In aeternum

      Яков Петрович, неспешно гонявший вино по хрустальным стенкам бокала, поднял взгляд от нетронутых блюд — на коие, признаться, ему и самому смотреть было тошно — и бровь в удивлении вскинул. Ему бы в кабинете своем уединиться, закрыться от Николая наглухо, лишь бы не терзала более несуществующую душу эта небесная синева, да разве ж мог он теперь отказом ответить?       — Рассказать? — вопрошал голосом бархатным да насмешливым, словно б игры негласные правила принимая: тихо, подстать писарю бывшему слова прозвучали, повисли в светлой столовой. Под высоким потолком искрилась и сияла хрустальная люстра, отбрасывая причудливые блики на белоснежную скатерть.       Гуро задумчиво отправил в рот виноград — спелая кисть, лежавшая на серебряном блюде, казалось, была тем единственным, что не вызывало у него отвращения — и коротким кивком пригласил Николая проследовать за собою.       Писатель бодро поднялся из-за стола, напоследок промокнув губы белоснежной салфеткой, кивнул в благодарности мгновенно подошедшим к столу слугам и направился следом за Гуро, которого просьба его явно если не удивила, то озадачила.       За дверями столовой раскинулись коридоры, покрытые мягкими коврами — настолько мягкими, что при каждом новом шаге в ворсе утопали ноги. Свет из высоких окон приглушенно стелился меж дверей, освещая даже самые дальние уголки помещений, бликами отражаясь в позолоте вензелей, выхватывая по-детски пухлые лица мраморных амуров, подглядывших за идущими с потолков.       Мерный шаг дознавателя, непривычный без стука резной трости о натертый до блеска мраморный пол, гулко раздавался в стенах особняка.       — Дом, любезный Николай Васильевич, построен несколько сотен лет назад и некогда был пожалован мне за заслуги перед отечеством… — уклончиво отозвался Гуро, устремив скучающий взгляд на своего собеседника. Он смотрел надменно и холодно, но через какое-то мгновение в глазах его вспыхнули смеющиеся искры.       — Ну, что вы, — Яков Петрович улыбнулся одними только глазами, а после не выдержал — незаметно подмигнул застывшему подле Гоголю. — Неужели и впрямь удумали, что я совершеннейший сноб? Идемте, Николай Васильевич, идемте, я покажу вам вещь действительно любопытную, — промолвил и бодро зашагал прочь по направлению к одной из бесчисленных просторных комнат.       Широким жестом распахнул он дверь, пропуская писателя пред собою, и взглядам вошедших открылось небывалое великолепие — кинжалы, шпаги и сабли гордо висели на стенах, и драгоценные камни кровавыми каплями сверкали в их резных ручках.       — Взгляните, мой мальчик, — покойным голосом Гуро привлек внимание своего гостя, и ладонь его любовно огладила серебряную рукоять одной из тонких шпаг. — Сама смерть гляделась в зеркальную поверхность металла: столько раз дыхание ее опаляло их.       Едва ли знала о том хоть одна живая душа, но за плечами дознавателя стояли дуэли. Дуэли, ни одна из которых не запятнала ни чести его, ни совести.       Яков Петрович говорил еще что-то, — он, признаться, скромную коллекцию свою любил, — однако взгляд его невольно задержался на оружии, что скрестил он с Александром Христофоровичем, когда они против всадника в битве решающей в особняке Данишевских сошлись.       Да. За очередной дверью, прячущей за собой комнату, скрывалась история, укрытая темным бархатом и тусклым светом, пробивающимся из-за плотных штор. И история эта была лишь малой каплей, наполняющей чашу жизни дознавателя — жизни непростой и нелегкой. Николай Васильевич пробирался по этим дебрям, вглядывался в вылепленные масляными мазками лица, глядящие на него с холстов известных и не очень мастеров, всматривался в отражение свое, взирающее на него с лезвия шпаги. Он почувствовал едва заметный ветерок, пробежавшийся по затылку и нырнувший за ворот рубахи, заставивший его вздрогнуть, передернув плечами. Несколько бесконечных мгновений взгляд Гоголя был прикован к шпаге: всматривался он в него долго, а перед глазами вместо стали он будто бы видел те дуэли, свидетелем которых стало каждое оружие этой обширной, сердечно любимой Гуро коллекции, и показалось ему, словно б на плечо его легла холодная рука Той, что так бережно все это хранила и отбирала жизни тех, кто пошел против Якова Петровича. Николай взглянул на хозяина дома, тяжело сглотнув — на короткое мгновение он почувствовал себя крайне странно и неуверенно, лишь кивнул и последовал дальше, прикрывая за собой дверь, сокрывшую за собой комнату, на стенах которой гордо занимали свои ниши сабли и кинжалы.       Дознаватель водил Николая по комнатам просторным долго, и всюду глядели на них и пухлощекие амуры, уютно устроившиеся на расписанных позолотой розетках, и захмелевшие Вакхи, чьи корзины полнились мраморным виноградом, и покойными взглядами на вошедших взирали дамы с нежными белыми руками и солидные мужчины, важно водрузившие ладони на эфесы сверкающих шпаг…       В последней из комнат, коей было бы разумно завершить осмотр особняка, царил густой полумрак: тяжелые бархатные портьеры рубиновыми волнами спалали от потолка до пола, полностью скрывая окна.       Из золоченой рамы, тускло горевшей в слабом освещении помещения, холодно взирал сам дознаватель, удобно устроившийся в мягком кресле и возложивший руки на голову серебряной трости-птицы, сверкавшей рубинами зорких глаз. На другом полотне Яков Петрович в неизменном алом стоял за спиной устроившегося в кресле юноши с ясными, живыми глазами, и ладони его покровительственно возлежали на чужих плечах. Что-то неизбывно мрачное и темное являл собою этот человек, застывший на роскошной картине. В центре залы стоял старинный рояль, заботливо покрытый темным бархатом.       — Предупреждая возможные ваши вопросы, Николай Васильевич, — сухо отозвался Гуро, скрестивший руки на груди. — Спешу заметить, что с полотна на вас взирает юный племянник графа Бенкендорфа.       Последняя комната была наполнена непривычным этому дому сумраком, но Гоголю показалось, что именно она наиболее ясно отражала душу своего хозяина. Эта комната напоминала ему вечно серое небо над Диканькой, ее темный лес с причудливыми деревьями, растущими близ запруды и небольшого болота.       С одной из картин на него пристально смотрел Яков Петрович, и взгляд его был настолько живым, что Гоголь после долго рассматривания портрета покосился на дознавателя, чтобы проверить, не скрылся ли тот ненароком в картине, но тот стоял позади, а за спиной его висело другое полотно, к которому бывший писарь подошел секундой позже, разглядывая изображенных на ней людей: Гуро и сидящего перед ним юношу. Он обернулся, заслышав голос дознавателя, упреждавший еще не возникший в его голове вопрос.       — Прошу прощения за любопытство, — негромко отозвался Николай, вновь взглянув на картину, а после и на Якова Петровича. В темноте комнаты глаза дознавателя казались практически черными, словно ониксы. Ему вдруг перехотелось спрашивать, но вопрос слетел с его губ раньше, чем он о том подумал:       — Вы работали вместе?       Только после этих слов писатель подумал, что, быть может, за этой картиной скрывалось нечто большее, чем прекрасно написанный художником портрет, а вопрос его мог быть к тому совершенно неуместен. Взгляд Гоголя упал на устеленный бархатом рояль. В детстве его в родительском имении часто звучала музыка. Николай взглянул на Гуро в немом вопросе: мол, играете?       Дознаватель посмотрел на Гоголя глазами черными и холодными; лицо его было бледно и мгновение являло собою лишь беспросветную скорбь. Однако вскоре выражение его снова сделалось бесстрастным.       — Андрей Вишневецкий, — Гуро стоял к картине спиной, однако взгляд его, казалось, был обращен к румяному, с тонкими аристократичными чертами юноше — так живо горели его глаза. — Был моим подопечным. Мальчишка тенью следовал за мной — представляете? всюду — по большей степени молчал, бледнел и краснел, однако преданности его мог позавидовать даже цепной пес. Уж простите, Николай Васильевич, что так нелестно — я, право, до сих пор не в силах понять, чем заслужил подле себя близость столь чистого существа: ему бы, знаете, на службу отечеству, пред ним бы браваду свою доказывать, а не за спиною моей. Однако, — Гуро, заметив вопросительный взгляд Николая, приблизился к роялю, решительным жестом сорвал с него тяжелую бархатную завесу, словно бы обнажая пред слушателем глубоко сокрытое прошлое, являющее собою череду черных и белых клавиш-полос.       — Я привязался к мальчишке: граф же в судьбе его не принимал решительно никакого участия. «Что же потом?» — вероятно, спросите вы, — Яков Петрович тяжело опустился на резной табурет, и взгляд его, соскользнув с лакированной поверхности инструмента, вновь вперился в фигуру писателя. — Андрей Вишневецкий бесславно погиб, лишь пару дней не доживя до двадцати трех. Он закрыл меня грудью в мрачной темноте переулка, когда из-за угла внезапно появился — не поверите — самый обыкновенный душегуб. Глупый мальчишка, — зло проронил дознаватель, но ни единый мускул не дрогнул на бледном его лице. — Убийцу сыскали немедленно, но что толку? Графский племянник, этот несостоявшийся молодой офицер, истек кровью прямо у меня на руках. Отныне в моем сердце не было места ненужным привязанностям.       Гуро неприязненно качнул головой, скрывая беспросветную тоску. «Простите, Яков Петрович», — бесцветно раздалось где-то на задворках сознания, в самом темном, самом глухом уголке его омертвелого сердца: Яков Петрович торопливо стянул с ладоней перчатки, и дрогнувшие пальцы ударили по клавишам.       Звуки, прекрасные и чистые, полились, закрапали кровавыми каплями на мраморный пол, зазвенели в высокой хрустальной люстре — так отмеряли они в своей скорби отведенные дознавателю и бывшему его писарю часы. Черные глаза хозяина особняка тускло блестели в темноте, и солнце за окном неумолимо сгорало, клонясь к горизонту.       — Никогда не повторяйте чужих ошибок, Николай Васильевич, — тихо отозвался Гуро, и последний аккорд его трагично оборвался на полуслове. — Поверьте: вам их никогда не простят.       Тяжело упала на пол ткань, тяжело легли слова дознавателя, рассказывающего своему бывшему писарю о темном своем прошлом. Гоголь стоял как вкопанный — более он не смотрел на висящий портрет, лишь наблюдал за действиями Якова Петровича: как ловко тот снял перчатки, как пальцы его коснулись клавиш старинного инструмента.       Николай Васильевич чувствовал себя прескверно, словно бы исход событий давних лет от него одного зависел. Впрочем, чувствовал он так себя, когда становился свидетелем — пусть и посредством рассказа — бесполезной потери чего-либо дорого. Но считал ли он именно этот поступок таковым? Нет. Точно и однозначно. Ведь только человек, испытывающий по-настоящему искренние чувства, мог решиться на такое. Отчего-то писатель был уверен, что Андрей Вишневецкий ни разу не раздумывал, прежде чем решиться на столь роковой для себя шаг.       Гуро все играл, и музыка быстро объяла помещение, заполнила его собой целиком и полностью. Здесь она звучала по-другому, иначе. Гоголь медленно подошел к окну, сделав непомерно тяжелый для себя первый шаг. Он коснулся пальцами тяжелой ткани штор, отодвинув ее в сторону, и на лицо его из образовавшейся прорехи упал алый луч закатного солнца. Небо вдали отливало лиловым и темно-бордовым, солнце круглым алым диском скрывалось за серыми облаками и угольными силуэтами деревьев, растущих в саду. Он наблюдал за стремительно уходящим за небосвод светилом, покуда лилась музыка, и даже когда она перестала раздаваться внутри этих стен, унося эхом вслед за собою открытое этим вечером таинство.       Дознаватель прервал игру внезапно и резко — финальный аккорд, надрывно вскрикнув, оборвался и стоном протяжным повис в воздухе. Гуро неслышно вздохнул, оборачиваясь к застывшему подле окна Николаю, вздохнул и обмер. Тонкий, тонкий и будто бы неживой стоял он в густом сумраке, вечно царящем в этой комнате, где из каждого угла протягивали дрожащие руки почившие давно уже воспоминания, и лучи заходящего солнца тлели за мутным стеклом, разжигая над головой писателя мягко сияющий нимб.       Дознаватель глядел, завороженный, на чужую спину, не в силах отвести взгляд — всем, чем угодно, поклялся бы: ежели знал бы, что последним то будет, что увидит он, все равно бы смотрел. И хотелось встать, хотелось приблизиться, дабы приобщиться на мгновение к этому таинству, да сил уж подняться не было.       Гоголь обернулся, растерянный и печальный, бледный весь в немом этом сумраке, и Гуро заскрипел с досады и злости зубами, обоих в мгновение это пуще смерти ненавидя: и себя, за то, что слабину такую позволить сумел, и мальчишку, что так легко пробудил в груди его то забытое давно, немое, мертвое.       Наконец солнце утонуло, сверкнуло в последний раз алым лучом и скрылось в темноте. Сад уныло поник в надвигающемся ночном сумраке, и Николай Васильевич отпустил штору, осторожно взглянув на Гуро. В зале стало совсем темно, и фигура дознавателя едва различалась среди очертаний немногих предметов, наполнявших эту комнату — он все так же сидел за роялем. Бывший писарь не решался нарушить тишину, замершую после прозвучавших здесь нот. Сейчас она казалась уместной и необходимой.       — Все мы склонны совершать ошибки, — наконец заговорил Гоголь. Губы его тронула легкая, наполненная грустью улыбка. Выпитое вино тронуло разум. В памяти писателя всплыли моменты, когда Гуро уверенной походкой вошел в его дом. Оба раза Николай встретил его в престыдном виде, окруженный бутылками и непомерным своим горем. Оба раза он согласился последовать за дознавателем, рискуя своей жизнью во имя помощи другим. Было ли это правильным, или и то были ошибки?       — Ведь главное, — продолжил Николай Васильевич, шагнув от окна и на миг сливаясь с темнотой; неторопливыми шагами он направился к роялю и остановился в паре шагов от него. — Чтобы они были ненапрасными.       Яков Петрович с места сорвался внезапно, на клавиши белые ладонью опершись — те застонали надрывно и горестно, хрустальным плачем сопровождая его движение — в пару шагов расстояние до Гоголя сократил, жестко схватив того за руку.       — С огнем играете, Николай Васильевич, — слова, голосом низким произнесенные, выдохнул куда-то в чужую макушку: Гуро стоял, недвижимый, словно скала над писарем бывшим высился — непомерно гордый, надменный в своем одиночестве — и в груди его жгла, жгла и терзала не то тоска, не то злость неимоверная.       — Подите прочь, мой мальчик, оставьте: покои ваши по распоряжению моему готовы давно. Не снести мне более этого.       Дознаватель усилием воли оторвал себя от Гоголя, отступая на шаг, прямой и напряженный, и только глаза его — темные, горящие — выдавали жалкую тень того пламени, что полыхало теперь в груди его.       Николай вздрогнул — так надрывно и горестно прозвучали клавиши, перебивающие друг друга в разладной мелодии. Он не успел обернуться, только дернулся от неожиданности, когда руку его чужие пальцы крепко сжали, и почувствовал, как дыхание его сперло, легкие свернулись в тугом спазме и вокруг сделалось невыносимо тяжело, душно.       Голос дознавателя звучал слишком быстро, опаляло чужое дыхание, и Гоголь вспомнил, как едва ли в огонь не бросился за Яковом Петровичем, сражающимся в смертельной схватке со всадником. Он прикрыл глаза, нахмурившись — слова столичного следователя ударяли похлеще хлыста и ивового прута. Писатель склонил голову вниз, всматриваясь в черный пол, ощутил, как рука Гуро его более не сдерживала и как присутствие его чересчур близкое отступило. Отступило, но не пропало.       Гоголь обернулся, пошатнувшись. Он смотрел на Якова Петровича грустным взглядом, полным сожаления и того трепетного, искреннего чувства. Стало ясно, что, несмотря на запрет, он все равно бы отправился за ним в Петербург, хоть на ногах своих бежал бы за удаляющимся экипажем, хоть несся, руками неумело в гриву коня вороного вцепившись.       Николай молча отступил, ничего не ответив, словно бы в одно единственное мгновение рот его руки умелого лекаря шелковой нитью стянули. Медленным шагом обошел он, пошатываясь, дознавателя, миновал рояль и остановился у двери, опустив ладонь на резную ручку и обхватив ее ледяными пальцами. Голова писателя наклонилась вниз — он замер, затих, будто время на несколько секунд вокруг него остановилось, а после обернулся и взглянул на стоящего на том же месте Гуро. Не мог Николай потянуть за ручку и толкнуть дверь, не мог позволить себе выйти - не мог найти на это сил.       — Я давно уже горю, Яков Петрович, — едва слышно ответил Николай, и голос его мгновенно утонул в этой тяжелой тишине. Он подумал, что будь в его руках ключ, то были бы они здесь заперты подобно фараонам в величественных своих гробницах среди красных песков Ливийской пустыни.       Гуро до скрежета стиснул зубы, и подумалось ему, что еще мгновение, и раздробятся они в крошку — так велико было напряжение, волною окатившее его.       Он глядел на Николая пристально, словно б понять да разгадать силясь то светлое и для него непостижимое, что, сияя, плескалось в глубине этих глаз. Титаническим усилием воли дознаватель заставил себя отойти от онемевшего, безмолвного рояля и твердым шагом приблизился к писателю. Такой силы тоска, такое сожаление таилось на дне светлых глаз его, что Гуро невольно вздрогнул, вздрогнул, но нашел в себе силы не переменить лица. Холодные ладони уверенным движением убрали вороные пряди, спадавшие на бледное чело, и Яков Петрович, ниже склонясь над глядящим на него Гоголем, на мгновение сдержанно приник губами к чужому лбу.       — Не совершайте глупостей, мой мальчик, — тихо прошелестело над самым ухом. — И обещайте исполнить то, о чем я просил. Обещайте, не отягощайте еще более тоски моей, и тогда — клянусь вам, Николай Васильевич — я исполню свое обещание.       Дознаватель отстранился — слишком резко, как позднее думалось ему — и сам вышел из комнаты, оставив Николая в одиночестве глядеть в глаза чужому отравленному прошлому, и твердые шаги его еще долго эхом разносились по бесконечным коридорам особняка.