In aeternum

      Разошлись. Тишина немая повисла над поляной, и подумалось Николаю, что он виновник всего этого. Из-за него сейчас Яков Петрович стоял против графа, пистолет сжимая в недрожащей ладони.       Бенкендорф руку вскинул, и в груди Гоголя болезненно сжалось, заныло; немигающим взглядом смотрел он за рукою графа, боясь вздохнуть. Раздался выстрел.       Николай дернулся, весь свой взор на Якова Петровича обратив. Стоял. Живой. На мгновение он выдохнул, малая радость поселилась в груди, а после на алом пальто забагровело пятно. Дознаватель пошатнулся. Адских усилий стоило Гоголю устоять на месте и не броситься к нему.       Прогремел второй выстрел. Словно в застывшей пелене времени писатель видел, как летела пуля, как пронзила она грудь Бенкендорфа, как упал он замертво в порошистый снег. Бросились секундант и распорядитель к графу, а Николай так и остался стоять, взор обратив к Гуро, застывшему на месте, встретился со взглядом его глаз, уцепился за тронувшую его губы ухмылку, а после взгляд ниже перевёл, на багровеющее на алом пальто пятно. И сердце его болью сжало, заколотилось бешено в груди; бросился опрометью к рухнувшему в снег дознавателю, упал подле него на колени, и снег клубами искрящимися вокруг Гоголя взлетел.       — Яков Петрович, смотрите на меня… — шепчет Николай, голову Гуро рукою бережно поднимая и рану осматривая. Черная в сумраке ночи кровь пропитала рубашку, алыми каплями окропила снег. Дернулся он в попытках шарф с себя снять, чтобы к ране прижать и кровь остановить, да не нашёл на шее — вспомнил, что оставил его на спинке кресла в дознавательском кабинете. В мучительной гримасе исказилось лицо Гоголя; он, сняв перчатку, ладонь к груди дознавателя приложил, другой рукой по щекам его безжалостно ударяя в попытке обратить на себя ускользающее внимание.       — Смотрите же на меня!       Рукою тянется Николай к пуговицам крылатки, с себя ее стаскивает резкими движениями и прижимает поверх кровоточащей раны. Руки его дрожат, сжимают ткань, и холода он вовсе не чувствует, словно бы не было вокруг зимы, полноправно ворвавшейся во владения.       — Все будет хорошо, обещаю вам, — шепчет судорожно Николай Васильевич, оборачивается, на помощь позвать хочет, да видит, что присутствующие, забрав тело графа, уж сели на коней, дергая поводья и покидая поляну. Зубы он зло сжал до скрежета, вновь посмотрел на Якова Петровича, и поплыло лицо дознавателя от навернувшихся на глаза слез, то ли от холодного ветра, то ли от скорбности всей сложившейся ситуации.       — Яков Петрович, — зовёт Николай, улыбнуться пытается, а чувствует, как всего его трясёт, как самообладание летит ко всем чертям. — Можете встать?       Подобно песку меж пальцев течёт время — беспощадно, стремительно, глазами злыми смотрит на оставшихся на поляне людей. И чувствует Гоголь, знает, насколько бесполезны их жизни теперь в рамках всего мира. И, быть может, однажды эта жизнь ранним утром взглянет миллиардами глаз на мир, в котором их не будет. Ныне они ещё были. Надолго ли?       — Давайте же, вставайте. Держитесь за меня, — не своим голосом произносит Николай Васильевич, руку Гуро пытается на своё плечо забросить, чтобы потащить на себе, да понимает, что не хватит сил у него, чтобы встать, и от охватившего бессилия роняет голову на грудь дознавателя, пальцами сжимает крылатку и ткань алого пальто, рычит едва слышно и проклинает все на свете. Не должно быть так. Все должно быть иначе, и на месте Якова Петровича должен быть только он. Он. Никто больше.       Гуро сжимает зубы до скрежета, дабы чечетку отбивать перестали наконец, а пред глазами его расплывается, тает и рябью мелкой идет лицо бывшего его писаря. Бледное, точно снег, скорбное, словно бы…       — Да что же вы, в самом деле? — зло дознаватель хрипит, в плечи чужие вцепляясь. — Жив я еще, Николай Васильевич, жив, покуда ночь еще неж… — голос срывается, тонет в кашле мучительном, что воздух из легких разом вышибает и наизнанку нутро ослабшее выворачивает.       — Скорее уж вы, любезный, чахотку на морозе таком схватите… Леопольда… Леопольда Леопольдовича бы, а? Вынужден признать, что врачеватель из него недурной, хоть и до спирта больно охочий, — смолк Яков Петрович, на спину откинулся, веки устало смежая.       — Вы, Николай Васильевич, за судьбу свою не страшитесь более: все, что в силах моих было, все отдал за то. Вы поглядите, ночь-то какая лунная — прямо как на хуторе вашем. Что это, никак глаза у вас слезятся? Полно, бросьте, бросьте это сейчас же, — дознаватель руку онемелую поднять было хотел, да сил на то не сыскалось. — Вы бы поезжали, любезный, покуда не поздно еще: коль подмогу сыскать сумеете да вновь подоспеете вовремя — вам за то благодарен буду. Ежели иначе судьба обернется… — взрезала губы бледные улыбка насмешливая.        — Вдвоем, Николай Васильевич, уж точно не выберемся.       Николай отстраняется, Якова Петровича оглядывает, слушает внимательно и хрипло смеётся, когда тот о Диканьке вспоминает. Он берет его руку в свою, кладёт на скомканную крылатку.       — Держите крепко, — просит писарь, брови хмурит, думает, сколько ему до Петербурга ехать, да к кому. Тотчас вспоминает старого своего лекаря.       — Берегите силы. Обещайте мне…       Голос его на мгновение срывается. Сглатывает тяжело, рукой ко лбу дознавателя прикасается, чувствуя подступающий жар.       — Обещайте дождаться, — едва слышно шепчет Николай, а сам разрывается: не хочет оставлять Гуро одного, да выбора и выхода иного уж нет. Он поднимается, решив не тревожить следователя, ведь одно неверное его движение может усечь драгоценное время.       — Я скоро! — обещает он, к коню бежит, торопливо на него забирается, за поводья дергает. — Но, пошел!       Конь, вскочив на дыбы, едва ли бывшего писаря не сбрасывает с седла, а после пускается вскачь, темной стрелой во тьме средь деревьев исчезает, затесавшись, и Николай гонит, гонит его, что есть силы, поля минуя, на дорогу витиеватую скоро выбираясь.       Мимо него мелькают леса, пролески да белоснежные поля. Он подгоняет лошадь, видя впереди мерцающие огни ночного Петербурга, стремится туда чёрной тенью сквозь темноту ночную, и поднимаются вслед за ним столпы искрящегося снега.       Взмыленный конь хрипит, вот-вот наземь упадет замертво.       — Давай, давай, родимый, — шепчет ему в ответ Николай, и все тело его холод пробивает, ветер морозный в лицо хлещет, а путь луна на небе озаряет. Он почти въезжает в город, вспоминает адрес лекаря, да только конь, не выдержав такой дороги, падает, а вслед за ним падает и сам Гоголь, больно о мостовую ударяясь боком, головой и коленом; едва встаёт, к лошади подползает, руками по бокам взмыленным бьет.       — Вставай! Вставай же! — кричит он и понимает, что не встанет конь, что придётся самому бежать до дома лекаря, умаливать его пуститься с ним в лес среди ночи глубокой.       И он бежит, бежит по тёмным улицам, через мосты, парящие над каналами, и на пустынных, не тронутых ни одним шагом человека, застеленных снегом улицах виднеются лишь два его следа.       Николай добегает до нужного дома, в двери стучит со всей силы. Долго ему не открывают, а когда за дверью наконец слышатся шаги, и на пороге показывается заспанный слуга, писатель за плечи хватает его, требуя пройти.       — Барин спит, вы видали, который час?! — возмущается мужчина, на странного ночного гостя напряжённо глядя. Ещё немного, и за шиворот безумного прочь из дома выставит, да на поднявшийся в доме шум и возню спускается хозяин, недоуменным взглядом окидывает собравшихся.       — Иван Сергеевич, — Гоголь бросается к врачу своему, который, хоть и признал его, непроизвольно отшатывается. Николай задыхается, хватает его за тонкую ткань ночной рубашки на плечах, трясет и к себе подтягивает.       — Прошу, не откажите… Мой друг серьезно ранен, ему срочно нужна помощь. Дорога дальняя, мы должны торопиться!       Доктор раздумывает, а раздумья его начинает прерывать слуга, мол, неслыханно, чтоб, так нагло чужой сон прервав, невесть о чем незваный гость просил.       — Тише, Аркадий, тише. Как можно отказать в помощи хорошему человеку? Запрягайте карету, — вскинув ладонь, произносит хозяин.       — Доктор, простите, — негромко перебивает Николай, — карета там не пройдет. Только лишь лошади.       — Где же находится ваш друг?! — удивлённо вопрошает доктор, ошалелым взглядом оглядывая ночного гостя.       — В лесу, — сдавленно поясняет Гоголь. — Прошу, не задавайте более лишних вопросов. Стоит поторопиться.       Тут же Иван Сергеевич распоряжается запрячь карету и подать двух коней, а также выдать господину Гоголю верхнюю одежду. В скором времени впереди экипажа уж ехали писатель и доктор, а позади — старый Аркадий. Решено было перевезти раненого на экипаже, оставив тот на дороге.       Вдали начало светать. Тонкой золотой линией очертилась темнота ночи от наступающего утра. Экипаж и двое всадников подъехали уже совсем близко.       — Поворот здесь! — указав рукой в сторону припорошенных следов, уводящих в лес, произнёс Гоголь, обернувшись к ехавшему позади него лекарю. — Поторопимся!       Он съезжает с дороги, взмахивает поводьями, и конь стремительно мчится меж деревьев. Вот уж и начинает виднеться, что редеют стволы, а за ними белесым пятном та самая опушка светится.       Выехав на поляну, писатель коня останавливает, соскакивает с него и к лежащему на снегу дознавателю мчится, хромая от удара о мостовую. Добегает, снег взболомутив, на колени перед ним падает, ладонями за лицо хватается.       — Яков Петрович, — зовёт он, а внутри все переворачивается. Вдруг не успел? — Подмога… приехала.