In aeternum

      Тяжело Николай встаёт, оступается, но находит в себе силы устоять на месте. По пути вниз он держится рядом с дознавателем, дрожащими пальцами на ходу застегивает пуговицы крылатки. Из открывшихся дверей мгновенно обрушилась на них стихия, колючим ветром ударила в лицо; шарф писателя так и остался лежать в изголовье кресла, забытый им второпях.       Петр подаёт лошадей — сильных вороных скакунов. Гоголь решается подойти, опустить ладонь холодную на морду животного, погладить — в руку ему тёплый пар ударяет. Едва он забирается на коня, как Яков Петрович уже дергает за узду и стремительно скрывается в темноте Петербургского переулка; Николай и сам тянет поводья, удерживается с трудом на рванувшем вперёд скакуне да поспеть за столичным следователем спешит.       Нагоняет Гоголь его быстро, ведёт коня позади и от разыгравшейся метели щурится: снег бьет в глаза, в не закрытую шарфом шею — не продохнуть, даже короткого вдоха не сделать.       Долго они едут, Петербург уж позади остаётся, горестно провожая спины уезжающих. Метель стихать и не думает, только сильнее становится, в спину бьет — подгоняет.       — Яков Петрович! — зовет писатель, силясь ветер перекричать, да быстро уносит вьюга его голос, захватывает голодно в своё снежное жерло и в лицо ему сильней ударяет. Он замолкает, решив просто держаться рядом, не терзая себя вопросами о том, сколько в пути им ещё быть осталось.       Яков Петрович сквозь снег да метель лишь единожды оборачивается, дабы на Николая взгляд острый бросить, и кажется ему, будто бы слышится чрез пургу голос, зовущий его по имени, в жадном жерле стихии тонущий. Молчит Гуро, не откликается, лишь сильнее глаза щурит да коня своего пришпоривает, стрелой черной в ночи лететь вынуждая.       Вскоре, когда Петербург позади лишь малыми звездочками горит, они съезжают с дороги в поле, минуют его и врываются в раскинувшийся вокруг ельник. В лесу становится гораздо темнее, и кроме хруста снега под копытами идущего впереди коня Гоголь едва ли что-то слышит.       Метель наконец утихает, практически сходит на нет, и становится тихо — только снежинки белые крупными хлопьями среди ветвей кружатся. Едет Николай, а сам тяжёлыми мыслями терзается — не так что-то, иначе, чем быть должно. Он бы и рад сообщить об этом Гуро, чтобы послушать его на счёт этих мнений, да лезть без оснований и причин не хочет: дознаватель и так на нелёгкий шаг решился.       Лес вдруг расступается перед путниками, открывая пред ними небольшую поляну, ровно покрытую нетронутым снегом. Неподалёку от нее ещё шелестела водой небольшая, на краях льдом только схваченная речушка. Кони шаг сбавили, на поляну вышли, и Николай, подняв голову вверх, увидел выходящий из-за туч серп месяца, обрамлённый россыпью звёзд. Он затаил дыхание, вглядываясь в эту красоту, а после обратил весь взор свой на Якова Петровича.       — Мы на месте? — негромко спросил бывший писарь, боясь нарушить никем не тронутую тишину ночного леса.       Глубок снег в поле, вязнут лошадиные ноги длинные — проваливаются едва ль не по самое брюхо — и хлопья ледяные все ложатся, ложатся на плечи им крупными звездами… А опушка пуста, и нем еще полуночный лес, коий выстрелом скорым да неизбежным огласиться должен.       — Так точно, Николай Васильевич, — дознаватель отзывается, ловко в снег искрящийся спрыгивая: тот мигом взмывает ввысь из-под сапог чужих, поблескивает в воздухе тусклым серебряным облаком. — Плохо дело, любезный, что метель поутихла: господин Бенкендорф, знаете ли, поразительно меток и рукою тверд, — он говорит легко и уверенно, ни взглядом, ни словом истинных чувств своих не выдавая.       — Такая мертвая, смертельная красота, — негромко промолвил Яков Петрович, наконечником трости острым тонкий ледок пронзая задумчиво. — Любуйтесь, мой мальчик, любуйтесь, покуда ночь нежна еще: рано мы с вами прибыли, — он ходил неспешно по берегу, мерил задумчиво шагами снег и изредка только поглядывал на Гоголя, дивясь той странной, тонкой красоте, которую едва ли можно было назвать земною, и думалось дознавателю, что сам писатель, должно, и не подозревал никогда, как прекрасен печальный, мутной поволокой подернутый взгляд его и тонкие, снежно-белые эти черты.       — Вы, Николай Васильевич, удивительно хороши во всем этом великолепии… — внезапно отозвался Гуро, кривя уголки губ в тонкой улыбке.       Николай медленно и неуклюже с коня слез, похлопал его по мокрому боку да подальше к дереву отвёл. Снег порошистый под ногами рассыпается, искрится в лунном свете, и писатель нагибается, перчатку снимает и зачерпывает его рукой, меж пальцев перебирает, чувствует легкое, колкое жжение да наблюдает, как тот тает быстро, в воду превращаясь.       Влажной рукой Гоголь по лицу проводит, на Якова Петровича смотрит, но подходить не спешит: по сторонам осматривается. Хочет что-то ответить ему и не успевает, топотом коней отвлечённый. Обеспокоено заржали отведённые к елям жеребцы, где-то вдали скорбно крикнул ворон. Николай обернулся, в темноту вглядываясь, и увидел вскоре приближающихся всадников — впереди ехал сам граф Бенкендорф, позади него — его секундант. Гоголь замер подле Якова Петровича, и, если б взглянуть на писателя в тот момент, не приглядываясь, можно было бы подумать, что он обломанный ствол ели, несуразно замерший на опушке вдали от других многолетников.       — Вы нынче рано, — заместо приветствия говорит граф, коня останавливает и бодро с него соскакивает. Поправляет кожаные перчатки на руках, к ожидающим его направляется.       — Впрочем, пунктуальность — залог хороших манер, не так ли, господа? — продолжает он да улыбается легко, словно не ради смертельной схватки сюда приехал, а выпить со старыми друзьями на исходе трудного дня. Подходит близко, в приветствии дознавателю кивает, а писарю ладонь протягивает.       — С Яковом Петровичем мы накануне уж виделись, а вот вас, господин Гоголь, увидеть не ожидал, — от улыбки его не по себе становится. Граф кроток, приветлив и потрясающе вежлив — такие обычно убивают сразу.       — Как ваше здоровье? Какими судьбами? Рад встрече.       — Хорошо, спасибо. Я секундант господина Гуро, — кивает Николай, протянутую руку пожимает и всем телом вздрагивает. Поспешно свою ладонь высвобождает из чужих цепких пальцев, шаг назад делает и за локоть Гуро хватается, а сам с трудом вид делает, склонив голову вниз, будто нормально все, будто и не плывет мир вокруг, и не сдавливает его грудь, не обжигает лицо жаром невидимого огня.       Видение мелькает секундой. Два револьвера, скрещённые меж собой — один грохочет звонким выстрелом, второй так и остаётся молчать. Капли крови окропляют немое оружие.       Николай голову поднимает, взглядом встревоженным по поляне мечется, на подходящего человека позади Бенкендорфа смотрит. В руках грузный мужчина с модно закрученными щегольскими усами несёт бархатом обитый чемодан. Подходит, становится позади графа да сундучок свой ловким движением открывает, и видит в нем Гоголь те самые, пока еще немые револьверы. Догадывается, о чем предупреждало его видение, и на Якова Петровича смотрит встревоженно, недоверчиво. Неужто граф способен на подлость?       — Позвольте представить вам господина Рокотова — моего секунданта, — кивнув в сторону стоящего позади офицера, произносит граф.       — Что ж, господа, приступим-с? — интересуется последний, шаг вперёд делает и улыбается недобро да с прищуром.       Гуро склоняет голову в поклоне едва различимом, дань этикету негласному отдавая, трость резную Гоголю протягивает — глядит мгновение тяжко да пристально — да одними губами молвит, руку из хватки чужой высвобождая:       — Ну же, Николай Васильевич. Довольно.       — Покуда примирение меж противниками не представляется возможным… — после уж резко да холодно отзывается, сверкает глазами черными, но речь свою прерывает внезапно, в сторону леса оборачиваясь. — А вот, господа, и наш последний персонаж, — губы дознавателя кривит улыбка едва заметная. — Полагаю, господин Рубенской, имеющий честь быть ныне распорядителем, не нуждается в представлении?       Человек подоспевший с коня соскакивает, шагом скорым к собравшимся направляется, глядит на каждого испытующе.       — Коль и впрямь невозможно меж вами примирение, — отвечает голосом бодрым, а у самого от беспокойства душа не на месте: бьется под горлом где-то, того и гляди, выскочит — это что же случиться должно, чтобы две силы, столь опасные да влиятельные, много лет уж как бок о бок идущие, друг против друга встали? — Извольте, господа, зарядить оружие! — обращается к секундантам, и зубы ему от щелчков металлических сводит.       Шпаги, в мертвенном свете месяца тускло поблескивающие, пронзили снег, границу негласную обозначив.       — К барьеру!       Тишина. Лишь изредка нарушает ночное безмолвие глухое похрустывание снега под чужими сапогами, и ладонь дознавателя твердо ложится на рукоять дуэльного пистолета. Черная кожаная перчатка падает в нетронутый снег.       — Так как противники отказались от примирения, не угодно ли приступать? — звучный голос Рубенского встревожил лесную тишь. — Господа! По счету «три» начинать сходиться! Один. Два! — голос его вдруг оборвался.       — Три!..       Яков Петрович о смерти никогда не задумывался; он надменно и гордо смотрел Ей в глаза, стоял с Нею бок о бок — Она же глаголила его устами и направляла карающую длань, смыкая чужие пальцы на резной рукояти пистолета иль шпаги. Яков Петрович видел Смерть и не страшился Ее.       Теперь же, спустя долгие годы, Она вдруг все-таки обернулась к нему лицом, хитрó сверкнув пустыми глазницами, возложила костлявую ладонь на недрогнувшее плечо, и Гуро дернулся, сердито и злобно сверкнув глазами в ответ, в желании сбросить с себя оковы злого рока, стальным обручем сковавшие его грудь — так когда-то и сам он защелкнул старинный артефакт на изящной шее Елизаветы, после же — на горле сестры ее, и теперь — Ораны.       Граф выстрелил.       Густой сизый дым рассеялся, и собравшиеся вновь увидели Гуро — грудь его ниже левого плеча была пробита пулей, и дознаватель зажимал рану рукою.       Он поднял было пистолет, намереваясь сделать ответный выстрел, пошатнулся, не удержался на ногах, но стремительно поднялся с колен, загребая руками снег, скрипнул зубами, не обнаружив привычной опоры в виде трости, и твердо направил оружие на застывшего напротив графа. Метель, страшная эта метель, что могла сохранить ему жизнь, давно уж утихла, с тихим шорохом роняя снежинки с черного бархата небосвода. Но отчего же тогда Бенкендорф… Об том у Гуро не было времени помышлять. Одна малейшая оплошность, одна неточность в расчете, и все будет потеряно: граф не посмеет повторно допустить одну и ту же ошибку.       Дознавателя ужасно вело — в попытке удержаться на ногах он взмахнул резко рукою — и воздух прорезал ответный выстрел. Дым, еще более густой от поутихшей метели и утреннего тумана, застилал глаза вместе с алым этим маревом и мешал ему видеть, однако спустя мгновение Яков Петрович понял: граф упал замертво.       Казалось, его с трудом перевернули на спину — бледное лицо Александра было покойно, синие глаза недвижимо глядели в сереющее небо, и теперь отражалось в них все былое буйство разгневанной стихии.       Гуро бросил на Николая смутный, вопросительный взгляд черных глаз и нетвердой походкой направился по протоптанной дорожке в сторону своего секунданта. На губах его стыла кривая, насмешливая улыбка. Вдруг Яков Петрович пошатнулся, сошел с тропы в попытке удержать равновесие и тяжело рухнул в цельный, нетронутый снег.       Затянутая в черную перчатку рука взрыла искристую, быстро заалевшую белизну — Гуро глотал холодную льдистую крошку, но горло и грудь его все еще нестерпимо, мучительно жгло, и ничто, казалось, не могло унять уже этот пламень.       Он с трудом перевернулся на спину, бледный и алый в неизменном обагрившемся кровью пальто, и вперил остекленелый взгляд в небо. Глаза его слезились и слепли от жуткой звездной белизны, и дознаватель отвернул голову, смаргивая испарину.       Грудь его терзало, легкие разрывало в нехватке воздуха, и Гуро волею собранных сил рванул отороченный мехом собольим ворот пальто — резная серебряная пуговица, блякнув, отлетела и покатилась в снег. К горлу подступила желчная тошнота.