In aeternum

      Утро наступало медленно, расцветало на горизонте поблекшими красками.       Яков Петрович устремил застывший взгляд в окно, за коим мелькали скованные инеем деревья — сквозь блестящую льдистую кору скорбно темнели тонкие черные стволы и бледное утреннее солнце слепило глаза.       Особняк господина дознавателя, отделанный белым камнем, высился средь великолепного спящего сада, в летнюю пору поражавшего внимание высокопоставленных гостей бесчисленными сортами благоухающих роз, гордо качавших крупными бутонами. Маленький прудик, как успел заметить давно покинувший имение хозяин, затянуло тонким ледком.       Слуги, оставленные за домом в Гатчине следить, спали крепко и барина встречать не высыпали: не чаяли, что тот до весны нагрянет, и оттого предавались неспешной, тихой и благостной ленности.       — Николай Васильевич, — рука, в перчатку кожаную затянутая, бесцеремонно потрепала чужое плечо. — Прибыли.       Да, рассвет прогнал сумерки незаметно — уж больно неожиданно стало светло. Всю оставшуюся ночь Гоголя мучили скверные сны, терзавшие его сознание. В полуночном бреду ему становилось ужасно жарко, и казалось бывшему писарю, что он горит. Потом окатывал его холод, морозило, и иногда он просыпался, сонно осматриваясь по сторонам, и засыпал снова, словно боялся, что, проснувшись, дознавателя в креслах напротив не застанет.       Вязкий утренний сон, окутавший с ног до головы крепким забытьем, разорвал знакомый голос. Николай Васильевич вздрогнул, головой качнул и мучительно застонал, наконец раскрывая глаза. Он поймал на себе неприветливый взгляд Гуро и почувствовал, как дышать вдруг сделалось тяжело, как вокруг все поплыло и силы куда-то пропали — на их место пришла слабость, взмочившая тёмные пряди у висков.       Гоголь долго думал в попытках понять, что же случилось: не сразу он осознал, что карета стоит, не сразу заметил за окошком величаво стоящее в сортовых яблонях поместье, и только спустя томительные минуты раздумья понял смысл сказанных Гуро слов. В ответ на них он лишь кивнул, бормоча что-то вроде приветствия, и подался вперёд, чтобы встать.       Николаю начало казаться, будто огонь, приснившийся ему ночью, перекинулся из сна на его тело и что сейчас сгорит он быстрее спички, осыпавшись пеплом на землю. Он едва заметно покачнулся, ухватившись за ручку двери, чтобы удержаться, и поднял помутнённый взгляд на дознавателя, словно бы пытаясь убедиться, что все это не остатки ушедшего сна.       — Вы не останетесь передохнуть? — удивленно спросил Гоголь, не узнавая своего голоса, поскольку охрип он и не успел от этой хриплости с утра избавиться.       Дознаватель сошел с экипажа молча, обратив задумчивый взгляд к северу: что ждало его там, за горизонтом, где разгоралась зловеще тонкая, пока еще нежная розовая полоса?       С минуту глядел он на Гоголя, на Гоголя бледного, точно морозное утро, и, крепко взяв того под локоть, кивнул в сторону имения.       — Время не ждет, Николай Васильевич — видите, как горизонт горит? — остаться я не могу: лишь вам помогу устроиться.       Яков Петрович замолчал и, круто развернувшись, двинулся в сторону дремлющего в сизой утренней дымке особняка. Изящная трость его тускло сверкала серебряным набалдашником и оставляла цепочку неглубоких следов в нетронутом свежем снегу.       На улице уже стало совсем светло. Блекло-голубое небо заполнило небосвод, придя вместо иссиня-черного, покрылось перистыми облаками и скромно заалело на горизонте. Солнце еще не встало, поэтому казалось, будто бы все вокруг было покрыто легкой пеленой тумана, спало и купалось в этой молочной дымке ранним утром.       Николай долго сидел на месте, наблюдая за Гуро из распахнутой кареты, пока не вышел следом и не был подхвачен под локоть. Ноги сами шагали по направлению к особняку, несли нехотя плетущегося по припорошенной снегом дороге писателя. Ему, несомненно, все это было любопытно в виду характера, но вместе с тем совершенно не было желания, чтобы все это свершилось.       Одному Богу известно, как, но о приезде господ дворовые прознали быстро. Прекрасная лестница насчитывала около полусотни мраморных ступеней: Гуро не успел преодолеть и половины, когда массивные двери распахнулись и из теплого чрева дома высыпали слуги. Старый Петр прямо в ночных туфлях и мягком потертом халате поспешил навстречу дознавателю.       — Яков Петрович, благодетель! — слуга широко улыбнулся, и в уголках глаз его образовалась сеточка глубоких морщин. — Мы и не чаяли уж, не ждали-с вашей милости…       Остаток пути дознаватель преодолел, опершись на плечо верного своего управляющего.       — Камин в гостиной затопить, господину Гоголю обед подать в парадной зале и прием оказать, будто меня принимаете, — коротко распорядился Гуро, маня Николая за собой. — Сам я, увы, более не задержусь.       Взойдя на первую ступень, бывший писарь занял себя счетом: ступал, держась поодаль от дознавателя, считая каждую новую ступеньку, пока не остановился, и внимание его не было привлечено отворившимся дверьми и вышедшими из дома слугами — заспанными, но искренне обрадованными барским приездом.       Гоголь так и остался стоять позади Якова Петровича, наблюдая за происходящим. Ему почему-то на мгновение показалось, что это не про него и здесь его вовсе быть не должно, но уже вскоре он вновь продолжил свой шаг, направившись за столичным следователем, коротко кивая в приветствии слугам, так и не возобновив счет.       Особняк дознавателя поражал своим великолепием, прекрасно уживавшимся с лаконичностью форм. Только ступив за порог, Николай Васильевич на миг прикрыл облегченно глаза, ощутив ударившее в лицо тепло согретого дома. Продрогший до костей, он едва ли мог думать о чем-то, кроме ужасного холода и мороза, сковавшего воздух на улице.       Имение встретило гостей роскошным великолепием золотых вензелей, кипельно-белой лепнины и алых, алых точно кровь бархатных сидений бесчисленных кресел, диванов и пуфов. Дознаватель снял неизменное свое пальто, небрежно бросая его на резную спинку одного из стульев, и ему тут же подали расшитый, мехами отороченный черный сюртук. Прежнее же унесть не успели: Яков Петрович рукой сделал нетерпеливый жест, оставить их с гостем веля.       — Ну, любезный, — устало отозвался Гуро, и губы его изогнулись в легкой улыбке. — Чувствуйте себя как дома и ни в чем — слышите? — ни в чем себе не отказывайте. Слуги вам комнаты вскоре покажут и вещички ваши перенесут, — на мгновение дознаватель задумался, и голос его из непринужденного вновь сделался ровным и тихим.       — А теперь, Николай Васильевич, проститься нам должно, — мгновение он глядел столь же пристально и внимательно, а после вдруг протянул бывшему писарю обе свои руки.       Остановившись у софы, Гоголь задрал голову в желании получше рассмотреть высокий потолок, увешанный массивными люстрами, что сверкали великолепной россыпью хрусталя. Вполуха слушал он разговор Якова Петровича, ведомый со слугами, и только спустя пару мгновений взглянул на самого дознавателя, уже полностью переоблачившегося. Слуги покинули помещение, и все это показалось Николаю Васильевичу пустым, будто бы чего-то не хватало или должно было начать не хватать с минуты на минуту. Ему вдруг подумалось, что величайшая грусть была в том, что время было не подвластно ни людям, ни существам, с другим миром связанным — ни остановить, ни назад отмотать. Ему оставалось только молча мириться с тем, что впереди, грозясь, неминуемо маячило мучительное ожидание долгого и неизвестного.       Гоголь обернулся к дознавателю. Взгляд его был растерянным и погрустневшим, то и дело метался от лица Гуро до его рук, цеплялся за пуговицы на шитом мехами сюртуке. Николаю подумалось, что красный шел Якову Петровичу гораздо больше, чем черный. Он растерянно взглянул на протянутые следователем руки, замерев, как мраморное изваяние, не находя нужных для прощания слов. Ему хотелось бы знать наверняка, что эта встреча будет не последней. Вдруг Николай подался вперед, заключая дознавателя в крепкие, на что хватило его сил, объятия. Зашелестел едва слышно соболиный мех, и в нос ударил запах елей, мороза и поля. Так же пахло и ночью, когда вышли они, совершив остановку.       Писатель отстранился, не зная, сколько времени прошло с тех пор, как зашли они в особняк и замерли в прощании; он взглянул на Гуро, опустив ладони на плечи его и… Будто бы выбило весь воздух из легких, в голове загудело, а перед глазами темными вспышками изошлось и исчезло все, что было рядом. Только руками успел бывший писарь ухватиться за чужое предплечье в попытках не упасть, тяжело охнув.       Яков Петрович вдруг пошатнулся, не в силах устоять на ногах от внезапно нахлынувшей тяжести: чужая боль, смешавшись с его собственной, непосильной ношей навалилась на крепкие плечи, словно норовя переломить позвоночник, в клочья разорвать омертвелое его сердце. Все тело дознавателя налилось свинцом: металлический стержень, словно заменивший костяной остов, не позволял вдохнуть полной грудью, легкие нестерпимо жгло от нехватки воздуха и неистовой муки, тисками сдавившей все его существо.       — Николай Васильевич, — Гуро прошептал глухим голосом, и руки его крепко сомкнулись вкруг чужого тела, а щека на макушку легла, точно вороново крыло темную. — Николай Васильевич…       Но Гоголь вдруг отстранился внезапно и нетвердо, и ноги будто бы более не держали его.       — Что с вами? — холодный голос дознавателя оборвался встревоженной нотой, и он мгновенно подхватил писателя под руки, увлекая того в сторону дивана. Талая вода, с чужих сапог набежавшая, пятнала роскошные ковры.       — …На меня глядите, — руки Якова Петровича мягко давили на чужие плечи, вынуждая сесть, и Гуро склонился над Николаем, устремляя на него взгляд внимательных темных глаз. Ладонь, сухая и холодная — словно б у нежити — необычайно легко легла на бледный лоб, смахнула угольные пряди, и он, так с места и не сдвинувшись и над гостем нависнув, повторил свой вопрос:       — Что с вами, Николай Васильевич?       Голос дознавателя сделался строг, — отбывать уж ему было должно, — но не мог он, не мог так просто оставить его, и казалось, словно бы спустя мгновение что-то будет безвозвратно упущено, песком серым сквозь пальцы просыпется и талой водой впитается в яркие ковры. Что-то терял он, столичный этот следователь, и не мог себя за то простить.       Тьма заволокла взор; тьма стала им, и он стал с нею одним целым. Чернота пахла все той же сыростью, подвывала замогильным ветром, скрежетала поникшей душой. Тьма стала обретать форму, стала звучать яснее, и можно было бы сказать, что все осветилось сознанием, но тогда можно было бы стать лжецом, потому что темнота эта свет жадно в себя поглощала и оставляла абсолютное ничто.       Под ногами возникли ступени. Бесчисленное множество ступеней — они уползали наверх замысловатой витиеватой змеей, и тогда писатель понял, что надо считать. Один. Два. Три.       Он бежал по ним, спотыкался, едва ли не падал и снова бежал. Николай вскинул голову, чтобы посмотреть вперёд, и увидел на самом конце пути особняк, а на самом краю ступеней — дознавателя, стоящего в неизменном алом. Он был так далеко, что, казалось, никогда Гоголю до него не добраться, никогда в жизни не преодолеть ему эту чертову лестницу.       Вдруг за Гуро показалась фигура, и чувство нехорошего, стремительно надвигающегося, сжало грудь, выбило из легких воздух. Николай закричал, да тьма поглотила его крик, зажевала и утопила в себе, выплюнув остатки чёрными вóронами. Он услышал выстрел и споткнулся, полетев на ступени, но приземлился на алый ковёр, вдруг оказавшись в гостиной барского особняка.       Синим горел огонь в камине, где-то в коридорах просторного дома слышались голоса прислуги. Николай медленно поднялся, осмотрелся и увидел пред собой круг из стульев. Он медленно подошёл к одному, оглядев его, сел… И пропал под ним стул — разверзлось жадное чрево тьмы; упал бывший писарь, размахивая руками и ногами, не в силах ни за что зацепиться.       Николай пришел в себя внезапно с громким хриплым вдохом, сумасшедшим взглядом озираясь по сторонам, и секундой позже заметил нависшего над ним Якова Петровича. Гоголя трясло, он чувствовал во рту горький привкус пепла, оглядывал комнату, словно боясь увидеть в ней то, что видел во мгле, и цеплялся пальцами за дознавательские плечи. Писатель не понимал, не мог растолковать, что именно было сказано ему, но одно он знал точно — случится что-то страшное, что-то нехорошее грозило теперь Гуро.       — Яков Петрович, — просипел Гоголь, придвигаясь к нему; он был ужасно взволнован и продолжал говорить так же быстро, тяжело сглатывая между слов в тщетных попытках отдышаться.       — Останьтесь. Хотя бы на день! Прошу, не едьте!       Гуро не отстранился, когда пальцы чужие в плечи его вцепились: напротив, стиснул сильнее ладони дрожащие, а сам взглядом в ответ обжег. Да только слова Николая заслышав, отпрянул он, точно от пощечины, на груди руки скрестил и принялся мерить шагами комнату.       — Вы не ведаете, о чем просить изволили, — дознаватель бросил сухо да холодно, а после остановился, застыл и глянул так пристально, что сразу ясно стало — понял он все.       — Николай Васильевич, — Яков Петрович вздохнул едва слышно, улыбнулся тонко да на диван присел — рука его крепко обвила чужие плечи, и он притянул Гоголя к себе, ладонь свободную на макушку тому опустив, словно б дитя малое утешить желая. — Николай Васильевич, неужто думали, будто не знаю я, что на смерть иду? Знаю, голубчик, все известно мне. Думаете, чьей рукой убиты были юноши, что на плечах своих ношу тайны государственной удержать не смогли да неугодны сделались? Сам тогда молод был, взглядом надменным в предсмертный час следил за графом осужденными, и чудилось мне, словно властен я над всеми судьбами — тогда-то в алое и облачился. Ничто души моей не тревожило, и шла молва, — говорил дознаватель тихо да глухо, и скользила ладонь его по волосам чужим, замирая где-то на затылке. — Словно бы не было у графа сподвижника более жестокого и опасного. Братом ему сделался, а взамен изничтожил в себе все святое да человеческое.       Гуро мгновение молчал, и взгляд его, покойный и темный, безучастно скользил по роскошным коврам.       — До утра я остаться с вами волен — более уж не смею задерживаться. А после, любезный Николай Васильевич, как карты лягут: быть может, и над этой тьмой мне доведется верх одержать, да только себя, себя никогда переменить не смогу. А обещанию моему вы поверьте: единожды свидимся, — мягко Яков Петрович отозвался, и во взгляде его вспыхнуло на мгновение и тут же померкло тайное какое-то знание.  — Свидимся.       Гоголя била крупная дрожь, сердце по ребрам словно молоток колотилось, и дышал он часто-часто в тщетных попытках выровнять дыхание.       Николай устало закрыл глаза, жмуря их до разноцветных пятен, прижимаясь холодным лбом к дознавательскому плечу, и казалось ему, что слышит он, как с адским скрежетом вращаются шестеренки этого дьявольского механизма, который запущен и никогда уж не остановится, пока воля Его того не пожелает.       Он вскинул голову, удивленно взглянув на Якова Петровича; ему сделалось ужасно стыдно за свою нелепую просьбу. Однако писатель всей душой противился тому, что близкий сердцу его человек добровольно шел на убой, готовясь принять, быть может, неравный бой, вставая под дуло вражеского револьвера. Погрязнув в невеселых мыслях, писатель и не заметил, как дознаватель к нему подсел, как ближе придвинулся и ладонь на затылок его положил. Он слушал Гуро, а перед глазами, словно бы был Николай на месте столичного следователя, туманно вырисовывались картины его кровавого прошлого.       Гоголь отстранился, скользнув задумчивым взглядом по лицу Якова Петровича, усмирив и безумно бьющееся сердце в груди, и дыхание сбитое, и дрожь лихорадочную уняв. Каждому было суждено совершать в этой нелегкой и странной жизни ошибки. Однако последние слова заставили его удивленно вскинуть брови — Николай Васильевич вдруг как-то странно улыбнулся и покачал головой, опустив взгляд на резные пуговицы следовательского сюртука.       — Вы ведь не позволите отправиться с вами, верно? — негромко спросил писатель, вновь взглянув на Гуро. Улыбка его в мгновение померкла, и стал он серьезным.       Яков Петрович вольготно откинулся на резную спинку дивана, взглянул на Николая со всей ласкою, коюю в себе отыскать сумел, а в глазах у него усмешка беззлобная всколыхнулась.       — Это исключено, — он улыбнулся не без грусти, едва заметно склоняя голову. — Да и зачем же я, по-вашему, вас едва ли не почившим объявил? Неужто дабы графу в руки отдать?       Гуро собирался сказать что-то еще и уже наклонился ближе к писателю, однако был неумолимо прерван: в светлую гостиную тихонько вошла прислужница — наученная уж, что покой господина дознавателя смущать не должно, а ежели он гостей высокопоставленных принимать изволит, так тогда и вовсе умереть на мгновение должен особняк.       Однако Николай на постоянных посетителей Гуро похож не был, и оттого расслабилась заметно девИца, и спустя мгновение принялась беззастенчиво рассматривать странного гостя. Да только не глядел он на нее совсем, казалось — все на барина взгляд печально-синий обращал.       — Яков Петрович, — не то Варвара, не то Софья (дознаватель и не помнил) голову склонила в жесте почтительном. — Обед господину Гоголю подан уж, стынет, — заметив кивок одобрительный, она оробела пуще прежнего да тихо так добавила:       — Петр Лексеич и вам, ваша милость, подать велели-с… Не изволите ли перед дорогой дальней отобедать все ж?       — Прошу, Николай Васильевич, — Гуро согласно кивнул, жестом приглашая писаря бывшего за собою проследовать, да добавил на пороге уже:       — А прислуге вели готовить комнату: до утра задержусь.       В следующее мгновение слуги с готовностью приняли дознавательское пальто и спросили у господина Гоголя крылатку: камины натопили жарко, и развезнутые жерла их дышали ласковым теплом.       Ответ Гуро был вполне очевиден, и со словами его Николай Васильевич, хоть и нехотя, но согласился: не было б во всем этом смысла, если бы они вместе в Петербург вернулись — быть может, ещё и хуже бы карты легли, но проснувшаяся обеспокоенность когтями драла душу, скреблась и шипела, мучая писателя изнутри.       Эти мысли накатили на Гоголя уже в столовой. Сидя за большим столом, уставленным яствами, от всей души наготовленными дознавательской прислугой, Николай Васильевич, осознавая чувство своего голода, боролся с тем, что вся эта еда просилась обратно. Впрочем, при мысли о том, что после предыдущего дня практического воздержания от пищи он скорее упадёт в голодный обморок, нежели хоть что-то полезное сделает, аппетит в нем все же проснулся, и нафаршированного яблоками гуся писатель все же отведал.       Стол, во главе которого привычно восседал Яков Петрович, буквально ломился от изысканных яств. Разнообразно приготовленная рыба, улитая сливочным соусом, гусь, щедро начиненный яблоками, первосортные вина, рубиновой кровью алеющие в хрустальных бокалах — все это, по мнению слуг, подразумевала просьба подать обед для господина Гоголя. Следом принесли серебряную супницу, дышащую ароматным жаром, и фрукты. Гуро кусок в горло отчего-то не лез, однако виду он не подавал и с привычным удовольствием отправлял в рот ложку икры.       — Ваше здоровье, Николай Васильевич, — задумчиво произнес дознаватель, в жесте вежливого гостеприимства приподнимая свой бокал.       В зале было необычайно тепло и уютно. Нигде прежде писателю ещё не было так по душе, как здесь: тихо потрескивали бревна в камине, даря легкое тепло, необычайный аромат вин и горячих блюд не спеша плыл по комнате, а из светлых окон, высившихся до потолка, открывался прекрасный вид на искрящийся зимний сад.       Николай поднял бокал вина и взглянул на Якова Петровича. Несмотря на неспешность трапезы, ощущение тревоги и скорости всего происходящего засело где-то в тени, отбрасываемой темным бархатом штор. Он едва заметно кивнул и смущенно улыбнулся.       — И за ваше здоровье, Яков Петрович, — отозвался Гоголь, пригубив бархатный напиток — красное сухое оставило терпкость на языке и приятное послевкусие. Казалось бы, после долгих запойных недель ему бы на алкоголь вообще не смотреть.       — Яков Петрович, — едва слышно позвал Гоголь спустя несколько мгновений. Его голос звучал так тихо, что могло показаться, словно бы не говорил он вовсе. Однако вскоре Николай Васильевич отозвался снова, потеряв всякий интерес к своей тарелке.       — Раз уж вы остаётесь, — продолжил писатель. — Может, вы изволите показать мне дом? И расскажете о нем?       Голос его был так тих и так кроток, словно бы боялся Гоголь этой своей фразой нарушить трапезу столичного следователя. Однако в том имелся определенный смысл — дом, по мнению писателя, мог очень многое рассказать о своём обладателе. Несмотря на то, что Гуро и так уже открыл перед ним то, чего, быть может, не перед кем более и не открывал, Николай желал узнать ещё что-то и также надеялся, что дознаватель не воспротивится и позволит своему бывшему писарю увидеть и услышать немного больше.