In aeternum

      Тишину застывшую выстрел громогласный разорвал: онемели руки дознавателя, что до того все так же на рукояти резной покоились.       Безмолвие. Все то же — мертвое. И снег в объятия ледяные вновь принял его тело, жаром предсмертным объятое, и увидел Гуро, как взметнулся в высь ночную столп серебряных искр, и тенью черной упал к ногам его Николай — бледней белого и сам живой едва, хотя к смерти из них двоих однозначно Яков Петрович куда ближе был.       Сквозь шум, в ушах не стихающий, рвущий на части его сознание, стук отчетливый трости послышался, и Гуро, сил своих остаток в кулах собирая, вцепился рукой онемелой в воротник рубахи писательской да в глаза ему заглянул — в последний раз.       — Читайте, Гоголь, читайте же! — прохрипел зло, захлебываясь, а после разгорелся в груди неистовый жар, лицо обезображенное за плечом чужим возникло и… Тьма.       Такой тихий, знакомый был Петербург… Яков Петрович все брел и брел неспешно по покинутым, пустынным его улицам, и единственным звуком, разрывавшим давящую эту тишину, было легкое постукивание его трости, что зорко глядела во мглу теперь уже обоими рубинами глаз. В величии своем Гуро и сам походил ежели не на Дьявола, то на истинного обитателя этих мест: он уверенно шел вперед, ни малейшим вниманием не удостаивая ни одну из сгустившихся подле, руки к нему протягивающих теней тех существ, что волею его были загублены. Лишь одного страшился дознаватель, лишь одно лицо не желал он увидеть в густой, непроглядной этой мгле. Юное, молодцеватое лицо. Ясные глаза, схваченные живым румянцем щеки, начищенные до блеска пуговицы парадного мундира…       Гуро на месте застыл, точно обухом оглушенный, чувствуя, как по виску его сбежала за воротник холодная испарина, когда голос чужой да знакомый так смутно, звонко по имени его окликнул из темноты.       — Яков Петрович!       Он обернулся на каблуках — резко, едва ль не взрывая землю сырую, невесть откуда под ногами его оказавшуюся — губы обескровленные в тонкую линию сжаты.       — Откуда? Откуда здесь? — бросил со злостью неистовой, а сам приблизился, глазам своим поверить не смея: блажь, все блажь! Чистую эту душу, да в преисподнюю низвергнуть… Немыслимо.       — Много греха взял я на душу на службе своей, Яков Петрович, — вторил эхом офицер юный, с тоской неизбывной в глаза черные глядя, и дознаватель во мраке густом щурился: слепил глаза блеск металлический.       — Не сберег, — вместо ответа эхом сорвалось. — Не сберег я души твоей.       — Полно, — Андрей Вишневецкий улыбнулся мягко да печально, руку на плечо дознавательское опустил, и не выдержал тот — отшатнулся, когда окатило его могильным этим холодом. — Я за жизнь вашу, Яков Петрович, и ныне бы свою душу продал. А сердце ваше поболе моего изрешéчено, — склонился офицер юный, словно бы в жесте благодарственном за отмщение свершенное, и мигом понял Гуро, что свиделся уж Бенкендорф с племянником, и гореть ему вечно в этом огне… Где-нибудь подле него самого.       …Пуля прошла на вылет — плечо левое обожгло неистовой болью, и Яков Петрович на трость тяжело оперся, едва на ногах удерживаясь — из легких разом выбило весь воздух, и паром сорвался вздох с пересохших пылающих губ.       Он краем глаза покосился на пробитую рану, но не увидел совершенно ничего — не тронуто было пальто алое, не багрила грудь его кровь, не чернил ее порох сыпучий.       Гуро глядел зло на перекошенное ненавистью лицо Бенкендорфа, пистолет дуэльный из рук чужих, невесть откуда возникших, принимая да стреляя в ответ — граф упал замертво, и охватило тело нетленное черное пламя — сожрало в мгновение, и пистолет резной в ладони дознавателя пеплом сухим осыпался.       — Яков Петрович, — офицер юный взглянул с тоскою в глаза темные, а сам увлек его все дальше от тропы широкой. — Вечность то проживать будете, коль здесь останетесь, и оттого с каждым разом сильней будет ваше страдание. Яков Петрович… Торопиться вам надобно, коль воротиться в мир земной вы желаете. С вами отправлюсь, все равно обречена уж душа моя на муки вечные, а ежели вашу спасти сумею — здесь и сгинуть в адском пламени не грех, — улыбнулся Вишневецкий тускло да ласково, потянул за рукав дознавателя, а сам все тени черной держался, словно б в ней одной спасение им единственное и было.       — Доводилось ли сказки вам слыхать о реке Смородине?       — О той, что, якобы, в окрестностях Петербурга протекает да в действительности Сестрой зовется? — Гуро с усмешкой отозвался, а после кивнул уж. — Слыхал, как же. О чем только не узнаешь на хуторах далеких.       Кивнул офицер одобрительно:       — Значит, и про мост Калинов известно вам. В нем одном и найдете спасение, — дознаватель на то нахмурился в неверии, на спутника своего точно на безумного взглянул, а в ответ лишь услышал насмешливое:       — Вам ли не верить в то, Яков Петрович?       — Остановитесь, любезный, — Гуро отозвался вдруг, точно опомнившись ото сна, и глаза ясные в изумлении на него взглянули. — Много было душ мной загублено, и вашей жертвы груз лежать будет вечно на груди моей, но очередной трагедии допустить я теперь не в праве. Признайтесь, заклинаю вас: известно ли вам что о судьбе Николая Гоголя?       — Не спасти вам его, — промолвил Вишневецкий печально. — Сила, говаривают, дарована ему немеренная, однако с Ним тягаться даже Темному не под силу. Пойдемте же, здесь каждая минута часом в мире вашем оборачивается!       Шагнул было дознаватель навстречу офицеру сызнова, да после замер, пораженный, и все ж назад повернул.       — Ступайте. Не могу.       Обернулся круто, и трости удары гулкие вновь огласили окрестности омертвелого этого Петербурга.       — Яков Петрович! — вослед ему Вишневецкий крикнул с мольбою, да после уж добавил тише. — Сумрака держитесь, Яков Петрович!       Гуро шагнул резко в сторону, фигуру его поглотила черная тень, и не увидел он уж, как выскользнул из подворотни все тот же самый обыкновенный душегуб, на Сибирской каторге уж три года как скончавшийся, как обагрился кровью мундир офицерский, как упал Андрей Вишневецкий замертво, и отразился осколок черного беззвездного неба в хрустальной синеве светлых глаз — ровно как и десять лет тому назад.

***

      Утро встретит Петербург горьким событием, внезапно обернувшимся явью: серое небо покинут вороны, на крышах домов осев, бусинами темными оглядывая город, замерший в скорби. Незаметно с рассветом покинут сад последние дознаватели и лекари, делу присвоят статус высочайше секретного по велению государя и накажут слугам, подоспевшим на место страшной расправы, никогда не сказывать об увиденном, да забыть все, подобно страшному сну.       Только долгое время спустя Яким, горем убитый, соберёт остатки рукописей и слезно вымолит у знакомых писарчуков труды баринские в свет отнести; не Гоголь, так хоть они живы будут.       Тьма легла на грудь тяжелым камнем, ладонями ледяными глаза закрыла, и только горький запах пепла да воздуха удушливого в скованные болью легкие проникал.       Николай дернулся обеспокоенно, замычал: жалкие попытки подняться не принесли ему никаких результатов — так он и лежал, вдыхая горечь удушливую, задыхаясь от неё все сильнее с каждым мгновением и с очередным новым вдохом.       Вдруг жар ударил ему в лицо, к ногам подобрался. Гоголь, рыча, глаза свои с трудом открыл и увидел спальню свою… Спальню, в огне полыхающую. Необъятный ужас и страх его охватил: сколько ни пытался, не выходило никак спину от кровати оторвать — все давила невидимая сила, а огонь, точно ликуя, к нему подбирался, языками яркими пылая.       Неужели и здесь уготована ему смерть? Смерть ужасная и медленная — заживо сгорать во всемогущем огне, который ничем не затушить. Собрал Николай Васильевич силы последние да тут же с трудом непосильным спину от постели ветхой оторвал, зубами скрипя. Жар все сильнее в лицо его бил, огонь ближе подбирался, и вдруг исчезла, словно камень скатился с обрыва, тяжесть невидимая. Соскочил писатель с кровати да к выходу из дома метнулся, и пламень пред ним расступился, да только отпускать не собирался и преследовал, нагоняя, ухватываясь за полы крылатки огненными зубами, ткань насквозь прожигая.       Выбежал Гоголь на ночную улицу, реку, в канале разлившуюся, увидел и в воды ее бросился в надежде адское пламя затушить, да только вода в текущей по каналам реке не была похожей на Неву, разлившуюся по лабиринтам каналов спящей колыбели Петра — воды этой реки чернотой неясного багрянца в полной тьме, лишенной света даже самых бледных звёзд, сверкали, в пучину свою горячую принимая отчаянно размахивающего руками писателя. Воздух легкие его покинул, россыпью пузырьков исчезая в багровых водах, жаля огненными иглами и утягивая глубже и глубже в неизвестность. Понял Николай, что из пучины этой ему не выбраться, и тотчас его за плечи руки ухватили, вверх потащили и на берег хладный рывками тягостными вытащили.       Жадно вдохнул Гоголь холодный воздух, наполненный гнилью да прочим смрадом, что запахом приторно-сладким в легкие заползал, до тошноты пробирая, и лишь спустя долгие минуты, придя в себя, обернулся, пряди взмокшие с лица убирая, чтобы спасителя своего увидеть и обомлеть окончательно.       — О-оксана?.. — вопрошал бывший писарь, глазам своим не веря. — К-как ты здесь? Где я?       — Тише, времени немного, — мягко отозвалась погибшая из-за любви тяжкой мавка, обеспокоено оборачиваясь. — Знала я, что судьбой тебе тяжкое испытание предначертано. Даже под землею мир слухами полон, особенно о таких, как ты.       Едва Николай рот приоткрыл, его палец холодный коснулся. Покачала бывшая мавка головой.       — Сбежала я, чтобы предупредить. Не верила, что спастись из пламени вечного удастся тебе, да и впрямь сила, тьмою дарованная, велика, — губы ее тронула улыбка восторженная, прощающая. — Знал Он, что тут ты окажешься, и указ дал, чтобы в случае гибели Его, никто не допустил твоего побега. Даже после смерти указ Его велик, но не отчаивайся — то не значит, что задача эта непосильна! Главное, не сдаваться и в силы свои верить, тогда никаким псам и засланцам Его тебя не сломить.       Вдали послышались шаги и громкие голоса, переговаривающиеся о чём-то оживленно и уверенно. Оксана вновь обернулась, а после пальцами тонкими плечи писательские крепко сжала.       — Слушай меня внимательно, впредь помочь я тебе не смогу: тени держись, сокроет она тебя от цепкого взора их, но вечно на нее не надейся — изменчивы здесь нравы ее. В каналах этих река Смородина протекает. Она граница меж миром живых и миром мертвых, и вернуть тебя обратно лишь только калинов мост сможет. Где он, не ведомо мне, но слушай свой дар — направит тебя это и подскажет, — разжались пальцы мавки, да поспешила, было, она в тень, как схватил ее Николай за руку.       — Постой! — тревожно зашептал он, и глаза ее в миг едва различимой злостью наполнились. — Ты не знаешь, оказывался ли здесь Яков Петрович Гуро? Мне нужно его найти и…       — Глупец! — зашипела Оксана, оттолкнула от себя писателя. — Время здесь иначе идёт! Каждая лишняя минута отделяет тебя все дальше и дальше от мира прежнего, от тебя прежнего! Любая задержка скажется на настоящем!       Голоса стали громче, Оксана вдруг сделалась совсем мрачной, взглядом злым по лицу Гоголя проходясь.       — Неизвестно мне, здесь ли он, но улицы эти многими полны. А теперь иди! Иди скорее! — рука холодная из хватки ослабшей выскользнула, бросилась она бежать, и вскоре скрылась ее фигура за домом, в котором при жизни в Петербурге Николай жил. Прежде, чем забежать за угол ночного переулка, увидел он, что мгновение назад горящий дом мрачно глядел на него не тронутым огнём фасадом. Гоголь знал, он верил в то, что встретит на улицах этого совершенно иного, полного загадками Петербурга дознавателя.       Тих был покой перекрестка — ни единой души не сыскать — и даже стук зловещий трости дознавательской глухо тонул в тишине. Кто не видал — с Ним, должно, спутал бы запросто, да оно и на руку. Только долго ль обману нераскрытым суждено оставаться? Яков Петрович того не знал — все искал глазами Николая и — одному Дьяволу ведомо, как — сыскал.       Подошел тенью в тишине полной, трость замолчавшую меж локтем стиснув, да, рот чужой ладонью зажав, на себя писателя рванул.       — Тише, Гоголь, — в самое ухо чужое. — Узнал я вас.