишь иногда прикрывая глаза, надеясь, что нужный ответ сам найдется среди вороха скомканных идей да непринятых решений.       Гоголь позволил себе едва заметно усмехнуться, болезненно поморщиться — но то, казалось, вовсе не от боли недавно встревоженной раны — и шумно выдохнуть. Он едва ли не подскочил на месте, когда прямо перед своим лицом увидел лицо Якова Петровича, и неуклюже дернулся. Стул с громким противным скрежетом отъехал назад, вслед за ним покачнулся деревянный стол и свеча вновь всколыхнулась в темноте озорным огоньком, тут же замерев на месте.       Гоголь молчал. Молчал, слушал, думал. В груди его все еще больно щемило от досады, ото всей этой трагически сложившейся ситуации и ее неразрешимого конца. На мгновение ему показалось, будто бы в ладонях он держал большой спутанный ком красных нитей и где-то в глубине этого клубка скрывался конец, потянув за который, можно было ком размотать, найти то самое верное и единственное решение, затаившееся в дебрях неправедного и ненужного.       — Я не вижу другого выхода, — покачал головой Николай Васильевич, посмотрев аккуратно на Гуро, беглым взглядом окинув его напряженное, освещенное желтым светом лицо.  — Ведь как бы вы ни поступили, исход будет один: не отправь вы письмо, господин Бенкендорф все равно получит желаемое, а наказание постигнет вас. Разве стоит все это того? Вы могли бы сделать еще много полезного, не обрывая свою судьбу, не заточая ее за железные прутья.       Гоголь замолчал на недолгое мгновение, устало потер пальцами переносицу и перевел дыхание, собираясь с мыслями. Ему почему-то на краткий миг подумалось, что он очень хотел бы увидеть Рим во всем его воинственном величии.       — Напишите письмо, отошлите его в Петербург, и с утра, как только погода успокоится, запряжем экипаж, — писатель не успел договорить: сильный порыв ветра разбушевавшейся за окном вьюги ударил по ставням, распахнул окно настежь и ворвался во вмиг потемневшую комнату сильным ледяным порывом, ударяя в лицо колкими снежинками. Он съел не выдержавший натиска огонек; тот сбежал, испугавшись сильной стихии, и комната погрязла во мраке.       Гуро глядел на писателя тяжело, не мигая, и уголки тонких губ его кривились в горькой усмешке.       — Я ведь уже говорил вам, любезный, что ваше самопожерт… — сухой монолог, насквозь пропитанный недовольством, так и не успел начаться: внезапный порыв ветра буквально выбил окно, и то с жалобным скрипом распахнулось, створками ударяясь о бревенчатую стену и чудом не трескаясь.       Вскочив со стула, Николай бросился к нему, закрывая створки, крепко поджимая ручки вниз, удивляясь тому, как же так случилось. Ему вдруг подумалось, что все это было знамением: после затяжного затишья обрушилась на них буря, сметая неведомой силой все, что было на ее пути.       Яков Петрович сорвался с места, на ходу прижимая к столешнице разлетевшиеся по номеру листки, и успел бросить беглый взгляд на прильнувшего к окну Гоголя, в судорожной попытке запиравшего непослушные створки.       «Вот оно как, выходит. Бороться со стихией изволили, — то дознавателю подумалось. — Боритесь, любезный, боритесь. Да смотрите, как бы она вам не переломала все кости».       Вьюга за окном свирепствовала, билась в стекла отчаянными порывами, и Гуро долго взглядом буравил напряженную спину писателя, что никак не хотел обернуться к нему.       Наконец глухую тишину прервало серное шипение зажженной спички, и над дубовым столом вновь заплясал уже не такой веселый, не такой беспечный огонек.       — Будь по-вашему, Николай Васильевич, — с улыбкой дознаватель отозвался. — Будь по-вашему.       Через четверть часа Яков Петрович уже отрешенно взирал на желтоватый трепещущий лист.       «…с прискорбием о том сообщаю и Вам.       Я. П. Гуро», — равнодушно глядело на него с нижних строк.