Часть 30
15 июля 2019 г. в 03:05
Яков Петрович весь напрягся внутренне, подобрался — точно одна из гончих тех, что бросок внезапный свершить готова — стоило только ладони чужой на плечо его лечь, да все ж усилием воли заставил себя на месте устоять, не шелохнувшись. Только рука его пальцы озябшие ощутимо стиснула — как только еще не хрустнули. На мгновение тонкие черты Гуро исказила совершенная досада.
— Да что ж вы глядите на меня, Гоголь, точно на Дьявола самого? — бросил уж раздраженно да резко более, чем следовало бы. — Николай Васильевич, очнитесь же наконец! — зло зашептал, безжалостно плечи чужие встряхивая, да только, бледность эту мертвенную заприметив, почувствовал дознаватель смутный укол под сердцем — то беспокойство под ним змеилось, поднимало сонно тяжелую голову.
— Что с вами, любезный?
Он с трудом удерживал бывшего своего писаря за плечи, когда тот вцепился тяжело в его руку — и сам едва на ногах устоял, взглянул с сомнением легким поверх макушки чужой во тьму непроглядную.
— Ну же, идти сможете? — спрашивал, а после, вопрос чужой заслышав, чертыхнулся беззвучно, но в ответ бросил лишь:
— Уедем. Уедем, коли выберемся, слово вам в том даю, — Яков Петрович вздрогнул вдруг, зубы до скрежета стиснув да едва ль вслед за Гоголем не просев: боль фантомная, неживая, терзала плоть его на месте раны зияющей, помнил он и встречу с графом покойным, и подсказывало что-то, что не последнею уж точно она была.
Дознаватель качнул головой, уверенно высвобождаясь из цепкой хватки чужих пальцев и крепко подхватывая писателя под руку:
— Известно ль вам, куда идти надобно?
Прогорклый, смрадный этот туман был здесь особливо густ: дымно-красные языки пламени, полыхавшие всюду — куда ни брось осоловелый взор — казались какими-то дикими за этой сизостью. Дальше вдруг сделалось совсем темно и от тумана уже непроглядно: пробирались ощупью дознавательской трости, увязавшей то и дело в сырой земле. Навстречу тянуло могильной плесенью: Гуро в раздражении прятал лицо за стойкой отсыревшего своего пальто и все думал о том, что, повстречай они на пути своем Бенкендорфа сызнова — беды не миновать.
В лицо то и дело бил до костей пробирающий ветер, солью оседающий на отороченном мехом вороте да на висках посеребренных, но мглу эту отнюдь не рассеивал: напротив, сгонял, казалось, в одно место. И думалось, что нет за непроглядностью мрака этого ни моста Калинова, ни реки Смородины, ничего: только лишь огни блуждающие, а за ними — конец мира и живого всего.
— Стойте, любезный, — дознаватель на трость резную тяжело оперся, и захрустел под ногами его не то ледок невесомо тонкий, не то иней, травы сухие морозом сковавший. — Остановимся.
Туман стелился под ноги и был столь густым, что казалось, будто то и не туман вовсе. Сырость взмывала вверх, ползла сизыми лапищами к крышам одиноких невысоких домов и полностью заполняла собой узкие проходы меж улочек. Николай кивнул дознавателю, брел, стараясь не спотыкаться и держаться ровно, да так внутри все сжималось болью ужасной, что сам он поражался, как ему вовсе это удаётся.
Под ногами мостовая исчезла, сменилась на землю влажную, травой поросшую, и дышать на мгновение легче стало. Гоголь изредка оборачивался, пытаясь вглядеться в туман, надеясь в нем что-то увидеть: то ли громоздкие фигуры бредущей своры, то ли адом горящие глаза гончих, но не видел ничего, кроме непроглядной тьмы.
Ему вдруг совсем сделалось тяжко дышать, и каждый новый шаг давался с силой невозможной, казался непосильным, а из тьмы едва слышно, будто и не было их вовсе, голоса раздавались неизвестные, прежде неслышимые. Они то становились громче, то вновь затихали и все вторили и вторили, все звали: «Темный, Темный…».
Яков Петрович вдруг остановился, и Николай замер следом за ним, дыхание переводя и едва слышно хрипя сквозь плотно сжатые зубы, да под ноги свои взглянул; голоса на мгновение стихли и воцарилась тишина, которая не полнилась звуком, не оплеталась жизнью. Гоголь вдруг понял, что и шага больше сделать не сможет, а говорить о том, что идти дальше — подавно. Он отстранился от дознавателя и спиной к стене дома прижался, чувствуя пробирающий до дрожи холод, и тяжело вздохнул: на ум ему пришла очень странная мысль.
— Яков Петрович, — тихо позвал писатель столичного следователя, на него виновато глядя, ведь остановка долгая сейчас была равносильна большому риску. — Давайте переждем немного? Я не могу больше.
Он обернулся вдруг, руку поднял и за стену дома ее завел, темноту пальцами зачерпывая — там была пустота и небольшой проход между двумя домами.
— Пойдёмте, — вновь позвал Николай, шаг делая и оступаясь, на землю холодную падая. Он неслышно вздохнул и поморщился, ощущая, как боль разливается волнами по всему телу, попытался подняться, с трудом на ноги встал, за стены домов руками цепляясь, и неловко вперед шагнул, ощущая, как под подошвой сапога хлюпает грязь да вода.
Яков Петрович вслед за Гоголем в темноту ступил, пробираясь сперва ощупью, а после уж, свет брезжущий тревожно завидя, за мерцанием последовал, и думалось ему смутно, что оба они, мотылькам полуночным подобно, к огню обманному тянутся, что поглотит да сожжет их спустя одно мгновение.
Брели они, покуда пальцы дверь на шершавой стене дома не нащупали. Вслед за тем и ручка отыскалась — проворачиваясь и скрипя, отворила она зияющий темнотой прогал, молчаливо приглашавший путников войти.
Николай Васильевич дознавателя дождался и только после внутрь прошел: в доме пахло сыростью да пеплом. «Так пахнет одиночество», — подумалось Гоголю, он обернулся и на Якова Петровича взгляд короткий бросил, словно проверяя, идёт ли тот следом, а после сощурился и во тьму, освещенную темным пламенем одиноко стоящей на комоде свечи, вгляделся, пытаясь разобрать, что вокруг находилось и куда пришли они.
Рядом с комодом стояло кресло, напротив кресла — диван, неподалёку от которого уместился стеллаж с полуистлевшими книгами, а окна, заколоченные снаружи досками, были спрятаны под ветхими, но плотными шторами, и от чёрного свечного пламени сияние красное исходило. Комната эта была единственной во всем помещении, но не об этом думал теперь бывший писарь; все мысли его занимали неясная дорога к неизвестному Калинову мосту и боль немыслимая, внутри все пожирающая.
— Оксана сказала, что неизвестно ей, где Калинов мост находится, — раздался неслышно голос Николая, да и сам он, казалось, едва на ногах стоял. — Сказала, дар мой сам меня напра…
Да так и не договорил он; проглотил звук, в тишине потонувший, шаг сделал в сторону и тут же на пол тяжело повалился, до кресла не дойдя, руками за грудь схватился — лицо его искривила гримаса, боли полная, и ничего, кроме огня, внутри бушующего, более не существовало для него: только лишь пламя адское, неминуемо разгорающееся.
Трость дознавательская стояла, к стене прислоненная, созерцала взглядом рубиновым кромешную тьму, и только сказать он что-то собрался — упал писатель навзничь, хватая воздух прогорклый побелевшими губами.
Гуро взгляд быстрый на свечу кинул — коптило пламя адское нещадно, пуще прежнего — подорвался мигом, слова последние Вишневецкого припоминая, да мимо Гоголя к свету самому бросился.
Однако сколь бы ни был догадлив дознаватель столичный, не затушить ему было пламени черного своими силами — только пуще разгоралось — и, бросив на Николая взгляд мимолетный да резкий, Яков Петрович более раздумывать не стал: пламень жадный ладонью, перчатки лишенной, накрыл.
Так бы свечу он в кабинете своем затушил с небрежной легкостью, да только ныне по-иному все было: обжег язык огненный ладонь чужую, вспыхнул, взвился к потолку ярким всполохом, словно бы жертву сию принимая, да затух.
Отшатнулся Гуро, зубы сжимая до скрежета, натянул перчатку на руку опаленную да подле Гоголя на колено одно опустился — потонула комната тесная во мраке спасительном. Рука непотревоженная крепко и ласково сжала дрожащую ладонь Николая.
— Николай Васильевич, — дознаватель скрежет зубной унял усилием воли, призывая на помощь себе все спокойствие да самообладание. — Ну же, мой мальчик, взгляните на меня, не двигайтесь.