In aeternum

      Тяжело соскочил Яков Петрович со взмыленного коня, и из-под сапог его взметнулся сноп сверкающих снежных искр. Тучная фигура Якима, суетливо сновавшего меж подоспевших на подмогу мужиков, отчетливо выделялась на фоне полыхавшего дома. Красное, блестящее от небывалого жару лицо его было покрыто копотью, рука обожжена, хриплое дыхание со свистом рвалось из тяжело вздымавшейся груди. Одному Богу известно, что привлекло вдруг его внимание, полностью поглощенное спасением старинной иконы, что зачем-то пуще жизни своей беречь покойный барин наказывал, но слуга вдруг обернулся и, завидев подоспевших господ, напролом бросился к ним.       — Николай Васильевич! — со слезами в голосе воскликнул Яким, подле дознавателя да Гоголя на колени падая. — Счастье-то какое! Сберегла Богоматерь, сберегла! — старый слуга перекрестился торопливо дрожащею рукой и не стыдился более, не пытался сдерживать своих слез. К груди он все еще прижимал в чистую ткань обернутую икону.       — В покоях ваших, барин, полыхнуло! Да только видит Бог, нет в том вины моей! Я, барин, прибрать только хотел к возвращению вашему, чтобы вы, от господина Гуро поворотившись, с порогу — и на покой бы сразу, а, барин… И окошко вам распахнул, чтобы не в духоте почивали бы: вон, как свежо-то, а? Да только свечи я все затушил, Богом клянусь, затушил, прежде чем дверку-то затворить! Нет в том вины моей, как есть говорю вам, нет! — из груди Якима вновь вырвалось сдавленное, проходящее не то на всхлип, не то на лай рыдание, и он в отчаянии закрыл лицо покрасневшими своими руками.       Горел дом, жадно огнем пожираемый, трещала кровля, и из окон вырывались языки пламени, будто к писателю стремясь, пытаясь ухватить его горящими лапами. Гоголь с коня спрыгнул тут же, а сам и не знал, что сказать; присел только подле слуги, пальто с себя стащил и на него накинул — выбежал из горящего дома в одной только рубашке да жилетке.       — Полно, Яким, — тихо прошептал Николай Васильевич, вперед подался да слугу за плечи обнял крепко. — Главное, что живы все.       Огонь бесновался, вверх вскидывался подобно диким неукротимым животным, жаром опалял лица да дымом удушающим в легкие заползал. Все больше людей на улице собиралось: кто в чем вышел, что-то даже из вещей вынес, дабы погорельцам помочь. Смотрел заспанный народ на завораживающую смертельную стихию, страшился того, что и на их дома огонь перекинется, да только так он и пылал, жадно сжирая гоголевский дом, в пепел его превращая.       Несли мужики воду ведрами, поливали адское жерло, на земле разверзшееся. Николай за ведра эти хватался, помочь пытался и щедро поливал разбушевавшийся огонь. К утру стихло, одолелась стихия и только пепелище на месте былого дома осталось, а по улице, мешаясь с морозной свежестью, плыл едкий запах минувшего пожара. Все разошлись, и остались на улице трое: слуга, бывший писарь да столичный следователь. Переминались с ноги на ногу кони, морды воротили от дома, а небосвод седой вдали на востоке розовая полоса очертила, словно там, на небе, горело еще.       Николай, весь перемазанный в золе, подошел к дому, жар все еще на лице чувствуя. Кто знает, что было бы с ним сейчас, останься он у себя? Одно писатель понимал точно — зловещее предупреждение оставлено ему этой ночью было.       Гоголь подошел ближе, ступил подошвами в снег, смешавшийся с пеплом, в чернеющий проход дома глядя — внутри погорело все: одежда, скудная, но с тем все же ценная библиотека, картины, перевезенные из родительского имения… Рукописи. Он вдруг подорвался, шагнул внутрь, по обгоревшим коридорам аккуратно идя: дом все еще был крепок, однако где-то пол прохудился, торчал обгоревшими досками и зиял дырами. Зажимая нос воротом рубахи, пытаясь не вдыхать удушливый запах, Николай Васильевич взбежал по ступеням наверх в кабинет свой: двери больше не было, все внутри чернее ночи сделалось, угадывался в очертаниях обгоревший стол, стеллажи с прохудившимся полками, да устилавшие пол обгоревшие книги.       Писатель прошел к столу, зачерпнул ладонью пепел — то была так и не законченная поэма, оставленная им на столешнице. Прах ее прошел сквозь пальцы, осыпался на истлевший стол, и тишину могильную, в доме повисшую, разорвал стук ударившегося о сгоревшее дерево кулака да нечеловеческий крик. Николай отшатнулся, словно оттолкнули его, ногой по столешнице ударил и завалился стол, упал с грохотом на пол. Тяжело дыша от переполнявшей его злости, Гоголь не сразу увидел оплавившийся чемодан, внутри которого рукописи хранились. Он метнулся к нему, на колени подле упал и пальцами дрожащими начал вскрывать замки; увидал внутри пожухлые от высокой температуры, но цельные листы, тут же закрыл его, подхватил в руки и вниз поспешил. Да только на улице оказавшись и воздуха свежего вдохнув, пошатнулся, ощутив, как сильно голова закружилась; портфель из рук его выпал, раскрывшись, оперся писатель на стену теплую рукой и голову склонил, в себя прийти пытаясь, а в мыслях его все единственный обет, самому себе данный, вертелся: изничтожить тварь дьявольскую, чего бы то ни стоило ему.       Яков Петрович, до того небывало прямой, с плечами, пеплом да копотью точно снегом припорошенными, сидел недвижимо на уцелевших ступенях, и тускло сверкал в лучах рассветного солнца единственный глаз диковинной птицы, словно бы полыхал в нем еще пламень ужасного того пожара. Неподалеку суетился Яким с обветренными руками, с выпачканным сажей лицом. Деловито перебирал он уцелевшие их пожитки, в отчаянии качая головой и все не желая выпускать из рук спасенную им икону. Гуро было спросить хотел, «отчего это любезный так за нее уцепился, словно б прежде жизни своей спасать образа бы кинулся», да только рукой на то махнул, подниматься не желая — так терзала его растревоженная спешкой да борьбой с огнем ненасытным рана — после все. После.       И вдруг подумалось ему, что могло бы все иначе оборотиться: не было б ни хутора туманного, ни Николая Гоголя, ни девчушки этой, к коей так писатель молодой привязан был… Ничего б того не было, прими он предложение ведьмы в казематах ныне покойного Бенкендорфа, выдай бы Гоголя взамен за тайны бессмертия да жизни вечной — месть ведь ее так и не свершилась тогда, в опустевшем особняке Данишевских. И долго терзался ведь — почти уж решился. Да только не смог. Не смог, и утром ранним пулю в грудь ей и всадил — ежели б проболталась кому, не пощадили бы писателя. Да только не расскажет он Николаю того, никогда уж не расскажет — мало ли было жертв ненужных да к бедам бóльшим приведших?       И не оставили ведь в покое его — после уж лично за писарем отправили. А ныне… Словно б не носила их земля, словно б и не было жизни им двоим на этом свете.       Крик заслышав, тоской да мучением полнящийся, Гуро даже не шелохнулся, только качнул неясно головой да на ноги поднялся, за спиною своей шаг тяжелый различив.       — Николай Васильевич, — ласково так позвал, всю мягкость свою, в арсенале имеющуюся, призывая, да подбородок чужой приподнимая едва, в глаза смотреть вынуждая. — На меня взгляните.       Дрогнул внутренне, когда стрельнула из-под ресниц чужих эта пронзительная, небесная синева.       — Полно, любезный: возвращаться пора. Вам в себя прийти нужно — на ногах ведь едва держитесь. Еще, чего доброго, свалитесь прямо здесь в обморок — что мне делать тогда прикажете?       Николай голову поднял, на подошедшего Якова Петровича взглянул — тот в глазах раздвоился и собрался воедино. Гоголь на мгновение глаза прикрыл, медленно вдохнул пару раз и после осмотрелся взором тяжелым. Он вмиг сделался совершенно уставшим, хилым и ужасно бледным, словно бы был смертельно болен.       — Позволите остаться у вас, покуда не решится проблема? — виновато спросил Николай Васильевич у дознавателя. Ему было ужасно неловко просить его об этом, ведь и так обрёк он того на проблемы, ему совершенно ненужные.       Яким вдруг оказался подле, чемодан тяжелый поднял за оплавленную ручку и спрашивать не стал, зачем за ним бросился Гоголь на пепелище. Для слуги все было словно в тумане, да, казалось, для всех в тот момент оно так и было.       Подъехал экипаж, Пётром посланный. Кучер дернул за поводья, остановились кони и громко заржали.       — Позвольте, барин, — вымолвил он, с седла спрыгивая на землю да ловко помогая погрузить скудные пожитки, коней, рядом топчущихся, под крыло своё взял и, когда все места в экипаже заняли, кнутом взмахнул и к особняку дознавателя его прочь направил от погорелого дома. Прежде, чем сесть в кабину, Николай Васильевич заметил, какие яркие алые облака полыхали на седом полотне небосвода…

***

      Гоголь сидит молча, отодвинув пальцами шторку, да в окно на спящий город смотрит. В пути им быть недолго, но и не так скоро, как с Яковом Петровичем они до дома его доехали. Уставшее лицо, всех эмоций лишенное, вдруг искажает гримаса, полная боли. Рука его резко отдёргивается от шторки, и в карете легкий полумрак наступает. Николай Васильевич вдруг вперед подаётся, пальцами за руки дознавателя хватается и голову вниз наклоняет, едва ли лицом ладоней его не касаясь.       — Яков… Яков Петрович, — шепчет, задыхаясь, словно воздух из легких весь выбило, и сжимают пальцы ладони чужие так крепко, словно сломают сейчас, и дрожат его плечи. — П-простите меня, я так виноват…       Николай сглатывает тяжело, замолкает на короткое мгновение и дальше продолжает:       — Из-за меня вы чуть не погибли, и Яким чуть не погиб, — писарь бывший глаза жмурит, зубы крепко сжимает и вдыхает воздух через плотно сомкнутые челюсти: такое отчаяние охватило его после прошедшей ночи. Он что-то ещё сказать хотел, да не успел — резко затормозила карета, послышался с улицы бодрый голос кучера: видимо, приехали. Разжимает Николай Васильевич пальцы, вдруг ощутив, как сильно он руки дознавателя стиснул, и отстраняется, воровато оглянувшись.       Яков Петрович едва не дергается, из раздумий туманных жестом внезапным вырванный, но сдерживается в момент последний, бросает на Николая взгляд тяжелый да так и застывает весь, ни слова вымолвить не в силах — такая скорбь была в той фигуре, голову перед ним склонившей в отчаянии, такое сожаление, такое, такое…       — Николай Васильевич… — отзывается голосом тихим, до шепота снизошедшим, а сам в ответ все ниже, ниже склоняется над макушкой чужой. — Полно, любезный, я вам…       Содрогнулся экипаж, останавливаясь, заржали устало кони, взрывая копытами снег — выругался дознаватель неслышно, на полуслове оборванный, едва ль с Гоголем не сталкиваясь.       На чем свет стоит готов был он клясть кучера, который, впрочем, свою работу выполнял исправно, что есть силы подгоняя лошадей — барин молодой выглядел совсем уж неважно. Да и удивительно ли: ни бревна цельного от дома сгоревшего не осталось — так, пепелище лишь.       Ладони чужие, лихорадочно стиснувшие лишенные перчатки руки, исчезают, и Гуро мгновение глядит на белесые следы от пальцев николаевых, а после поднимается молча, чемодан оплавившийся заместо Якима легко подхватывая, и дверь, сукном алым обитую, распахивает.       Воздух морозный свежестью вливается в легкие, — в карете прочно стоит мерзкий запах гари, — и он вдыхает полной грудью да на снег ступает, к особняку напрявляясь молча, не оборачиваясь.       И лишь голос его монотонный извещает о том, что хозяин гостеприимно приглашает погорельцев проследовать за собою:       — Прошу вас, господа.       Петр суетливый навстречу дознавателю выскакивает, глядит глазами округлившимися на пальто, пеплом припорошенное — и впрямь на пламень жадный теперь походит следователь столичный — следом на Николая скорбно-черного взгляд переводит, головою качая, да трость чужую из рук принимает.       — Яков Петрович, — зовет встревоженно, набалдашник резной в ладонях крутя: заметил-таки. — Прикажете ювелирам снести-с? Камешек-то заменить надобно.       — Оставь, — Гуро отзывается устало, кидает взгляд тяжелый через плечо да в доме скрывается, и Петр семенит навстречу вновь прибывшим с тростью наперевес, дабы принять из поклажи, что сможется, да с кучером рассчитаться.       В доме тепло и тихо. Яков Петрович удаляется, а Николай так и остается стоять растерянно, боясь к чему-либо прикоснуться, дабы золой, на нем осевшей, не испачкать. Сзади вдруг резко останавливается Яким, видимо, задумавшийся или на убранство дознавательского особняка заглядевшийся.       — Барин, — дергает Яким за рукав Гоголя, теребит настойчиво, а как удается ему внимание привлечь, прямо в руки Николаю икону и вкладывает, по сторонам суматошно озираясь. — Батюшки вашего… Подарок, — кивает на образа, потускневшим от копоти золотом горящие.       — Беречь пуще жизни своей наказывали, в колыбель к вам вкладывали всегда, когда… Когда душевное смятение их охватывало, и когда про господина этого… У которого нос… — рукою неясно отсутствие показывает слуга, да на шепот вдруг переходит. — Сбежал. У них там, — Яким вдруг обратно икону выхватывает да трясет осторожно.       — Есть что-то, слышите? — спрашивает, и впрямь гремит нечто внутри, точно камешек мелкий кто туда запрятал да теперь перекатывает. Николай удивленно оборачивается, взглядом, полным отсутствием и непониманием слугу окидывая, на икону пялится, словно никогда прежде ничего такого не видел, и рефлекторно руки подставляет, принимая ее: на белой ткани тут же остаются черные следы.       А икона и впрямь оказалась с сюрпризом — глухо что-то в ней перекатывалось при малейшем движении трясущихся рук. Гоголь нашел в себе силы лишь кивнуть и направился наверх, куда позвал его неслышно подошедший Петр. Яким устало поплелся за ним, глубоко выдохнув: сдержал слово, выполнил обет, данный покойному родителю.       Петр погорельцев наверх привел, комнаты, им выделенные, показал. Нигде более за все это время Николай так и не встретил Якова Петровича, и то было вовсе не удивительно: любой после ночи, ныне прошедшей, хотел бы остаться один и отдохнуть, забыв все это как страшный сон, в час глубокий и темный посетивший.       Однако оно и впрямь было похоже на сон. На ужасный и страшный кошмар. Николай долго еще стоит на месте, икону пальцами сжимая, и не сразу обращает взор на слугу дознавателя, пред ним стоящего да пытающегося дозваться погрязшего в мыслях писателя.       — Позволите? — учтиво спросил Петр, рукой на икону указывая, желая забрать ее из рук Гоголя и попросить избавиться от грязных вещей. За время, пока господа ехали, он успел нагреть ванную, догадываясь, в каком виде те прибудут обратно.       Николай вздрогнул вдруг, головой замотал:       — Я сам, — хрипло отозвался он. Петр на то лишь сдержанно кивнул, в душе вовсе не понимая, где только сыскал барин его такого странного молодого человека.       — Вода горячая. Одежда чистая там же подана. Прошу простить, возможно, что-то может не подойти по размеру, — кивнув в прощании, Петр обходит Николая, и за спиной писаря тихо закрывается дверь. Он несколько минут еще стоит молча, а после икону на кровать кладет и в ванную удаляется.       Даже в воде горячей ему легче не становится, даже когда слой черной копоти с себя он смывает, мочалкой жесткой лицо оттирая. Одевшись в предоставленную одежду, — видимо, принесенную из гардероба Гуро — Гоголь еще долго чувствует себя неуютно, в зеркало старается не смотреть и в комнату скорее возвращается. Тут же взгляд его на икону, покорно на кровати лежащую, падает.       Подходит Николай Васильевич к кровати, в руки ее бережно берет да ткань аккуратно в сторону отводит, осматривает внимательно и трясет, чтобы звук перекатывающегося внутри предмета услышать. Долго он рассматривает ее да так и не понимает, как открыть. Вспоминает о рукописях отца, в которых на то, быть может, ответ находился, вскакивает с места и в кабинет Якова Петровича спешит. Подходит вскоре бывший писарь к двери нужной, стучит в нее робко и внутрь заглядывает.       — Яков Петрович? — зовет Николай тихо да так и не находит взглядом дознавателя, зато тут же рукописи, на столе лежащие, примечает, проходит внутрь и тихо дверь за собой прикрывает, решив не искать Гуро и покой его не тревожить. Аккуратно он подходит к столу, присаживается в кресло, папку к себе пододвигает и сбоку икону кладет, листами шурша в поиске ответа, надеясь, что есть в них указание. Ломать икону, чтобы добраться до спрятанной в ней вещи, Гоголь посчитал кощунством и безбожным поступком, стараясь не думать о том, что сам пару дней назад душу дьяволу продать сумел.       — Потеряли что-то, Николай Васильевич? — сухо Гуро интересуется, на косяк дверной тяжело опершись. — Или заблудились невзначай?       Влажные волосы его были зачесаны назад, кипельно-белая рубашка еще хранила аромат легкого лосьона и была расстегнута на груди, едва обнажая свежую повязку, крепко охватывающую простреленное Бенкендорфом плечо.       Яков Петрович желал забыться. Избавиться от терзавшей его боли, вновь опалившей края обработанной раны, обжечь горло глотком крепкого и согревающего, — как давеча, в полумраке кабинета своего — лишь бы не терзало его более смутное, незнакомое прежде чувство, лишь бы только…       Вольности подобной себе дознаватель позволить не мог.       Воздуху. Воздуху катастрофически не хватало, и грудь все давило, сжимало изнутри с нечеловеческой силою: более всего желал он теперь оказаться в совершенном одиночестве, и обстоятельства, тому способствующие, складывались весьма удачно: слуги, научившиеся чувствовать раздражение своего барина, бесшумными тенями перемещались по особняку, стараясь не издавать ни единого звука, тучный Петр привстал на цыпочки, сунув ноги в мягкие домашние туфли, и даже Николай, коего дознаватель изначально решил было разыскать, дабы вновь вернуться к незавершенному их разговору, словно бы избегал встречи с ним. Яков Петрович после решил: оно и к лучшему.       Теперь же молодой писатель сам отыскал его, внезапно возникнув в чужом кабинете, и Гуро скрипнул досадливо зубами, — не то от муки той, не то в раздражении — взглянул на визитера устало да неприветливо, а после смягчился вдруг. В самом деле, неужто есть в том вина николаева? Его лишь, его слабость непростительная, ничья более, его малодушие.       Он не смог навсегда покинуть писаря, он оставить не пожелал, а как решился все ж — все равно поворотился — не смог.       — Что же вы, Николай Васильевич? — Гуро молвит тихо, в усмешке неявной уголки губ пересохших кривя. — Неужто дом освятить порешили? Полно, любезный: не поможет.       Николай едва ли не подскакивает, заслышав голос дознавателя, оборачивается, словно вор, застуканный врасплох, и только моргает, образа к груди прижимая. Яков Петрович выглядел непривычно, не так, как обычно — по-домашнему. Писателю вдруг стало стыдно за то, что потревожил он его покой, без разрешения зайдя в покои и устроившись в хозяйском кресле за рабочим столом.       Гоголь не знал, что делать ему — бросать все и в извинениях убегать или же поделиться странной находкой. Впрочем, выбрал он не то, и не другое, оставшись стоять на месте, как истукан, глазами испуганными взирая на Гуро, пока тот икону, Якимом отданную, не заприметил. Николай голову опустил, на образа непонимающе взглянул, словно забыл, зачем вообще явился в дознавательские покои, и замотал головой.       — Нет-нет, — заговорил спешно Николай Васильевич, да на Якова Петровича взглянул абсолютно серьезно. — Я ее вскрыть хочу.       Это заявление звучало настолько странно, что после произнесенных слов тишина, опустившаяся на покои столичного следователя, стала казаться еще более неприличной. Со стороны могло померещиться человеку, в разговоре не участвующему, что бывший писарь после всех произошедших с ним событий и пожара ночного совсем ум потерял, а оттого скорее бы стоило его в дом к умалишенным сослать на лечение. Впрочем, Гоголь был уверен, что Яков Петрович так не подумает, а если и позволит себе мысль ненавязчивую да все ж напрашивающуюся, он тут же объяснит ему свои странные намерения.       — Не подумайте ничего дурного, — тяжело сглотнув, произнес Николай, икону протянул дознавателю, приподнял ее вверх и потряс. Внутри что-то несколько раз прокатилось, стукнулось и утихло, как только движения писателя прекратились.       — Яким из огня спас, — Гоголь задумчиво покосился на дневники, оставленные отцом: нигде в них он не нашел упоминаний об иконе, — даже призрачных на то намеков — пока изучал записи, сидя за дознавательским столом. — Батюшка велел Якиму беречь ее пуще жизни. Я в дневниках искал хоть что-нибудь о ней, но ничего так и не нашел…       Рукой Николай Васильевич коснулся пожелтевшей страницы, взглянул на нее и перевернул, ладонью на обложку из старой потертой кожи опершись, а после на Якова Петровича взглянул:       — Что думаете? — тихо спрашивает Гоголь, едва ли не испуганный взгляд с глаз карих на икону переводя. — Не ломать же?..       Заслышав заявление твердое да уверенное — без тени лукавства в том — Яков Петрович опешил.       — Вскрыть? Позвольте, любезный, — усмехается коротко, удивление тем самым скрывая искреннее, да брови у переносья сводит. — Я и прежде был, мягко сказать, поражен, но теперь…       Приближается в нетерпении к гостю своему полуночному, через плечо чужое на икону взгляд бросает, и смятение его вдруг сменяется неподдельным совершенно интересом, стоит только дознавателю золото, от времени да копоти потускневшее, заприметить.       — Эта вещица мне, Николай Васильевич, не понаслышке знакома: с утра еще у Якима в руках заприметил, да вцепился он в нее, точно клещ какой — кто б вырывал! — костьми бы лег, да из рук не выпустил, — бормочет задумчиво, самому себе, нежели Николаю, речь свою адресуя. Вертит Гуро икону в руках, щурится в свете неверном, да понять все никак не может, что же в лике Богоматери эдак его настораживает. Вроде б и лицо ее нежно да спокойно, и очи ясные печалью тихой полнятся — как и у всех святых, да только… Подорвался Яков Петрович внезапно, Николая от стола своего отстраняя резко весьма, рванул ящик в нетерпении, дно глубокое ладонью спешно обшаривая — сверкнуло в свете свечи дрожащей ланцетное острие.       — Заклинаю вас, Николай Васильевич, не совершать теперь поступков, о коих потом придется пожалеть: нам ли говорить о кощунстве? — холодно Гуро бросает, через плечо взгляд тяжелый устремляя на писателя, да и подцепляет инструментом краски золоченой слой, прежде, чем Николай остановить иль окрикнуть его успевает; все ниже, ниже над образами клонится, над огнем самым — будто б и не слепит он его вовсе.       — Николай Васильевич, — дознаватель зовет вдруг голосом приглушенным, словно бы тайну какую вселенскую сообщить вот-вот вознамерился. — Смотрите-ка, любезный, сюда: иконка-то адописная.* И как же понимать вашего батюшку прикажете? Что ж он, подобное подобным защитить решился, ежели и впрямь в колыбель-то к вам сие чудо подкладывал? — Гуро писарю своему бывшему в глаза прямо глядел, и тускло, чернó блестели очи его в непроглядной этой тьме.