In aeternum

      Поглотила Николая тьма, с головой покрывалом черным укрыла. Сердце его все еще обеспокоенно колотилось в груди, а руки мелкая дрожь сотрясала — в ушах звучал голос Оксаны, взволнованный и напряженный, словно натянутая на грифе струна. В голове писателя все никак не укладывались слова ее, напрыгивали друг на друга вопросы, ответы на которые, вестимо, не найти ему было, покуда лицом к лицу с ними не встретишься. Последнего Гоголю хотелось меньше всего.       Так и шел он во тьме, в черноту ее поминутно вглядываясь, да иногда из нее посматривая на обитателей здешних, и сердце его замирало в ужасе, когда вдруг корчиться они начинали от муки ужасной, умирая вновь и вновь который раз. Считали ли они каждое новое повторение своей смерти?       Вдали послышался стук трости и Николай замер, сглотнув горькую слюну, да во тьму обеспокоено всматриваться стал: ноги сами привели его к перекрестку. Только сколько б ни вглядывался он, все равно ничего во мгле той разглядеть не мог, и из-за этого, теряясь в догадках, поддавался страху, охватывающему с головы до ног и затуманивающему некогда ясный рассудок.       Вдруг рука чья-то на уста его легла да заволокла за дом, и Гоголь лишь невнятно замычал, попытавшись из хватки чужой вырваться, да только замер, увидев, как мимо свора Его прошла, остановилась на мгновение, взглядом по сумраку шарясь, и направилась дальше.       Сердце бывшего писаря, огнём адским выжженное, сумасшедше в груди заколотилось, он обернулся наконец и во тьме лицо Якова Петровича разглядел. Что-то невнятно пробормотав, Николай подался вперед да в объятия крепкие дознавателя заключил, в меху алого пальто лицо своё пряча — не верил он все, что так скоро встретиться с ним довелось и что в ужасе этом найдёт он его.       — Я-яков Петрович, — задыхаясь, прошептал Гоголь, отпрянул и в глаза его, как никогда прежде живые, взглянул, неверючи. — Это правда вы?       Замер дознаватель, точно обухом оглушенный — взгляд чужой ножом по сердцу прошелся — тело бренное воли лишилось да свинцом раскаленным налилось в одно мгновение: не пошевелиться уж.       Ладонь недрогнувшая судорожно по затылку чужому прошлась:       — Я, Николай Васильевич, — отозвался в ответ едва слышно. — Верно, не чаяли уж свидеться? Где ж носило вас, любезный, куда угодить успели? — Гуро вопрошал, взглядом внимательным писаря бывшего своего окидывая: блестел на крылатке багрянец крупными каплями, не иссыхаясь да не сходя никак.       Губы Гоголя тронула легкая улыбка; Николай Васильевич вскинул голову и мотнул ею, пытаясь убрать налипшие на лицо волосы. Вмиг понял он, что обязан поделиться информацией, узнанной от погибшей мавки:       — Я до вас повстречал Оксану, — едва слышно заговорил писатель, боясь, что кто-то лишний сможет их разговор услышать. — И сказала она мне о Калиновом мосте, который служит путём из этого мира в реальный. Пройдя по нему, отсюда мы сможем выбраться!       — …Совершенно, совершенно верно, Николай Васильевич! А подле моста Калинова, дóлжно, река Смородина змеится? — усмехнулся дознаватель недобро в ответ на новость услышанную. — А о том, что плата за то высока быть может непомерно, не сказала вам мавка добродетельная?       Отстранился Гуро, сверкнули во тьме непроглядной очи черные, и голос его прозвучал вдруг необычайно сухо и холодно.       — Ищут вас здесь, любезный: торопиться нам должно. Слыхал я, будто час в мире нашем за мгновение сходит здесь: так, почитай, и возвращаться нам будет некуда, — дознаватель улыбнулся едва различимо, одними только губами, и застывшие глаза его остались серьезными.       Николай едва отстранился да на дознавателя взглянул. Улыбка в мгновение сползла с его лица, уступив место удивлению и непониманию: он помнил слова мавки о том, что стоит торопиться, что ход времени здесь иначе отмеряется, но что за переход через Калинов мост придётся вновь что-то заплатить — не мог вспомнить ничего. Разумеется, стоило предполагать, что не каждому даётся шанс ступить на этот путь и перейти через реку, иначе бы настоящим мир был бы полон живых мертвецов…       — Не говорила, — хрипло прошептал Гоголь и головой покачал. Он боязливо взглянул на Якова Петровича, страшась услышать ответ, ведь платить ему было совершенно нечем. — И какова же цена за это?       Николай склонил голову, озадаченно взглянув на плечо дознавателя; пальцы его коснулись места, где когда-то был след от пули — ныне его не было.       — Я… — тихо, едва слышно начал писарь, нахмурившись от неприятных воспоминаний, услужливо возникших в голове. — Я очнулся в своём доме. Он горел. Выбежал на улицу к реке, там повстречал Оксану, а уж после — вас…       Гоголь медленно поднял голову и всмотрелся в темные глаза Гуро. Он глядел на дознавателя растерянно, поджав тонкие губы и застыв, словно мраморное изваяние, словно совершенно он не понимал, что по каждому углу этого чертова города рыщут ищейки, посланные найти Темного по Его приказу.       Николай нахмурился, ощутив, как в груди что-то больно кольнуло, глаза на мгновение прикрыл, смрадный, полный страданий воздух вдыхая. Гоголь не представлял, сколько времени прошло с того момента, как покинул он горящий дом, встретил мавку и отыскал Якова Петровича.       Дышать вдруг стало тяжело и, сделав неловкий шаг в сторону, Николай Васильевич оступился да схватился рукой за плечо дознавателя в последний момент, другой вцепившись в платок, стягивающий воротник рубахи.       — Куда же… куда же мы вернёмся? — прошептал писатель, наклонив голову и задержав дыхание, взглянув на мыски своих сапог. — Мы ведь там… Погибли…       Тишина опустилась на переулок, устилая мостовую сизым туманом. Вдруг вдали послышался лай адских гончих и цокот когтистых лап, то приближающийся, то затихающий.       Из выхваченного тусклым светом фонарей проспекта показалась обглоданная морда, а следом за нею — худощавое тело, проеденное плешью, да с костьми торчащими. Слюна вязкой нитью тянулась вниз, падала на камень, а нос ее обнюхивал землю, надеясь за след зацепиться. Где-то вдалеке послышалось шарканье приближающихся шагов.       Гончая вдруг голову подняла да глазом алым на Николая взглянула, и показалось ему, что смотрела она дальше, в душу самую, в сердце, адским пламенем пожираемое.       Гоголь захрипел, зубы стискивая, пытаясь стерпеть боль ужасную, да пальцами с силой сжал плечо дознавательское, едва ль на колени не оседая.       — Пойдёмте, — едва слышно прошептал он, выпрямиться пытаясь. — Пойдёмте скорее.