In aeternum

      Утро наползало на хутор холодной скользкой змеей, и дознаватель слегка морщился, быстрым шагом направляясь к полицейскому участку. Наскоро написанное письмо, выглядывавшее из нагрудного кармана его пальто, нещадно трепали порывы ветра.       — Найдется у вас лишний конвертик, любезный? — с легкой улыбкой спросил Яков Петрович, держа листок прямо перед носом заспанного Тесака. — Вчера, знаете ли, буря разбушевалась не на шутку: все — представляете? — все бумаги мои пришли в непотребный вид… — Гуро с минуту помолчал, ожидая ответной реакции, и темные глаза его вспыхнули мрачным каким-то торжеством.       — Я вижу, взглянуть хочется, верно, любезный? Так взгляните, взгляните, — в мгновение голос его сделался холоден и сух. — Но после сию же минуту отошлите в Петербург.       — Но Я-я-яков П-петрович, — бледнея и стуча зубами, прохрипел Тесак; желтоватый листок бился и дрожал в его руках. — Как это, при смерти, как — н-не оправился? Вчера же еще с вами ходили… Это как же…       Гуро вскинул руку резко и раздраженно, тем самым прерывая поток бессмысленных словоизлияний.       — Молчите. Молчите и делайте то, что я вам говорю, ежели хотите сохранить жизнь своему драгоценному другу.       Буря выла всю ночь. В тихом безмолвии стоял хутор, выдерживали натиск непогоды покосившиеся хаты, скот беспокойно блеял за створками хлевов — все замерло, затаилось в ожидании конца разозлившейся стихии. В каких-то домах вовсе не спали люди: дети плакали, когда сильный ветер что-то переворачивал да сметал на своем пути, женщины сидели пред иконами и читали молитвы, просили прощения за пущенную на них немилость, мужчины пытались укрепить дома изнутри — на улицу никто так показаться и не рискнул. Только к утру стихло так же внезапно, как и началось: слетела с неба последняя белая снежинка, утонула в сухом ворохе укрывшего промозглую землю белого покрывала, и замер ветер, затерялся где-то среди косматых крон высоких сосен и елей.       Николай практически не спал: вернулся к себе в нумер под утро, когда за окном светлеть начало. Окно в его комнате так же распахнулось с сильным порывом ночного ветра, да только вот не выдержало мощного натиска и устелило пол блестящими осколками, разбившись и впустив в комнату пробирающий до костей холод. Оглядев все это бедствие и сжавшись от холода, писатель быстро собрал свои пожитки, решив попытать счастья попроситься до утра остаться в номере столичного следователя. Впрочем, когда Гоголь вернулся, Яков Петрович уже отсутствовал и только на столе все еще горел огонек, освещая погрязшую в утреннем полумраке комнату.       Сон все никак не шел. Достав из сумки стопку бумаг, чернильницу и пару перьев, Николай Васильевич нашел себе приют за дознавательским столом, уселся, разместил бумаги возле себя и прикрыл на мгновение глаза, глубоко выдыхая. Вмиг в его голове стало совсем пусто: ни единой мысли, ни слова и буковки. Рука его обхватила тонкую ножку пера, поднесла к чернильнице, и на бумаге стали появляться первые слова, складывающиеся в предложения, диалоги, абзацы, и персонажи ожили, зажив своей жизнью, проживая новую, невероятную историю.       Писатель так и не заметил, как его рука зависла над чернильницей, как морок, подкравшись с первыми лучами утреннего солнца, навалился на его плечи, склонил ниже и сморил, наливая веки тяжелым свинцом. Улегшись поверх бумаг, Гоголь задремал, погрузившись в беспокойный, крепкий сон. Ему вспоминался тот вечер у качелей и разговор с Лизой: она вновь просила его беречь своею рукой созданное. Он уснул, так и не узнав, куда отправился Яков Петрович, как из рук его Тесак принял конверт, едва ли не упав от страха и испуга на месте, а после побежал отдать распоряжение отправить его сразу же, чтобы без задержек доставить письмо в Петербург. Только спустя несколько сонных мгновений, причудливых видений и неясных образов, Гоголь встрепенулся, услышав звук закрывшейся двери.       Абсолютно не понимая, что происходит вокруг, Николай сонным взглядом, щурясь от бьющего в лицо света, вгляделся в окно и, внезапно осознав, что кто-то зашел в нумер, подорвался с места, сгребая листы и воровато оборачиваясь, неаккуратным движением руки задевая чернильницу и роняя ее на пол.       Зачем тебе щи?       Твоим детям глаза залить.       — Николай Васильевич? — столичный следователь на пороге стоял, на дверь дубовую опершись, и на густом воротнике его, на плечах алеющего строгого пальто искрились еще колючие снежинки. — Не кажется ли вам, что в ситуации сложившейся не вы — я вас испугаться должен? — однако вскоре холодный взгляд дознавателя смягчился.       — Что же вы, и вовсе глаз не смыкали? Нехорошо, любезный, нехорошо пред дорогой-то тяжелой себя истязать, — говорил, а голос у него был теплый, бархатный.       Гуро с укором покачал головой, щурясь едва, и к столу неспешно приблизился.       — И из ручек-то у вас все валится — совсем себя не щадите, — он опустился на колено подле смущенного Николая и, аккуратно стянув с ладони кожаную перчатку, выудил из-за пыльной деревянной ножки закатившуюся Бог весть куда чернильницу с отколотым боком.       — А потом говорят еще, дескать, следователь столичный нраву крутого — разбушевался… Вот ведь, видите, как вещица порой хозяина своего охарактеризовать может, — беззлобно усмехнувшись, Яков Петрович подметил, вертя предмет в руках и не спеша отставлять его на шероховатую поверхность стола.       — Смыкал, кажется… — все еще сонно осматриваясь, пробормотал Гоголь, на пол сполз и запоздало попытался найти упавшую чернильницу, замечая ее за ножкой стола уже тогда, когда к ней потянулась рука дознавателя.       Ему вдруг стало совсем неловко, ведь, выходило, он абсолютно беспардонно ворвался в номер Якова Петровича, кровать только разве что чужую не занял. Спеша объясниться и рассказать о разбитом окне в своем нумере, найденном им поутру, Николай не сразу заметил протянутую ему чернильницу, принял ее из чужих рук и окинул беглым взглядом, пальцами крепко сжимая, а после на Гуро посмотрел и кивнул ему в благодарности, едва слышно отвечая:       — Спасибо…       Мгновение спустя голос дознавателя сделался странно глух.       — Все мы здесь что-то утратили безвозвратно. Верно, Николай Васильевич? — быстрым жестом он снял с перста своего кольцо, алым всполохом сверкнувшее в тусклом свете туманного утра, и протянул его удивленному Гоголю: крупная, четко очерченная грань кроваво-красного рубина была сколота.       Яков Петрович поднялся, медленно опустившись на выдвинутый Николаем стул, потер устало переносье, и показалось ему, словно бы постарел он разом на десять лет.       — Николай Васильевич, — ласково произнес, со всей присущей и доступной ему мягкостью. — Пора, любезный. Пора и честь знать.       Взгляд писателя упал на протянутое следователем кольцо. Темно-алым огнем камень смотрел на него сколотой гранью, и в неровном отражении Гоголю показалось, что увидел он себя. Он хотел было спросить, когда же это случилось, но только лишь кивнул не то в согласии о том, что, открыв свои тайны, это место у всех что-то забрало взамен, то ли о том, что пора было отправляться в путь.       У Гоголя вещей было не столь много: он бережно упрятал рукописи, чернильницу и перья, поправил привезенные с собою рубашки и защелкнул замки чемодана, подавая его ожидавшему в дверях кучеру. Тот небрежно схватился за ручки, и Николай подался вперед, испугавшись за сохранность содержимого: залить чернилами из разбившихся склянок рубашки было не страшно, а вот рукописи — еще как!       — Пожалуйста, осторожнее, — попросил писатель, получая в ответ озлобленный взгляд старого извозчика, вестимо, утомившегося ждать неопределившихся до отъезда господ, и, что-то невнятно пробормотав себе под нос, побрел вниз.       Николай вышел на подворье. Карета была подана туда, несмотря на то, что дорога с другого входа была лучше — без рытвин и выбоин.       Вокруг никого не было: ни Тесака, ни Бомгарта — даже прислуги. Гоголь осмотрелся, вдохнул свежий морозный воздух, рассматривая, как искрится под ногами снег, и с интересом примял его подошвами сапог. На короткое мгновение на губах его даже заиграла легкая улыбка, которая быстро померкла, когда пришла пора садиться в экипаж и отправляться путь.       Он шел тяжело, единожды даже споткнувшись; что-то тянуло, не хотело отпускать, просило остаться и вместе с тем молчаливо не противилось его уходу. Николай Васильевич занес ногу над ступенью, руками обхватил поручни, и обернулся, в надежде увидеть знакомые лица, но не увидел никого — лишь покосившиеся домики да сараи. Он хотел было спросить, не придут ли с ними проститься, но не стал, вспомнив, что, порываясь отъехать еще до событий этой ночи, Яков Петрович предложил ему попрощаться с хорошими знакомыми. Прощаться сейчас означало отсрочить отъезд на еще какое-то время. Быть может, уехать так было даже проще — не было нужды скрипеть сердцем в понимании, что эта разлука может стать окончательной.       Окинув Диканьку последним взглядом, Гоголь ступил на подножку, быстро поднялся и скрылся внутри экипажа.       Тишина. Немая, безмолвная, сизая — так дознавателю думалось — и вдруг над головой его — крик вороний. Скорбный, пронзительный — Яков Петрович вскинул голову и прищурил глаза в бледном свете задыхающегося в молочной дымке солнца. Птицы пролетали над кольями ощетинившегося близ горизонта леса точно облако черной саранчи, что вот-вот норовила обглодать разлапистые ветви исполинских елей, оставив от них лишь сучья да голые кости: зрелище не из приятных.       Дознаватель следовал за Гоголем чуть поодаль, заняв свободную руку лишь тростью — вещи давно уж были погружены в экипаж. Он кинул последний взгляд на задремавший хутор и отвернулся уж было, дабы в карету вслед за писарем бывшим сесть, как вдруг с неудовольствием заметил, что наперерез ему Тесак торопится.       Тот, видно, сказать хотел, что письмо скорбное уж отправлено, да как завидел Николая, в экипаже скрывавшегося, так рот и открыл в удивлении. Замер, глаза огромные вытаращил, взгляд с кареты на дознавателя переведя, чем вызвал крайнее неудовольствие последнего.       — Яков П-петрович, — позвал голосом заполошным, а более ничего выдавить из себя и не сумел. Что, мол, как возможно то? Куда? А Гуро в ответ взглянул холодно, и на губах его улыбка зазмеилась.       Ничего Тесак несчастный не понял. Рванулся было к карете, вот только на плечо его мигом трости набалдашник опустился, да так ощутимо, что замер он, так ни слова и не вымолвив.       — Что же вы, любезный, совсем разума лишились? — дознаватель тихо да ядовито спросил. — Уйдите с дороги, уйдите, покуда не поздно еще.       — Погубите вы его, — упавшим голосом Тесак отозвался, понурил низко голову.       — Но ведь и спасти-то некому больше, дражайший, а?       Чужая ладонь, в перчатку черную затянутая, легла на мгновение на поникшее плечо, а после и вовсе исчезла — столичный следователь бодрым шагом направился к экипажу. Заржали лошади, щелкнул замок на двери, раздался свист хлыста и звучный крик кучера — карета тронулась.       — Ну-с, любезный Николай Васильевич, — Гуро первым нарушил тишину, да таким обыденным тоном, будто б в поездку развлекательную они направлялись. — На Петербург?       А у самого в глазах темных огонь лукавый тлел, словно бы знал он чего. И не говорил ведь пока, куда кучеру направляться было велено — далеко от столицы северной пункт их конечный лежал — дюже дознавателю было любопытно, когда спутник его подозревать иное начнет.       Карета тяжело выехала с постоялого двора: даром, что дороги глинистые морозцем были схвачены — ухабы да рытвины он тоже прихватить не поскупился. Экипаж то и дело сотрясается ощутимо, и Яков Петрович едва заметно хмурился и тяжело выдыхал, прислушиваясь к ощущениям, зарождавшимся где-то под белоснежной тканью повязки — у самого сердца.       — Вы прилегли бы, Николай Васильевич, покуда не выберемся: всяко легче будет.       Карета все тряслась; если б вслушаться в свист ветра, то можно было бы различить отборную ругань обозленного на весь белый свет извозчика. Работой его наделили нелегкой: экипаж удержать, коней направить, все это дело не перевернуть, да еще и господ в целости и сохранности доставить до места прибытия.       Гоголь был задумчив, как-то быстро сник, и на лице его отразилась общая усталость. Он вжался в мягкие спинки диванов, спрятал лицо под воротом крылатки и поглядывал в окно из-под полуприкрытых век. Писатель все еще был бледен, даже более, чем обычно, и под глазами его после бессонной ночи залегли темные круги. Николай Васильевич хмурился, давил в себе попытки зевнуть и иногда поглядывал в сонном недоумении на Якова Петровича, державшегося неприлично обыденно и хорошо настроенно. Сначала бывший писарь хотел поинтересоваться, отправил ли Гуро письмо, но потом подумал, что такой чудесный настрой нарушать подобным вопросом было бы безбожно, и смолчал, только кивнув в ответ, мол, верно, на Петербург, а после и сам не заметил, как глаза его закрылись и накатил крепкий, утренний сон, протянувшийся вплоть до позднего вечера. Гоголь, быть может, и дольше бы спал, да карета вновь подскочила на кочке, и вместе с ней подскочил разомлевший писатель, встрепенулся и резко сел, сонно всматриваясь в темень за окном, в застывшую фигуру дознавателя напротив.       — Добрый вечер, — негромко произнес Николай Васильевич, ежась от холода, что пробрался с вечерним воздухом в карету, и жалея, что не взял с собой теплые вещи. Он нахмурился словно бы в попытке вспомнить что-то, что в памяти затерялось, да не все ж не вышло, посмотрел на Якова Петровича внимательным взглядом, понимая, что за окном темень и разглядывать там совершенно нечего.       — Сколько я спал?       — Признаться, не засекали-с, — Гуро немедленно отозвался, а сам взглянул в упор на Николая сонного, сверкнув темными очами. — Да только день уж к полуночи клонится.       Старый кучер по наказу дознавателя гнал лошадей что было мочи, ни себя не щадя, ни руки своей, в коей кнут свистел то и дело, ни глотки, что драл на морозе.       — Опасно то, барин, — слуга все жаловался. — Загнать же скотину можно, что тогда делать прикажете человеку старому? На своих двух экипаж ваш тащить?       — Коли надо будет, любезный, — Гуро отзывался вкрадчиво, душа вскипающее раздражение, да на плечо мужицкое руку свою опускал. — Ну, не ропщи: без награды не останешься.       Теперь покойным да тихим ход кареты был. Лошади останавливались изредка, ржали протяжно, дрожали в коленях, и тяжело вздымались и опадали лоснящиеся, взмыленные их бока.       — Николай Васильевич, — мягко Гуро позвал, ощущая в груди смутное желание покровительственно возложить ладонь на чужое плечо. Сейчас Гоголь казался ему совсем мальчишкой: слишком бледный, слишком тонкий в густом сумраке экипажа, с будто бы затравленным, обреченным взглядом светлых своих глаз. Невольно в памяти возникли собственные слова, такое давнее, далекое обещание собственной помощи, покровительства, близости, и Яков Петрович до скрежета стиснул зубы, однако лицо его осталось неизменным.       — Николай Васильевич. Дадим лошадям мгновение отдыха, остановим карету. Идемте со мною.       Голос дознавателя прозвучал слишком громко, непривычно для охватившей экипаж тишины. Гоголь едва заметно вздрогнул, а после кивнул на сказанные Яковом Петровичем слова и умолк, проснулся уже окончательно, избавившись от остатков сна, да вгляделся в окно, став невольным слушателем разговора полуночных птиц.       Когда Гуро позвал его, Николай немедленно обратил все свое внимание на него, вопросительно уставившись в ответ, и, подумав с секунду, кивнул в согласии. Он удивился сначала: к чему эта спешка? Где-то в глубине души начинало клокотать чувство, говорящее о том, что что-то не так, но Гоголь только качал головой — что здесь может быть не так, посреди леса-то?       Лошади с бега перешли на быстрый шаг, а после и на медленный, покуда карета совсем не остановилась. Тихо щелкнул замок, дверь открылась, и внутрь экипажа моментально ворвался свежий воздух.       Писатель укутался в крылатку, шагнул на улицу вслед за дознавателем и остановился, борясь с противоречивыми желаниями потянуться, раскинув уставшие руки в стороны, и укутаться в одежду еще сильнее.       Под ногами весело похрустывал снег, в небо взмывали большие клубы пара от тяжелого дыхания коней, переминавшихся с ноги на ногу в попытках унять колотящиеся в груди большие сердца. Кучер возился с ними, ходил рядом, гладил по взмыленным шеям, успокаивал. Николай Васильевич пару секунд наблюдал за ним, больше отдавая интерес лошадям, которые всегда вызывали у писателя чувство восторга и тихого восхищения. Они были олицетворением стройности и силы, заключенной в изящном теле. Гоголь оторвался от созерцания коней, заметив, что Гуро уже отошел от него на приличное расстояние, и поспешил следом за ним в попытке нагнать. Ноги, привыкшие к сидячему положению, с трудом передвигались по дороге, волоча бывшего писаря по небольшим выбоинам и колдобинам.       Наконец он нагнал столичного следователя, поравнявшись с ним, быстро осмотрелся по сторонам, с плохо скрываемым интересом оглядывая и самого Гуро:       — Куда мы идем? — поинтересовался Гоголь, вяло вышагивая рядом и иногда подпинывая мысками сапог комья снега, свалявшегося с грязью, находя это занятие, казалось, весьма увлекательным.       Снег, сухой и хрустящий точно белый порошок, тускло искрился в серебряном свете месяца. С дороги Яков Петрович не сходил — напротив, шагал уверенно прямо и назад ни единожды не обернулся: не то слышал за спиной суетливый шаг нагнавшего его Николая, не то попросту знал, что последний и впрямь последует за ним.       Наконец, отдалившись от экипажа на приличное расстояние, дознаватель бросил короткий взгляд куда-то за плечо и остановился.       — Никуда, — просто ответил он, и голос его на мгновение смягчился. — Я полагаю, любезный Николай Васильевич, пришла пора объясниться.       Гуро в несколько неспешных шагов сократил расстояние, отделявшее его от Гоголя, останавливаясь прямо напротив, совсем уж близко — так, чтобы жадно можно было следить за каждым новым оттенком эмоций, сменявшихся на бледном лице бывшего писаря. На плечи дознавателя мягко ложился редкий снег, одинокими звездами сыпавший из черных недр немого ночного неба. В воздухе свежо пахло морозом и елями.       — Смею предположить, вы вновь успели затаить в своей душе обиду, мой мальчик, — голос Гуро был ласков и глух. — Извольте: я вынужден сообщить, что теперь наши дороги и впрямь разойдутся.       Он поднял руку, предупреждая любые попытки застывшего напротив писателя задать вопросы.       — В Петербург я вас отпустить, увы, не могу, — покойно продолжил Яков Петрович, и показалось на мгновение, что и впрямь он решение принял. Миг один — и заалеет скорбно девственный снег, и не будет, не будет более Николая Гоголя.       Однако он немедленно заговорил вновь, отказываясь на сей раз от удовольствия терзать оппонента неведением.       — В противном случае, вы не то, что меня — близких своих, любезный, более не увидите. К обеду кучер нас в имение мое под Гатчиной доставит — до Москвы дюже долго добираться, а меня, знаете ли, ждут уж давно, — то говорил дознаватель голосом ровным да бесстрастным, однако во взгляде его всколыхнулось вдруг и застыло чувство живое и теплое, и так ласково, так печально смотрели темные глаза его, что, казалось, не было никогда ни Диканьки, ни обществ никаких тайных. И дознавателя столичного не было. Был Яков Петрович Гуро — человек, уставший смертельно, и, хоть ко всему и безразличный по-прежнему, да только печалям человеческим уж более не чуждый.       — Оставайтесь у меня, Николай Васильевич, покуда страсти не поутихнут. А после и в столицу поворотитесь, ежели захотите того. Отказа, — дознаватель глядел теперь привычно отчужденно. — Я не приму. А коль все, как прошу вас, исполните — так и я простить себя смогу.       Ночь упала на лес, укутала темным бархатом небо и рассыпала поверху маленькие звездочки, переливающиеся красивее сотни бриллиантов. Пушистые облака ютились на небосводе, и на землю падали снежинки, укутывая все белым покрывалом: стало окончательно ясно — зима пришла и полноправно вступила в свои права.       Николай Васильевич любил ее, несмотря на то, что зимой было чудовищно холодно, дыхание спирало на морозе и он часто болел. Зато все вокруг становилось нарядным, в Петербурге устраивали пышные гулянья, заливали катки, запрягали сани с бубенцами… На коньках он кататься не умел, даже и не пытался, а вот наблюдать за всем этим мог вполне.       Гоголь удивленно оглядел дознавателя, только теперь вникнув в его слова, вскинул в изумлении брови и слегка мотнул головой, мол, как это — никуда?       Бывший писарь заметно напрягся — идея Гуро объяснить сложившуюся ситуацию ему не понравилась совсем, ровно как и факт того, что тот вновь что-то содеял, не посвятив в это его. Поток вопросов, возникший после слов Якова Петровича об их окончательном расставании, был прерван взмахом руки, и Николай Васильевич умолк, не успев произнести ни звука — только приоткрыл рот, как рыбешка, выброшенная на мелководье вышедшей из берегов реки, измученным взглядом оглядывая столичного следователя.       В груди Николая похолодело, и он поймал себя на мысли, что совершенно не хочет слышать, что будет в дальнейшем, лишь бы все это просто закончилось и стало как прежде. Но реальность за гранями мыслей была совершенно иной, вовсе не разделяющей желаний бывшего писаря.       И, возможно, он обязательно бы поспорил, обвинив Якова Петровича в том, что тот поступил по-иному, не так, как попросил его писатель, да только последние слова и сбросивший с себя на мгновение оковы холодности и безразличия Гуро заставили Гоголя передумать и кивнуть в согласии, негромко отвечая:       — Хорошо, — Николай ладони замерзшие потер, к губам поднося и выдыхая в них горячий воздух в попытках согреться. — Пойдемте только в карету, здесь нынче совсем холодно стало.       Яков Петрович кивнул сдержанно, но напряжение, фигуру его сковавшее, заметно отступило, и плечи застывшие чуть расслабились.       От Николая же он поодаль держался, когда настала пора в экипаж возвращаться, и мысли, точно снежинки вьюжные, неустанно роились в его голове. Не желал дознаватель думать о расставании грядущем: что в Петербург с собою забрать он сможет? Взгляд синих глаз, с укором да тоскою смотрящих? Улыбку неясную да тонкую? Станет ли последним прощание?       Гуро взобрался на подножку кареты вслед за продрогшим писателем, натащившим в салон снег на мысках черных сапог, однако внимание на то уж не обращал: слишком неважным да мелким оно теперь казалось, да и холод такой стоял, что снегу теперь, дóлжно, вовек не растаять было.       Полагать, что внутри экипажа теплее, было крайне опрометчиво. Возможно, немногим там все же и было получше, но зубы, наскакивающие один на один, с периодичностью ударялись, заставляя Николая вздрагивать, кутаться в крылатку и молча наблюдать за всем происходящим в запотевшее окошечко. Он вмиг перестал и стучать зубами, и от холода содрогаться — резко повернул голову к Якову Петровичу, пододвинулся, наклонившись вперёд и негромко произнес:       — Обещайте, что с вами ничего не случится.       Гуро глядел на Гоголя долго и пристально, и все внимание его занимал этот, казалось, непомерно громкий стук чужих зубов, коий слышать он и вовсе едва ли мог, и дрожь эта крупная, что все тело бывшего писаря сотрясала.       Он не вздрогнул, не шелохнулся, когда Николай наклонился так резко — языческим богом застыл в алом своем облачении — а после подался навстречу, да близко так, как никогда не позволял себе прежде, подался и замер. Долго смотрел пытливо, не шелохнувшись, подскочила карета — с нею и дознаватель дернулся слегка, а после выдохнул глухо:       — Не беспокойтесь о том, мой мальчик. Мне уже, право, остерегаться нечего, — хотел было отстраниться, вновь на лицо нацепив маску прежнюю, да в первый раз не сдержался: ближе склонился, положил голову на плечо чужое — крылатка была холодная, влажная едва — веки устало смежил. Да только кратким было то мгновение.       — Николай Васильевич, — промолвил Гуро, уже собираясь отстраниться; уголки губ его дрогнули в тонкой улыбке. — Зла, зла на меня за то не держите.       Николай застыл в удивлении, когда голова дознавателя коснулась его плеча, а после позволил себе прикрыть глаза, опустив ладонь на чужой затылок и также быстро убрав ее, стоило тому пошевелиться. Он взглянул на Гуро сначала удивлённо, а после мягко улыбнулся и покачал головой: умел ли Гоголь зло держать?       Пусть был он человеком странным по меркам окружающих, местами слишком взволнованным или резким, но зла, тем более на человека близкого, не чужого, держать не мог и не умел. Николай Васильевич себя бы корил за то, что чувствует подобное.       После он вернулся на место, укутался в крылатку и согнулся весь, пытаясь удержать исчезающее в зимнем холоде тепло. Неведомым образом согревшись, почувствовал морящий дурман и незаметно для себя уснул, задумавшись о том, что именно имел в виду Гуро, прежде чем провалиться в сон окончательно.