***
Стремительным бесчувственным вихрем пронесся по немому особняку Гуро. Шаг его был ровен и тверд, но такой мукой, такой темной, густой мыслью полнилось каждое движение его, что слуги, на пути дознавателя встречавшиеся, невольно глаза в пол опускали, лишь бы только не столкнуться взглядом с той силой, что заставила омертвелое это сердце вздрогнуть снова. Мягко дверь затворилась, едва слышно. Яков Петрович тяжело вздохнул, но спины не сгорбил — все смотрел куда-то за окно взглядом надменным да гордым — дóлжно, туда, где столицы шпили золотые ощетинились — и губы его в жесткую линию были сжаты. После долго по комнате метался, в лихорадке будто — так даже раны старые не тревожили его в промозглой сырости хутора: от мальчишки-то можно, да только от себя, господин столичный следователь, от себя уж никак вам не спрятаться. Глаз Гуро не смыкал: разлилась, расплескалась под утро под ресницами скорбная синева. «Бежать хотите, Яков Петрович?» — поймал на мысли шальной себя, на пальто алое глядя, рубинами мелкими шитое — точно капли кровавые разлились. Дознаватель поморщился, качнул головою задумчиво. Сейчас уйти. Не снести уж ему взгляда этого, не снести. Треснет личина безразличия, как есть — по швам пойдет. А клялись ведь, Яков Петрович, на чем свет стоит — ни единой более слабости. Никогда. Нет сердца у вас более, и не будет. Гуро спустился по лестнице мраморной бесшумно и мягко: спал особняк, в сумраке предрассветном нежился. Дознаватель уголки губ в улыбке слабой скривил, да все ж вернулся — в голове мысль одна-единственная билась: не простит ведь ему Николай. Не простит. Сквозь узкую складку меж портьерами тяжелыми пробивается свет. Бледный и мертвенный — с минуту Яков Петрович безразлично наблюдал, как кружатся в призрачном луче крошечные пылинки. Бархат штор был синий, а Николай, уронивший голову на руки — страшно бледный в утреннем этом свете. «Наивный мальчишка», — внезапно подумалось Гуро, и скользнул он взглядом тяжелым по тонкому силуэту, подмечая легкую печать чернил, видневшуюся на чужой щеке. Дознаватель легко подцепил чуть желтоватую рукопись, вытягивая трепетное и шуршащее из-под ладони Гоголя. К свету поднес, взглядом быстрым окидывая, да прочесть только так и не решился: почудилось ему, что непременно он там увидит нечто, для глаз чужих не предназначенное. Запомнить силился. Увезти с собою в Петербург. Гуро опустился на колено, трость в ладонях сжимая, и тревожно, хищно сверкнул алым рубином глаз серебряной птицы. Не дышал даже — весь во взгляд обратился: видел, как дрожали встревоженно под веками зрачки. «Что ищете вы там, вдали от меня, Николай Васильевич?» — неистово хотелось спросить, но Яков Петрович молчал. Молчал, и немо было сердце его, покуда ни слова он не мог вымолвить. Да только пора и честь знать: поднялся, а на лице уж маска застыла привычная. — Николай Васильевич, — ладонь, перстнями резными сверкая, мягко потрепала чужое плечо. — Никак задремали? Пора нам проститься. Ворон летел высоко, взмахивал тяжелыми крыльями, парил над серым городом в сизой вышине и вновь порхал, набирая высоту. Он пытался пробиться выше, найти солнце, подобно наивному Икару, силы его кончались, а он все взмахивал смольными крыльями, облака рассекая, и летел, летел, покуда впереди яркий всплеск не увидел… И упал. Свеча догорела пару часов назад, и все еще пахло в комнате теплым воском. Николай вздрогнул, разбуженный аккуратными прикосновениями, сморщился от яркого света, бьющего в не привыкшие к тому глаза, и обернулся, тяжело вздыхая. Он все еще был не тут: мыслями где-то там, далеко под Петербургским небом. Взгляд бывшего писаря скользнул по лицу Якова Петровича — взор его был расслабленным, непонимающим и недоверчивым. Думалось, что все это просто сменившийся сон, подсунувший воспаленному разуму желаемую картину. Но нет, перед ним и впрямь стоял Гуро — выправленный, как мраморное изваяние, в неизменном алом, смотрящий прямо и ровно в самую душу, затаившуюся в самой глуби нутра. Гоголь отодвинулся от стола, беглым взглядом окинув лежащие рукописи, и поморщился, совершенно не помня, что накануне он написал. Возникло непреодолимое желание все это медленно по порядку разложить, убрать все принадлежности и только тогда обратить, наконец, внимание свое на столичного следователя, но вместо этого Николай Васильевич к нему всем корпусом повернулся, уставившись на начищенные до блеска дознавательские сапоги, и медленно голову поднял, глядя на него; теперь в его глазах читалось полное понимание: это не сон. Писатель поднялся со стула, вовсе не зная о том, что на щеке его остался едва заметный смазавшийся след, пальцами за край желтоватых листов взялся, взглянул на них и нахмурился, не смея ничего сказать, словно бы рот ему зашили и язык вырезали. Ему хотелось, как тогда в Петербурге, встать уверенно и попросить взять с собой, потому что быть может польза от него, но знал Николай, что откажет ему Гуро, если и вовсе от очередной этой просьбы не разозлится. Расставаться в гневе и обиде Николай Васильевич не хотел. Он сначала рот приоткрыл, — губы его дрогнули в немом звуке, — а после подался вперед, Якова Петровича обнял и к себе прижал так крепко, что, казалось, во век эти объятия не разожмутся; Гоголь в воротник чужого пальто лицо спрятал, глаза жмуря, силясь запомнить каждое мгновение и время остановить. Но оно не замерло, и глухим набатом пробили часы у дальней стены, перещелкнулись меж делениями стрелки, и объятия Николая смягчились, ослабли, будто б смирился он. Писатель медленно отстранился, слабо улыбаясь, и в глаза Якову Петровичу заглянул, словно и впрямь не замечая всей этой стали, наполнявшей его до краев. — Берегите себя, — прошептал он, руки от чужих плеч убрал и на шаг назад отошел. Отпустил. Гуро замер на мгновение, словно бы каменея: стоял, пошевелиться не в силах, и тело его свинцовой тяжестью полнилось. Он чувствовал смятение, Николая охватившее, чувствовал, как грудь чужая вздымается тяжело, как пальцы тонкие цепко сжимают плотную ткань пальто его где-то на уровне лопаток, и хотелось дознавателю раствориться, исчезнуть, полыхнуть алым пламенем и пеплом сухим к чужим ногам осыпаться, лишь бы только тоску непрошеную унять. Ладонь, перстнями да золотом благородным сверкая, по предплечью скользнула, на затылке чужом упокоившись — погладила ласково, замирая: хотелось далее скользнуть, за подбородок взять резко, на себя глядеть вынуждая, да только смежил веки Яков Петрович устало, щекою своей к макушке чужой приникнув — не дышал вовсе. — Мой вы, Николай Васильевич, — сухо да бесстрастно, в пряди вороные прямо. — Как есть — мой. И покуда бьется еще сердце мое — ни одна душа живая не посмеет на вашу жизнь посягнуть. Гуро отстранился, легко выпуская бывшего писаря из крепкой хватки недрогнувших рук, поглядел на него мгновение, и на самом дне глаз его вспыхнуло и тут же погасло чувство живое и печальное. — Прощайте, Николай Васильевич, прощайте. Честь имею. Он легко развернулся на каблуках, на писателя поникшего так и не взглянув — только хищно блеснул серебряный набалдашник изысканной трости, — и бодро направился к лестнице. На середине пути он все же остановился, обернулся, на Гоголя взгляд последний бросив. — Николай Васильевич, — в голосе, равнодушном доселе, нежность сквозила невысказанная. — А вы почаще вспоминайте вечера-то, голубчик. На хуторе близ Диканьки. Николенька. Николенька. Синие светлые глаза — душа плещется. Того он ему, конечно же, не скажет. Яков Петрович стремительно сошел с мраморных, снегом припорошенных ступеней, и через мгновение неслась уж тройка коней черных, словно бы с бархата неба ночного сошедших, до самого Петербурга. А позади, там, за спиною, тлело то последнее, то немногое, что осталось осколком от омертвелого его сердца. Сюртук черный да строгий, Яковом Петровичем на спинку кресла резного наброшенный, точно тень его в полумраке застыл. И страшно было подумать, и горестно — был человек здесь назад мгновение, а ныне уж пусто все. Нет его, будто б и не было никогда. Гуро удобнее в креслах устроился, веки смежая устало: на мгновение что-то укололо, неприятно и мучительно потянуло в груди — неистово захотелось обернуться. Дознаватель движением резким задернул легкую шторку, и экипаж погрузился во тьму. Полно. Впрочем, слово свое Яков Петрович все же сдержал: слишком уж внезапно — как скоро, он и не помнил — доставили из Петербурга краткую записку без каких-либо пояснений, дрожащей с мороза рукою вложили конверт прямо в ладони Гоголя. «Любезный Николай Васильевич», — гласило сдержанное сие послание. Идеально ровный почерк нещадно вгрызался в белизну листа. «Имея в распоряжении своем ничтожное количество времени, я прошу Вас не задаваться до поры излишними вопросами. Посему спешу заверить Вас — жизни Вашей ничто более не угрожает, — и прошу немедленно прибыть в Петербург, ежели Вы здоровы и все так же исполнены решимости последовать за мною. Я прошу Вас, Николай Васильевич, быть мне секундантом. С пожеланиями всего наилучшего, Я.П. Гуро.»Часть 15
15 марта 2019 г. в 10:21
Николай не слышал приближающихся к нему шагов; он не слышал ничего, кроме безумного звона в ушах, лишь дышал тяжело и на ручку двери глядел. Далеко не сразу он различил позади себя эту ровную поступь и обернулся, лицом к лицу с дознавателем столкнувшись: тот коснулся пальцами мягко, убирая с глаз спутавшиеся пряди, и подумалось Гоголю, будто руки у Гуро не такие, как казалось ему сначала — такие же легкие, как и прикосновения, шероховатые на кончиках пальцев.
Николай смотрел на него и взгляд не мог оторвать от чужих глаз, в которых будто бы вся ночь сошлась, сбежав с вечернего небосвода. Он тонул, захлебываясь и сгорая, когда губы дознавателя ко лбу его приникли. Внутри что-то скрутилось и затрещало, разлетелось на осколки и ухнуло вниз, осыпаясь со звоном.
Он вздохнул едва слышно, дрожаще втягивая губами не спасающий совсем воздух, и глаза на мгновение прикрыл — неужели позволит Гуро утром ранним исчезнуть в рассветном тумане?
Яков Петрович отстранился быстро, мороком исчез в темноте, и глухо ухнула дверь за спиной бывшего писаря — так звучит одиночество. Он остался один, вглядываясь во мрак, вслушиваясь в тишину и ощущая на плечах своих тяжесть участи, что непомерной ношей тащил за собой дознаватель.
В какой-то миг Николай развернулся, губами одними шепча имя столичного следователя, и выбежал в коридор, руками толкнув тяжелые двери. Они поддались, расходясь в стороны, из жерла тьмы выпуская писателя, и все ему казалось, что ещё слышен был в длинном коридоре звук шагов уходящего Якова Петровича, да только ничего, кроме пустоты, он не видел, брел по потонувшему в молчании особняку и только вздрогнул испуганно, когда за поворотом его по имени одна из служанок позвала, оказавшая здесь невесть откуда, да предложила проводить в покои — Гоголь согласился.
В комнате его было тепло — не то, что в нумерах, — в камине негромко потрескивали нарубленные поленья, и тёплые отсветы огня играли на стене, разбрасывая по комнате причудливые тени неведомых предметов. Николай осмотрелся, замечая размещённые у кровати вещи и бережно повешенную в шкаф крылатку. Он честно пытался уснуть, только лишь сейчас ощутив, насколько сильно устал с прошедшей дороги и всех нелегких событий минувших дней.
Вешая на кресло сюртук и жилет, Гоголь взглянул в окно, в темноте увидев своё отражение, смотрящее на него тяжелым, но… Живым взглядом. Он задумался над тем, что, не появись тогда Яков Петрович, не бывать бы всему этому — спился б и умер в безвестности да в жалости к самому себе.
Долго он ворочался в постели, пытаясь уснуть и забыться беспокойным сном, да после осознания, что покою этой ночью не случиться, Николай Васильевич поднялся, чемодан дорожный отыскал, с шипением зажег свечу и за стол уселся. Глаза его бегали по написанным словам, и снова рука потянулась к перу, доставая чернильницу — взгляд зацепился за сколотый ее бок. С минуту он разглядывал его задумчиво, а после продолжил писать, лишь только ранним утром уснув, сам того не заметив, как в последнюю ночь в Диканьке — за столом и с пером в руке; и снилось ему, что парил он в небесах серых, подобно птице, а внизу, словно игрушечный, мир стелился, Петербург расходился низкими домами да каналами, и люд сновал туда-сюда, а он все летел и летел, словно пытаясь отыскать что-то, чего найти не мог. И раздавался над городом скорбный воронений крик.