Часть 26
26 апреля 2019 г. в 23:20
Николай в сторону отшатнулся, ошалело на Гуро уставился и умолк, не успев ни звука произнести. Он только удивленно хлопал глазами, наблюдая за тем, как из ящика дознаватель инструмент достает. В мгновение подумалось Гоголю, что ежели палец к нему приложить, то тотчас поранишь его.
Он вдруг рванулся вперед, когда осознал, что Яков Петрович сотворить хочет, да остановился под взглядом тяжелым, молчаливо наблюдая за тем, как лезвие подцепляет краску, как отходит золотой слой от деревянного холста. Николай Васильевич подошел ближе, стоило только дознавателю подозвать его, через плечо его взглянул на икону и едва ли не охнул: неужели и впрямь батюшка его отчаялся столь сильно, что думал, будто образа небесные, рисованные темною рукой, от бед его уберегут? Неужели настолько веру в Господа он растерял?
Николай руку протянул, аккуратно икону к себе пододвинув, и в лица искаженные, подсвеченные огнем, заглянул: печально смотрели в ответ на него глаза Богоматери. Он едва слышно от сожаления зубами скрипнул, дурные мысли от себя скорее отводя, не позволяя им верх над разумом взять, и пальцами аккуратно коснулся руки Гуро, в коей зажат ланцет был.
— Позволите? — тихо спросил Николай Васильевич да пальцами за рукоять инструмента схватился, из руки дознавательской его вынимая.
Гуро лишь вздрогнул внутренне, когда персты холодные кисти его мимолетно коснулись, и вспомнилась ему ночь глубокая да Николай, с морозу раскрасневшийся, на пороге кабинета его, и окрик тот отчаянный, и скорбь их неразделенная… Однако в ответ Яков Петрович лишь кивнул, равнодушно ладонь расслабляя, — берите, мол, колупайте, сколько душе вашей угодно, — а сам все думал, думал, думал… Да только не тоской о минувшем была мучительна мысль его, но острым сожалением — точно ланцет этот. И не понять, не понять уж было, о чем сожалеть дóлжно, не воротиться назад, не исправить ошибок, что свершены были весьма опрометчиво. Быть может, стоило все ж тогда ему…
А Николай на икону глядел еще с пару секунд, а после ребром ее к себе поставил, крепче опираясь о край столешницы, и протащил остриё меж скрепленных двух деревяшек в смутной надежде вскрыть ее. Лезвия решительно не хватало, и вскоре это ковыряние ему надоело: Гоголь поднял голову, тряхнув ею, пытаясь с лица пряди темные убрать, и на Гуро воззрился.
— Есть что-нибудь еще?
Он все еще думал о том, что же сподвигло отца пойти на такое святотатство? Насколько грешна была его душа? От подступающей к горлу досады писатель готов был скорбно завыть да швырнуть злополучную икону о дальнюю стену или в камин закинуть да огонь разжечь, чтобы он жадно съел адское изваяние, да только вместо всего этого он осел в кресло, губы тонкие поджал и хмуро вглядывался в печальный лик, смотрящий на него с иконы.
— Все это неправильно, — хрипло выдавил Николай Васильевич, опуская голову и ею качая, тут же переходя на едва различимый шепот. — Все это неправильно…
Тяжкие размышления дознавателя были внезапно прерваны — то Николай в кресло его осел тяжело, точно б тело его без души да без воли было. Гуро, над столом в раздумьи склонившийся, взгляд застывший на писателя перевел, а после повернулся уж всем корпусом, икону из рук чужих забирая беспрепятственно, и долго, безмолвно и долго шуршал он бумагами, обшаривая ящики, покуда не нашел то, что искал — да только и теперь поддаться не желала рама деревянная.
Сундук дознавательский пасть распахнул, сверкнул инструментом холодным да всяким разным, — Леопольд Леопольдович за счастье бы счел арсенал подобный на хуторе своем заиметь, — и следователь столичный продолжил упорно что-то искать на дне его, а после тишину вдруг нещадно разорвал треск переломанного дерева.
— Крепкая какая, — Яков Петрович вымолвил задумчиво, и на ладони его блеснула тускло надтреснутая, мутная ладанка. Внутри — он позже уж подметил, — ютился скрученный в трубочку тугую обрывок листа.
А тишина за плечами была гнетущая, давящая. Не выдержал Гуро: находку на стол отложил, — право, оно и подождать могло, — против Николая остановился, сверху вниз на фигуру глядя сгорбленную. На мгновение мысль вспышкой в сознании ясном — неужто и впрямь слишком он жесток?
— Николай Васильевич, любезный, — тихо позвал дознаватель, и ладонь сухая едва ощутимо, но с ласкою все ж прошлась по макушке чужой да на плече застыла. — Ну, что же вы?
В голове Николая беспроглядная тьма поселилась, словно бы нашла там себе место, подобное дому, с упоением рассматривая новые свои хоромы — сгрудились роем тяжелые думы, глубокое отчаяние и сожаление: ему думалось, что вся жизнь его — сплошная неправда.
Изначально Гоголю предначертано было погибнуть, и худые легкие не должен был тронуть глоток живительного воздуха; не должен был он говорить, дышать и жить на земле, не должен был нести это тяжкое бремя неясности да жизни Темного. Гоголь молчал, поджав губы, и прикрыл глаза, едва ощутив на голове тёплую руку Якова Петровича, взглянул на пальцы, крепко сжавшие его плечо, а после и на него самого, будто б задавая немой вопрос: почему?
Почему так и не иначе? Неужели судьбою предначертано ему вечность бродить во тьме, в мире, где нет места святости?
Николай взглянул на часы, висевшие среди картин за спиной дознавателя. С них резная кукушка смотрела на него хитрым черным глазком, и на миг показалось ему, словно б подмигнула она: сколько жить накукуешь? И вдруг что-то ударило по голове, засветилось ярким всполохом в мыслях. Взгляд Николая покинула тень сомнения и скорбной грусти; он взглянул на Якова Петровича, и губы его тронула улыбка: легкая, присущая детям, получившим долгожданный подарок. Никогда прежде он не выглядел так, никогда — с минуты дуэли, с гарью пахнущего ночного пожара.
— Яков Петрович, — тихо позвал дознавателя Николай Васильевич, хотя внимание того и так всецело ему было отдано. — А что, если мы обманем Его?
На последних словах Гоголь и вовсе перешел на шёпот, словно боясь, что услышит его нечистивый и родившийся в голове план разрушит. Он тут же поспешил объяснить, в чем крылась суть этого грандиозного обмана:
— Покуда вы не пришли, я перечитывал записи батюшки, — писатель развернулся, беря в руки один из трёх дневников. В этом были скудные заметки о мифах, о древних богах и переписанный некогда календарь языческих праздников. Он не представлял большого к делу интереса, ибо не хранил в себе записей о существах того мира, однако теперь Гоголь взглянул на находку иначе, расценив ее как самую ценную из предыдущих двух.
— В одном из них им были переписаны мифы… Взгляните, — Николай протянул руку, мягко взялся за ладонь дознавателя и подвёл его ближе к себе, вручая столь ценную, обнаруженную им находку. — И тогда я вспомнил миф, писанный греками, где Орфей спустился в царство мертвых, дабы вывести из тьмы Эвридику… Что, если принеся в жертву того, кто сердцу более всего дорог, и изничтожив нечистого, как в том мифе пишется, мы сможем вернуться обратно, используя дар мой открывать границу между Явью и Навью?
Гоголь вдруг замолчал — он понимал, что даже если все это окажется возможным и, пройдя сквозь границу ту, вновь окажутся они в мире настоящем и неподдельном, это так или иначе будет иметь цену. Но даже теперь, не страшась отдать за это все, что было у него, — пусть и жизнь собственную, коюю и так уже он отдал, — Николай Васильевич готов был шагнуть в неизвестность, сделать все возможное, чтобы сбросить эту тяжкую ношу, что легла не только на его, но и на дознавательские плечи.
Николай вперед подался, за руки Якова Петровича схватил и взглядом, полным надежды и непоколебимой веры, на него воззрился:
— П-прошу вас, Яков Петрович, — едва слышно прошептал писатель, на мгновенье тонкими пальцами взволнованно ладони тёплые да сухие сжав. — Поверьте мне. Все сложится. Я вам… Обещаю.
Двух лишь союзников дознаватель столичный доселе имел: рассудок свой хладный да решимость неколебимую — зыбка была власть, смертны были люди, да и роскоши такой, как вера в существо иное, человеческое, Яков Петрович не знал и позволить себе не мог. Ныне же посмотрел он на Гоголя тяжело да пристально, резанул взгляд внимательный по сердцу чужому — принял тетрадь из ладоней дрогнувших, ближе себя привлечь позволяя.
— Вы не понимаете, о чем просите, — сухо Гуро отозвался, страницы, по краям уж истлевшие, меж пальцев закладывая. Но не за жизнь свою дознаватель беспокоился — коль единожды уж на смерть верную пошел, так и в этот раз бы из огня да в полымя бросился: ужель впервой было? Иное, иное в сердце его взрастило смутное сомнение…
— Вы не понимаете, — резко.
Яков Петрович в глаза ясные взглянул с покровительственной мягкостью, стиснул на мгновение ладони чужие, и так поразила, так поразила его безграничная эта вера… «Во что же, Николенька? В уме ли вы?» — ему все спросить хотелось, да только молчал он, и сознание терзала кристально-чистая мысль: невозможно иначе, и давно уж распределены роли все в этой скорбной пьесе.
Гуро вдруг отстранился, шагом неспешным к столу своему приближаясь, и лишенные перчатки пальцы, сверкнув напоследок перстнями, легко подцепили нераскрытую ладанку.
— Батюшки вашего подарок, — равнодушно как-то вдруг усмехнулся, и уголки губ сухих в улыбке неявной дрогнули. — Возьмите, любезный, ну же: не потеряйте. Как знать: быть может, спасет он вас сызнова, — тусклая серебряная цепочка свесилась с ладони дознавательской и мерно покачивалась теперь пред лицом Николая.
— Ну, что же, — он повел плечами, словно б в неясном желании сбросить с них хладные ладони самой Смерти. — Пора, Николай Васильевич: уж не решили ли вы, что и Ему обмануть вас не вздумается? Нечего медлить: второй ящик снизу. Открывайте, не бойтесь. Револьвер в руках держать приходилось вам? — голос Гуро прозвучал отчетливо и резко, и темные, почти черные в сумраке густом очи его недобро сверкнули в темноте.
Николай вдруг замер, на Якова Петровича изумленно уставился и взгляд свой поспешно отвел: приняв той ночью правила страшной игры, сам он их двоих обрек на правила эти, ложью и хитростью скрепленные. Он вдруг вновь сделался грустен и мрачен; губы поджал и молчал, исподлобья наблюдая за движениями дознавательскими, и голову поднял, серебряную цепь пред самым лицом заприметив — оставленное батюшкой сокровенное, что, по мнению его, уберечь должно было.
А что, если все это — ложь, и не спастись в этой схватке никому? Что, если истлеют дневников страницы, небо на плечи обрушится и все в адский пепел превратится?
Гоголь вздрогнул от мыслей таких страшных, на Гуро мимолетно взглянул и за протянутой ему ладанкой потянулся, поднял ее с ладони чужой и долго еще смотрел, вертя в пальцах; надел на шею неуверенно да под рубахой спрятал.
Вновь послышался голос дознавательский, скрипнуло дерево резного стола, и в темноте блеснула тускло, подобно глазам следователя, рукоять оружия. Николай Васильевич почувствовал вдруг запах пепла, ощутил холодное дуновение на лице своем, и в памяти его всплыл внезапно выстрел, сделанный им из ружья в гроте жестокого и алчного зверя, души людские совращавшего — никогда, никогда прежде до момента того в руках своих писатель оружия, кроме пера, в чернилах испачканного, не держал.
Гоголь вдруг вскочил с кресла, пошатнулся, словно пьяный был, или ненароком гость невидимый, кабинет ночной посетивший, в грудь его толкнул. Взглянул на Гуро он взором, присущим только загнанному в клетку зверью, понимающему, что нет и не будет иного пути, что конец неминуемо близок.
— Н-нет, — заплетающимся языком вымолвил писарь бывший, головой мотнул, и пряди темные на бледное лицо его, спутавшись, легли. — Не приходилось.
Он голос свой едва ли узнавал; он едва ли верил в происходящее, и мысли скорбные, тугим, нерушимым обручем голову сжимающие, прогнать пытался.
— Что… — голос Гоголя, ставший совсем хриплым, совсем тихим — тише, чем шепот, — вдруг сорвался; он сглотнул тяжело горькую, пеплом пропитавшуюся слюну, и еще шаг назад сделал, чуть не уронив стоявшую подле вазу. — Ч-что вы хотите сделать?
— Что же вы, Николай Васильевич, — Гуро отозвался вкрадчиво, за раздражением неприметным легкий тремор скрывая, что скользнул по ладоням его при воспоминании о минутах долгих, незаметно в часы сливавшихся, что провел он под небом ночным на поляне заснеженной. Молвил дознаватель, а сам все наступал решительно на Гоголя, расстояние меж ними сокращая неумолимо, и жалобно звенела задетая писателем высокая ваза.
—…точно дитя малое: все, все ведь понимаете, коль лично мне то предложить посмели, — бесстрастен и глух был голос столичного следователя, когда подле Николая замер он, когда не было уж путей у того для отступления, а за спиною лишь стена глухая вылилась. — Ужель позволить бы вы могли, чтобы кроме нас двоих был в истории сей кто иной замешан? Нет, Николай Васильевич, — тихо вторил, и ладонь сухая уверенно револьвер в руку дрогнувшую вложила.
— Я бы и рад, быть может, на месте вашем оказаться, да только способностями столь любопытными похвастать — увы! — не могу. А потому, мой мальчик, нет у нас ни выбора более, ни пути обратного. Все когда-то бывает в первый раз.
Голос дознавателя оборвался вдруг, утонул в густом полумраке кабинета, и показалось ему, словно б услышал он дыхание чужое, что с хрипом из груди ослабевшей вырвалось.
— Извольте пройти со мною в сад, — Яков Петрович был невозмутимо спокоен и прям. — Не стоит привлекать к этому делу даже невольных свидетелей. К тому же, — губы тонкие тронула вдруг мягкая, покойная улыбка.
— Он необычайно красив в зимнюю пору.