In aeternum

      Холодом в ладонь рукоять револьвера легла; Николай ее пальцами сжал и взгляд потускневший опустил, разглядывая оружие в своей руке — он хотел бы, чтобы все это было неправдой, дурным сном, пришедшим к страдающему бессонницей в поздний час. Писатель лишь едва заметно Якову Петровичу кивнул в согласии и безмолвно проследовал за ним.       Не заметил Гоголь, как на плечах его оказалась крылатка — почувствовал лишь горький запах гари и то, как в груди его тот огонь разгорался, как подступил он к самому горлу и воздух последний сжег, вытеснив кислород из легких. Он тенью шел позади Гуро, мягко ступая в снег, стелющийся перед ним нетронутым белым ковром — только лишь четыре следа тянулись за бывшим писарем и дознавателем, уходя вглубь и витая меж сгорбленных деревьев и покрытых инеем ветвей: летом на этих кустах цвели розы.       Николай Васильевич остановился, когда замер дознаватель. Гуро был прав — в который раз неминуемо прав, — сад зимой выглядел прекраснее, чем летом. Гоголь протянул руку, снял с нее перчатку и коснулся пальцами веточки, хранившей на себе оставшиеся с лета три пожухлых листочка. Они вдруг оказались в его ладони, а шипы, словно не желая отдавать их, укололи пальцы, понимая, что ничего сделать они не смогут.       Писатель взглянул на листья, лежащие в его руке; иней от тепла таял с них, оставаясь россыпью мелких капелек. Он тряхнул рукой, и листочки опали наземь, скрывшись в перьевой пучине снега — тогда Николай вскинул голову и взглянул на Якова Петровича, встретившись со взглядом темных, подобно ночи, глаз. Лицо его было бледно в этой темноте, еще не тронутой рассветом, и ощутил Гоголь то странное чувство, которое бывает лишь тогда, когда смерть бродит где-то рядом — этого чувства не подделать, не миновать. Без слов знал писатель, что делать стоит, да никак не мог сыскать в себе волю: он нашел в себе силы отдать все, чтобы жизнь дознавателю сохранить, чтобы миновать адское пламя и возложить голову свою на этой чертовой паперти, а вот спустить курок — не мог. Не мог лишить его жизни, зная, что все он сделает, чтобы вновь спасти, чтобы из тьмы мертвой и густой вывести.       — Яков Петрович, — едва слышно произнес Николай, чувствуя, как по щеке его, по подбородку и за ворот рубашки влажная горячая капля скатывается. Он судорожным глотком воздух втянул, что в легкие поступать не хотел, и рука его, сжимающая пальцами револьвер, дернулась едва заметно. Гоголь голову склонил, словно бы готов был к тому, что гильотина на него обрушится, силясь момент скорбный оттянуть, да разве ж надышишься пред смертью?       — Я… Я не знаю, к-как…       Тихо в роскошных садах. Ни птица ночная не пролетит, крылом тяжелым мрак ночной взрезая, ни лист иссохшийся да невесомый наземь не падет, а коль и опустится — так утонет тотчас же в иглах ледяных, будто б его и не было. Яблони. Одинокие, обнаженные — точно матери, у которых детей их возлюбленных отняли — стояли они, без плодов своих оцепенелые, в снегах тяжелых, точно в саван белоснежный да искрящийся облаченные.       Тихо было и в аллеях сада дознавательского, и только похрустывал там, за спиною, шаг чужой — шатко, нетвердо. Яков Петрович не сразу на голос глухой обернулся, не сразу Николаю навстречу шаг сделал — прежде пальто алое с плеч сбросил, и растеклось оно скорбным маревом в ослепительной этой белизне. Прежде об том скептически дознаватель подумать успел, что прежнее Бенкендорф ему изрешетил, а после — запоздало уж — что, быть может, и не понадобится уж оно ему боле.       Да и черт бы с ним.       Чист и свеж небывало был воздух морозный: он веки устало смежил, полную грудь его набирая, да отозвался вдруг тихо так:       — А еще говорят, будто перед смертью не надышишься… Ну же, Николай Васильевич: выше нос, — мягко Гуро позвал, жестом неторопливым слезу со щеки чужой стирая, и холодна, холодна, точно б душу он уже отдал, была рука, в перчатки кожу затянутая. Но голос его снова вдруг сделался безразличным и ровным.       — Палец, палец, Николай Васильевич, на крючок спусковой положите. Вот так, любезный, да не тряситесь же вы!.. Ну же, — персты дознавательские дуло вдруг резко обхватили, да на себя потянули уверенно: мгновение, и уперлось оно в широкую, в еще живую его грудь. — Не дергайтесь: мягче нужно.       Яков Петрович стоял близко, невыразимо близко, и впервые на Гоголя глядел с той мягкой, покровительственной ласкою, которая исчезла бесследно из глаз его после той роковой ночи.       — Николай Васильевич? Не тоскуйте: быть может, и впрямь за чертою с вами свидимся.       Тишина давила на плечи, горло сжимала крепко перстами, и казалось, будто бы с пулей самого себя убьешь. Не ожидал Николай Васильевич, что так быстро столь страшный час настанет, пусть и знал, пусть и обещал дознавателю, что найдет его на той стороне, обещал самому себе, что выведет, что спасет… Схватка с безликим и безносым дьяволом уже не казалась столь тяжелой — навеки в памяти отпечатались слова, писанные латынью в старом отцовском дневнике, годами неумолимо потрепанном. Куда тяжелее было найти силы в себе спустить дрожащей рукой курок и пулю смертельную из холодного дула человеку близкому в грудь выпустить.       Писатель вздрогнул, когда щеки его рука Якова Петровича коснулась; он дрожаще выдохнул, позволив себе на мгновение прикрыть глаза, но не посмев прижаться к этой руке, безрезультатно пытался унять беспокойно бьющееся в груди сердце. В тишине зимнего сада лишь досадливо скрипнули от злости к самому себе наскочившие друг на друга зубы — взгляд Николая метался из стороны в сторону, а беззвучие, разлившееся вокруг, давило на уши, гудело и скорбно завывало. Вдруг позади послышался пронзительный вороний крик. Вздрогнул испуганно Николай Васильевич, да рукой едва дернул — палец курок сдавил и тишину, нависшую над ночным Петербургом, стремительно разорвал выстрел.       Сорвался со своей ветви ворон, огласил расплывшееся да грохочущее над сонным городом эхо взмахом тяжелых крыльев. Сверкающими искрами осыпался на землю снег со встревоженной ветки, и где-то вдали дрогнули плечи страдающего бессонницей старого смотрителя.       Дым пред глазами рассеялся, и взмыли вверх хлопья снега, искрясь в алом мареве, глаза застелившем; бросился Гоголь к дознавателю, на колени рядом с ним упал, и револьвер из рук его дрожащих выпал, в пушистом снегу прячась. Он видел — вздымалась тяжело грудь столичного следователя, и дóлжно бы ему силы последние в кулак собрать да писание, оставленное батюшкой, прочесть, но вместо слов из груди Николая вырывались лишь жалкие хрипы да всхлипы, руками он тщетно хватался за одежду Гуро, рану зажать пытался и едва слышно извинялся перед ним. Он медлил, медлил, безумно рискуя, пока не послышались сзади шаги: звучали они то вдали, то за спиною самой — не успел бывший писарчук обернуться, как коснулась спины его рука холодная, ткань одежды разрывая, да под кожу проникая, кости ломая, что подобно клетке сердце внутри себя хранили. Послышался смех хриплый да довольный.       — Неужто думали, что все получится у вас, Гоголь? — голос двоился, троился, на миллионы расходясь. Голос Его являл саму смерть, сам конец. Пальцы сжались вокруг бьющегося сердца, и изо рта Николая заместо молитвы вырвался крик истошный, на человеческий от боли вовсе не похожий. От слез, к глазам подступившим, все вокруг плыло: ни лица Якова Петровича не было видно, ни нагих яблонь, пышным снегом укрытых. Он рукой по снегу мазнул, вниз телом всем осел и почувствовал, как по подбородку его заструилось теплое, отдающее металлическим на вкус, а сам все пытался револьвер отыскать. С тяжелыми хрипами из груди, объятой агонией, слова, доселе человеком не произносимые, вырвались.       Вырвались, Богу одному ведомо как, а рука чертова все сжималась да вот-вот, казалось, сердце живое и бьющееся в пепел превратить могла, веруя в свою всесильность. Вдруг рванул Он руку свою, сердце темное в покое оставляя, и почувствовал Гоголь, как гореть оно адским пламенем изнутри начало, и губы на лице осунувшемся изогнулись в победоносной ухмылке:       — Вечность служить ты мне будешь, Темный, — протянул довольно и медленно, словно б смакуя произнесенное. Да только вырвалось в хрипе чужом последнее слово, в миг потеряли кусты и яблони тени, что, соскользнув со своих мест подобно змеям, устремились к ногам нечистого, вихрем его окутывая, и, спустя томительное мгновение, исчезли. Глаза его сверкнули недобро во мраке ночи, на бывшего писаря уставившись, и лицо омерзительное гримаса злости тронула:       — Неужто вы и впрямь поверили, что одолеть меня сумеете? — усмехнулся, лицо скривив в презрении, и к Гоголю, на одной лишь руке держащемуся, шагнул да ногой под ребро толкнул. Повалился писатель на землю, тяжело выдохнул, всем телом содрогаясь, а в рукой, спрятанной под крылаткой, сжал он нашедшийся револьвер да глаза прикрыл, с силами последними собираясь.       — В вас слишком много человечности, — продолжил Он, на трость опершись и над писателем нависнув, взглядом надменным его окидывая. — Она, как правило, мешает понять достоверность истинной приро…       Выстрел. Смолк Он, так и недосказав слово последнее. Резко в тот момент Николай перевернулся, руку вскинул и курок спустил — пуля, Смертью целованная, чужое, тьмой порожденное сердце, пронзила.       И вновь повалился на снег Николай Гоголь, дыша едва слышно. Пред глазами его все плыло, и едва-едва он, голову набок повернув и совладав со взором своим, на Якова Петровича взглянул. Смотрел и понять не мог — жив ли он еще? А ежели нет, то что открыто теперь его взору?..       И пламя, адскими силами в сердце писательское возложенное, разгоралось лишь сильнее, сжирая его, подобно голодным адским церберам, превращая в тлеющий пепел, что на рассвете ушедшего дня остался давеча от сожженного дома. А с неба сыпались, будто звезды, снежинки на бледное его лицо.       И не вздымалась более грудь его, чтобы уцепиться за глоток кислорода, померк взор, алой тьмой заслоненный; отступила боль, а следом за ней вновь явился жар горячего адова пламени и гул пустоты, разверзшейся перед падающей вниз душой.